* * *

Петька Тимченко, рано поседевший, худощавый мужчина 43 лет, с самого рождения проживающий в маленьком, чистеньком, зеленом, но слабо раскрученном, как сейчас говорят, областном центре Сумы, по специальности слесарь 4 разряда плюс непьющий водитель, да вот беда, в настоящее время вынужденный болтаться без дела в нестройных рядах армии временно безработных, — неожиданно разбогател.

Правда, Витек Андрейченко, один из близких Петькиных приятелей, по этому поводу грубо заметил: «Петюня, ты сдурел! Профукать такую усадьбу!» «Усадьбой» Андрейченко окрестил Петькиной прабабки глинобитную хатку, покосившуюся, наверное, с того самого дня, как она, однажды покинутая душой прабабки, вдруг перестала собирать вокруг себя счастливые голоса Петькиных родственников. Умерла бабушка Наташа в августе 91-го, и с ее смертью стало все рушиться — люди потеряли интерес друг к другу, перестали наведываться на стару хату, выносить во двор столы да накрывать их чем украинский Бог послал да теми смачными стравами, что, казалось, еще вчера с любовью пекла-варила бедовая бабка. Разучились есть-пить по-семейному, в глаза смотреть-заглядывать и до поздней ночи вести задушевные разговоры. Быстро затерялся в воспоминаниях вкус ее необыкновенного, заправленного толченым салом борща в чугунке, обесцветился, забылся цвет ее не по-стариковски живых глаз, растаял голос, звучавший с раннего утра и до самой смерти. А тут все узнали, что Советский Союз развалился…

Спустя неполных восемь лет после прабабкиной смерти Тимченко продал ее хату с землей в пятнадцать соток, а на земле — сад с более чем полувековыми фруктовыми деревьями, теперь вспоминающими о плодах своих, как старики о далекой юности, выродившимися кустами крыжовника и малины, седой от многочисленных паутинковых сеток дорожку, круто сбегающую от задней калитки в саду к заросшему ракитником и бурьяном берегу Пела, все так же катящего перед собой воды-годы (давным-давно, когда маленький Петя еще не слыхал о сказочных повестях Гоголя, Пселл-река ласкал нежное тело мальчика…) Тимченко продал дом с участком, можно сказать, в центре города всего за четыре с половиной тысячи американских долларов и, получив в присутствии бойкого нотариуса 450 заграничных банкнот, с которыми никогда не имел дела, уже через девять дней, естественно не без сожаления, расстался с деньгами, отдав их за… российский паспорт моряка и пакет документов на въезд за границу.

— Уплываешь, значит? — скептически ухмыльнулся Андрейченко.

— Нет, улетаю, — вполне серьезно ответил Тимченко и потряс перед Витькиным носом документами. Среди них, кроме паспорта, были открытая на имя Петьки транзитная виза в Соединенные Штаты и авиабилет из Москвы до Нью-Йорка туда и обратно. Тимченко вдруг зашептал заговорщически:

— Понимаешь, я вроде как зафрахтовался на российское торговое судно. Не помню, как его… На следующей неделе оно будет в Нью-Йорке, в ихнем порту. Вот я и лечу туда…

— Ну и лети к американской матери! — Андрейченко со злостью и, кажется, даже с обидой стукнул пустым стаканом по столу. Водки еще было много, нехитрая закуска (Тимченко так и не научился готовить, после того как его бросила жена) — картошка в мундирах, хлеб, пол-луковицы да килька по два восемьдесят — не радовала глаз. Разговор не клеился.

— А шо робыть, Вить? — Тимченко виновато пожал плечами. — Ленке моей уже семнадцать. Ты посмотри, какая она!

— Да, дочь у тебя — красавица. Вылитая Кармен! — с завистью вздохнул Витек, у которого было двое парней. — В нашем городе вообще девчонки красивые. Воздух у нас, что ли, особенный?..

— Вот именно! Дочь — красавица, а отец… Что я могу ей предложить? Учиться Ленке надо — языки иностранные ей легко даются: по-испански там или по-английски за милую душу шпрехает. Так я образование оплатить не могу. О замужестве можно уже подумать, но кто ее без приданого-то возьмет? Парней в городе немного, а те, кто есть, как говорит моя Ленка, цены себе не сложат. Вот я и решил: раз работы здесь нет…

— А бабкины деньги? — перебил Андрейченко. — Их не так уж и мало было…

— Нет, разошлись бы они как вода. А так… — Петька мечтательно поднял к давно не беленному потолку глаза, — лучше я в Америку съезжу. Попытаю счастья. Ну чем я хуже других, а, Вить?

