1

Они выбрали это кафе, потому что в нем не было меню. Иначе говоря – за непредсказуемость результата. Любой обед и ужин был здесь фатален. Завсегдатаи заключали пари, делали ставки или просто гадали на то, чем их сегодня накормят… Но никто ни разу не угадал и не выиграл. При этом, как ни странно, никто не возмутился, не отвернул непрошеный обед – с удивительным смирением, а иногда и восторгом принимал его как подарок судьбы. Трапеза вдруг стала для некоторых горожан азартной игрой. Участие в ней было далеко не дешевым. Людям со скромным достатком приходилось откладывать деньги, брать ссуды; предприниматели и владельцы небольших фирм были вынуждены вынимать средства из оборота, чтобы сыграть здесь в обед или ужин. Собираясь сюда, вооружались различными методиками, построенными на современных теориях случайных чисел. Пытались обедать в кафе и те счастливчики, что раза три или четыре подряд срывали банк в рулетку или «двадцать одно». Но здесь судьбу одурачить не удавалось – даже самые хитроумные теории вероятности рассыпались, как карточные домики. Пшик – и все!

Нет, конечно, можно было заказать что-нибудь по памяти или наобум, а потом, хм, с волнением ждать… Всякий раз приносили не то, что вы ждали, верней, о чем случайно подумали, сев за столик, а то, в чем больше всего вы нуждались в эту минуту, но не отдавали себе в этом отчета. Удивительно, правда?.. К примеру, Кондрат сегодня заказал «мясо по-мексикански», а ему принесли совершенно невообразимый салат из киви под майонезным соусом. Странное, необъяснимое сочетание ингредиентов и вкусов, казалось, несовместимых, неуживчивых. Как сам Кондрат сегодня… А Эросу вместо банальной солянки вдруг притащили пышный «тирамису». О-хо-хо! От удовольствия Эрос даже потер себе пах, предвкушая сумасшедшую ночь с Ален. Да-а, десерт с суперкалорийным творожком «маскарпоне» и взбитыми сливками – пожалуй, лучшее средство поднять себе силы перед любовной баталией.

Ко всему прочему, к непрогнозируемым салатикам и десертам подали такое же непрогнозируемое вино. Великолепное красное вино в бутылке без этикетки! С первой же минуты знакомства безымянное вино завладело вниманием двух приятелей. Беспокойным гранатовым цветом возбуждало воображение. Завораживало дух тонким ароматом розы, как бы невзначай впустившим в себя мягкий запах какао и, казалось, совсем уж напрасно – чуть приторный тленный душок подвядшего винограда… Ах, нет, не напрасно! Так же манит к себе какая-нибудь умопомрачительная девчонка с единственным, легким изъяном. С отсутствием сердца, к примеру… Однако вино можно было подозревать в чем угодно, только не в бессердечности. Напротив, это вино – сплошное ярко-гранатовое сердце, с трудом уместившееся в стеклянном теле емкостью 0,7 л.

Оставалось только гадать, чем был этот любвеобильный напиток – «Массандрой», «Магарачом» или «Инкерманом». Или «Золотой амфорой»… Но строить догадки, делать прогнозы – удел совсем иной истории. В этой же кафе отведена лишь та роль, которую обычно отводят любому кафе. Даже самому непредсказуемому – для откровенного разговора между влюбленными или закадычными друзьями. Да, все так и было: за окном угасал декабрьский денек, сумерки сгущались, обретая форму снежных сугробов, а на столе стояла бутылка вина, терпкой сладостью связывая разговор двух друзей.

– …Ты часто разговариваешь с матерью на откровенные темы?

– Откровенные? Типа сколько у нее было мужчин? Или какое предохранительное средство она посоветовала бы моей девушке?

– Ну-ну, зачем же так? Я совсем о другом. О разговоре по душам… У тебя вообще случаются с ней разговоры по душам? И о душе?.. О Боге…

– Неужели тебя так вставил мускат? Или, черт, что мы там пьем?!.. Тебе врачи случайно не говорили, что не рекомендуют пить вино? За водкой, Эрос, я не замечал в тебе такой фигни!

– А у меня такие разговоры происходят крайне редко. И то только с отцом. Может, поэтому и редко. Ведь он переехал в другой город, наведывается раз в полгода, а то и…

– Ну и о чем ты базаришь с отцом?

– Не базарю, а откровенничаю.

– Какая, на фиг, разница!

– Громадная, Кондрат! Как между твоим мускатом и автократом!

– А это еще шо за фигня?

– Блин, ты можешь разбавить свой лексикон парой-тройкой культурных словечек?

– А на фи… Зачем, Эрос? Я выше любой культуры.

– Не верю! Я не верю, что ты сам в это веришь. В то, что щас сказал… Зачем же, черт побери, ты тогда решил пить вино?! Предпочтя его пиву? Ведь ты же заказал пиво, а официантка поступила по-своему – принесла вино. И ты не сказал ни слова против.

– Чтоб отстроиться от всех этих козлов. Я согласился, потому что вино – это иное, это – знак… Неужто непонятно?

– А на кой черт тебе эта отстройка?

– Эрос, не доставай меня! Сколько раз мы говорили с тобой об этом! Отстройка нужна, чтоб почувствовать себя иным. Чтоб уверовать, что отныне ты – иной. Свободный! Теперь ты обладаешь некой потенциальной энергией, как камень, нависший над бездной. Вспомни: мы послали к чертям пиво и безалкоголку, бритые затылки и длинные волосы, сигареты с фильтром и папироски с драпом, компакт-диски и уставную моду, в которую сегодня рядится весь пипл… Ну, а если все же мы иногда поступаем, как все…

– Пьем пиво, используем в разговоре жаргонные словечки…

– Да, я, бывает, срываюсь. Ничего не поделаешь – издержки адаптации… Но это скоро пройдет.

– Знаю, я знаю, что ты хочешь сказать, Кондрат! Мы отвергли все, что так или иначе можно связать, или, точнее, считать опознавательными знаками общеизвестных социальных статусов и субкультур. Но такой поступок, вызов окружающей нас действительности не нов. Во все времена случались свои бунтари. Пацаны и девчонки, по разным причинам восставшие против существовавших порядков… Но дело в том, Кондрат, что мы с тобой не бунтари. От того что мы постриглись, как юные битлы, курим трубку, пьем сладенькое вино вместо проверенной водочки… Согласись, мир не изменился от этого.

– Почему же? Когда ты куришь трубку или пьешь мускат, ты уже по-иному ощущаешь себя.

А пипл, что трется вокруг? Ты обратил внимание, как они косятся на нас? Переглядываются, шушукаются… А ведь это только начало! Мы только учимся менять координаты точек в пространстве, в которых сейчас находимся. Мы учимся расширять число степеней нашей свободы.

– Ты это серьезно? Но при помощи чего? Затяжки английского табака? С помощью глотка вина? Но вино дано отпить каждому, кто тусуется рядом… Мне кажется, такой подход к переменам больше свойственен людям малодушным, трусливым, но никак не бунтарям. Уж все слишком выверено у тебя, слишком концептуально… Нет, нам с тобой неизвестно, что значит быть бунтарем. Да и кишка тонка…

– Заткнись, понял?! Если ни фига не рубишь в этом! А может, у тебя самого поджилки дрожат?! Да, у тебя одного и дрожат! Мой бунт – это бунт духа. Насилие интеллекта, освободившегося, как от позорной шелухи, от застарелых комплексов и условностей! Теперь я сам – источник новых правил игры, новых стандартов…

– И новых комплексов. Но это все слова. Одни лишь слова. Ты мнишь себя юным богом, тайно мечтаешь изменить, вывернуть наизнанку этот мир. Но чтоб взорвать его, перекроить на свой лад или, на худой конец, оставить более-менее заметный след в сознании современников и потомков… Нет, я твердо убежден: одной интеллектуальной, субкультурной отстройки мало. Вспомни историю, ну хотя бы историю рока. Вот были настоящие бунтари! Боб Дилан, Джимми Хендрикс, Дженис Джоплин, Джим Моррисон, Джон Леннон, Сид Вишес…

– Все, довольно! Руки прочь от Вишеса!! Еще слово, и я разобью тебе морду! Что ты понимаешь в их бунте?! Их отстройка от пипл была просто колоссальна! Они бунтовали на уровне идей!..

– Вот! Наконец-то! Наконец-то у нас получился откровенный разговор. Ты сказал главное, и за это я люблю тебя, Кондрат. Бунт на уровне идей! На уровне образов и ассоциаций… Хм, насколько мне известно, маркетологи и политологи давно переняли у рок-музыкантов этот психоделический подход к обработке общественного сознания. Очень давно миром правят не моторы, не железки, пластмасски и драгоценные камушки, а мифы и образы. Те, кто генерирует и владеет сегодня идеями, правят нами.

– Да хрен им! Обломится! Я могу такое…

– Вот именно! Чтоб изменить этот порочный порядок, когда тебе ежеминутно пытаются впарить легенды стиральных машин, зубных паст, мобилок, жевачек, женских прокладок и прочей потребительской дребедени, – нужно уметь обороняться. И опять же – на уровне идей!

– Нет!! Мы объявим войну всем этим сраным мифотворцам и баснеписцам! Мы разрушим их лживые образы, их гребаные бренды, а на осколках возведем свою легенду. Новую, бескомпромиссную, беспощадную к рутине и глупости! Мы заставим поверить в нее, какой бы эпатажной, ужасной она ни была! Как сделали это Сид Вишес и Джонни Роттен.

– Да, как Сид Вишес! Класс! Только…

– Никаких «только», Эрос! Новая легенда потребует новых, неслыханных жертв! Чтоб никто даже в мыслях не смог повторить ее. Чтоб даже на полшага не приблизился к ее совершенству… Наша легенда станет легендой нового мессии. Мы сотворим нового спасителя, он прочно поселится в умах и сердцах бесчисленных народов, безжалостно вытесняя собой суррогатные, лживые образы счастья, навязанные обществу потребления нынешними мифотворцами.

– Да. Но есть одна проблема, Кондрат.

– Ну?

– Я не знаю, что это за новая наша легенда. И не понимаю, откуда она возьмется… Откуда мы возьмем идеи для нашей идеи? Бунтарской идеи!.. Если мы только и можем, что привыкаем к первоклассному крымскому вину и английскому табаку. И по-прежнему трепемся. Никак не можем от этого отказаться.

– Это вторично.

– Что, идеи?!

– Нет, источники идей. Мы надыбаем их как-нибудь.

– Назови хоть один такой источник.

– Что ты придолбался ко мне, Эрос?!.. Ну, хорошо. Взять хотя бы то же вино, табак… Сознание своей избранности.

– Вино, табак – не уверен. Все это уже было до нас. Много, очень много раз. Я даже не уверен, помогут ли здесь книги и музыка…

– Так что же, Эрос, у нас нет ни единого шанса? Знаешь, мне твой скептицизм не близок. У меня свой взгляд на эти вещи.

