* * *

На День влюбленных, 14 февраля, Кондрат Гапон неожиданно выкинул финт: подарил Палермо крошечный, шестидюймовый телевизор «JVC». Все было бы ничего, если бы Гапон не подписал мелом на экране: «Любимому Палермчику от любящего Кондрата». Да-а, учудил, так учудил! Эрос с Ален еще долго подкалывали Палермо, все пытались выяснить, кто из них двоих, Кондрат или Палермо, активный Валентин, а кто пассивный. Но Палермо ни разу даже не улыбнулся. Вообще никак не отреагировал на подколы друзей. А чего на них обижаться, что ли? Шуточка в духе Кондрата, он и не такое вытворял, гораздо хуже и обидней бывало. А тут телевизор. Нормальный. Работает. Чего ж от шарового телека отказываться? «JVC» – марка известная… Поинтересовался только у Гапона: «Где взял?» – «А! – отмахнулся он небрежно, будто речь шла и в самом деле о пустяке. – На пустыре. У малолеток отнял.» – «Не понял?» – «Ну, на Ковпака, знаешь, есть одно запущенное местечко? Сорняком заросло, пипл даже картошку не садит. Зимой там вечно ветрюган злющий, бр-р!.. Короче, какие-то пацанчики устроили чемпионат по стрельбе: по очереди швыряли кирпичами по телевизору.» – «По этому, что ли?!» – «Вот именно. Типа, кто самый меткий. Ну а я сказал, что щас всем по ушам настучу. Они разбежались, а телек остался. Мне он на фиг не нужен – дома два „панаса“ стоят. Вот, дружище, дарю тебе. Смотри, блин, свой „МУЗ-ТВ“, тьфу!»

Палермо от шары никогда не отказывался, шаровой телевизор ему попался впервые. В нем западала кнопка включения – мелочи жизни. В остальном телек был цел-невредим. Даже не верилось, что в него кидали камнями. Палермо быстренько разобрал, подпаял, поставил на место кнопку, а сам телевизор установил в своей комнате. Рядом с компьютером, книжной полкой и вылинявшим, доставшимся еще от отца портретом Дженис Джоплин. Так у парня появилось второе, после компа, окошко в виртуальный мир.

А весной, не то в конце апреля, не то в начале мая, к этой чудной компании присоединился будильник. Ну да, самый настоящий механический будильник. Достался он парню так же, как и телевизор, – на шару. Как-то, возвращаясь от однокашника домой, Палермо шел через старый городской парк, случайно наткнулся на горстку шумливых подростков. Пугая ворон уже ломающимися голосами, дерзко гогоча, мальчишки расстреливали часы из пневматической винтовки. Палермо отнял у них будильник, как отнимают у живодеров бродячего котенка или щенка. «Как отбирают у чертей живую душу», – так скажет потом один знакомый Палермо, очень странный кузнец… А малолетки и в самом деле смахивали на бесенят: в озлобленных глазенках кровавые блики горят, кожа над бритыми лбами подозрительно набухла, словно готовясь вот-вот выпустить чертовы рожки…

Палермо дал пацанам пятерку, отчего те тут же перестали галдеть, а заморыш будильник засунул за пазуху. Удивительное дело, на корпусе часов не было ни одной свежей царапины, ни одной вмятины от пуль. «Мазилы, – усмехнувшись, подумал Палермо. Потом вдруг психанул. – Вот, блин, время! Ничего его не берет!» Будильник Палермо оставил себе. В отличие от Кондрата он не любил делать подарки.

 

1

С той поры Палермо стало казаться, что он поймал время на удочку. Устроил времени настоящий ад… Он был вынужден сделать это – последние месяцы кряду чувствовал, как время, точно силы, покидает его. С какой-то зловещей, необъяснимой настойчивостью и последовательностью. Взамен – эрзац-время. Попкорновое время! Время на пустые, нередко гнусные дела, пустые, бестолковые разговоры, от которых ломит лоб, горит в горле, как при ангине. Эти разговоры, как правило, до добра не доводили – заводили на обиженные пустыри, озлобившиеся заулки сознания. Да, большинству юных свойственен болезненный максимализм, нестерпимое, неутолимое желание всех и вся. Но не до такой же степени, до какой доходил в сердце и мыслях Палермо… Он был вынужден обуздать время. Но лишь после того, как окончательно понял: у него его просто нет. Времени – больше нет!

А в это время так не хватало его – настоящего, плотного времени!..

Палермо вовсю трудился над сайтом «Поколение экзи», в котором хотел рассказать все, что знал о самом себе и своих друзьях. Рассказать, разумеется, не друзьям и не близким, а далеким, живущим, возможно, в совершенно ином времени и реальности. Потомкам или предкам. С некоторых пор Палермо верил, что интернет, раз возникнув, не исчезнет никогда; вопреки всем известным законам физики он способен распространяться в любом произвольном направлении. В пространстве и времени, мыслях и чувствах, реальных стихиях и воображении, раю и аду… Откуда возникла такая дикая, как назвал ее Кондрат, идея? А фиг его знает. Однажды пришла ему в голову, засела, – и Палермо сразу, не подвергая сомнениям, принял эту идею. Как аксиому. Будто и не им порожденную.

Он трудился не покладая рук… Ложь! Все, абсолютно все валилось из рук. Работа над сайтом шла наперекосяк. Сайт – насмарку! Но Палермо не желал сдаваться. Поначалу, как кот, пытался замурлыкать действительность, поймать в молодые, цепкие когти сознания не мелочь пузатую, а ключевые фишки-мышки сегодняшних дней. По кирпичикам собирал сайт из экзистенций пацанов и девчонок, предков-родителей, учителей, соседей, старых знакомых – всех, кого знал давно и почти как себя. Из их характеров и судеб сложил что-то вроде фундамента «Поколения экзи». Затем переключил свою память на, казалось бы, совершенно случайных людей, с которыми жизнь пересекла лишь однажды и больше не строила планов на повторение встреч… Как большой удаче теперь радовался любому мелкому эпизоду. Делал ставку на малое. На один лишь рваный билетик в троллейбусе, на один долгий взгляд в очереди за молоком, на одну затяжку сигареты, на один матюк, на одну единственную радость, случайно украденную в глазах незнакомой девушки, улыбающейся не ему, Палермо, а какому-то парню, который поцеловал ее и ушел, может быть, навсегда…

Из экзистенций, как из глины, соломы и навоза, яичных желтков и крови, Палермо строил глинобитный портрет «Поколения экзи». Решив отвести ему в Сети многостраничный альбом-сайт. Вдохновляясь грандиозностью замысла… Как бы не так! В животе подташнивало, голова кружилась; мысли, едва-едва просеянные сквозь сито сознания, подлое время немедленно смывало, словно рисунок на песке. Отлив времени уносил Палермо в непроглядную даль, на необитаемый остров… Хрен, если б необитаемый! Повсюду тусовались табуны таких же, как он, пустотелых, пустоголовых пацанов и девиц. В барах, кафешках, танцевальной «Клетке» в старом городском парке, по пятницам и выходным принимавшей добровольных узников. Никого не трогали ни тощие кошельки родителей, ни подорожавшие «маршрутки», ни сумасшедшие цены на сало и прочую жрачку, ни беспредел таких же, как они, подростков, ни сотни смертей заложников и шахтеров, ни назойливые призывы посадить всех бандитов и обустроить страну… Теленовостям и политрекламе они предпочитали «Linkin Park», «Ramshtein» и анекдоты Трахтенберга. Из агитационных листовок, которые, случалось, попадали им в руки, они, ни чуть не смущаясь, скручивали папироски для драпа.