— Ну-ну, езжай. А пока наливай. Картошка остынет…

Тимченко попросил дочь научить его хоть немногим, самым необходимым английским словам (в школе Петька с горем пополам шпрехал на немецком), но потом, спустя несколько уроков, столкнувшись с тем, что в английском, в отличие от дойча, слова читаются не так, как пишутся, махнул безнадежно рукой и забросил бестолковую учебу-пытку. Сама же Ленка, несмотря на то что имела бетонную пятерку по инглиш, обожала больше испанский, который самостоятельно осваивала такими же стремительными темпами, какими, замечал Тимченко, наливалась ее девичья грудь. Ленка радостно сумасбродила: придумав какого-то мальчишку по имени Мадрид (по ее собственному описанию, очень смахивающего на ее бывшего однокашника Вовку по кличке «Эрос»), по уши влюбилась в него, беспрерывно писала ему сумбурные и одновременно жутко умные записки, где признавалась, что коллекционирует названия испанских музеев, звуки кастаньет и песок с арен, на которых пролилась горячая кровь тореодора. Кастаньеты три раза в год привозила 29-летняя проститутка — соседка с четвертого этажа Светка Лидович, а песок, обыкновенный средиземноморский песок, набитый в большие перламутровые ракушки, — ее одиннадцатилетний сын, которого Светка брала с собой на лето в свою трудовую Испанию…

Сильно нервничая, прямо-таки суетливо (чего за собой никогда не замечал), Тимченко собирался в дальнюю дорогу. Вдруг необъяснимая тоска охватила его. Вот чудно! Вроде раньше не страдал любовью к родине.

Отъезд из Сум был намечен на восьмое сентября, самолет летел из «Шереметьева-2» десятого. Один день Тимченко был вынужден прокантоваться у дальних родственников, живущих в Москве где-то за ВДНХ. В подарок им Петька приготовил добрый шматок сала, чья копченая шкурка волнующе пахла соломкой, да расписной штоф «Сумськой горобыновой» — местной фирменной водки. Да, скромно, зато со вкусом!..

А шестого Тимченко вспомнил об удочках и рыбацкой снасти — решил напоследок, чтобы хоть чуть-чуть успокоиться, сходить на рыбалку, посмотреть еще разок, как расходятся по воде вокруг поплавка круги его прожитой жизни…

Приехал, обошел слева забор, с замирающим сердцем перелез в не принадлежащий теперь ему двор, спрыгнул прямо в густую крапиву. Нашел за ветхой дощатой уборной ржавую, но еще довольно крепкую лопату. В незапамятные времена, помнится, этой лопатой прабабка Наташа убирала какашки маленького Пети, когда тот, панически боясь провалиться в вонючую дыру в уборной, ходил по-большому в метре от страшного туалета.

Копнул кучу сухого навоза, могильным холмиком застывшую, забытую Богом и людьми тут же рядом с заброшенной уборной, пахнущей лишь гниющим деревом. Копнул другой раз, третий… Есть! Крутанулся под лопатой красной ниткой червяк. Слава Богу, есть жизнь!

Тимченко накопал бумажный кулек червей, насыпал в него земельки, уже и лопату за уборную собрался спрятать, да тут вдруг как затрещат за спиной кусты, как кто-то заржет молодым бессовестным смехом! От неожиданности Тимченко и выронил кулек…

 

1

…От неожиданности Тимченко выронил кулек с землей и обернулся…

Между началом поворота его головы и днем приезда в Соединенные Штаты прошло четыре с половиной недели. Наконец-то земля под ногами перестала дрожать, а непонятная речь пешеходов, пассажиров в сабвее, продавцов в минимаркетах — сливаться в один монотонный гул. То и дело из нее выскакивали словечки-смельчаки и даже отдельные фразы и врывались в Петькино сознание — Тимченко медленно, с большим скрипом начинал привыкать (о понимании говорить было еще рано) к американскому разговору. И все-таки первые сдвиги были налицо! Тимченко все чаще улыбался, как бы изнутри улыбался самому себе: «Ё-моё, я — в Америке!»