– Как всегда?

– Да, как всегда. Лучший источник идей, побудитель идей – это воля. Моя воля. Твоя воля. Наша с тобой воля сгенерирует любую идею, породит любой миф!

– Ошибаешься. Воля – инструмент в достижении цели, источник идей – это нечто иное. Скорей соглашусь, что таким источником – пусть и самым примитивным – могут быть вино, книги, самоощущения, чем голая, безыдейная воля… Да как я мог забыть про него?! Душевный, откровенный разговор, разговор без условностей и правил – вот что возбуждает во мне мысленную энергию! Подвигает меня на идейные подвиги!..

– Угу. А ты так и не рассказал, о чем вы тогда говорили с отцом.

– Да, очень кстати ты вспомнил тот наш разговор… Но должен тебя разочаровать. Если честно, ничего особенного в нем не было. Остались лишь смутные, обрывчатые воспоминания и несколько ощущений, которые я не забуду никогда. Главное впечатление от того разговора, которое меня потрясло больше всего, – это ощущение счастья.

– Не удивительно. Ведь ты говорил с отцом, с которым видишься очень редко. Я своего практически и не помню… Но мне плевать! У меня есть мать! Она в сто раз дороже любого отца!

– Неужели ты ни разу не откровенничал с ней?

– Блин, ты опять за свое!

– А знаешь, что сказал мне отец в нашу последнюю встречу? Можешь, конечно, не верить этому…

– Ладно, не тяни. Нам пора. Официант, принесите счет!

– Отец высказал любопытную мысль: будто о судьбе человека лучше всего расскажут три вещи, которые случайно окажутся в его кармане.

– Не понял. Что ты имеешь в виду?

– Ну, давай сейчас и погадаем. Вынимай, что там у тебя в карманах?

– Блин, нашел время! Я ж сказал: нам пора!

– Кондрат, неужели тебе неинтересно, что ждет тебя сегодня?

– Да фигня это!.. Ладно, черт с тобой… Черт! Вот видишь, я пролил из-за тебя остатки вина! Блин, никогда нельзя идти ни у кого на поводу. Даже у лучшего друга.

– Извини. Возьми вот платок.

– Не надо. У меня свой есть… Ну и что? Что будет сегодня со мной?

– Так ты достал только платок. Еще два предмета…

– Вот ключи от машины. Больше ничего.

– Проверь еще. Должен быть третий предмет.

– Да что ты привязался?! Я же сказал: только платок, который я по твоей милости испачкал, и ключи от мамкиной «дэу».

– А чего на брелке эмблема «порше»?

– Потому что эта наша с матерью любимая марка… Ты давай зубы не заговаривай. Выкладывай, что будет со мной… Хм, хоть соври теперь.

– Ну-у… Ключи к приключениям, возможно, погоня будет. А платок… Пятна красного вина ассоциируются со следами крови. То есть твое приключение может принять драматический оборот…

– Ладно, Глоба недоделанный, хватит гнать пургу! Не напугал ты меня, понял?!

– Да я и не собирался пугать! Тем более третьего предмета не достает. Вероятней всего, он ключевой: объяснил бы причину твоих приключений и откуда могли бы взяться пятна крови на платке…

– Сплюнь три раза, понял?! Вина, а не крови! У меня щас важная встреча с одним пацаном, а ты мне про кровь каркаешь!

– Остынь, все будет ништяк. Встреча прямо сейчас?

– Да нет, через 40 минут.

– Так куда мы спешим? Давай еще по бокалу красного? Расслабишься.

– Довольно! Мне нужно быть в форме!.. А волнуешься больше ты, чем я. С чего бы это?

– Давай тогда сходим в музей?

– Чего?! Какой еще музей? Эрос, у тебя сегодня полный сдвиг по фазе! От одной крайности к другой. Вино я еще понимаю, но музей!..

– Ты не прав. Музей – естественное место для релаксации. Представь себе: полнейшая тишина, в залах ни души (даже смотритель где-то мирно дремлет), от экспонатов веет древностью и покоем. Твое сознание поневоле придет в норму, все до единого улягутся сомнения и волнения… К тому же там не наши, а какой-то заезжий музей гастролирует.

– Восковых фигур, что ли?

– Почти угадал. Лазерно-восковых.

– Это как?

– А кто его знает. Вроде как со специальной подсветкой – лазерной… Не важно. Главное, тема какая прикольная: «Бог и злодеи». Не детская, правда?

– Недетская?! Да ты что, парень?! Нашел с кем сравнивать! Да ты наших деток совсем не знаешь! Блин, да они хуже любого злодея!

– Кондрат, чего ты разошелся-то? Какая собака тебя укусила?

– А ты глянь, нет, ты посмотри на тот столик! А?! Да не туда! Вон, где пацанчик в розовой курточке. Вот тебе и наглядный пример: безбашеный сыночек обмазывает мороженым родную мамочку! А мазе хоть бы хны! Сидит, как чучело. Даже не дрогнет. Твой музей просто отдыхает, Эрос!

– С чего ты взял, что это его матушка? Может, он – сыночек крутых родителей, а она – его нянька?

– Ну да, стала бы чужая деваха терпеть над собой такие издевательства! Вот ты… Представь себя на ее месте: какой-то сопляк вымазывает тебя, как куклу, мороженым. Ты стал бы терпеть?

– He-а, что ж я, дурак?

– Вот видишь! А она терпит. Дура!.. Хотя фигурка еще ничего. Ладно, поехали в твой восковой мавзолей. Глянем, все ли там такие злодеи, как этот розовый садист…

 

2

К четырем дня снега выпало уйма. Снегоочистительные машины захлебывались манной небесной, которую Господь просыпал явно ненароком или, наоборот, с одному Ему ведомой целью. Шаленому подарку неба радовались только дети, зарываясь с головой в мягких мокрых сугробах. Сколько заразительного обаяния, счастливой энергии заключено было в их щедрых жестах и движениях! С разогретыми до красна щеками, задорно хохочущие, крикливые, словно галки, пятнистые от снежков дети светились, заряженные от первого снега. Остальные будто бы и не рады были снегу: ворчали, топтали его, пинали; дворники чертыхались, увязая лопатами в белой стихии; старики громко вздыхали… и вдруг игриво вспоминали снежную свою молодость, хрупкое, счастливое начало жизни. Хорошо! Сердце оживало, глядя в лицо нестрашной, отзывчивой смерти – зиме.

Эрос радостно завизжал, нарочно провалился в снежное богатство, дурашливо хватая ртом бессахарную ледяную вату. Крякнув, Кондрат покрутил пальцем у виска. Рукавом смахнул снежные папахи с крыши и капота своей «Lanos», завел движок. Пока тот неторопливо разогревался, слепил тугой снежок и, дико выпучив очи, влепил его между лопатками Эроса. Друг, вскрикнув, немедля ответил… Зима похоронила грязную, промозглую осень, зима, будто Господь, воскрешала убитые серостью души людей.

На плохо расчищенной полосе машины с достоинством несли послания неба. Свет фар, проникая в сердце зимних сумерек, намокал, будто от избытка чувств, сгущался и вдруг скатывался темной слезой по лобовому стеклу. Мир стал тесней, дорога уже, желающих проехать в будущее и вернуться оттуда было немерено. А может, машины мерзли, оттого все чаще сбивались на светофорах в урчащие стаи, машинально жались друг к дружке, беззлобно цепляясь бамперами и крыльями. Вечер звал по домам, обещая ужин и заботу.

На одном таком светофоре возникла двадцатиминутная пробка. «Kanos» Кондрата ждала своей участи уже минут десять, когда слева от нее встало такси. Скученность вокруг авто была неимоверная; как такси проехало, было совершенно неясно. То ли из-под земли возникло, то ли тенью проскользнуло между машинами.

– Деваха какая клеевая! – кивнул влево Кондрат и в тот же миг больно ткнул локтем Эроса. – Черт! Да вон же тот зайчик-злодейчик!!

– Какой еще злодейчик? А-а…

Эрос, глядя из-за плеча приятеля, вначале увидел красивое молодое женское лицо, затем в окне задней дверцы – озорную рожицу недавнего знакомого. Мальчишка самозабвенно малевал на стекле чем-то оранжевым или желтым. Похоже, опять мороженым. Апельсиновым. Эрос, вглядевшись, прочел: «Так».

– Ты смотри, хм, какой политически грамотный! – с нескрываемым восхищением хмыкнул Кондрат. И вдруг, резко повернувшись к Эросу, спросил. – Слушай, а навязчивая мысль или воспоминание может быть одной из тех вещих вещей?

– Что, что? Вещих вещей?

– Ну, ты ж говорил, что по трем случайным предметам можно предсказать судьбу их владельца.

– A-а, вот что ты называешь «вещими вещами». Метко… Ну и что?

– А то. Ведь мысль – это нематериализованная, виртуальная вещь или нереализованное действие. А раз так, почему бы ни попробовать погадать по случайно озвученным мыслям или воспоминаниям?

– Так это не ново! Еще дядюшка Фрейд…

– Фрейд имел в виду настоящий, сиюминутный психический мир человека. С родимыми пятнами прошлого. А мы говорим с тобой о будущем, о предвидении. Что будет со мной или тобой.

– Понимаю. Что-то вроде сонника наяву… И что? Какая мысль преследует тебя? Какое воспоминание всегда при тебе?

– При мне?.. Когда бы ты меня ни спросил, я всегда вспоминаю одно и то же. Один единственный день из своего отстойного детства… Хм, мать и отец относились ко мне, как равному.

Я помню себя с трех или четырех лет – уже тогда они обращались со мной, как с другом или ровесником. С неизменной долей требовательности и терпения. С подчеркнутым вниманием и уважением. Даже точкой зрения моей интересовались на всякие житейские вопросы. Ну разве что по имени-отчеству не называли… Идиоты. Боже, какие они были идиоты! Они уважали меня, а мне хотелось, чтоб меня считали маленьким… Вернее, это сейчас мне хочется, чтоб тогда меня считали маленьким. А в детстве я просто страдал, оттого что никто не баловал меня, не закрывал глаза на мои шалости и капризы. Да я и не умел капризничать, шкодить. Ведь я был свой. Равный. Ха-ха-ха, сначала я был трехлетний старичок, потом пяти, семи… Детство как служба у военного летчика – год за два. Да-а… Но вспоминаю я не это. А день настоящего детства. Моего, Эрос, детства! В тот день мы ехали на машине в Харьков. Не помню уж зачем. Мне было уже шесть лет – здоровый такой хлопец. Короче, отец словил ворону, и наш «москвич» столкнулся с грузовиком. О, если б ты знал, что после этого было! Нет, крови не было: отец с матерью вообще целехонькие, а у меня несерьезная царапина на плече и шишка на лбу. Зато сколько было любви и ласки! От совершенно незнакомого, чужого человека. У водителя грузовика после аварии крыша поехала. Дядя Жора буквально принес меня на руках в ближайший медпункт, потом привез в Харьков, поместил в какую-то блатную больницу. Завалил сладким и фруктами. Такие вещи приносил, названия которых мои старики даже не знали. Они ходили за ним с разинутыми ртами, никак не могли взять в толк, что он со мной делает. Кого он из меня сделал… А он сделал из меня ребенка! Маленького мальчика, способного капризничать и проказничать. Эрос, это было незабываемое время!.. Короткий, ничтожно короткий миг детства. Представь себе ситуацию: я нечаянно пролил на себя гранатовый сок. Так дядя Жора сказал мне: «Кеша (он называл меня Кешей), так нечестно. Плесни сочку и на меня».