Пили, обкуривались, сношались – трахались прямо на сыром замшелом столе, что в их дворе среди яблоневых и грушевых соглядатаев. А потом, сгрудившись вокруг того же стола, под неумолчный плач деревьев поминали кого-нибудь из своих – допившегося, обкурившегося или продырявленного стальным прутом. Такими же, как они, только с другого двора. Вместе летели к запредельной черте, казалось, с одинаковой, неуемной поспешностью. Но доходили одиночки. И больше не возвращались, приняв из рук смерти ключи от своего ада…

Палермо, правда, особой активностью не отличался. Зачинщиком в их компании никогда не был, спал с одной единственной, пусть и намного старше его, женщиной. Даже драп любил не очень… Нельзя сказать и обратное, что во всех их вылазках и сборищах он участвовал исключительно по принуждению. Скорее, из соображений мальчишеской солидарности, из-за прямо-таки болезненной потребности быть причастным к общему делу. К их, пацанскому, делу… А может, просто боялся остаться один.

Так или иначе, наступал момент, когда Палермо, совращенный безнаказанным временем, посылал к чертовой матери сайт. Все посылал! Шел пить вместе со всеми, накуривался до одури, затем поднимался на четвертый этаж трахать бабенку, у которой муж не то где-то плавал, не то уж откинул ласты… По утрам его жутко рвало, став на колени перед унитазом, он освобождал плоть для новых грехов, запивал позор марганцовкой, а его тщедушная экзистенция не имела права даже пискнуть. За спиной гнилое время умывало руки, ждало нового удобного случая, чтоб вконец раздавить, уничтожить парня.

Потом настал тот день. Фиг знает, какое это было число. В доме Палермо отродясь не водилось календарей, на компе он нарочно не выставлял дату и время. Зато с книжной полки с садистской пунктуальностью расстреливал его тесный мирок старый механический будильник. Тот самый, который Палермо когда-то спас от расстрела. Пузатый динозавр, неблагодарная железка, судя по тому, с каким презрением он выплевывал время, не особенно жаловал своего хозяина. Палермо просто ненавидел его, но отчего-то терпел.

 

2

Однажды, когда очередной прилив лживого времени вернул парня обратно в его дрожащий мирок, Палермо подумал, что на этот раз ему точно кранты. Вывернутый наизнанку, с раскалывающейся с похмелья башкой, он облазил на карачках вдоль и поперек свою комнату. Тщетно пытался отыскать таблеточный круг спасения. Нелегкая, очень нелегкая доля юного грешника занесла его и на книжную полку. Одному Богу известно, как Палермо, битый час ползавшему на четвереньках, удалось встать на ноги – и вместе с парой-тройкой книг смести вниз ископаемый будильник.

Однако от удара об пол старая колымага идти не перестала. Напротив, часы застучали с еще большей силой и ожесточением, каждой новой секундой ударяя, словно обухом по голове.

Разрываемый невыносимой головной болью, Палермо запихнул чертов будильник под кровать, в коробку с обувью. Пускай там, сволочь, мечет свое черное время!

Прошло еще бог знает сколько дней. Палермо пару раз бесплодно дергался, пытаясь продолжить работу над сайтом, но невостребованные экзистенции разбегались от него стаей пуганых мышей. Приближался новый отлив времени, готовый затянуть парня в очередную круговерть грехов и падений. За окном бесстыже оголилась слезливая, промозглая явь; осень дурела от собственной неполноценности; тело ее, в багряных и ржавых ссадинах, осыпалось и путалось под ногами.

Осень и вынудила Палермо снова стать на карачки, вытянуть из-под кровати вместе с парой надежных зимних шузов двенадцатизарядный маузер – его старый механический будильник. Подлюка, он шел по-прежнему! Как же Палермо обрадовался этому допотопному компасу времени… что даже передумал идти на пьянку. Предательский отлив еще пытался вымыть почву у него из-под ног, наполнить его непутевую голову голосами друзей, визгом девиц, вспышками яростного веселья и страсти – все было напрасно. В Палермо уверенно пробудился дух изобретателя и творца. Дух, который еще совсем недавно распутное время развеивало по ветру. Теперь парня волновало, не где снова набраться, курнуть и с кем перепихнуться, а совсем иное. Палермо вдруг стало интересно с самим собой. Жутко интересно, как эта несовершенная заводная машина столько времени работает… без завода. Неделю, месяц? Да нет, больше. Тогда, когда он запихнул его под кровать, стояло страшное пекло; перед этим ему приходилось заводить будильник раз в сутки. А сейчас… Этот чертяка пашет, как проклятый! Надо ж, как его шандарахнуло об пол.

Палермо попробовал разобрать будильник. Разобраться, какие его колесики-шестеренки свихнулись. Но из этой затеи ничего не вышло. Винтики словно приросли к корпусу часов. Ну и фиг с ними! Палермо не долго мучился и вообще не расстроился – мысли тотчас выбрали нужное направление. Он вспомнил о сайте, что-то подсказывало ему, что сегодня ему подфартит и он существенно продвинется в работе над ним. Палермо включил комп, затем магнитолу – тюнер на компьютере полетел еще месяц назад. Выбрал первую попавшуюся ФМ-станцию. Затем вернулся к компьютеру, настроил радиомодем на волну – и процесс пошел. В течение 15–20 минут он записывал на комп все подряд: новости, хиты, концерты по заявкам, болтовню диджеев, рекламу, дурацкие приветики друг другу… Но это жизнь, – Палермо прекрасно понимал.

Засучив рукава, он взялся оцифровывать радиоэкзистенции, вместе с радиогарниром добавлял к живому мясу сайта. Контент рос, как на дрожжах, грозя вот-вот выйти из-под контроля. Рано или поздно должен был настать момент, когда Палермо поймет, что он больше не может, что сайт не свалка, не кладбище их экзистенций и судеб. Не радио – реальных, черт побери!

И этот момент настал.

«Все, на сегодня хорэ». В тот день он дрался, как лев, но времени отлив бился за него еще отчаянней. Бился до конца – не уходил, не отступал, беспрерывно звал парня за собой. И Палермо уступил. Щас он покурит и, может, в самом деле махнет к пацанам. Кондрат с утра звал, обещал поправочных телок… Уже заранее расслабившись, выключив компьютер, он потянулся к магнитоле, хотел выключить и ее, но промахнулся и угодил пальцем в колесико настройки. Крутанул его невзначай и вдруг явственно услышал тиканье часов. Блин, да так громко! Радио тикает, а в комнате эхо раздается… Палермо не сразу сообразил, что то не эхо – то его будильник вторит странной радиоволне. Один к одному повторяет ход радиочасов.

Стоп! А будильник ли это попугайничает?