…В громадном, блестящем, как новогодний шар, салоне самолета Тимченко чувствовал себя так же неуютно, как в торговых залах Петровского пассажа, в который он случайно заскочил, гуляя накануне по Москве: тот же ужас от непостижимого великолепия, то же болезненное ощущение своей малости и ничтожности.

Но вскоре Петьке стало намного легче. Его неожиданно успокоила грудастая стюардесса. Мило заворковав о чем-то на английском, она протянула Тимченко белый квадратик бумаги. Он так и назывался: «Белая карточка». А может, и по-другому — так назвал карточку старик с грустными голубыми глазами, полулежавший справа от Тимченко у окна. «Надо заполнить. Иначе офицер не пустит», — сказал он. Какой офицер, куда не пустит?.. Тимченко послушно заполнил под диктовку карточку, вписывая латинские буквы в графы, которые указывал длинным медным ногтем на мизинце левой руки старик. Стюардесса вновь заворковала — грудь ее вздымалась, казалось, в такт каждому ее слову. Елядя на колышущиеся сокровища стюардессы, Тимченко и успокоился. Успокоился и неожиданно для самого себя решил больше ничему не удивляться.

Но потом-таки не выдержал и развеселился. Так, от пустяка. Просто — Тимченко проглотил слюну — сдобная стюардесса принесла ему завтрак: чашку кофе и чашку бульона, пахнущего сельдереем, два ломтика обескровленной ветчины и, наоборот, подрумяненные, будто загорелые, квадратные хлебцы. Вот эти, в общем-то, аппетитные хлебцы и развеселили Тимченко: напомнили ему его чудо-бутерброды с черноземом.

— …Это шо за извращение? — ошалел в первый момент Андрейченко, застав друга на его кухне за странной стряпней. Тимченко зачерпывал ложкой черную землю из бумажного кулька и, высыпав ее на ломоть хлеба, деловито размазывал по жуткому бутерброду. Вдруг из земляной икры высунулся ярко-красный, словно вымазанный в «Краснодарском соусе», червяк и молча поприветствовал вконец обалдевшего Витька.

— Петь… Сдается мне, ты на почве отъезда… того… — осторожно начал он.

— Да нет, — сразу все понял и успокоил друга Тимченко. — Я совсем не того. Понимаешь, хочу в Америку родной земли взять — пусть душу и сердце греет. А как ее, землицу-то, провезти за океан, если, я слышал, их таможенники жутко шмонают?.. Вот я и придумал… способ.

— А если они заставят съесть твой способ? — задумчиво спросил Витек.

— Ну-у… — неопределенно протянул Петька.

— А ты знаешь, в Америку вообще со жратвой не пускают? — Андрейченко снисходительно похлопал Петьку по плечу. — Тем более с дерьмом!

— Это не дерьмо, а перегной! — обиделся Тимченко.

— Один хрен, не пустят, — пожал плечами Витек. — Мне знакомый рассказывал. Он там… кажись, в Чикаго, тринадцать месяцев в одном супермаркете полы драил. Точно на флоте салага. Кстати! — Андрейченко радостно хлопнул себя по лбу. — Приятель этот страшный язвенник. Так он повез в Штаты пакет со специальной травой — он без нее ни на шаг, всюду заваривает и пьет. Тьфу, я один раз попробовал!.. И вот он рассказывал, что положил пакет с травой в дорожную сумку с вещами. Положил и все переживал, что америкашки его за одно место схватят: ну, за провоз наркотиков. Ты бы видел ту траву, Петюня, — ну шо твоя конопля!

— Она такая ж моя, как твоя! — огрызнулся Тимченко.

— Да это я так, к слову сказал. Да, но шо ты думаешь? Америкашки в аэропорту просветили его сумку и даже бровью не повели! Так шо, Петюня, без хитростей надо и без партизанщины — насыпь земли в пакет или сумочку и положи с вещами. А то, я тебе честно скажу, с такими бутербродами не в Америку, а в дурдом надо отправляться…

Тимченко улыбнулся: Витек оказался прав — Петьку беспрепятственно пропустили через таможенный пост, не придравшись к содержимому багажа.