– И ты вылил на него сок?

– Не сразу. После ста тысяч отнекиваний. И был счастлив, когда наконец решился на это. И он был счастлив! А мои родители, полные идиоты, молча смотрели, как мы с дядей Жорой давимся от смеха… Больше я так никогда не смеялся – дядя Жора уехал, а у меня кончилось детство.

– И что?

– Здрасьте! Это ты должен сказать мне: что! Ты ж, блин, предсказатель. Давай, гони мое будущее!

– Из чего я буду гнать? Из ключей, что ли? Из грязного платка и инфантильной ностальгии по несбывшемуся детству?! Чего захотел! Чтоб я ему на основе его бредовых воспоминаний нагадал полноценное будущее!

– Я тебя за язык не тянул, ты сам пообещал.

– Ничего я не обещал! Я всего лишь вспомнил слова отца, который сказал, что такая возможность существует – предсказывать судьбу по трем случайным вещам. Но это не значит, что такой возможностью может воспользоваться любой, в том числе и я.

– Так какого черта мы сюда ехали?! Торчали в гребаных пробках?! Меньше чем через 15 минут у меня важная встреча, а я застрял хрен знает где!

– Ты что, Кондрат? Мы ехали сюда совсем не для того, чтоб я гадал тебе. Напоминаю: ты согласился поехать со мной на выставку…

– Может, это ты со мной?!

– Ну хорошо, ты был настолько добр и любезен, что согласился меня подвезти. Теперь я спрошу у тебя: так ли важна твоя встреча, что ты постоянно вспоминаешь о ней? Мы приехали, вон музей, где открыта та самая выставка. У тебя совсем мало времени, Кондрат, поэтому придется выбирать. Ты, конечно, можешь сейчас поехать на встречу… А можешь пойти со мной на выставку.

– Эрос, ты думаешь, в ней больше смысла, чем в предстоящей встрече?

– А вот этого я не знаю. Никто не знает. Потому что лотерея, фатум.

– Но ты же знаешь три моих вещих вещи!

– Знаю. Но из них ничего не следует. Пока. Ведь нужен еще четвертый элемент. Не твой – мой. Мой настрой. Да-да, мне нужно настроиться определенным образом, чтоб рассказать тебе твое будущее. Вот тут выставка может сослужить мне…

– Плохую службу.

– Как раз наоборот – хорошую. Тема-то какая запредельная – «Бог и злодеи»! Не забыл еще? Уверен, нас ждут сюрпризы вроде неожиданных, провокационных идей. Нас ждут имена злодеев и примеры злодейств, которые нам еще неизвестны… Вдобавок наверняка там пустые, безлюдные залы. Никто не помешает релакснуть, настроиться на нужный лад. Ведь в такой час и такую погоду народ предпочитает пить водку и уж совсем в крайнем случае – ездить на встречи… Чего замолчал, Кондрат?

– Думаю. Зачем все это?

– А ты не думай. Не задавай себе дурацких вопросов, чтоб себе же не давать дурацких ответов. Ты же спрашивал о новых источниках мысленной энергии? Выставка – чем тебе не шанс отыскать такой источник? Пошли! Быстренько прошвырнемся по выставке, пощупаем злодеев – глядишь, на что-нибудь надоумят.

– На мерзкий подвиг какой-нибудь.

– При чем тут подвиг? И почему мерзкий? И даже если мерзкий… Кондрат, я тебя не узнаю! С каких пор ты вдруг стал чистоплюем? Ты ж вечно первым лез в разное дерьмо?.. Не понимаю. Просто на что-нибудь надоумят и все. И это уже ценно, Кондрат. Как откровенный разговор с матерью или отцом.

Выставка оказалась и в самом деле необычной. Четыре зала ее были совершенно безлюдны, а один еще и без экспонатов. Точнее, без злодеев. Не хватило, что ли, на весь музей?

Злодеев и правда было немного – не больше 20 восковых фигур. Конечно же, среди них Сталин, Гитлер, страшно косматый бородатый поп (Эрос догадался: Распутин)… Из современных – длиннолицый Бин Ладен и опальный Саддам Хусейн. А были совсем уж какие-то древние – в белоснежных туниках с пурпурными полосами вдоль тела или в париках, камзолах и жабо. Наверняка ведь среди них затесались Нерон, Калигула, Маркиз де Сад или Робеспьер – наверняка… Но ни Эрос, ни тем более Кондрат не знакомы были с их ужасными обличьями, да и не особенно напрягались, чтоб признать кого-нибудь среди восковых копий ископаемых злодеев.

Приятелей забавляло иное. Вначале их внимание было захвачено неожиданным ходом устроителей выставки. Дело в том, что злодеи повторялись. В каждом из трех заполненных залов стояли и сидели все те же Бин Ладен, Сталин, Робеспьер, Распутин… Но в каких ситуациях и позах они были «застигнуты врасплох»! Кондрат, по его словам, больше всего приторчал при виде Маркиза де Сада, Берии, Гитлера и прочей восковой братии, сидевших за вполне реальными компьютерами, на которых без остановки крутился демо-ролик «контра-страйк». Сталин и Робеспьер рубятся по сети в виртуальную мочиловку. Каково, а?!

Эрос пришел в восторг от пати, на которую их ждали во втором зале. Ждали все те же восковые злодейские хари – абсолютно неопасные, безвредные. Восковая вечеринка удалась и в самом деле на славу! Сталин за барной стойкой, по привычке ухмыляясь в усы, готовил ярко-красный коктейль. В одном углу зала Гитлер и Нерон резались в карты, в другом, разложив поперек дивана шлюху, Бин Ладен целовал восковой ее зад. В центре замер задумчивый Калигула, что-то нашептывая в микрофон караоке. Рядом обжимались в танце с фигуристыми шлюхами Хусейн и Робеспьер…

Эрос, отпив из коктейля, наведенного насмешливым генералиссимусом (штучка оказалась даже очень ничего, по вкусу смахивала на матерую «кровавую Мери»), шагнул в третий зал. Вот уже послышался оттуда и даже успел повториться его восторженный возглас, а Кондрат никак не мог оторвать изумленный взор от Сида Вишеса. В первом, компьютерном, зале Кондрат его не заметил, а здесь, на немой вечеринке, Сид просто поразил парня. Сидя на высоком стуле, усадив напротив себя маленького, лет пяти-шести, мальчишку (на злодея пацаненок совсем не был похож), Сид увлеченно читал ему книжку. Кондрат заглянул через плечо – разумеется, книга про «Секс Пистолз», разумеется, с непристойными заголовками и картинками.

– Кондрат, где ты там застрял?! Иди сюда! – ни в силах больше сдерживать в себе желание поделиться с другом восторгом, позвал Эрос. Кондрат поморщился, выразив на лице явное неудовольствие тем, что его отрывают, отвлекают от какой-то неожиданной мысли, еще очень смутной, едва-едва вырисовывавшейся в дальних коридорах сознания. Недовольно мыча, то и дело оглядываясь, но почему-то не в силах отказать зову Эроса, Кондрат направился к нему в третий зал. Как вдруг дорогу ему преградили: будто из-под земли перед ним вырос низенький, совсем седой, но еще довольно прыткий старикан.

– Три минуты седьмого, молодой человек. На сегодня выставка свою работу закончила, – несмотря на грозную решимость не пустить парня дальше, голос старика звучал вполне дружелюбно. – Приходите завтра, и тогда вы увидите то, что в соседнем зале…

– Ну, что там было? Чего ты так радостно верещал? – неотрывно глядя на темную дорогу, монотонно отвоевываемую светом фар у ночи, спросил Кондрат. Прежде чем ответить, Эрос глянул в окно: с приближением ночи снег превратился в черный саван, в иллюзию материи, под которой скрывается ужасный зев бездны. Вот, блин, насмотрелся! А ведь ничего особенного… Вдруг ответил вопросом на вопрос:

– Какой был свет, а? Зацепил?

– Свет? Причем здесь свет? – Кондрат так удивился вопросу, что отвлекся от хищной дороги, сосавшей все его внимание. – Нерон меня поправил. Как они со Сталиным мочились в «контра-страйк». Потом этот, Вишес. Надо ж такое придумать! Чтоб главный «пистолет» – матершинник и дебошир – читал деткам книжечки!

– А ты заметил, что страницы в той книге меняются?

– Как это? Книжка ведь из воска! Как и все они!

– То-то и оно… Вернее, менялась, разумеется, не вся книга, а картинки и текст на открытых страницах. Но это еще что! Там менялось абсолютно все: позы, осанка, даже мимика восковых фигур. Неужели не заметил?

– Даже близко ничего не было. По-моему, ты того, Эрос… Надо бы тебя перегрузить, как комп.

– Ну как же, Кондрат! Вначале Сталин смешивал коктейль, но стоило только поменяться освещению, как генсек закурил трубку.

– Что, что поменялось?

– Фишка в том, что всем на выставке управляет свет. Он же дирижер, он же скульптор и декоратор… Творец.

– Ха, вот откуда такое название – «Бог и злодеи»!.. Но почему богом назвали свет?

– Привет! А Кого у нас называют Богом? На Кого надеются, Кому молятся, чтоб Он повторялся вновь и вновь?! Это все Он – Свет…

– Не знаю. Для меня бог все равно что-то абстрактное и очень древнее. Как пирамиды в Египте.

– Ну что ты! Бог – наш современник. Более того, Он ровесник каждому из нас – тебе, мне, нашим матерям и учителям… Такая у Бога привилегия – жить в одном времени с каждым из нас. С каждым – исключительно в его времени.

– Это все философия, твои досужие рассуждения, Эрос. А вот на выставке – реальное чудо. Если ты, конечно, не разводишь меня со светом. Если свет и вправду всем управляет… Круто!

– Не то слово! Мне становится страшно при одной мысли, что там сейчас происходит!

– Но выставка ведь закрылась?

– Закрылась. Но что-то мне подсказывает – свет не погас. Свет остался и по-прежнему управляет фантастическим миром. Не дает покоя восковым злодеям. Ну и наказаньице придумали – сотворить из великих злодеев посмешища!.. Хм, как в самом деле важно выбрать нужный угол освещения.

– Так ты и правда веришь в это? Что и после закрытия выставка продолжает рабо… Что она до сих пор жива? И знаменитые политики, убийцы и террористы, точно наши малолетки или бандюки, тусуются, пьют и гуляют? Всю ночь? От заката до рассвета… Хм, прикольно, что ж вытворяют злодеи, пока за ними никто не наблюдает?.. Ладно, все это фигня. Приехали. Вылазь, Эрос, мне пора.