В сердце вдруг укололо; Палермо почувствовал, как живот плющится, будто из него удалили весь воздух… Набрал номер Эроса: «Включи радио, 105 и девять.» – «Песенку, что ли, заказал?» – «Нет. Включи, говорю! Потом объясню… Ну, что там?» – «Да ничего… Часы какие-то.» – «Часы?! Спасибо! Пока!»

Предчувствие подсказывало: это не просто часы. Точнее, ход не обычных, безымянных радиочасов, а его будильника транслируется сейчас на волне 105,9. Кому, интересно, пришла в голову такая бредовая мысль?.. Да никому! Палермо хлопнул себя по лбу – возбуждение росло в нем с каждой секундой.

Он яростно тер виски, словно это вовсе и не виски были, а две мгновенных лотереи – потри их особым образом и тебя обязательно ждет удача. А почему бы и нет? Открытие – чем не удача? Для Палермо – неоценимо большая удача… Нет, неужели время и в самом деле имеет волновую структуру? Но ведь это полный улет: у времени волновая природа!.. Хм, вообще-то он и раньше об этом догадывался. А сейчас – доказательство налицо! Вернее, доступно его слуху. Стой, а может, его и вправду можно увидеть?

Немедленно потянулся к пульту, включил «JVC», настроился на 105,9 и… обмер от неожиданности. Экран неожиданно приобрел неприятный болотистый оттенок – такого Палермо ни разу не видел. Легкие помехи и плывущие кадры с соседних каналов почти сразу уступили место зловещей картинке: диковатый рогатый лик глумливо улыбался Палермо, щелкал языком, как хвостом. Щелкал: тик-так, тик-так…

 

3

Дьявольская личина принадлежала подлинному дьяволу. Царя демонов звали незнакомым Палермо именем – Виорах. Странное имя, странный, невообразимый ад – огни вместо снежных вершин, огни вместо луж и лужаек, пепел вместо бессмертия… Там столько странного, поразительного для ясного ума и больного воображения! Но Палермо ничему не удивлялся, однажды очутившись в аду. Старался, изо всех сил старался не удивляться. Да и как можно удивляться тому, что невозможно постичь при жизни? Смерть не постичь при жизни!.. Но Палермо и не думал умирать, наоборот, был уверен, что по-прежнему жив, а значит, нет резона и удивляться, ведь все равно не постичь того, что еще не дано… Боже, в аду, как ни в каком другом месте, остро ощущается неотвратимость бега по кругу.

Но ад явился перед ним не сразу. Рогатый владыка дал парню время завершить эксперимент. Словно знал, да что там, конечно, знал, что тот ему еще пригодится. И без всякого эксперимента…

Надо же, он догнал волновую природу времени! Трудно поверить… Палермо не долго смаковал открытие. Увлеченно продолжил эксперимент: решил проверить, не является ли источник радиовремени одновременно и его приемником.

Снова включил комп, радиомодем остался настроенным на волну 105,9… Задумался, по обыкновению скребя в выбритом затылке. Чего б такое скачать во время? Чем разбавить эту посекундную, паскудную тягомотину? Ведь каждый день одно и тоже – одно и тоже сползание в луженую глотку смерти. «Смерть – это всего лишь победа времени» – сказал кто-то умный, а другой высказал мысль еще пакостней: «Жизнь – это всего лишь условие для восприятия смерти». Ну нет уж, Палермо с этим категорически не согласен! Он даже нарочно порезал себе палец – глядите, кровь, он проявил волю и мужество, доказал, что жив. Он жив даже тогда, когда поутру, после великого бодуна, его выворачивает наизнанку. Или он приходит в себя между чужими ногами, которые уже не оживит никакая святая вода. Да, он и тогда – жив! Боже, да ведь жизнь не добродетельный мякиш, он уже понял, жизнь – это… Длиннющий список файлов с забойными похождениями последних дней, недель отправился по адресу 105,9. Кайф, ржачка, жрачка, глюки, обломы, оргазмы, сперма, бредовые темы – и невыносимая, беспредельная пустота. Хм, удалось ли сохранить-передать все грехи?

Они даже не грешили. Незаметно, трусливо перескочили порожек греха. «Упали ниже плинтуса», – однажды отважилась на бунт Ален. Но тут же испуганно сползла к ногам любимого Эроса. Так же обреченно сползает закатное солнце, ища за горизонтом успокоение после напряженного, воинственного дня.

Да что там – не только Ален, они все сползали за роковую черту, как солнце за горизонт. С одной существенной разницей: светило поутру воскресало, им же воскресение навряд ли светило. Напротив, им суждено было опускаться все глубже, все ниже.

– Не дрейфьте, пацаны! Зато нам будет дано освоить все архетипы греха! – как всегда на свой лад успокаивал братву Кондрат. – А там, глядишь, сатана заметит нас и возьмет в ученики.

– Ну, а если ты окажешься хреновым учеником? – скептически ухмылялся Эрос. – И в тебе, засранце, божественного, как ни странно, больше, чем сатанинского? Вдруг Люцифер просечет это и наставит тебе неудов за преданность Богу?

– Дурак! Такого никогда не будет! – отчего-то всерьез обижался Кондрат, правда, неясно чему – тому, что в нем заподозрили подпольного праведника, или тому, что дьявол может не принять его в ряды достойных учеников. Кондрат продолжал смешно злиться от беспомощности. – Ну-у… А если рогатый такой козел… Я вызову его на дуэль! Вот!..

«Зачем столько пафоса, Кондрат? Я лучше дам тебе мой будильник. Вот уж адская машина! Кого хошь сведет с ума. Он ведь не время отсчитывает, собака злая, а наши экзистенции!» – Палермо мысленно продолжил тот полузабытый разговор, состоявшийся так давно, когда проклятого будильника не было и в помине.

Ну что? С некоторой опаской, словно ожидая подвоха, настроил приемник на таинственную, экзистенциальную волну… И тотчас понеслось-поехало! Наполняя слух и душу, разливаясь теплом, леденя, будоража, корежа, заставляя переживать вновь и вновь. Господи, ну разве можно с кем-нибудь спутать голоса друзей и врагов? Вот, вот же его голос, стук его сердца!.. В глубине, где-то на втором плане, – знакомые шепоты, озвученные жесты, намерения, походки, ходки за всякой дрянью. Удары и объятья!

Радиоэкзистенция – фишка не для слабонервных. Все, у Палермо нет больше сил – крутанул колесико настройки влево. А там – что было с ним и тусовкой неделей раньше. Помнится, они тогда накушались водки и, абсолютно бухие, втроем угнали мотороллер «Yamaha». Светка упала на него сверху, горячая, мокрая, и так усердно хохотала всю дорогу, что в ее оранжевых клубных штанах лопнула резинка… Любопытство и ностальгия уводили Палермо в прошлое. Левей, левей колесико – и трех недель как ни бывало! Еще левей – и он слышит свой голос месячной давности, мягкий, как кошачья поступь, пульс июля. Тик-так лета, тик-так, ах!.. Его тогда побили какие-то уроды, подкараулив в полутемном дворе. Но все равно, Боже, какое это было клевое время! Он был в фаворе, познакомился и первый раз переспал с Натальей Алексеевной. Наташенькой, какая она, на фиг, Алексеевна! Ее волосы пахли теплой липой, ее губы… Он думал, что они сожрут его с потрохами – вместе с его неопытным членом, с корявой, зеленой юношеской любовью. Он тогда написал ей стихи, первые в жизни, и порвал, а она слизнула с его рук нежные клочочки… Стоп! Эти файлы – Палермо хорошо помнил – он не сбрасывал в эфир. Проверяя, заглянул в комп: точно не сбрасыв… Черт, что за фигня?! Модем, будто дорвавшийся до жертвы маньяк, без его, Палермо, команды и ведома гнал, гнал в никуда десятки, сотни файлов – крупицы невыносимых, задиристых экзистенций. Мегабайты родных, близких сердцу мгновений и судеб!