В полдень по нью-йоркскому времени, после 10 часов ровного и неинтересного полета, однообразных и сдублированных программ в телике, вмонтированном в кресло соседа спереди, самолет приземлился в вольном Вавилоне Северной Америки. Так сказал голубоглазый старик. В лучах большого солнца Нью-Йорка коротко стриженные, без малейших намеков на лысину, седые волосы старика казались отлитыми из серебра. Откусив от черной сигары копченый кончик, не выплевывая его, он добавил:

— Да поймет нас нью-йоркский бог. Да услышит, на что посягаем, прилетая в этот город.

В аэропорту Кеннеди следом за стариком процедуру проверки и оформления документов прошел и Петька Тимченко. Когда офицер эмигрантской службы, здорово смахивающий на Брюса Уиллиса, только намного моложе, вернул Тимченко документы, старик полюбопытствовал, заглянув в Петькину «Белую карточку»:

— Офицер наказал тебя. Будешь на десять дней меньше в Штатах.

Тимченко равнодушно пожал плечами — он по большому счету и с оставленными ему десятью днями не знал, что делать.

Перед тем как разойтись, уже садясь в ожидавший его иссиня-черный «форд», старик вдруг снова проявил участие к явно контуженному новой действительностью Тимченко:

— Тебя никто не встречает? Бери желтое такси, поезжай на Брайтон. Там тебе расскажут.

Уже из едва-едва приоткрытого окна машины донеслось последнее: — Не забудь про пойнты!

Таксист, очень смуглый парень с фонтаном косичек на голове, был, по-видимому, индусом или выходцем из какой-нибудь другой страны Юго-Восточной Азии. А может, наоборот, он был родом из Нью-Йорка и никогда в жизни не выезжал из него. Кто знает? Тимченко, пройдя короткий путь от самолета через аэровокзал к стоянке такси и при этом успев заметить вокруг себя десятки «разноцветных» лиц, вдруг испытал странное беспокойство. Он начал догадываться, что попал в такое место, где, подобно дегустационному залу, в котором представлены всевозможные сорта вин, водок или коньяков, собрались представители десятков, а может и сотен, стран и народов. Придется ли Петьке по нутру этот город-коктейль?..

Услышав пароль «Брайтон-Бич», индус резво тронулся с места. Всю дорогу, ни разу не обернувшись в сторону Тимченко, он улыбался рассеянно-блаженной улыбкой и непрерывно играл связкой ключей, вращая их вокруг указательного пальца правой руки. Эстакада за эстакадой, поворот за поворотом, многополосная магистраль обрела более привычные уличные черты, одна улица сменяла другую, громады домов устремлялись навстречу и мигом пролетали, проносясь по обе стороны такси… Водитель улыбался все шире, у Тимченко, наоборот, захватило дух. Петька содрогнулся от мысли, насколько глубоко и серьезно заглатывает его нутро незнакомого города. Тимченко видел Нью-Йорк, как младенец, наверное, видит мир — проглатывал картинки, не понимая их вкуса. Петькины чувства вмиг переполнились цветами, звуками, запахами, бившими ему в нос сквозь полуоткрытое окно; мозг попробовал их переварить, но поначалу поперхнулся. Тимченко растерялся: ощущение было такое, будто то, что он слышал, видел вокруг, но не понимал — не есть на самом деле. Жизнь вокруг ему кажется. Она как будто бывает такой.

Но Тимченко продолжал видеть Нью-Йорк — в этом он, слава Богу, не мог себе отказать. Тимченко видел… (Забегая вперед, надо сказать, что осмысление первых минут его знакомства с Нью-Йорком произошло позже, примерно через месяц, когда Петька встретился с чернокожей девочкой Ко. Повторно знакомя его с городом, она объяснила Тимченко смысл многих непонятных тогда картинок и сюжетов из жизни Нью-Йорка.)

Тимченко увидел…

…парень в зеленых вельветовых джинсах, запрокинув голову, пил из бумажного пакета; на парня недовольно косился важный полисмен. (В городе запрещено на улицах распивать спиртные напитки. Но торговцы приноровились: они отпускают спиртное и пиво, вставляя бутылки в непрозрачные пакеты — такого рода камуфляжа достаточно, чтобы к тебе не приставала полиция.)

