На прелюдию по сценарию отводилось не более получаса. Все, полчаса истекли. Полчаса без крови, без разговоров о крови, без малейших намеков на ее безграничную власть и силу. Полчаса без страха за свою и чужую кровь!.. Целых полчаса Морской змей не думал о том, что ему придется расстаться со своей кровью и впустить в себя чужую. Как незваного гостя — впустить! Как татарина… Чужая кровь в твоем организме, в твоем сердце и мозге — это неопределенность и неуверенность: цело, на месте ли еще твое «я», или кровавый отлив унес его в обетованные глубины Гемоглобова, растворил, разбросал, разметал, будто буря, по десяткам одиноких чужих бухт. Это настоящая беда — чужая кровь! Алая рулетка, пущенная рукой чужой судьбы. И ты вынужден сыграть в нее, как бы ни противился этому. «Как бы я ни сопротивлялся, мне не отвертеться! — от бессильной ярости Змей заскрежетал зубами; вышло это так громко и выразительно, что проходившая мимо маска-кошка в испуге отпрянула в сторону. — У-у, Кондрат, будь ты проклят!»

Морскому змею пора начинать, а душу будто стадо слонов вытоптало. И привкус дурацкий во рту — горечь отчаянья на языке и на сердце. А ведь так классно все начиналось, и вино было классным!.. Но не убежишь ведь — поздно. От себя убегать всегда поздно. Что же делать? Черт, хоть вешайся, хоть стреляйся! «Эх ты, Ромео недобитый!» — Змей горько вздохнул. А все, кто в этот момент толкались рядом, очень удивились, что молодой человек в ужасной маске так тяжко вздыхает.

Наконец Змей вплотную подошел к вертикальной конструкции в белом. Судя по ее угловатым очертаниям, ее соорудили из двух стульев — поставили друг на друга и накрыли сверху белой простыней или скатертью. Несколько минут Змей рассеянно, не сознавая того, что делает, рассматривал необычную инсталляцию, помещенную на верху импровизированного постамента. Когда же наконец до него дошло, что перед ним, он замер, очевидно, пораженный увиденным; затем грязно выругался: «Говняный авангард!» — плюнул зло на белую ткань и уже махнул было рукой, чтоб разнести ко всем чертям инсталляцию… Как вдруг опять застыл, будто напоролся на невидимую стену. Ярость снова сменилась отчаяньем; Змей опустил руки, вжал голову в плечи, из маски раздались тревожные, надрывные звуки — он плакал: «Боже, Ален, девочка моя! Как ты там?»

Инсталляция и в самом деле вызывала противоречивые чувства, проникая в самую душу, — шокировала, завораживала, возвращала к памяти имена и события, казалось, благополучно упрятанные в лабиринтах сознания… На белом поле простыни — безобразный клубок из красных и черных трубок, точно из… Чу, показалось, клубок мерзко шевелится — это живое месиво из червей! Боже, для кого они?! Для чего?! Спустя минуту-другую на месте чудовищной картины, нарисованной испуганным воображением, возникла другая — уже реальная, но такая же гадкая. При близком рассмотрении, при укрощенном гневе и волнении стало ясно, что уродливый клубок свит не из гигантских червей, а из… прозрачных гемоводов, наполненных вперемешку свежей и уже свернувшейся кровью. Бр-р! Морского змея всего передернуло, будто он проглотил какую-то дрянь. Однако ж сумасшедшая инсталляция сделала-таки свое дело, «сделала» беззащитного парня в маске чудовища — внезапно, подобно искре зажигания, заставила работать мотор его памяти. «О Ален, любовь моя! Жива ли ты? Я с тобой, моя ненаглядная! Вот только закончу здесь…»

«Сначала начни! Пора!!» — словно не он сам, а чужой голос поторопил его, подтолкнул к окну. В углу, в двух шагах от дьявольского клубка, спрятавшись за створками жалюзи, Змея ждала гитара. Слава Богу, он не один! Слава Богу!.. Теперь ему будет легче думать об Ален; он пожертвует песню о любимой своей, он замолит вину перед той, для которой…

Еще не растаял выстрел, еще эхо его, запутавшись в струнах, било током тонкие пальцы, еще гемы, отлученные песней от пустых рюмок и пустых разговоров, с некоторым недоумением пожинали звуки и мысли, еще Морской змей сам не знал, как закончит песню, как вдруг началось второе действо. Иначе и не скажешь.