Блин, кто дал команду, кто дал право?!.. Он. Он без всякого на то права дал команду. Вот, нежданно-негаданно создал трансцендентный радиосервер. Хм, любопытно, какой диапазон он занимает? Палермо вновь протянул руку к магнитоле, но в ту же секунду отдернул, будто его шибануло током. Все больше волнуясь, потер бесконечно высокий лоб, вмиг покрывшийся мелкой испариной. Не может быть! Он отчетливо помнил, как крутил колесико настройки влево. Ведь крутил же, мать его!.. Но указатель радиочастоты так и не дрогнул, не сдвинулся с отметки «105,9». Что за чертовщина? Ну-ка… Палермо решил вернуть колесико на место – только где теперь то место? Медленно, очень медленно повернул его вправо… Три недели… две недели назад… вот вчерашний день… Постой, а такого с ним еще не было. Что, что? Эрос сделал предложение Ален?! Чушь, Эрос любит себя одного!.. Светка разбилась на мотике, доходит в больничной койке; Нонна Юрьевна, мать Кондрата, сдала собственного сыночка в ментовку; Наталья Алексеевна… Что-о?! Наташка его бросила, решила вернуться к мужу?! Да такого просто быть не может! Да это же отстой, а не будущее!..

Палермо стало страшно. Он почувствовал, как тихонько, трусливо мочится; вялая струя из двух штанин отчего-то выбрала левую… Не-ет, он и не думал прогнозировать будущее. А тем более транслировать его!

Но неужели такое и вправду возможно – радиосервер, генерирующий его будущее?

Приемник, который теперь растрезвонит всему свету о его, Палермо, тишине, что он носит в груди вместо души… Да как она смеет, железка хренова?! В ярости Палермо схватил в охапку радио, едва не разнес его об пол, не растоптал ногами… Но вдруг оглянулся. Увидел будильник. Прищурился – зло, затравленно, как загнанный звереныш. Это все он, механический фюрер, а радио – лишь следствие. Лишь послушный инструмент в руках, тьфу, стрелках этого чертового счетчика времени. Да что там, блин! Ведь Палермо тоже повелся, поддался на искушение времени! Наивный, вздумал жить со временем наравне. И даже мечтал управлять им… Та-ак, а вот этого он еще не пробовал: управлять времеме… эменем… От внезапного волнения у него спутались мысли.

Палермо метал возбужденный взгляд то на будильник, то на магнитолу, по-прежнему одержимую вещим тиком. А ведь и вправду чумовая идея – модерировать время, как он не просек ее раньше? На протяжении последних полутора-двух часов он только и делал, что тупо транслировал – вслепую, без разбора делился с миром первым, что придет на ум. А первой заорала ему мозги всякая хренотень. Чернуха. Привычная, неизбежная, расписанная на годы вперед повседневность. Палермо поморщился с досадой: неужели у него все так хреново? Прошлое, настоящее, будущее? Если послушать экзистенциональное радио – им же самим сотворенное, из себя самого замешенное, – да, так и есть. Его, Палермо, жизнь – полный отстой.

Дерьмо, дрянь, лайно!.. Ну а если выйти сейчас на улицу, без дела, без цели пройтись по желтым рекламным листовкам, щедро рассыпанным блаженной осенью; постоять, запрокинув голову, под каким-нибудь облысевшим деревом, чуток погрустить и озябнуть, провожая глазами стаю перелетных облаков, а затем завалиться без спроса к Эросу – тот наверняка нальет горячего кофе; или подняться к Наташе – смешная, перед тем, как поцеловать его, она еще будет порываться проверить его уроки… Черт, если оглядеться, вживую окунуться в жизнь, подстроиться под ее течение или вдруг заартачиться и пойти поперек – черт, тогда не так уж все плохо! Палермо сказал бы, что даже наоборот – хорошо! Не очень, но хорошо. Нужно только поискать это хорошее, уметь выискать хорошее, светлое среди всякого дерьма, разного темного и гнетущего, что почти каждый день подбрасывает жизнь… Нет, не жизнь. Палермо не мог назвать то или того, кто заставлял его ковыряться в навозной куче будней, с завидной одержимостью и жизнелюбием выискивая жемчужины радости, проблески чистых впечатлений, кристаллы открытий и счастливых встреч. Да, нужно только суметь найти и отделить зерна от плевел, и все будет хо-ро-шо. Или, по крайней мере, быть уверенным, что жизнь – далеко не помойка, не гниющая свалка этих самых плевел, жизнь – урожай благих зерен, созвездие света, и его нужно только захотеть увидеть. Постараться про-жить, чтоб увидеть. Профессионально, про-должительно, про-думанно, про-чувствованно про-жить…

Чтоб вдруг догнать, просечь, наконец-то въехать, что жить – это клево! Поправочно, хорошо жить, блин!

Радость вперемежку с твердой решимостью вдруг охватила Палермо, подхватила его встрепенувшуюся душу и понесла-вознесла… На фиг те клятые файлы! Они – грязная кухня, черная лестница, задворки его жизни. Он дает слово, да-да, клянется по-взрослому, что сотрет память об этих часах и днях его жизни! Удалит файлы с оцифрованным позором… Нет, он лучше их выбелит, выкрасит, выдраит, как солдатский гальюн. Откроет путь к свету. И тогда, разрушив стену двуличия, соединит галимую, отстойную часть своей жизни с другой – от рождения светлой и прекрасной. Боже, какие он только помнит слова!

Вместо нескольких сот файлов, подобно грязной губке, впитавших все постыдное, непотребное о нем, Палермо скачал в эфир совсем немного. Так, сущий пустячок – копеечную память, короткую, как взгляд понравившейся девушки, случайно перехваченный в уличной толчее. Зыбковатое, едва-едва вырванное из тисков забвения воспоминание об одном старинном дне рождения. Когда ж это было? А ведь было… Морозные, греющие сейчас душу узоры на оконном стекле; счастливый смех детворы, по колено в снегу гоняющей в футбол; в доме – тепло, много света, веселого шума, волнующий весенний аромат свежих огурцов, домашний дух картофельного пюре; младший брат, как своему, радуется его подарку; мама удивительно молода, отец еще жив, а на голове именинника полно непокорных, густых волос, и череп не блестит стыдливой изморосью… Слезы, кажется, звенят, касаясь ресниц. Боже, как ему жалко себя! Как чисто, легко на душе.