– Угу, прикольно… Слушай, Кондрат, у меня создалось впечатление, что тебе не терпится посмотреть, что там сейчас происходит.

– Да что я псих, что ли?! На фиг мне та выставка! Это все равно что ночью на кладбище сходить, поглазеть, как покойнички развлекаются.

Кондрат почти бесцеремонно высадил друга у ворот его загородного дома, к которому мчал около часа по заснеженной трассе. И, не дождавшись, пока в черном доме вспыхнут огни, повернул обратно. «Дэу» взяла резкий старт, колеса чуток пробуксовали, взвизгнули тормоза – и машина умчалась, мигнув на прощание задними фонарями. Эрос в ответ вяло махнул рукой и исчез в безлюдном дворе.

В отличие от музея жизнь в доме проснулась лишь с появлением юноши. И свет тоже ожил лишь с его приходом. Эрос вздохнул с облегчением. Он почувствовал себя дома маленьким богом, которому здесь все дозволено, все подвластно. Даже любовь. Улыбаясь мягким, как свет в доме, мыслям, Эрос посмотрел на часы: скоро приедет Ален…

 

3

Да плевать Кондрату на ту выставку!.. Что ж его так завело? Кондрат не находил себе места, всю дорогу до Сум ерзал, возил задницей по кожаному сиденью, будто там, в его седалище, скрывался очаг его сомнений и тревог. И его непременно нужно было погасить, затереть…

Дорога рвала руль из рук, заставляла скакать мысли, разбегаться окрест, по черным бескрайним просторам… И вдруг возвращала назад, обратив мысли в странные, удивительные образы и воспоминания. Неожиданно Кондрат вспомнил лицо того воскового мальчишки. С какой жадностью, с какой живостью в нереально выпученных, словно не переживших восторга, глазенках, он ловил рассказ Сида Вишеса. Несуществующую байку отпетого хулигана. Музыканта-провокатора… По большому счету Кондрата зацепила только книга, которую Сид читал пацаненку. Ну да, конечно, делал вид, что читает. Но как здорово это у него получалось, как правдоподобно… Кондрат, поклонник «Секс Пистолз», считавший себя искушенным знатоком их творчества, точней антитворчества, заглянув в восковые страницы, вдруг обнаружил, что не знаком с этими страницами биографии «пистолетов». Да, сейчас, уже на подъезде к городу, упрямо преодолевая безжизненный зимний эфир, Кондрат мог поклясться: не знаком! Почему-то именно в эти минуты, когда стихия всеми правдами и неправдами пыталась прорваться к нему сквозь хрупкие стены машины, волком разорвать в клочья овечье тепло его сердца, эта клятва стала для Кондрата самым важным делом. Понимание того, что ему придется прикоснуться к неведомой тайне, познать нечто необыкновенное, глубоко личное, а не связанное с одной лишь далекой, архивной музыкой, наполнило смыслом ближайшие часы его жизни…

На ближайшем светофоре Кондрат резко притормозил, вернул машину на несколько метров назад и, газанув, рванул вправо. Влетая с одной улицы на другую, пересекая перекрестки, поглощая пространства… В эту ночь все дороги вели его к музею.

Заглушил «дэу», квакнул брелком сигнализации, перешел на другую сторону улицы, абсолютно пустой, вылущенной, как белый стручок фасоли. Один лишь снег в глазах, снег во рту, снег на душе… Со двора приблизился к музею. Выставка располагалась на первом этаже. Сквозь опущенные жалюзи едва-едва просачивался свет. Он не показался Кондрату ни магическим, ни всесильным. Парень прошелся вдоль задней стены здания, вернулся назад – во двор выходили лишь два окна, похоже, служебных. Одно из них, к счастью для Кондрата, оказалось без решетки, вдобавок в старой деревянной раме. Кондрат огляделся, с недовольным видом покачал головой, все сильней раздражаясь, пнул ногой снег, исполосованный тончайшими нитями света, просеянными сквозь жалюзи, и, так и не найдя ни палки, ни камня, был вынужден вернуться к машине. Из багажника достал разводной ключ, грязноватый лоскут одеяла, который обычно стелил на землю, когда приходилось ковыряться под брюхом авто. Завернув ключ в одеяло, вновь решительно и зло шагнул к музею…

Все равно удар вышел звонким, рассыпчатым, словно беззаботный детский смех. Кондрат даже безотчетно прислушался: не позовут ли его к себе из невидимой, но, судя по отчетливой эйфории, близкой ребячьей компании… Черт, опять это невыносимое, недостижимое детство!

Торопливо оббив ключом осколки стекла, схватился за скользкую мерзлую раму, уперся коленом в стену, на полмига замер, собираясь с духом… И уже в следующую секунду пружинистым движением перебросил свое тело внутрь.

20 минут первого ночи. Выставка, как ни в чем не бывало, продолжала работу. Жила, как живет всякий, кому дарован этот бесценный шанс – быть. Быть здесь и сейчас. Вопреки самой ужасной нелюбви и безжалостному забвению, вопреки пожизненному одиночеству и необоримому страху всю жизнь жить с кем-нибудь вместе…

Отряхнув с себя снег и осколки стекла, Кондрат выбрался из комнатки, куда вело разбитое им окно, и очутился в эпицентре воскового мирка. Свет остался таким же ненавязчивым, непостижимым, как и прежде; злодеи – такими же непосредственными и неожиданными, какими и подобает быть истинным злодеям. Антигениям.

Путь из служебного помещения в первый зал, где демонстрировались клоны великих тиранов и распутников, проходил через пустую комнату. Кондрат удивился: ее так и не коснулась рука организаторов выставки. Комната пустовала с каким-то зловещим упрямством, словно предвещала беспредметным своим языком о приближающемся начале чего-то необыкновенного, внушительного, поражающего размахом и совершенством… Или, увы, наоборот, эта странная комната уже успела побывать ареной столь небывалого зрелища и в те минуты, когда юноша робко проходил ею, представляла собой жалкий отголосок великолепного действа… Кто знает, как было на самом деле. И было ли вообще что-нибудь, помимо этой пустой комнаты.

Голова Кондрата была занята совсем иными мыслями – книгой, что ждала его в соседнем зале. Кондрат так усиленно торопил встречу с таинственной книгой, так энергично представлял себе разворот восковых ее страниц, в воображении стремясь обогнать свой быстрый шаг, что, в конце концов, мысли его, видимо, не выдержав накала и напряжения, зашипели. Затрещали, зафонили, как плохо настроенный микрофон.

Но Кондрат остался глух и слеп к сигналам опасности, раздавшимся неведомо откуда. Совсем близко от него – не то из глубин перевозбужденного его сознания, не то из глубины необжитой, неживой комнаты… И вот уже треск, шум, все усиливаясь, неслись парню в спину – и всепроникающий, всех примиряющий чудный свет…

Транзитом проскочив пустое пространство, Кондрат очутился в гуще растиражированных злодеев. Бога среди них не было и в помине.

Кондрат бродил по выставочным залам, но думал, что заплутал в казематах ада. Данте со своей «Божественной комедией» просто отдыхал! Рядом с отдыхающими, балдеющими, тащущимися, танцующими звездами злодеяний и преступлений. Восковыми детищами безымянного кукловода – беспринципного приколиста, хохмы ради или, наоборот, сполнившись глубочайшего смысла, гастролирующего с ними по стране, большой и всеядной…

Чем дольше Кондрат находился среди восковых диктаторов, тиранов, террористов, распутников, тем глубже увязал в их гипнотическом, далеко не восковом обаянии. Тем сильней убеждался: они не простые куклы. Они совершенно не куклы! Вот если б можно было наделить их даром речи, способностью к изъявлению воли, они б тогда показали… Ха, да они уже показывают! Вон что вытворяют – слившись с компьютерами, слившись с гулящими девками, слившись с непотребными атрибутами порочной, разгульной действительности. Плотно, по-хозяйски, по-царски слившись с нашей убогой реальностью. Но, ах, какая жалость, – пока не в силах влиять на нее! Управлять, давить, насиловать нас – пока, к счастью, не в силах.

Кондрата не отпускал нервный озноб. По-прежнему было не по себе среди неодушевленных тиранов и развратников. Вот уже с полчаса он торчал в зале, с которого заново начал осмотр выставки, – в компьютерном игровом зале. Где Сталин и Гитлер никак не могли поделить победу… Наконец заглянул на пати. Веселье там приняло единственную, развратную форму: злодеи, разобрав по девице, замерли с ними в самых немыслимых позах. И только Вишес стоял как столб (удивительно, но стул под ним пропал) – все читал свою книгу… Разумеется, Кондрат зашел и в третий зал, где еще не был. Не сдержавшись, хохотнул, подивившись неуемной выдумке кукловода, устроившего для своих подопечных что-то вроде спортивной площадки. В самом деле было от чего веселиться. Разбившись на маленькие группки, убийцы и распутники пытались освоить разные виды спорта. Вон у футбольных ворот бестолково сбились в кучу Берия, Робеспьер и Маркиз де Сад; со зловещей ухмылкой на них смотрел Бин Ладен, в его опущенной руке, будто голова неверного, был зажат мяч. Иван Грозный, обойдя Нерона, вытянулся в затяжном прыжке, целясь мячом в баскетбольную корзину; Сталин и Калигула, от чрезмерного старания вытянув языки, пытались встать на скейтборды…

Кондрат недолго потешался над гореспортсменами (власть давалась им явно легче, чем победы в спорте) – что-то потянуло его назад, в первый зал. Зал виртуальных игр для почти реальных злодеев. И вот он вновь стоял здесь, дрожа и лихорадочно соображая, что собственно ему здесь надо. Среди этих антикварных монстров… Антикварных ли? Хм, здесь, в первом зале они казались Кондрату особенно правдоподобными. Всамделишными. Будто живыми. Вздумавшими повалять с ним дурака – прикинуться куклами.

Да, оживленные до предела, за которым, как принято считать, и начинается наша обычная, безыскусная жизнь, оживленные ровно настолько, насколько художник способен оживить свое творенье, восковые истоты очень странно вели себя в первом зале. Как не просто живые – живородящие. Зачиная от людского любопытства и слабости, они плодили страх, вскармливали его молоком своей ненависти. «Страхородящие», – непроизвольно вырвалось из уст юноши; в тот же миг он нервно хохотнул, безотчетно поспешив свести на шутку свою неосторожную реплику. Неужели он испугался? Это было похоже на правду: Кондрат и впрямь испугался, что восковые чучела могут услышать его, воскреснуть и разделаться с ним вживую. По-настоящему обрушить на него весь свой диктаторский гнев, всю дьявольскую мощь… «Бред! Что за бред?! Да они безвредней негра-манекена из „Чоловичого одягу“, что на Сотне! Тьфу, вот дрянь!» С этими словами Кондрат в сердцах пихнул Сталина, с невозмутимым видом сидевшего за компьютером. От удара генералиссимус, точно зазевавшийся школьник, ткнулся восковым носом в монитор; трубка – настоящая пеньковая трубка – с резким шумом отскочив от крышки стола, упала на пол.

