…Вместе с моими передними зубами выпал первый снег. Как-то сразу, почти в один миг, наступили вдруг стужа и разочарование — холод души неимоверный. Неприкаянный, я брожу по древнему городу, засунув руки под мышки, пытаясь не отпускать на волю последнее тепло. Но многошвейные лоскуты, вдоль и поперек изодранные лохмотья, подобно папиросной бумаге, бессильны согреть меня. Я плетусь, едва передвигая окоченевшими, несгибающимися босыми ногами, и от отчаянья то скулю, будто бездомный пес, то бормочу нечленораздельное: а-а-а!.. Как вдруг слышу над своей головой, где давно уж не тает иней, голос твердый и обнадеживающий. Я не спутаю его ни с каким другим!

— «И я сказал: а-а-а, Господи! Я, как дитя, не умею говорить. Но Господь сказал мне: не говори „я дитя“, иди, куда Я пошлю, и говори все, что прикажу», — вовремя вспоминает слова пророка шут Пепи. От его голоса на душе сразу становится теплей, и даже ноги и руки, кажется, не так сводит от холода.

Я вижу впереди золотое свечение, чей-то прекрасный лик… Иль то зимнее солнце садится за город? На какой-то миг испугавшись, тревожно вглядываюсь — от озноба взор мой скачет, как прицел у перевозбужденного стрелка. Нет, то не закатное солнце манит меня сквозь студеное марево. Ведь светило умирает на западе, а золотое видение явилось мне с востока… Упоенно повторяя Его имя, направляю вконец одеревеневшие стопы навстречу чудному свету. С нетерпением жду избавления… Вдруг, оступившись, по пояс проваливаюсь в зимний пух — ров, полный чистого снега. И снова слышу голос Пепи:

— Он ждет тебя. Но прежде очистись от грязи мирской…

Скинув с себя остатки рубища, жадными пригоршнями хватая снег, я тру, тру, тру свое тело. Я снова его люблю…