И так же хорошо и надежно на волне «105,9» – что слева, что справа. У него везде хорошо – и в прошлом, и в будущем. Сложней с настоящим. Но Палермо упрям, он клянется себе быть последовательным до конца. К свету идти до конца!.. Однако уже что-то гнетет его вновь: глубинное, темное вопреки его воле и рассудку поднимается в нем; рука самовольно тянется к будильнику, спешит притиснуть его к груди – будто камень, готовый в любое мгновенье утащить его в бездну; тревожно подергиваясь и мерцая, непреодолимо влечет к себе грязно-зеленый, как болотная топь, экран «JVC». Мешает завершить начатое – состояться его настоящему. И вот уже Палермо здесь нет, настоящего Палермо больше нет; вконец одурманенный, оглушенный, он прилип к экрану телевизора – отныне он далеко отсюда, в потусторонних пределах. Счастливым образом сохранились только его прошлое и будущее. На волне «105,9»…

 

4

В час, непостижимый ни для людей, ни для ангелов, Палермо держал экзамен перед дьяволом. А тот, удерживая в холеных руках жалкий обрывок его настоящего, поигрывал им, вопрошал, посмеиваясь:

– Ну-ну, полноте! Не убивайтесь так, юный вы мой человечек! Мой-й-й!

Исполнившись почти отцовской заботы и сострадания, Виорах склонился над парнем, заглянул ему в очи – два распахнутых от ужаса входа в душу:

– Такое великое дело сумели сделать. Время обуздали, подчинили его своей глиняной воле. Неужто теперь не сумеете побороть в себе пустые, никчемные чувства?

Дьявол не ведал, что говорил, – чувства для него были столь же абстрактны и недоступны, сколь нереален для человека мир без греха. Может, поэтому от подстрекательств и сомнительных похвал Виорах сразу перешел к делу. Лишь мимоходом постращал парня. Точно доверчивого туриста, поводил безучастным взором между рядами муляжей чанов и сковород – картинка смолы в них безобразна выцвела и облупилась… Затем дьявол предложил Палермо сделку:

– Откровенно признаюсь вам, дерзкий вы человечек: вы мне здесь не нужны! Вы вредны для ада! Ад не выносит здоровые и бесполезные чувства. И ваша душа, знаете ли… Слишком много риска ставить на такую душу. Поэтому – прочь! Да, я поспешил бы сказать вам: «Прочь из ада!» – кабы не… ваш изобретательный ум. Каково, а? Наверное, впервые дьявол купился не на человеческую душу, а на разум. И я тороплюсь воспользоваться вашим умом сейчас же, не заключая никаких контрактов, не обещая взамен золотых гор и фантастических удач. Одно лишь могу пообещать вам – ваше возвращение и… стерильную память. Вы ведь мечтаете вернуться, не так ли? И при этом забыть, ха-ха-ха, так называемые кошмары ада?! Хм, когда все сводится лишь к очарованию бессмертия и безвременья… Мне же взамен окажите небольшую услугу. Для вашего ума это будет сущей безделицей. Своего рода разминкой… Создайте мне конструктор греха. Источник невиданных, неотразимых грехов! Матрицу порока, с помощью которой я смогу подобрать ключ даже к богу…

Ад походил на старый парк, подвергшийся опустошению осенью. Вместо колючих каштанов и отжившей листвы с небес срывались крики раскаянья – беззвучные, выстраданные еще при жизни и за это обретшие крылья спасения. Бесплодным дождем шелестели шепоты соблазнов и мольб, но даже пепла не оставляли на непокрытой голове Палермо. Парень чувствовал себя практикантом: будто он приехал в незнакомый город и от нечего делать решил изучить чужие окрестности. Надо же, Палермо еще что-то чувствовал. Но необыкновенному миру, в котором он оказался, похоже, была совершенно чужда даже малая толика чувственности, движения души, ощущения времени… Безотчетно похлопал по карману – неразлучный будильник на месте – и продолжил знакомство с адом.

В аду стояла осень. По крайней мере то, что юноша видел вокруг себя, очень сильно напоминало середину октября в его родном городе. Так же пронзительно чисто, тревожно вокруг, такое же ощущение несбыточного полета, щемящего восторга и неизбежного падения; пасмурные небеса уступают место холодной лазури, но, набравшись новых сумрачных сил, вновь разливают свой сирый свет над царствием ада… Палермо потянул носом: пахло сладкой корицей греха, тленом мертвых надежд и грез и… дымком от костра. Настоящим – ароматным, живым, аппетитным – дымом от костра! «Шашлык в аду?! Вот это поправка!» – Палермо отказывался верить своим ощущениям. Но, в другой раз втянув адский воздух, точно голодный кот, соблазнившийся запахом колбасы, пошел навстречу невидимому костру. Интуитивно сознавая, что так не может манить к себе огонь чистилища, в котором жгут людские грехи и долги дьявола перед Богом.

И вот уже Палермо, подгоняемый запахом жизни, бежал по аду. Сломя голову летел навстречу спасительному дымку, по чьей-то неизъяснимой воле соединившему его память с прошлой, потусторонней жизнью. Тьфу, нет, наоборот, эта жизнь – жизнь в аду – потустороння! Смерть всегда потустороння, а жизнь, из которой он вдруг выпал, словно пассажир из перевернувшегося авто, всегда здешня. Да, жизнь, какой бы она ни казалась похожей на смерть, всегда на стороне человека.

И Палермо мчался – грубо, яростно, точно и в самом деле живой, расталкивая, распихивая молодыми плечами грешников. Наступая им на носки и пятки, тяжело, горячо дыша в их бесплотные лики – ни холодные, ни голодные, ни злые, ни добрые… Грешники, до этого праздно шатавшиеся по нескончаемым аллеям ада, вмиг растерялись, метнулись врассыпную испуганными тенями. Но молодому Палермо, живому Палермо было глубоко наплевать на тех, кто уже отработал свой жизненный ресурс. А-ха-ха, жизнь безжалостна к смерти! От бега лицо юноши раскраснелось, полной грудью он вдыхал воздух преисподней, оживляя его в сердце и памяти. О-хо-хо, как же классно пахнет осенью! Хочется смеяться и плакать, рвать и метать, неистово ликовать и браниться, подпрыгнуть и вознестись; хочется одновременно жить и наложить на себя руки, чтоб проверить, что там дальше. За смертью – что?

– Где ты запропастился? Я жду тебя уже битых семнадцать лет! – проворчал кто-то рядом. Мужичок с неопределенной наружностью и сомнительными достоинствами внезапно прекратил возбужденный Палермов бег. Юноша встал как вкопанный: вот же он, дым, и огонь, что состоит с ним в родстве! Огонь… Да что же с ним?! Стоило Палермо только появиться здесь, как огонь начал быстро угасать, слабеть, опускаться все ниже; все крупней и ближе становились красно-черные угли… Придирчиво оглядев парня с головы до ног, незнакомец плюнул в огонь – в ответ угрожающе зашипела алая россыпь подков, разбросанная на углях. Вздрогнув, как в агонии, огонь потух. «Хм!» – неодобрительно хмыкнув, незнакомец со всей мочи ударил молотком. Он подбивал копыта зловредным бесам и ждал, что скажет юноша. А тот словно воды в рот набрал. Или в штаны наложил – испуганно пялился, как хищно вздуваются козлиные ноздри чертей, вдруг узревших вблизи еще непотрошеную душу.