От неожиданности Кондрат замер.

А так ли они были безопасны, как казалось ему? Как хотелось верить… Парень передернул плечами, повел по сторонам затравленным взглядом – совсем близко почудились шаги, шорохи… В восковую тишину вдруг ворвался шепот! Гремучий шепот, рожденный возбужденным горячим дыханием, перед которым не устоять ни живому, ни восковому сердцу!..

Парень нырнул под компьютерный стол, прижался к ледяным, будто вынутым из могилы, сапогам Сталина. В следующую минуту отчетливо услышал, как рядом прошли, по-стариковски кряхтя и вздыхая, бормоча что-то невнятно, обиженно: «…Бога в них нет… Окно разбили, холоду напустили, а главное, стекла-то сколько… Боженьки, кто ж это безобразие убирать-то будет?.. Не приведи Господь, унесут что-нибудь… Ой ты, старый я пень, так для того ж окно били, чтоб красть! Точно ведь куклу какую-нибудь утащили! Не дай Бог, батюшку Сталина – конец мне тогда! Я ж тогда затолкну тому гаду в зад весь запас соли!..»

На фиг Кондрату сдался тот Сталин! Парень отстранился от сапога генералиссимуса – ох и холоднющий, зараза! Странно, вроде ведь из воска, не изо льда… Да какая, к черту, разница! Хоть и изо льда! Он сюда совсем за другим лез. Неужто он стал бы подставлять задницу из-за какого-то гребаного сапога?!

Книга, вот! Ради нее он здесь! Кондрат рванулся, собираясь встать на ноги, позабыв, где находится, и со всей дури врезался головой в крышку стола. У-у, больно! Плевать!

Нужно было срочно хватать книгу, мотать отсюда к чертовой матери! Ящерицей выскользнув из-под стола, юноша с отчаянной решимостью бросился в соседний зал, проскочил мимо предававшихся разврату злодеев – их кукольная похоть больше не забавляла, – мимо роскошного дивана, нечаянно задел ногу восковой шлюшки… Книга по-прежнему была на месте – в чувственных, слишком чувственных, какие могут быть только у музыканта и наркомана, руках Сида Вишеса.

И малыш был на месте, тут же рядом. А Сид по-прежнему делал вид, что доверяет пацаненку самое сокровенное, запретное… Нет, отныне книга будет его! Кондрат крепко схватился за книгу, точно утопающий за волосы своего спасителя, в сильном волнении потянул на себя – безуспешно. Вишес неожиданно оказался крепким орешком. Крепким восковым орешком, ни за что не желающим отдавать книгу. «Шо за фигня?!» – психанув, Кондрат дернул на себя книгу что есть силы – в тот же миг, резко накренившись, кукла Вишеса упала на парня. «У, черт! Не может быть!» Только сейчас Кондрат разглядел, что книга вовсе не в руках Вишеса – хуже, книга была продолжением его рук. «Этого еще не хватало! Што ж делать?!» Парень порыскал вокруг глазами, надеясь найти нож или хоть подобие какого-нибудь резака, чтоб отрезать, отрубить книгу от куклы… Но вместо ножа вдруг увидел сторожа.

Старик – другой, не тот, что вечером погнал их с Эросом из музея, – испугался, похоже, не меньше вора. Седые брови, изломившись, будто мост от взрыва, хрупко застыли, зато нервно подергивался левый глаз; из полупустого рта, где лишь кое-где тускло поблескивало зубное серебро, раздавались сиплые звуки… Внезапно сторож вскинул ружье и, не целясь, пальнул в юношу. Кондрат даже не успел подумать, чтобы присесть или отстраниться в сторону. В следующую же секунду он почувствовал на лице мерзкое прикосновение воскового дождя – заряд, выпущенный стариком, пройдя, наверное, в полуметре от парня, разнес в мягкие липкие клочья голову Бин Ладена, стоявшего поодаль. «Боженьки, это ж не соль! Чем же Федырыч заря…» – не договорив, сторож в беспамятстве рухнул на пол. Звонким эхом отозвалось ружье, упав рядом.

Не долго думая – вообще не думая, – Кондрат взвалил куклу Вишеса на плечо и бросился прочь. Не оглянулся, ни разу не взглянул на вмиг осиротевшего малыша. Даже не вспомнил о нем… Ловко перепрыгнул через тело старика, невольно перегородившего проход, как угорелый, пролетел компьютерный зал, но, выскочив в пустую полутемную комнату, едва не умер от страха. Странный строгий голос, раздавшийся вдруг, как из засады, подействовал на юношу устрашающей, чем выстрел охотничьей картечью.

Загадочный голос внезапно изрек:

– «Он Дух незримый. Не подобает думать о нем как о богах или о чем-то подобном. Ибо он больше бога, ведь нет никого, кто был бы господином над ним».

Услыхав непонятное, пугающее – не то приговор всему миру, не то ему одному, кто не прочь поставить себя на один уровень с богом, – Кондрат, сраженный невидимым голосом, едва не последовал примеру старика. Пошатнулся опасно, нелепо взмахнул руками, точно умирающая птица крылами, но сумел-таки совладать со своими чувствами, сумел устоять на ногах.

В бытовке ждал ужасный холод. Ветер, свив студеное гнездо, повсюду плодил карликовых снеговиков – в разбитое окно наносил с улицы снег, где придется растил белые кучи. Чертыхнувшись, Кондрат в обнимку с куклой выпрыгнул во двор.

«Дэу» щедро замело снегом; машина походила на уменьшенную копию могильного кургана – правда, захоронили в нем не знатного скифа-кочевника, а бедного корейского волонтера…

Воскового Вишеса с книгой Кондрат усадил на заднем сиденье – с трудом просунул в дверцу. Потом руками-ногами торопливо расчистил перед машиной первые метры дороги…

Улицы, по обыкновению не сопротивляясь небесам, медленно, но неуклонно утопали в снегу. «Дэу» не без моторной натуги преодолевала дорогу домой. Дома же было тепло и уютно. Кондрат на плече донес куклу до лифта, поднявшись к себе на этаж, не стал задерживаться в прихожей, а сразу отнес воскового Вишеса в свою комнату. Осторожно прислонил к стене рядом с бра. Включил свет…

Тая, снег на его ботинках растекался грязно-мутной лужицей, будто парень топтался не в свежем снегу, а в задубелом ноябрьском месиве. Кондрат ничего не замечал вокруг, все внимание его было приковано к удивительной книге; он безуспешно пытался вчитаться в ее бесконечно заумные строки. Смысл их, и без того ускользающий, безжалостно заглушал странный голос, вместе со снегом и страхом принесенный снаружи. Таинственный голос, впервые услышанный в пустом зале музея, теперь упрямо бубнил в Кондратовой голове, а парню было невдомек, что голос пытался помочь ему, добросовестно озвучивая содержание книги. Означало это лишь одно: что не было в книге и близко ничего о скандальной группе, о вызывающей музыке, о беспутной жизни обреченных английских парней. А были в книге вещи гораздо страшней, чем обвинения королевы в фашизме, чем провозглашение себя анти-Христом. И то, что читал голос, была сущая правда, не вымышленная, не восковая; и столько в той правде было запредельных откровений, кого угодно заставящих сопереживать ей, страдать наравне с теми, кто хранил эту правду, что никакой ум не смог бы долго выдержать такого шквала истин, никакое сердце рано или поздно не пережило бы такого накала нечеловеческих чувств…

И настал момент, когда Кондрат понял, что больше не может. Ноги почти не держали, став ватными; уши не слышали, словно тоже набитые ватой, оттого спасительный голос неумолимо гас, все глуше произнося очередные истины; глаза едва-едва различали строки, набравшись, точно весенние полыньи, сердечной воды; руки, как за соломинку, схватившись за книгу, нестерпимо закоченели, будто держали не воск, а осколок льда. И уже вся душа восстала против напора непостижимых истин, непрерывно прущих с восковых страниц; и уже ум, придя в полное отчаянье, возжелал, чтоб горела книга синим пламенем, чтоб свечой сгорела в Богом забытом мирке… И вот тогда произошло это. Кондрат скорее почувствовал, чем увидел, как почернела, точно карамельный сахар, книга, как начали чернеть руки куклы, сжимавшие книгу. Как вся восковая фигура Сида Вишеса ужасно потемнела и скукожилась, будто обгоревший лист бумаги. Невероятно! Еще несколько мгновений – и кукольный Вишес станет меньше того воскового мальчишки, которому он с таким немым вдохновением читал свой загадочный фолиант. А сам фолиант, вконец почернев, вдобавок сожмется до размеров микроскопической записной книжки. Тогда ее страницы окажутся недоступны. А это значит, что все ранее услышанные истины обратятся в прах и яд. Потому что любое недосказанное, недополученное знание неминуемо превращается в прах и яд.

Но юноша этого, конечно, не знал. Он просто испугался неожиданным переменам, происшедшим с книгой и его восковым идолом – Сидом Вишесом. Кондрат, казалось, никогда не знакомый с интуицией, вдруг осознал: перемены коснутся и его, если он сейчас же ничего не предпримет.

Накинув на плечи куртку, схватив в охапку жалкую мумию – все, что еще оставалось от рослой восковой куклы музыканта, – он вылетел на площадку, сломя голову понесся по лестнице.

Авто словно кто сглазил. «Дэу» едва ли не становилась на дыбы при любой команде Кондрата. Отказывалась быть соучастницей плана, задуманного парнем. А он ничего особенного и не придумал, ни одной преступной, черной мысли! Просто хотел вернуть книгу в музей…

На четвертом повороте парень не справился с управлением – машину занесло, выбросило на тротуар, под самые витрины гастронома, где с весны до осени гудят летние столики – здесь он с пацанами любит пить пиво… Это ж надо, как кружит тачку, каток, что ли, здесь разлили?!..