Поначалу на перебор струн, немного нервный, необработанный, будто шершавый, наложился энергичный ритм барабанов. Барабанный бой возник внезапно и сразу же завладел вниманием гемов: толпа, набившаяся в комнату, принялась лихорадочно вертеть головами, пытаясь обнаружить источник ритмичного шума. Безуспешно: барабаны — их было явно не меньше двух — продолжали стучать неопознанными. Их голоса были необыкновенно звонкими и сочными, как у чилийских бонгов. Невидимые, они звучали совсем рядом, словно будучи растворенными в молекулах воздуха или спрятанными в соседнем измерении, в соседней жизни.

В какой-то момент звук трансформировался, почти незаметно надломился… и в следующую секунду, обретя новую, электрическую, окраску, разнесся по дому из акустических динамиков. Будто тот, кто играл на бонгах, устал и решил передать эстафету…

Морской змей не подозревал, что вокруг так много динамиков. Он отыскал взглядом только шесть, но, казалось, барабанный стук издавала каждая вещь, каждый угол, каждый квадратный сантиметр Гапоновой квартиры… О Морском змее и его малиновом выстреле давно все забыли. Опершись о гриф гитары, свирепым масочным взором юноша блуждал по таким же, как у него, искусственным ликам гемов. Как заведенные, те продолжали озираться по сторонам, перебрасываться короткими фразами, в который раз обходить комнату вдоль и поперек. Гемы нервничали, с болезненной одержимостью искали источники своего беспокойства — трансляторы электрических звуков. Они искали, в то время как их сердца исправно маршировали в унисон невидимых барабанов.

Змей диву давался, как же Кондрат ловко манипулирует сознанием и волей такой большой разношерстной компании: не было никаких сомнений, что акустические фокусы — дело его рук.

Шаман, а не парень! Змей то мысленно аплодировал Гапону, то качал гневной маской, не переставая удивляться той метаморфозе, что случилась с темами. А большинство из них незаметно для самих себя или, наоборот, со знанием дела начали пританцовывать, двигать бедрами, размахивать руками, закатывать от кайфа глаза… Змей запросто мог поклясться, что никто из них, внимающих сейчас с восторгом, угадываемым даже сквозь стенки масок, барабанному гипнозу, и представить себе не может, что ждет его дальше. А дальше — Морской змей знал об этом наверняка — их ждал цирк покруче. Опасный цирк, который мало кого пощадит.

Ритм сменился в третий раз. Теперь к электронному стуку добавились сыпучий звон медных тарелок, рваный, подобный совиному уханью, ритм бас-гитары, металлические, боевые аккорды синтезатора… И понеслась дискотека! Маски точно обезумели, окончательно подчинившись власти метафизической музыки и чьей-то вполне реальной воле.

Хищный неуязвимый драйв пожирал остатки благоразумия и человеческого достоинства. Руки, ноги, маски смешались, сплелись в живой клубок, еще более безобразный, чем тот, свитый из трубок с кровью, что ждал своего часа на постаменте… Морской змей стоял все так же истуканом. Отказываясь верить глазам, не в силах принимать то, что творилось вокруг. Вот из виду пропали друзья. Перестали существовать привычные человеческие истоты. Вместо них возникли обезумевшие маски — Снежной королевы, Кубика Рубика, Nokia, Русалки, Буддистского монаха… Ну, этот вообще кретин! Пропустив через свое тело не одну брейк-волну, Буддистский монах бросил под ноги какой-то сверток, вдруг встал над ним на руки, уперся головой и, точно заправский би-бой, крутанулся на макушке, поджав колени и обхватив их руками.

Из-под головы Монаха, казалось окончательно поехавшей, точно волчок, ввинчивавшейся в пол, старательно натиравшей о него удалую мозоль, с неожиданным треском и шумом посыпались в стороны искры, повалил дым, в нос ударило чем-то кислым, тревожным; языки пламени заметались на том месте, где Монах рассыпал свой сверсток. Зрелище было что надо! Пылающая башка Буддистского монаха, дым, чад, запах жженного пороха и… мерзкое чудовище, под шумок возникшее за спиной Морского змея. Да-а, докшит выбрал удачный момент: когда люди были уже неспособны ценить свои души… Вот тогда-то и подобает появляться демону!