– Прочь, козлы поганые! – поняв, в чем дело, взмахнул молотком мужичок, и черти трусливо рассыпались по аллеям ада, забавно стукоча новенькими подковами.

– Ладно, ближе к делу, – сменив ворчливый тон на вполне доброжелательный, отважный кузнец встал на колени перед углями, меркнущими, как последняя надежда, что и этот миг кончится. Миг пребывания Палермо в аду… «Фу-ух», – кузнец дунул как вздохнул. Будто сомневался в необходимости посвящать юного человека в свои таинства. Искоса посмотрел на юношу – тот по-прежнему стоял не жив – не мертв. Незнакомец подмигнул подбадривающе… И вдруг дунул мощно и уверенно, точно сумев убедить себя в силе собственной правды. Тотчас, воскресая, занялся крошечный огонек, затеплился, заалел, кроткий ребенок зари. И вдруг вспыхнул, взвился, освободившись от древесного плена, едва не опалил кузнецу лицо. Личину, по всей видимости, ни одну вечность просроченную в аду.

Палермо восторженным взором купался в бушующем пламени, словно никогда раньше не наблюдал, как разгорается костер. С великой радостью чувствовал, как внутри него самого поднимается мятежный огонь. Впервые за долгие дни. В аду впервые… Но уже в следующую секунду кузнец погасил огонь – дунул с такой силой, что пламя покорно затихло. Лишь слабый язычок цеплялся за мертвые угли, по-видимому, в надежде, что суровый повелитель огня оживит его вновь.

– «Одним и тем же Духом огонь зажигается и гаснет», – торжественно изрек кузнец; в тот же миг стойкий язычок пламени, напоследок лизнув, втянулся в черное жерло углей. Раздался короткий хлопок, будто кто-то впопыхах выключил газовую конфорку.

Кузнец поднялся, отряхнул с колен прах миров и столетий, неистребимый даже в аду, и, как ни в чем не бывало, продолжил заниматься своим ремеслом – набивать бесам подковы. Палермо, как завороженный, следил за его точными ударами, размышляя, не подковать ли и ему – судьбу.

– Иди же, – вновь оторвавшись от работы, кузнец строгим взглядом смерил юношу. – Иди! Выполни приказ Виораха. Дьявол не любит ждать. И помни о моих словах и о том, что ты видел. Это поможет тебе…

Но Палермо думал о своем. Всегда о своем. Упрямый… Мысль, как винт, все глубже ввинчивалась в его рассудок. Мысль – как винт. А грех и добродетель – два поворота того винта. Не грешит только тот, кто превратил жизнь в неподвижный, застывший винт. Но стоит лишь ослабить хватку, разжать пальцы, отпустить на волю желания и чувства, как винт обретет свободу. Тогда – поворот за поворотом, час за часом, тень за светом, грех за добродетелью, грех за добродетелью, грех за грехом, грех за гре… Быстрей, еще быстрей! Винт уже не остановить, уже рвет резьбу, срывает крышу, разносит вдребезги вечный двигатель, призванный уравновесить между собой добродетель и грех, святость и порок, чистоту и похоть. И вот уже святость стонет под гнетом порока, безумная круговерть отбрасывает ее на край Вселенной, окропляя Млечный Путь слезами раскаянья и печали; грех торжествует, грех поет аллилуйя своей гнусной победе; отныне повороты винта не отличить друг от друга, отныне повороты винта – дьявольский круговорот грехов и предательств, пороков и преступлений; отныне винт жизни – генератор греха. Конструктор греха?

Вот где, оказывается, скрыта бесовская власть.

Хотя какая уж там власть? Никто над ним не довлеет, над душой не стоит, не дышит в затылок… Палермо огляделся просительным взглядом. Да, собственно, ему ничего и не надо. Конструктор греха?.. Чушь. Хуже: в аду желать такое просто преступно. Кощунственно! В аду все дышит святостью, девственной, не тронутой даже солнечным лучом… Нет, ад – иное. Он ярмарка добродетелей! Всякий грешник, попавший в ад, лезет из кожи, по стойке смирно строит душу, делает все возможное и невозможное, чтобы вымолить, выпросить хоть одну из ангельских прекрас.

Вон черти стоят, и в самом деле, как на ярмарке. Правда, отчего-то в марлевых повязках на свиных рыльцах, будто больные гриппом. Не смеют ни хрюкнуть, не заблеять гнусно; держат в прокаленных копытах, подбитых храбрым кузнецом, ранимую добродетель. Щедрость, скромность, кротость, искренность, любовь – уязвимые, слезами зажженные, от забвения воспаленные, сатаной от Бога сокрытые… Нищими торгашами стоят черти на обочинах, не могут ни продать добродетель, ни попрать, ни осквернить. И взамен ничего тоже не могут дать.

А Палермо может. Уже может!

Он предстал перед дьяволом с завязанными очами. Всю дорогу, пока парня вели во дворец сатаны, он пытался представить себе, каким будет взор Виораха, когда он встретит Палермо. У Палермо снимут глухую повязку, а Виорах… Захочет ли дьявол расстаться с неразлучной маской, покажет ли свой истинный лик?

– Нет! – Виорах поднял руку, опередив слугу, собравшегося снять с глаз юноши повязку. – Пусть… останется. Дадим юному человечку возможность убедить нас, что он и впрямь великий. Великий мастер, способный творить грех наугад… Заодно пусть покажет, как он любит жизнь. Как он хочет жить! Настоящий путь к спасению всегда приходится проделывать вслепую. По наитию! И если вам, сделавшим лишь первые шаги, во мгле кромешной вдруг померещится свет – значит, вы ошиблись дорогой и то, что вы выбрали, не путь спасения. Или грехи ваши смешны и ничтожны, и вам не от чего спасаться. Или – ха-ха-ха! – вы уже в раю, под защитой всевышнего, где никогда не испытать вам вкуса спасения. Вкуса свободы и победы над страхами своими и постыдным безволием… Так что же вы встали?! Творите! Немедленно ваяйте конструктор греха! Маленький человечек, вы поможете мне разбудить бога. Раздобыть бога! А когда он очнется – начнет историю мира наново. О, как мне любо это начало: вначале был грех! Грех-х, вы слышите меня?!

 

5

Он вздумал переодевать время. Подобно тому как ветер переодевает мадам Батерфляй – на ощупь… На ощупь роясь в мешочке с чудесами, то там то сям подобранными в аллеях ада, он вынимал все новые и новые жребии. Брал, что посылал ему случай. Или дьявол. Или Господь, не рискнувший таки оставить юношу без Своего надзора. В аду – не оставить…

Из сатинового мешочка Палермо вынимал сатанинские штучки. Фатальные детали фантастических туалетов! С их помощью он создавал времени образы. Переодев время, не давал ему ни минуты покоя: то играл с ним в горелки, то бегал наперегонки. А то пускался с временем в хоровод-хроновод! Вконец утомив, представлял ряженое время на суд дьявола. Каждым новым ряженым заменяя предыдущего. Настоящим вытесняя прошлое. И абсолютно не придерживаясь никакой преемственности с будущим. Да и какое может быть в аду будущее, кроме забвения?