Вечерком хорошо потянуть «Оболонь», вспомнить день, обсудить дела… Черт, откуда здесь дорожный знак?! Его ж отродясь здесь не было! Че-ерт!!.. «Дэу», больше не слушаясь водителя, закружилась в сумасшедшем вальсе. Звезды, небо, редкие уличные огни, свет в окнах домов, светящиеся витрины, светящиеся вывески магазинов – вся эта мерцающая, сверкающая панорама ночного города странным образом выпала из поля зрения юноши. Перед его глазами мелькал, слившись в неразрывную грязно-серую полосу, снег. Один лишь восковой снег… Наконец машина ударилась левой стороной капота о фонарный столб – лампочка на верху его едва-едва освещала строительные раскопки. От удара лампочка, коротко мигнув, погасла; за ней погас и тусклый свет в очах юноши, унося с собой летящую картинку снега. Все, восковой снег исчез. И страх за Сида, спрятанного за пазухой, тоже исчез…

 

4

Сид гнал как всегда напролом. Не разбирая дороги. Не признавая дороги… Молодая смазливая мамочка засмотрелась на его кондомистый кабриолет – на него, ужасного, в гладеньком до безобразия «порше». Сид обдал грязью ротозейку-красуню и ее беленького сыночка. Вот уроды! Нечего на пути становиться… Вдруг что-то темное со всего размаху ударило о лобовое стекло, брызнул в стороны фонтан кроваво-красных брызг. Вот, черт, он опять спутал педаль тормоза и газа. Крепкий, черт, героин… Да хрен вам, Сид знает, что делает! Нечего на пути…

Сид завел себя с первых аккордов. Нет, он пошел в разнос еще раньше, когда понял, что сбил ребенка. Того беленького мальчишку, мать его… Презрительно вытянув губы уточкой – его излюбленная гримаса, когда он входит в раж, – Сид бешеным селезнем скакал по сцене. Впереди с маниакальной навязчивостью маячил кровавый потек – рваное пятно крови, расползшееся, будто на стекле, перед его воспаленным взором. Как одержимый, Сид гнался за алой печатью его греха, метил грифом своей басухи в яблоко кровавой приманки. Безуспешно пытался пронзить сердцевину, размочить о нее гитару. По пятам, слившись в трубный ор, неслись крики фанов, подобно стихийной волне огня, подпаливая Вишесу кончики и без того пережженных перекисью волос.

Внезапно Сид замер, словно ему наконец удалось настигнуть кровавого беглеца – в тот же миг его самого настигли чужие чувства и чужой страх. С головой захлестнули, заглушили Сида Вишеса… Не смея выдохнуть, удерживая в груди крик, как последний глоток воздуха, он корпусом оттолкнул Роттена от микрофона и, ослепший, оглохший, загорланил строки, что первыми пришли ему в голову. Так давно пришедшие, что сейчас, хоть убей его, Сид не вспомнил бы, сколько вечностей это было назад.

Стало значительно легче. Измучив гадкими, ядовитыми песнями душу, вывернув ее наизнанку, Сид освободил ее от засилия совести. Ощущение было покруче, чем если бы он, ужравшийся виски, вздумал марганцем промыть желудок. Дерьмо ощущение, чего там ля-ля.

Но нет же, на душе и в самом деле почти кайф. На том месте, где жалко ютилась душа, – еще лайф…

По служебному ходу Сид проскользнул от вконец свихнувшихся фанов; со второго этажа, высадив оконное стекло каблуком сапога, прыгнул в мягкие сиденья «порше»; завизжал от радости, ощутив вновь прилив бесстыдства и злости; повернул ключ зажигания и в тот же миг, когда разноцветные всполохи игриво заметались на лобовом стекле, будто передразнивая огни на приборной доске, воткнулся взглядом в мутноватый след крови. Ох, ни хрена себе! Так значит, это все-таки было?! С ним и с тем, кого он снес!..

Сид загадочно улыбался. Какой он, на хрен, анархист! Улыбка обреченно трепетала на его утиных губах, словно тихое пламя на остывающих углях. К черту, все кончено! Жизнь ребенка не склеишь, как раздолбанную гитару. Не заменишь на ней струны, ни разу больше не споешь: «Придурки хавают деток – дети не мстят никому…» Теперь не отмажешься, не открестишься, не покаешься… Зато Сид придумал клево: засунул бомбу за пазуху. Сейчас он отъедет, чтоб не было рядом свидетелей, чтоб никто не заподозрил у цьому выбухи след террористов. А впрочем, какая, к гребаной мате… Бомба рванула – и Сид отъехал…

 

5

…В безграничном, непостижимом и невидимом мире Света всякая плоть – одно лишь слово, достойное разве что своего одинокого, редкого изречения; воплощению она не подлежит и вовсе. В мире Света, где властвуют святой Дух и его образ – Пронойа, – все рождается от мысли и мыслью же является – образом предыдущей мысли и прародительницей последующей. Мыслить – значит, открывать в себе свой образ.

Благодаря согласию и дару Духа незримого из его сына – света Христа, или Блага, – появились еще четыре света, четыре совершенных зона – Благодать, Мудрость, Чувствование и Рассудительность, а с ними четыре ангела и еще двенадцать других божественных эонов.

Первому совершенному зону покровительствовал ангел-свет Армоцель. Над вторым эоном стоял ангел Оройэль, над третьим – Давейтай. Над четвертым эоном был поставлен ангел света Элелет. Это ему достался необузданный, неукротимый, как исполненная гордыни земная женщина, зон Софиа-Эпинойа.

Своенравная Софиа-Эпинойа захотела сама открыть в себе образ. Свой образ, который, возможно, помог бы ей узнать о себе больше, понять себя, гордиться собой. Не испросив одобрения и согласия ни у Духа, ни у сотоварища, ни у себя самой, ни у кого-либо другого, Софиа вывела наружу мысль. Произвела мысль мыслью без чьего-либо без благословения. Без благословения – значит, в совершенном незнании. Во тьме незнания.

Неблагословенная, несогласованная, неодобренная мысль ее приняла вид непотребный, несообразный – вид змея с мордой льва. Софиа назвала безобразного сына своего – плод своевольной мысли, первого архонта, – именем, недостойным звучать в мире бессмертных, – Иалтабаоф. И, оскорбившись его видом, перенесла сына далеко за пределы святой Плеромы. Там, вдали от царства Света, Иалтабаоф создал свой мир, образовал другие зоны. А, соединившись с собственным безумием, породил двенадцать властей, последняя из которых, Белиас, властвует над преисподней поныне. И, помимо этого, поставил двенадцать царей властвовать над твердью небес и бездной ада. И подумал, что теперь он бог навеки.

Больная тьма спустилась на царство Иалтабаофа, на двенадцать его властей и двенадцать царей, поставленных им над небесами и адом. Больная тьма – это тьма незнания, смешавшаяся с божественным светом, бывшим в его, Иалтабаофа, матери Софии, заразившая этот свет невежеством и злобой.

Оттого Иалтабаофа согревал не чистый свет, но низкий пламень тьмы незнания. Этот пламень не оставлял ни единой надежды на спасение, угрожая разрушением самому Иалтабаофу.

Тот не стал ни нанимать охранников, ни обзаводиться лживыми двойниками, а просто нарекся тремя именами: помимо имени Иалтабаоф, присвоил еще два – Сакляс и Самаэль.

Иалтабаоф был нечестив в своем безумии, бывшем главной природой его. Иалтабаоф сказал: «Я – бог ревнитель, и нет другого бога, кроме меня». Таким образом, он, по-прежнему пребывавший во тьме незнания, сжигаемый изнутри нечестивым огнем, выплескивающий этот огонь наружу, вдруг объявил всем, кто служил ему: он – не один, есть еще бог, к которому протоархонт ревнует, которого побаивается втайне…

Однажды одна из властей, находившихся в подчинении у первого архонта, спросила у своего господина: «Иалтабаоф – это тело твоего имени, господин, или душа? Если тело, то, значит, имеет, изъяны и в назначенный срок умрет, и тебе придется брать в жены новое имя. Если же Иалтабаоф – душа твоего имени, то я совсем не знаю ее. А как я могу верить и подчиняться своему господину, если я не знаю его? Поэтому я спрашиваю тебя: как достучаться до души твоего имени? Чтоб лучше знать своего повелителя, чтоб наперед угадывать даже едва заметные повороты его души, вовремя присоединяться к маршам его воли». На это первый архонт ответил: «Мое истинное имя – бог, нерушимое, цельное, не подлежащее расчленению на душу и тело. Но если ты сомневаешься в этом, лукавый раб, я уничтожу тебя». Сразу после того памятного разговора, а может, задолго до него, Иалтабаоф вздумал усилить армию своих ангелов и демонов, с тем чтобы суметь противостоять Богу, к которому втайне ревновал. С которым открыто соперничал.

И всякую власть, всякого ангела и вещь всякую Иалтабаоф создавал и нарекал по образу и подобию истинных имен и творений, память о которых была передана ему великой матерью его Софией. Порядок восторжествовал в его мире, и Иалтабаоф не смог объяснить его. Что-то похожее на страх почувствовал он и новый приступ ревности, и ярость слепую… Он взревновал к Богу, которого ненавидел и которому был обязан. Незнающий, зато наделенный бессмертной силой матери своей, Иалтабаоф бесконечно возвысился над миром, сотворенным им, окутав себя и мир покровом кромешной тьмы.

Софиа же, узнав об этом покрове тьмы, обнаружив, как потемнел ее образ с рождением темного ее сына, беспокойно заметалась, не находя места в Плероме от стыда и раскаяния. Она молилась, и вся Плерома слышала молитву ее покаяния. И Дух незримый, вняв ее молитве и просьбам горячим, выслал ее из Плеромы, отправив на небо чужое, озаренное светом чужим, прозябающее в забвение под покровом чуждой тьмы. Так святой Дух послал Софию, дерзкую, но теперь раскаявшуюся, в царствие ее сына, дабы она устранила свой изъян. И только тогда бы вернулась. При этом светлейший Дух не оставил Софию один на один с ее темным огненным сыном, не бросил на произвол судьбы свой образ, извлеченный из его же мысли. Напротив, Дух незримый – свет и образ света, Бог и первый Человек – принял облик первого Человека, Метропатора, и проник первым в царствие Иалтабаофа. Проник одним лишь взглядом чистым – но как задрожал мир протоархонта, как всколыхнулись небеса! Как треснула, двинулась земля и основание ада! Как вспучились воды и как содрогнулась тьма, шаг за шагом уступая место белому свету! Засветилось даже дно вод, и благодаря этому, благодаря отраженным от дна лучам вдруг открылся образ святого Метропатора, запечатленный на поверхности вод.

И тогда Иалтабаоф впервые осознал, что Бог есть, Бог, которого он открыл в своей душе задолго до того, как Его образ отразился в беспокойных водах. Бог, которого протоархонт втайне ненавидел, к которому стремился… И тогда Иалтабаофа осенило: его царству нужен был свет, и теперь первый архонт знал, как раздобыть его. Непререкаемой волей своей он созвал совет всех властей и сил и изрек: «Создадим человека по образу Бога и по нашему подобию, дабы его образ мог стать светом для нас».

И все власти, все силы, все ангелы и демоны, выслушав приказ протоархонта, устремили взоры внутрь себя – там, в таежных тупиках и глухих закоулках их несовершенных душ хранились тайные знаки будущего человека. Знаки, неслучайно занесенные в них по безмятежной воле матери Иалтабаофа – Софии.

К творению человека неугомонный, движимый враждебным огнем, Иалтабаоф привлек громадные полчища сил и властей, ангелов и демонов. Каждый из человекостроителей отвечал за определенный орган, член, чувство, страсть будущего человека. «Назовем же его Адамом, дабы имя его стало для нас силой света», – объявил на весь свой эон первый архонт, и власти его приступили к невиданному до селе человекотворчеству.