…вокруг громадной глыбы льда столпились зеваки и люди с видеокамерами. (Это известный 27-летний иллюзионист на 58 часов самовольно заточил себя в многотонную ледяную глыбу, надеясь, что дыхание людей, которые придут поглазеть на него, растопит лед.)

…в громадной витрине расхаживала сногсшибательная блондинка с чашкой в обнаженной руке. Девица оторвала от белоснежной юбки лоскут и… проглотив его, отпила из чашки. (Девица завлекала прохожих на «Шоколадное шоу» — выставку, проводимую кондитерскими компаниями и агентствами мод, среди которых было несравненное «Унгаро». А юбка, нетрудно догадаться, была «сшита» из первоклассного белого шоколада.)

…длинный лимузин, подъехавший к подъезду роскошного особняка. Из подъезда вышел важный швейцар в форменной фуражке и, склонившись в красивом поклоне, открыл дверь лимузина. (Длинной машиной оказался великолепный «кадиллак», а домом-дворцом — так называемый кондоминимум. Когда-то на его месте хирели трущобы, заселенные малоимущими жителями Нью-Йорка. Теперь здесь живет кто-то из состоятельных биржевых дельцов, преуспевающих адвокатов, врачей или служащих банков.)

…немолодая женщина, катившая впереди себя детскую коляску, гневно швырнула что-то в жидкую толпу демонстрантов — в основном ярко раскрашенных девиц и парней, несущих черно-белые плакаты. На одном из них было начертано непонятное: «Eat a Queer Fetus for Jesus». («Съешь зародыш ради Иисуса» — призыв 90-тысячной Церкви эвтаназии, стоящей на четырех бочках с дерьмом — самоубийствах, абортах, каннибализме и содомии. Вот говнюки, вашу мать!)

…на перекрестке поравнялись черное «БМВ» и белый «кадиллак». Из окна «кадиллака» по «БМВ» ударила автоматная очередь — шумно посыпались стекла, завизжали женские голоса, взвыли клаксоны. «Ну и кино!» — подумал Тимченко. (Какое там кино! Тимченко, сам того не подозревая, наблюдал рядовой эпизод всамделишной войны между американскими рэпперами — войны, от которой устала вся страна.)

…из здания (Петька сумел прочесть только часть вывески на нем: «…Ресторан») вышли два крутых джентльмена и резво направились к алому «шевроле». Но чуть ли не под ноги им бросилась стайка длинноногих курносых девчушек. И два крутых дядьки, улыбаясь, принялись налево-направо сыпать автографами. (Тот из них, что с мордой мясника, в черном свитере и подтяжках, — Харви Вайнштейн. Ему 45. Его брату — господину с более респектабельной внешностью — не нравятся масс-медиа. Зато и он, Боб, и Харви обожают хорошее кино. Благодаря братьям Вайнштейн «Английский пациент» и «Криминальное чтиво» обошли мировые экраны. Эти господа очень богаты. Они — основатели компании «Мирамакс».)

…посреди улицы, видимо наплевав на смертельный ритм движения, ругань клаксонов, визг тормозов, удивительный молодой человек в аккуратном белом костюме прильнул к блестящему желтому телескопу, нацелив его на совершенно белое, будто вытравленное кислотой, небо. (Этот чудаковатый парень — анти-яппи, в общем-то образованный молодой человек, у которого есть все возможности получить хорошую, престижную профессию. Но он начхал на такое светлое будущее, ему не в кайф перспектива горбиться по 50 часов в неделю в крутых офисах, делая кому-то деньги. Он работает максимум десять дней в месяц, получает тысячу долларов и, честно говоря, доволен этим. Ведь у него столько свободного времени! Он посвящает его, например, исследованию дневного космоса. Кстати, это замечательное явление зовется «дауншифтингом»…)