Он пробовал лепить время. С тем же пылом и безрассудством, с которым вдохновение лепит самого Пигмалиона. Палермо никогда не думал, что время столь податливо и бесхарактерно. Как безотказная топ-модель, из которой безжалостный кутюрье творит сотни, тысячи разных кукол. Разные куклы для разных коллекций. Разные времена для разных героев. Разные для разных… Нет, только для него одного. Единственного! Хозяина, властелина времен! Для него – властолюбца, времягубца…

Вслепую Палермо мастерил времена. Все больше убеждаясь, что время грешит. Время грешно уже хотя бы потому, что изменяет самому себе. Время грешно… Ах, это вселяло надежду, сокращало дистанцию. Палермо больше не боялся, что время, точно Сусанин, заведет его в непроходимые лабиринты забвения. Ничего не боялся – мастерил вдохновенно. Все так же наугад ковыряясь в мешочке с дарами ада, продолжал вынимать жребии. Выстраивал времени очередность.

Хаотичный, случайный порядок времени греха. При этом очень просто поступая: прикрепляя адские безделушки к стрелкам будильника…

О, как в первый момент был потрясен Виорах, увидев ужасный земной механизм! Часы, способные своим жутким железным звоном разбудить даже мертвого. Пробудить душу от забвения… Дьявол слышал о часах, видел на гравюрах, страницах книг и во взорах мертвецов – время застывает в очах всех усопших, его лишь нужно уметь рассмотреть… Но увидеть часы вживую, в аду! Стрелки – тот же крест, но гораздо более сильный, воинственный знак. Часы Христа наступают, рассекают дьявола на куски-часы. Сатана шепчет: «Чур меня, часы, чур!..» А когда будильник зазвенел, Виорах решил, что вот он, последний его срок, оповещен свыше…

Из перьев, тусклых и неприметных, оброненных крылом падшего ангела, Палермо сотворил время-уныние. Глядя, какое волшебство затевает юноша, дьявол оживился, ожидая, что появится птица – голубь запутавшийся иль проклятый ворон… Но в ад заявился грех-пес и лег на пороге. С ангельским именем, с перьями вместо бровей, с камнем на сердце, с неуемной тоской в волчьем вое… Пес, приводящий за собой свору других грехов. Среди них очень часто вместе – Пьянохва, Тоскама, Прелюбоми, Безнадех, Рукосам…

Затем, все так же наугад, наткнулся на чертовы ножницы. Взвизгнул, уколов ими палец. Перед тем как прицепить их к стрелкам старого будильника, вытер ножницы от липкой влаги. Может, то была его кровь, а может, – слезы раскаянья и печали. Догадался: этими ножницами бесы обрезают пуповину души, дабы покойный человек никогда не смог обратиться к памяти жизни. Не смог ни восстать, ни прозреть, ни броситься на поиски пути спасения… Из адских ножниц и земного будильника, точь-в-точь как из конструктора «Lego», Палермо собрал время-сичень. Время-секач, гильотину, отсекающую добродетели пальцы. Вместе с болью выпускающую на грешную свободу ненависть, гнев, ярость. Безлюбье. Безбоязненность к Богу.

Не видя, не слыша, он собирал конструктор греха – отказавшись видеть и слышать, грешил. Трусливо и, как ни странно, самозабвенно. С упоением создавал адский конструктор!

А дьявол тем временем ликовал. Вначале тихо, украдкой, полный сомнений: а не шалует ли юноша, от страха утративший разум? Поначалу дьявол даже сам немного струхнул. И приказал зачернить окна дворца, адской ночи спуститься… Но с каждым новым временем, творимым маленьким человечком, Виорах убеждался: маленький человечек – большой Мастер греха. И ликовал уже громче, ничем не отличаясь от обычного грешника, способного чувствовать и вволю выражать свои чувства.

Палермо продолжал совращать время, ловя на одну и ту же наживку – неповторимость, новизну образа. Из двух колокольчиков, которыми дьявол созывает души для покаяния и бунта, юноша создал иное время… Время-скоморох вызывающе пощелкивало, залихватски посвистывало, но призывало вначале расплатиться за грехи, а потом безумствовать. Расплата и безумие неминуемы, но в аду свой порядок: безумие следует за расплатой и покаянием. Никак не иначе. Все с ног на голову в аду бредовом! Время-скоморох – разудалого греха потрох. Веселье в нем – соленая икра, радость пьяна, мокра. Совесть долой с печи, ноги на плечи – и ни к чему свечи! Счастье в паху, руки на бедрах – мятежных простыней ворох. Вздох за вздох, рот и посох, флейты треп, бубен забой, ты – моя, я – твой. Но вот уже любви первый лом и бой. Грех слабеет, вздох врет. Скоморох рыдает, скоморох – сдох…

Он присобачил к стрелкам гребешок Виораха – превратил ожидание во время-корысть. Установил черед деньгомании: все гребут, загребают, наживаются, ножами отбирают и отбиваются, закладывают и крадут, Бога не признают. Вера бескорыстна, оттого вера в сердце, а не в мыслях. А у деньгомании судьба пираньи – на каждую пасть грядет напасть. Грядет наказание на всякое притязание…

Дьявол, упиваясь времени проказами, разошелся не на шутку. Расчувствовался, раскрылся – и стал безопасным, уязвимым, ранимым. Как моллюск, оставшийся без панциря. Хоть бери его голыми руками… Но взять дьявола голыми руками не каждому дано. Не дано и Палермо. Да и ни к чему ему марать руки о дьявола. Парень проще поступил: обломал сатане рога. Прицепил рога к часам – породил новое время: время-тамерлан. Возродил эпоху войн и агрессий, бесконечный период полураспада миров и культур. Восстановил часы, когда победители утешаются стонами и проклятьями побежденных, а побежденные рожают рабов и героев. Рабы собирают механические и искусственные часы, герои, подобно мятежным диджеям, играют на тех часах мятежное время. Раскручивают время-свободу. В противовес времени-тамерлану. При этом герои часто побеждают. Так выбирает их время. Время благородных героев, время правдивых побед…

Можно было бы и дальше, бесконечно дальше, рыскать в мешочке с адскими чудесами, выуживая на адский свет все новые и новые насадки для часов. Словно для маминого кухонного комбайна. Вспомнив свой дом, маму, отчего-то стоящую к нему боком, Палермо улыбнулся. Он успел опорожнить таинственный мешочек, наверное, лишь на шестую часть, когда поднялось солнце. За черными окнами дворца сатаны взошло солнце. Адская ночь дала трещину, пропустив в себя солнце, точно божью кару. Никто в аду не готовился к рассвету, светило застигло демонов врасплох. Как смешно, как странно увидеть беса в растерянности! А дьявола?! От бессилья и злобы он саморучно выцарапал из груди свое козлиное сердце. Замахнулся, охреневший чертяка, чтоб швырнуть сердцем в солнце! Увидеть такое – значит, поверить в грех и благое, ад и воскресение…

Что, увидеть?! Неужели Палермо прозрел?!