Крима спешил создать ногти на руках, Астропос – правую грудь, Арехе – живот, Агромаума – сердце, Арабеей – пенис слева, Трахун – левую ступню, Фикна – ее пальцы, Миаман – ногти на ступне… И были поставлены те, кто будет трудиться во вновь сотворенных членах, и был поставлен господин над чувствами Адама, а другой – над его восприятием, третий – над воображением, четвертый ангел – над согласием, пятый – над всем порывом, который в скором времени увлечет человека в неслыханную историю, неведомую даже ангелам, – жизнь… Сборка человека продолжалась; на место одних ангелов и демонов, уже сделавших свое дело, но так не хотевших отрывать крылья от чистого тела Адама, приходили вторые, и третьи, и четвертые – настойчиво оттесняли первых и с загоревшимися очами продолжали святое и чудесное. Четыре демона должны были контролировать четыре важнейших источника, имевших место в теле человека, – жару, холод, влагу и сухость. И столько же демонов было поставлено господинами над чувствами и страстями Адама. Над удовольствием человека был поставлен Эфемемфи, над желанием – Иоко, Ненентофни над печалью, а Блаомэн – над страхом. И мать их всех есть Эстенис-ух-епиптоэ, а глава вещественной души – Анаро…

Десятки сил и властей, 365 ангелов собрались подле завершенного наконец тела Адама. Дух захватывало при виде идеально сотворенных и согласованных тел первого человека – тела вещественного и душевного. Дух захватывало, а душа в это время слезами обливалась – совершенное тело Адама оставалось недвижимо, продолжало лежать не дыша.

И тогда великий и милостивый Метропатор – образ Духа святого, – видя такое, послал в царствие Иалтабаофа пять верных светов. И они подсказали протоархонту: «Подуй в его лицо от духа твоего, и тело его восстанет». Иалтабаоф, не ведая того, что творит, подул в лицо Адама духом своим, а в нем, животворном, была заключена чистая сила его матери, Софии. И Иалтабаоф, душа которого продолжала пребывать во тьме незнания, навсегда простился со святой силой матери – выйдя из протоархонта, она вошла в душевное тело человека, с великой радостью соединилась с ним. Обретя силу Софии, Адам неожиданно двинул членами и… засветился. И тогда Иалтабаоф и его приближенные архонты поняли, что натворили, кого сотворили – создание, что светится, как истинное божество, мыслит лучше и выше их и свободно от их пороков и грехов.

Начинался неисповедимый путь человека; его невозможно было ни остановить, ни повернуть вспять. В пути этом Адаму пришлось испытать все черное и бесчеловечное, на что способны силы тьмы. Иалтабаоф с властями и ангелами несметными решили забрать обратно у человека силу Софии, вновь возвыситься над человеком, как в те времена, когда он был неодушевлен и недвижим. И вот настал час, когда, сговорившись, они одели Адама в смертное тело – живую могилу, слепленную из огня, земли, воды и четырех огненных ветров. Надели насильно тело-могилу – и сделали человека смертным.

Плерома не осталась равнодушной и безучастной к беде Адама. Блаженный Метропатор вновь проявил милость и снисхождение к первому человеку. И не мудрено: ведь даже под покровом живой могилы Адам оставался носителем благой силы Софии…

Враждебные архонты не прекращали испытания человека – поселили его в раю, где принудили отведать от дерева наслаждения. «Ешь! – приказали. – Но ешь неторопливо!» Ах, как непросто было вкушать от их дерева! Ведь наслаждение их горько, красота порочна, и все их дерево – сплошь нечестивость, тень от него – ненависть, а плоды – смертельная отрава. И тогда одиночество и малодушие, что ядовитей любой отравы, схватили в цепкие объятия Адама, намериваясь удерживать его вечно…

…Дух святой и незримый, он же благотворящий Метропатор, смилостивившись, послал на помощь Адаму Эпинойю – божественную искру света, рожденную от него же, Духа святого, и нареченную жизнью. Эпинойа была призвана помогать всякому живому творению и человеку в том числе, трудясь вместе с ним и искренне сострадая ему, направляя его к его полноте и подлинности, обучая его пути восхождения – пути, которым она сошла вниз…

Но в раю есть и другое дерево – дерево познания добра и зла. Находчивая и великодушная Эпинойа облеклась в кору того дерева, зовет-манит к себе незрячего душой Адама – но все напрасно. Окружили дерево-свет архонты и все многочисленные власти, дабы человек не прикоснулся к Эпинойе, не узрел своей полноты и подлинности и не узнал наготы своего безобразия.

Однако Иалтабаоф никак не мог успокоиться, настойчиво шел к тому, чтобы отобрать у человека силу его матери – Софии. Протоархонт изрек: «Я отягощу их сердца, дабы они не разумели и не видели» – и принес Адаму забвение. И тогда Эпинойа света скрылась, затаилась в человеке, подобно живой твари, спасающейся от беспощадной облавы. Но Иалтабаоф был непреклонен и нетерпелив; отдавшись воле безумия, он решил, что божественная Эпинойа укрылась в ребре человека, и пожелал извлечь из ребра святую искру света. Он извлек ребро, но Эпинойа скрылась дальше, глубже в Адаме. А Иалтабаоф, продолжая безумствовать, создал слепок, и слепок вышел в форме женщины – женской природы оказалась часть силы, взятая из ребра Адама. Сам того не ведая, увлеченный местью, Иалтабаоф в погоне за божественным и святым создал человеку сотоварища, женщину, – и оживил ее. После чего Эпинойа света открылась в обоих, и Адам отрезвел от опьянения тьмой и забвением и воскликнул, узнав в женщине свой образ: «Так! Это кость от моей кости и плоть от моей плоти». И с той поры прилепился к жене своей, и стали они двое одной плотью.

Точно в зеркале, открыл Адам свой образ в жене, несказанно обрадовался такому открытию. Но недолго радость длилась – совсем скоро новое открытие потрясло человека, опечалило его, заставило глубоко задуматься. Эпиной света, приняв вид орла, села на ветку дерева познания добра и зла, знаками стала приглашать людей отведать плод с того дерева. И когда они попробовали, ужаснулись, что они нагие, а тьмы в них больше, чем света. И удалились в унынии, страдая из-за изъянов, доставшихся им при рождении. А протоархонт, увидев, что люди все дальше и дальше уходят от него по пути самопознания, по пути света и благодати, пришел в неописуемую ярость. Безжалостным змеем он ворвался в брачный чертог человека и на глазах мужа осквернил жену. Покусившись не на младое тело, не на нежную душу, а на невиданное сияние, скрытое в сердце женщины, – сияние божественной Эпинойи. И Адам все видел, молча принял позор, не отбросил насильника, не убил врага…

Но не знал того первый человек, что жена его, Ева, досталась протоархонту уже неживой, с утраченной Эпинойей жизни. Дух незримый отнял у Евы святую Эпинойю, принадлежащую единой, нерушимой Плероме, раньше, чем темная власть овладела чревом женщины…

Обезжизненная, лишенная божественного света, Ева родила протоархонту двух сыновей – Элоима с медвежьей мордой и Иаве с кошачьей мордой. И вновь Адам смолчал, простил насильнику силу, жене – позор, себе – малодушие.

Один из сыновей был праведный, другой – неправедный. Иаве первый архонт поставил над огнем и ветром, Элоима – над водой и землей. И дабы обмануть людей и другие зоны, назвал демонических сыновей своих святыми именами – Каин и Авель. И по сей день осталось соитие, ведущее начало от протоархонта. Осталась темная жажда к порождению тел – так, как заповедовал потомкам Адама и Евы первый архонт Иалтабаоф. Он родил двух сыновей и наделил их духом обманчивым. Адам же недолго пребывал в бездействии и отчаянье; в скором времени ему открылось предвидение, в нем он увидел сына Пигераадамана – сына совершенного Человека, восседающего в царстве Света, – и породил образ сына истинного Человека. И дал ему имя такое же, какое было дано сыну Человека в высших зонах – Сиф. И это примирило его с женой, не ведающей о своем грехе и несчастье.

Когда Иалтабаоф узнал, как по-прежнему высок человек в сердце и помыслах своих, что он выше любых попыток, какие только ни совершал протоархонт, он возжелал таких же высот и вновь устроил облаву на Эпинойу света. Первый архонт держал совет со своими властями и силами, вместе они совершили черное прелюбодеяние с девственной Эпинойей. Таким образом протоархонт желал покорить непостижимый свет, окрепнуть его силой и безраздельно властвовать над всеми, поражая божественным сиянием, подавляя тьмой незнания.

Но вышло иначе. Вместо абсолютной силы и власти тихая Софиа – именно ею оказалась та странствующая Эпинойа – родила протоархонту Судьбу. А от судьбы, как от чумы, пошли великие людские беды и несчастья; и стала судьба едким непроглядным туманом между живыми тварями и Богом, между человеком и Духом святым, дабы один не мог узреть другого, дабы человек не мог разглядеть собственные грехи.

И уныние охватило всех, и душевные болезни от такой неразрешимой зависимости, от неизбежности доли и безбожной предопределенности. И даже протоархонту стало не по себе. Иалтабаоф раскаялся из-за всего, что стало существовать через него. Тогда вздумал он избавиться от изъяна, от судьбы беспощадной: послал на людей великий потоп. Но божественная Пронойа – первая мысль Духа святого, воплотившаяся в его образе, – была на чеку. Силой света Пронойа указала Ною на приближающуюся беду и других сынов человека пыталась наставить, направить на путь спасения. Но не все вняли и подчинились божественной воле, оттого в спасительном светлом облаке сбереглись немногие – избранные, те, в чьих сердцах Софиа-Эпинойа пустила самые крепкие верные ростки.

Когда протоархонт увидел, как золотое облако во главе с Ноем уходит все дальше, неподвластное ни потопу, ни судьбе, ни воле архонтов, тьма вновь затмила его разум, погасив последнюю искру божественного света, зароненную его несчастной матерью, Софией-Эпинойей.

Иалтабаоф собрал новый совет со своими властями, постановил рассеять, уничтожить светлое облако, а дочерей человека вернуть и зачать с ними новое потомство, и покорить навеки веков. Поначалу ангелы не добились успеха у человеческих женщин – те отвергли притязания мерзких служителей протоархонта. Иалтабаоф пришел в ярость, узнав о таком непокорстве, и тут же создал дух обманчивый. Наподобие истинного – Духа святого и незримого. А ангелам приказал принять облик сотоварищей женщин, вооружил изменчивых ангелов духом обманчивым. И дал им в дорогу золото, серебро и камни драгоценные, и другие дары, а главное, наделил лестью и лукавством. И ангелы, преобразившись в людей, наполнили души женщин духом обманчивым. И пали женщины, и совратили их ангелы-оборотни. Стали люди стареть и умирать, не найдя истины и не познав Бога истины. А ангелы продолжали брать женщин и рождать детей во тьме по подобию их духа. Все живущие заперли свои сердца, отныне не способные снова впустить в них свет божественный, навеки веков полоненные духом обманчивым.