На докшите была ужасная маска цама — Морской змей кое-что слышал об архаическом танце тибетских демонов. Кажется, Кондрат рассказывал об этих буддистских чудовищах, когда разрабатывал свою теорию веб-буддизма. Как бы там ни было, тот, кто сейчас изображал докшита, похоже, согласился нести на себе непримиримый лик самой смерти.

В первый момент маска цама вызвала у Змея не страх, а недоумение. Вероятно, такое чувство возникло оттого, что каждый атрибут маски, призванный привести любого в ужас, лишить рассудка и воли, уничтожить человека в человеке, воспринимался без какой-либо связи с остальными устрашающими элементами. Словно в эту минуту Змей наблюдал не готовую маску, а ее полуфабрикат, конструктор, разрозненные частички дьявольской мозаики, каждая из которых несла свой, неповторимый, отпечаток смерти. Но чем больше Змей вглядывался в недоделанную, сырую маску, при этом не в силах ни отвести взгляда, ни испугаться, ни заорать и, может, хоть тогда избавиться от чудовищного наваждения, чем глубже он проникал взором в каждую складку и изгиб маски, тем крепче проникался ее демоническим смыслом. Тем ясней понимал: вот-вот его сознание доделает ту работу, которую не довел до конца неизвестный мастер. Мозг Морского змея, подчиняясь чужой воле, не изъявленной ни в одном из знакомых образов и имен, был на пути завершения виртуального строительства. Еще пара-тройка мыслей-шагов — и будут установлены последние смысловые связи между элементами маски, цепь замкнется, и по связям, как по электрическим проводам, заструится ток. Ток смерти, мать его! Совсем скоро он оживит маску, вернее, возродит ее к смерти — и тогда добро пожаловать в ад!..

Не-етт!! Инстинкт самосохранения, использовав последний шанс, сделал-таки свое дело. Нет! Морской змей в отчаянии мотнул головой — и уже почти оформившаяся, наполнившаяся дьявольской логикой и смыслом картинка, добросовестно сканированная сознанием юноши, вдруг рассыпалась. К счастью, рассыпалась! Слава Богу, рассыпалась…

Теперь не так страшны были застывшие ужимки смерти — проклятое наследие древней эпохи, старинная правда, перебродившая и лихая, как клич мертвого воина… Ха! Страх предпринял новую атаку на рассудок Змея. На рогах докшита, как на двух флагштоках, кривых и безобразных, развевались красный и черный стяги — стяги цвета живой и мертвой воды. Испытывай Змей самую сильную, самую нестерпимую жажду — не прикоснулся бы к ним… Между рогами выстроился хор грязно-желтых черепов; монотонным немолкнущим стуком они призывали юношу вступить под знамена тибетского демона. Нет, ни за что!.. Зову чудовищной диадемы из человеческих черепов услужливо вторили ожерелья и бусы из костей и зубов. Их назойливый звон сливался в сплошной мерзкий лай — так стая трусливых, брехливых хищников пугает, загоняет жертву к краю бездны…

Ни за что! Три хищных ока — столько же частей света в аду — вспыхнули яростным пламенем, обещали казнь и страдания в обмен на слабость и предательство. Змей отступил, оставаясь в душе непоколебимым и твердым. Никогда! Свирепая пасть разверзлась, как земля в пик землетрясения. Жуть!

Из ощерившейся бездны вылезли наружу клыки-клинки, пахнуло зловонным жаром, пророкотала ядовитая отрыжка… О-хо-хо-хо! Докшит, подобно опытному шаману, за считанные мгновенья завел себя, испепеляя время, искривляя пространство, семимильными шагами приблизился к состоянию транса. Вот и экстатический напиток подвернулся в нужную минуту. Подвернулся, да коварно пролился за край сосуда, едва-едва не достал вишневой струей маски Морского змея — едва не утопил душу юноши… А докшиту все нипочем! Хохотнув, качнул опасно сморщенным черепом, в котором, точно в кокосовом орехе, дыра проделана, пугнул парня кровавым вином — и, жадно припав к пробитому черепу, пил, пил, пил… С жутковатым бульканьем выливаясь из дыры в голове, не попадая в остекленевшую пасть докшита, кровь сбегала по его бутафорским клыкам, застревала, путалась в капроновой бороде, наконец, отыскав путь к свободе, обрушилась на два барабана. На два крошечных барабана, расплескиваясь, разливаясь каплями чьей-то жизненной силы и любви, сбегала настоящая кровь.