Да! Парень и вправду видел, как кровит ужасная рана, как дрожит мерзкое Люциферово сердце, как улыбается ему, человеку живому, ясное, святое солнце… Все это воочию видел Палермо. Боже, как это было здорово! Напористым светом солнце разогнало ночь, точно стаю ворон. Будто душем, смыло сажу с окон дворца. Небесной позолотой разлилось в сумрачных залах, изгоняя бесов из их собственного логова… Но, главное, светило растопило злачную повязку на глазах парня. Он снова был зряч и свят. Как и подобает смертному, с доблестью прошедшему адские испытания. Отныне Палермо не нужно было наугад выбирать время. Моделировать время, конструировать грех он больше не мог – солнце лишило юношу такой нечеловеческой способности.

Но Палермо чертовски обрадовался этому. Не гоже ему, человеку, без конца творить время-грех. Это удел демонов, но не людей. У Бога с бесами Свои счеты, а с людьми – Свои. Расплата неминуема. И расплатой, помимо всех прочих наказаний и лишений, может стать вечное безумие.

Зато дьявола уже было не остановить. Его безудержно трясло, гадкая личина, будто обгорев на солнце, покрылась ужасными волдырями и пятнами; из ран, на месте которых некогда росли рога, валил рыжий дым… Вид дьявола не вызывал ни жалости, ни презрения. Да, – Палермо равнодушно пожал плечами – судьба Виораха его абсолютно не трогала. Парня радовали вещи и явления, которые можно было понять и благословить именем Бога. Солнечный свет, новый день, его, Палермо, воскресшая память и любовь к жизни. Радовал даже будильник, как обычно отсчитывающий время. Просто время.

Палермо не без труда запихнул будильник в карман брюк и пошел к выходу. Покидая стены ненавистного дворца, юноша обернулся, чтоб попрощаться. Так приучила его мать: прощаться со всеми, даже с теми, кто незнаком тебе и враждебен. Палермо обернулся, но как раз в этот момент погас экран телевизора.

* * *

В тот же день он вызвал на дом телемастера – «JVC» перестал показывать. Мастер, лысоватый мужичок с неправильным, почти прямоугольным брюшком, очень удивился, увидев на экране прежуткую картинку – перекошенную гримасу рогатого страшилища. Даже сломавшись, телевизор не смог избавиться от дьявольской личины Виораха. Примерно с час мастер пыхтел, но так и не обнаружил причину поломки. Палермо, внимательно следившему за его жалкими потугами, однажды показалось, что в холодных губах сатаны мелькнула издевка… В итоге мастер уехал, захватив с собой телек. С того дня Палермо больше не видел свой шаровой «JVC».

Проводив мастера, он отвез будильник в старый парк. Сдался, не выдюжил парень… А в парке все под стать разброду и шатанию в душе юноши: неопрятная осень, уставшая нравиться людям, сиротливая тишина, листья под ногами жалобно откликаются. Листья похожи на холодные блины – блинная разорилась, а блины выброшены на улицу… Палермо пытался думать о чем угодно, лишь бы не о клятом будильнике. Совладал, времягубец, над ним.

У полуразрушенной скамейки, похожей на крошечный мостик, подождал подростков. Тех самых отчаянных пацанов, что полгода назад пытались расстрелять его будильник. У-у, дьяволята!.. Что ж никто из вас не попал? Что ж вы все промахнулись?!

Ждал, от волнения щелкая пальцами, ужасно злясь, что никто не идет. Упрямо ждал, будто и впрямь договаривался о встрече.

Наконец, присев на корточки, опустил будильник в траву, засыпал сверху мокрыми листьями, словно трупик домашнего зверя, с которым пришлось вдосталь намучиться.

И ушел, ни разу не оглянувшись. Забыв о наставлениях матери. Глубоко переживая, как близкую утрату. Будто он и впрямь похоронил время. Он, Палермо, навсегда расстался со своим временем…

Но уже меньше чем через час и мысли, и чувства, и вся жизнь его переменились.

Палермо шел улицами родного города, наверное, впервые заметив, как прозрачна и суха в этом году осень, как удивительно щедра и открыта она накануне первого снега и первых морозов… Из парковой аллеи нужно повернуть вправо, не спеша подняться по дремучим ступеням, возраст которых не отмечен ни в одной летописи; затем по малолюдной набережной двинуться в сторону моста, там перейти улицу, снова подняться… Ноги сами вели Палермо, как нередко мышка, перескакивая с одного сайта на другой, пробегаясь по разным интернет-ссылкам, вдруг приводит к заветной цели. В тот момент ноги Палермо были предоставлены самим себе, поскольку душа и разум его были заняты совсем иной работой. Рассудок сообщал сердцу, что наконец-то они избавились от роковых часов, сердце юноши ликовало, празднуя свободу, и в ответ заряжало счастливой энергией разум… В тот момент Палермо был необыкновенно восприимчив ко всему новому, происходившему сейчас внутри него и вокруг. В заряженной восторгом душе и по-осеннему разряженном городе. Освободившись от хлама сомнений и комплексов, его сердце превратилось в превосходный приемник, настроенный на прием неисчислимых идей и призывов; из всего многообразия сигналов и импульсов рассудок должен был выбрать один. Это ему суждено стать одновременно путеводной звездой и штурманом, новой жизненной целью и средством ее достижения.

Нечто неведомое без подготовки и объяснений вдруг ворвалось в жизнь Палермо, внедрилось, подобно вирусу, и изменило его путеводную программу. Ноги несли уже не домой, а в совершенно напрасном, бессмысленном, на первый взгляд, направлении. К почти слепому восторгу и радости обновления добавилось тревожное чувство – чувство опасности. Но вместо того чтобы напугать парня, замедлить его шаг, тревога, напротив, подстегнула Палермо. И не его одного! Десятки, сотни людей, опережая или догоняя его, спешили рядом. Подгоняемые, похоже, той же тревогой, увлеченные одной и той же звездой.

На площади Независимости тревога достигла наивысшей точки… Но уже в следующий миг волнение и страх прошли. Людей собралось вокруг видимо-невидимо. У Палермо даже не было возможности оглянуться, чтоб оценить масштаб бесстрашного сборища. Толпа немедленно втянула в себя юношу, словно воронка песчинку.

Внутри было круто: ровное дыхание и надежный локоть соседа, приглушенный, спокойный говор, в котором время от времени проскакивало знакомое имя; вежливые обращения и просьбы пропустить, дать пройти; чей-то ненавязчивый сигаретный дым, тихий смех… Это было здорово! Прямо на глазах Палермо зарождался дисциплинированный бунт – без единой угрозы, без сквернословий, жалоб и сетований. Зато с одной единственной экзистенцией, поделенной на всю толпу. Палермо улыбался: людей собрало здесь хорошее, благое – забота о будущем.

Наконец озабоченность в глазах митингующих уступила место твердой уверенности: он приедет. Он, чье имя, точно заклинание, многократно повторялось в толпе.

Он приехал, когда уже поздний вечер вступил в свои права. Он появился, будто актер на театральных подмостках – в окружении электрических огней, в окружении заговора врагов и любви друзей. Взойдя, он сказал: «Старому времени больше не бывать!» – и швырнул под ноги часы. Перед тем как рассыпаться, часы зазвенели знакомым Палермо звоном.