И тогда вновь настал черед совершенной Пронойи. Трижды она вступала в величие тьмы, дважды отступала, теснимая то лукавством темных сил, то малодушным страхом за тех, кого она жаждала спасти. Но вот настал третий черед. Пронойа окунулась памятью в светлый образ Духа незримого, истинного, коим сама являлась, и, наполнившись чистой силой Плеромы, ступила в середину темницы – в темницу тела человеческого. Воскликнула, едва-едва справляясь с отчаяньем: «Тот, кто слышит, да восстанет он ото сна тяжелого!» И вдруг человек, еще безымянный, неизвестный, бесславный, заплакал: «Кто тот, который называет имя мое, и откуда эта надежда пришла ко мне, когда я в оковах темницы?» И Пронойа отвечала, почувствовав облегчение и надежду: «Я Пронойа света чистого. Я мысль девственного Духа, который поднял тебя до места почитаемого. Восстань и вспомни, ибо ты тот, который услышал… И стань, оберегаясь от сна тяжелого и заграждения внутри преисподней».

Так посланница Духа святого пробудила человека после долгой спячки, смертельной спячки и запечатлела в нем свет пятью печатями, дабы отныне ни смерть, ни дух обманчивый, ни судьба не имели окончательной силы над новым человеком…

 

6

…В больнице от него не отрывали глаз и рук врач с мерзко заботливой миной и три смазливых сестрички. Этих голодных девах Сид хотел бы трахнуть по очереди, когда встанет. Если встанет вообще с чертовой больничной лежанки!.. Тогда будет жить, тогда трахнет их всех сразу. А сейчас… У-у, как же больно сейчас! Но не скулить! Улыбаться! Губы уточкой, он же, черт, Сид Вишес!

Эта рыжая, самая улыбчивая и грудастая из трех медсестер, словно в отместку ему за будущее траханье с ее подружками, говорит:

– Сэр, к вам пришли… Молодая леди с ребенком. Они давно добиваются свидания с вами. До этого я им отказывала, но сегодня мадам очень просила…

– Хоть не ври, дрянь. Заплатили тебе, небось, хорошую зелень… Ладно, пусть заходит. На полминуты. Иначе, на фиг она нужна…

В палату вбежал ребенок и в нерешительности встал посредине. От удивления у Сида полезли вверх брови, утиные губы сами собой выпрямились, на смену презрительной гримасе пришла улыбка – изумленная, согретая кроткой радостью встречи. Сид только сейчас заметил, какие у мальчишки длинные, точно у девчонки, ресницы. Боже, тот пацаненок жив!.. Но может, это он, Сид Вишес… мертв? Может, они оба в раю и вот – встретились?

– Ты-ы… – задыхаясь, прохрипел Сид. Будто кто вцепился ему в горло, будто страх и впрямь имеет стальную хватку. Захотелось тут же от всего избавиться – от капельницы, от чертовых безжизненных простыней, от образа беленького мальчика. – А мамка где, ма…

Следом за чистеньким ребенком, испуганно ссутулившись, безуспешно борясь с собственной красотой и свежестью, в палату шагнула молодая женщина. Черные глаза ее блестели, словно натертые воском; они бегали, бегали, казалось, лишенные шанса когда-нибудь остановиться и успокоиться.

– Сэр, это такое… недоразумение. Простите. Простите моего сына! Он так мал, он… всего лишь пил сок.

С этими словами мамаша легонько подтолкнула сына к больничной кровати.

– Пил сок? Значит…

«Боже, значит тот след на стекле – не кровавое пятно, – Сид на миг закрыл глаза, – а потеки от сока. Боже, как просто». В следующую секунду, приподнявшись на локте, жадно заглянул в лицо мальчишки:

– Сок – это класс, у?.. Ну веселей, парень! – двумя пальцами, указательным и средним, Сид приподнял мальчику подбородок – кожа на нем была фантастически нежной, мягкой. – Все ж живы – ты и я. Черт, нам с тобой повезло! Я правильно говорю?

– Угу, – мальчик согласно кивнул.

– Как тебя зовут?

– Кон… Кондрат Гапон.

 

7

«Эй, парень, все в порядке?» – встревоженный мужской голос и чья-то рука, крепко встряхнув его за плечо, вернули Кондрата к жизни. Не осторожно и плавно, как во сне, когда явь мягко накладывается на дрему, – а резко, почти безжалостно. «Ух, да ты весь в крови! Эко тебя угораздило! Дай-ка оботру… Что ж ты толком руль держать не можешь, а туда же…» Когда юноша наконец разомкнул тяжелые и липкие, будто в меду, веки, он их тут же едва не закрыл – таким неприятным, отталкивающим показалось ему лицо незнакомца. Случайного человека, не побоявшегося заглянуть в мертвую машину.

У незнакомого сердобольного мужика было утомленное немолодое лицо и светлые глаза. Они светились тем ярче, чем уверенней Кондрат ощущал себя во вновь обретенной реальности.

– Пил?.. Вроде нет, по твоему дыханию не чую. Ладно, отвезу тебя в ближайшую больницу.

– На фиг больницу! – неожиданно твердо, даже грубо отрезал Кондрат. – Мне нужно в музей!

– Да кто ж тебя с разбитой мордой пустит?! Да еще посреди ночи! – застигнутый врасплох столь бурной, озлобленной реакцией хлопца, незнакомец невольно попятился от него. Мужик уже пожалел, что полез в эту тачку, будь она не ладна!..

– Ты поможешь! Кто ж еще?! – продолжал грубить Кондрат; но вдруг взмолился, чуть ли не хлюпая носом. – Дяденька, мне позарез нужно в музей! Одну штуку вернуть!

– Ну, раз ты так просишь… Точно за жизнь свою.

Мало того, что мужик на редкость был добрым, он еще и таксистом оказался. Остановил такси прямо против разбитого окна. Кондрат порывался заплатить свыше, мужик же с недвусмысленным видом сунул парню под нос натруженный кулак. Затем, так же ни слова не говоря, подставил плечо, уверенным движением подсадил парня.

На месте разбитого стекла была наклеена газета. От налетавшего ветра она легонько вздувалась, жалобно шелестела. Кондрат, к месту вспомнив Буратино, разорвавшего знаменитый холст в доме папы Карло, порвал газету. Улыбнувшись воспоминаниям, прыгнул вниз – под ногами угрожающе захрустели не то осколки стекла, не то ледяная слюда.

Юноша, осторожно отворив дверь, выглянул наружу… и немедленно ослеп. Свет в пустой комнате, до этого тщедушный, рассеянный – каким его запомнил Кондрат, – в этот раз оказался неслыханно резок, невыносим! Будто свет ждал этой встречи, наперед зная о ней, готовился к ней, аккумулировал, собирал свои силы в жесткий слепящий пучок. Хлестнул по глазам юноши – и не промахнулся.

– Черт! – Кондрат инстинктивно вытянул перед собой руки, тотчас повернулся, чтоб вернуться, скорей спастись от слепящего стражника, но внезапно уперся в стену. Глухую, черт, стену. – Да что это, боже?..

– Что ж вы, юноша, то чертыхаетесь, то Господа Бога вспоминаете? – за спиной вдруг раздался стариковский голос. Похоже, не только один запредельный свет поджидал здесь Кондрата, сторожил в слепящей засаде… Сторож смущенно откашлялся. – Постой, постой, а это не ты… Батюшки! Да это ж в тебя я всадил заряд! Боженьки, так ты жив?!

От стыда и еще какого-то нового чувства, имя которого Кондрату пока было неизвестно, он был готов провалиться сквозь землю. Сквозь затоптанный его неизменно грязными буцами пол. Блин, где он столько грязи набрал? Под ногами расплывались две мутноватых лужицы. Дежавю. Где-то Кондрат уже видел такое… Сверху в лужицы падали таинственные, необъяснимые капли. Не иначе, плакало его, Кондратово, тело.

Скорчив неловкую, извиняющуюся гримасу, парень повернулся к старику.

– Я вас прошу… Не сердитесь на меня. Я не хотел… Я только хотел вернуть!

– Да что ж ты, Господи?! – старик смертельно побледнел; на миг его лицо стало похоже на лицо ребенка. Сторож в страхе отступил назад, будто услышал признание в ужасном преступлении. Вдруг перешел на свистящий шепот. – Да здесь же нельзя! Тут же не я – сам Господь за всем наблюдает. Это ж все Его. Как же можно было брать?

– Замолчите вы! – в истерике сорвался Кондрат. – Я не убийца! Ничего такого не сделал!.. Только книгу взял. Посмотреть. И Сида. Потому что Сид был с книгой…

– Кто был с книгой? Сатана?! Чур меня, чур!! – зрачки у старика исчезли, он вытаращился на парня выпученными от ужаса белками. Неживыми, восковыми белками.

– Да нет же! Нет!! Вот – восковая кукла! – Кондрат в отчаянье полез за пазуху, чтоб скорей достать злополучного заморыша, воскового уродца – увы, все, что осталось от злодея Вишеса и его проклятой книги… Но рука нащупала мокрое, холодное, уже не больше детского кулачка.

Когда Кондрат разжал пальцы перед ошалелым взглядом сторожа, на какое-то время и сам замолчал, обмер, уставившись невидящим взором на собственную ладонь.

В его руке таяли остатки не воска, а обыкновенного снега. Под сердцем Кондрат носил маленький снежок…

* * *

В тот же день, точнее, вечер, наступивший после сумасшедшей ночи, Эрос и Кондрат пили малиновый глинтвейн в любимом кафе. Что удивительно, этот чудесный напиток они и заказали. Похоже, друзья впервые угадали настоящую жажду души… Кондрат во всех подробностях рассказывал Эросу, как этой ночью снял молоденькую девчонку, привез домой и протрахался с ней до рассвета.

– Представь, она девственницей оказалась!.. Это я к тому говорю, что все твои предсказания сбылись: платок в пятнах сока – это к ее крови, ключи от машины – к прогулке. После ночи любви мы два часа катались по спящему городу…

– После ночи любви – по городу? – не поверил Эрос. После бешеных шестичасовых скачек с Ален у него дрожали даже губы, зато мужская плоть одновременно упоенно пела и просила пощады… Заметно стукача зубами о стенку бокала, Эрос отпил большой глоток ярко-малиновой жидкости. Вдруг снова спросил. – А ребенок-то причем?

– Какой еще ребенок? – насторожился Кондрат; какой-то Эрос сегодня чересчур недоверчивый. И странный.

– Ну, третьим ключевым элементом, вещей вещью, как ты выразился, было воспоминание. Забыл, что ли? Ты ж жаловался, что тебя преследуют мысли о каком-то ребенке… Девчонка-то хоть совершеннолетняя?

Кондрат не знал, что и ответить. Не рассказывать же правду?