Сверкнув тройкой змеиных очей, издав победный рык, чудовище отшвырнуло прочь габалу — священную чашу, из которой мгновенье назад испило кровь врагов. Бросило под ноги вконец очумевшему парню и, пока тот хрипел, задыхаясь от ставшего в горле крика, ударило в барабаны. С неописуемым вожделением докшит ударил по барабанам, залитым все той же кровью врагов, с дьявольским восторгом забарабанил по двум ничтожным черепам, злою волей древнего мастера соединенным вместе, превращенным в звонкую игрушку тибетского демона.

Но и этого докшиту, похоже, было мало. Откуда ни возьмись, в его руке, плотно окольцованной полудюжиной браслетов из человеческих костей, хвостов змей и вражьих демонов, возникла гигантская, размером с копье, палица. Один конец ее был увенчан черепом — еще одной безымянной головой в несметном боевом арсенале тибетского демона; из черепа во все стороны торчали страшные костяные шипы. Ударив длинной рукоятью об пол, демон взмахнул палицей, присел… и внезапно принялся скакать, прыгать вокруг окаменевшего Морского змея. Докшит танцевал священный танец цам. Неясно было только, то ли он жертвовал танец юному человеку, то ли, наоборот, извещал воинственным цамом, что собирается принести в жертву человеческого агнца…

Прыгая, докшит мог неожиданно остановиться, замереть и, выставив перед собой костяную палицу, ловко крутануться на одной ноге, налево-направо разя врагов… Однажды демон встал против Морского змея — ноги у того давно приросли к полу, душа продолжала безутешно тлеть от страха и предопределенной кары. Содрогаясь от приступов беззвучного хохота, докшит запрокинул ужасный лик, словно заранее торжествовал победу, и уже собрался было обрушить грозное оружие на голову парня — острые шипы зависли в двадцати сантиметрах от маски Змея, — когда… Когда инстинкт самосохранения, подобно идеальному бортовому компьютеру, вновь вовремя пришел на помощь его обладателю. Змей ловко поднырнул под летящую палицу и, вроде бы сам того не желая, сделал отменную подсечку. Как во вчерашнем футболе, который они гоняли на площадке напротив дома — тогда он так же классно подсек летящего к их воротам Хрома. Рр-раз — и докшит неуклюжим колоссом повалился на Морского змея. «Офигел совсем?!» — человеческим голосом вдруг рыкнул демон. Голосом Кондрата прорычал над самым ухом парня. «Черт, так это ты, Гапоха?!» — несказанно поразился Змей, будто и в самом деле не догадывался, кто скрывается под маской цама; несмотря на все догадки и подозрения, удивление было столь велико, что юноша растерялся и… получил-таки по лбу удар палицей, свалившейся на него откуда-то сверху.

Пропустив внезапный удар — голова тут же загудела, как комгем с испорченным вентилятором, — Морской змей упал задом на пол. Гапон-демон, напротив, резво вскочил на ноги и, как одержимый, начал носиться по квартире. Грубо врезаясь в толпу продолжавших цепенеть гемов, расталкивая, сбивая их с ног, выкрикивая в лицо что-то непоправимо обидное, роковое.

На груди лже-докшита отчаянно бился барабан из двух сморщенных черепов — в этот момент никто не мог взять в толк, настоящие ли те черепа — не до того было; на рогах по-прежнему колыхались черный и красный флажки; за спиной эффектно развевался светло-розовый плащ — казалось, то и не плащ вовсе, а кусок заживо содранной кожи, присвоенный беспощадным докшитом. По праву тибетского демона присвоенный… Гапон-демон орал что попало: «Я владыка ада! Я — Чойджал, я — Эрлик, я — Яма! Вы еще не раз вспомните обо мне, когда захотите спастись! О-хо-хо-хо! Я один способен избавить вас от светлого и вездесущего!» Лже-докшит нес чертову околесицу, зато голос его, его же голос, Кондрата, преследовавший Гапона по пятам из всех динамиков, рассказывал совсем о другом — об умных и необычных вещах. Наконец Гапон, видимо, совсем ополоумев, вылетел вон из дома, зацепившись диким плащом за дверной косяк — так и остался шагреневой кожей висеть там плащ. И голос Кондратов остался. И смелость, изреченная им. И мудрость, никак не вяжущаяся ни с его ветреным именем, ни с буддистским цамом, ни с языческим маскарадом, ни с грузинским «Киндзмараули», терпким и солнечным…