Тимченко успевал прочесть броские вывески, на немецкий манер произнося про себя их заголовки: «Манхаттан-Аирпортс Экспрэсс», «Таксис унд Лимоузинэс», «Субвэй», «Харлэй-Дэвидсон оф Нэв Йорк Сити», «Лэвис», «Патрик Бэкер унд Соне», «Харлем Спиритуалс», «Сакс», «Барнэйс», «Эмпирэ Статэ Бюилдинг», «Нэв Йорк Галлери», «Тэ Манхаттан Арт унд Антиквэс Цэнтер», «Тэ Фантом оф тэ Опэра», «Йесус Христ Супэрстар», «Тэ Мэтрополитан Музэум оф Арт», «МкДоналдс оф Тимэс Сквэре», «Ангэлс Рэстаурант», «Гей анд Лесбиан», «Комэди Клубе», «Кинэматикс», «Калвин Клэйн», «Трибэка Блюэс», «Опиум», «Голф Товн», «Бронкс Зоо»…

Тимченко увидел красивую девицу в короткой сиреневой курточке с меховым воротником. Девица плавно катилась на коньках по ледяной дорожке, за ней развевался пурпурный шарф. Словно в тон ему, по краям дорожки цвели живые розы. Тимченко стало немного грустно: он вспомнил, как мало роз осталось в его родных Сумах.

…Примерно через 50 минут машина была на Брайтон-Бич. Со ста долларов таксист вернул Петьке 60 сдачи.

На Брайтон-Бич было совсем нестрашно. Напротив, стоило только Тимченко ступить на асфальтированную землю улицы, о которой, естественно, был наслышан, как вереница образов-сюжетов Брайтона увлекла Петькино воображение в свой беспокойный пестрый поток. Вывески, реклама, вывески, реклама, витрины, витрины — куда ни глянь — все на русском: «Аптека Рабиновича», «Бакалея Цукермана», «Гастроном Центральный», «Суши-бар Садко»… — граффити черт знает на каком языке, подростки на роликах, авто с цветными шинами (а может, и с обыкновенными — поди разберись, когда в глазах у Петьки мир пестрит, с десяток радуг в каждом глазу!), магазинчики, магазины, магазинищи, кафе, рестораны, агентства, которые, судя по вывескам, берутся за оказание услуг, обмен, куплю-продажу, наверное, чего угодно…

Тимченко заглянул в агентство по недвижимости: самое время было подумать о крыше над головой. Таких, как он, в небольшом помещении с потускневшим евроремонтом и время от времени зевавшей девицей за стеклянной перегородкой, толкалось, наверное, человек тридцать. Тимченко, как он ни тужился, так и не удалось изобразить напускное безразличие на своей явно растерянной физиономии. Однокомнатные квартиры (по сути, двухкомнатные — спальни в них в расчет не брались) сдавались на Брайтоне не ниже 700 долларов в месяц. В других районах Нью-Йорка жилье стоило еще дороже.

— Ну-ну, дружище, не все так хреново! — вдруг поспешил успокоить Петьку добродушный толстяк завидного телосложения с метелкой пшеничных усов над расползшимися в улыбке губами. Толстяк оказался тезкой, а приехал из Белоруссии — полесского Гомеля. Петр Лукашевич, подбадривающе похлопав Петьку Тимченко по плечу, протянул тому газету на русском языке:

— Газеты надо читать, Петро! С такими газетами, как эта, не пропадешь! Ищи, дружище, объявы о сдаче комнат для русских туристов. И не пользуйся больше желтым такси! Вот тебе монетка — вызовешь карсервис…

Кто-то рядом с Тимченко произнес: «Живи технологично! Пробуй лично!» Петька открыл «Русский базар», подаренный белорусом, и… утонул в море, нет, скорее, болоте информации. Вздохнул и, будто Иван-царевич, отправился на поиски счастливой «стрелы». На девятой странице объявка-«лягушка» «проквакала» ему заветный адресок, где были обещаны умеренные цены за столь же умеренный комфорт.

Машина службы карсервис, забрав Тимченко у таксофона, откуда он сделал заказ, повезла Петьку в нью-йоркскую даль. Привыкнув к тому, что просторы на родной Сумщине сплошь состоят из вольных и обработанных полей, лесов и огородов и лишь в отдельных местах заняты поселениями людей (неудержимо стремящихся в эти самые поля, леса и огороды), Петька, подавленным взглядом наблюдая чудовищное скопление камня, бетона, металла, стекла, вдруг подумал о том, что с этим городом шутки плохи. Что Нью-Йорк, по идее, должен быть очень автономным, более того… вовсе обходиться без участия людей. Что эта жизнь, которая сейчас пульсирует на улицах, живо отражаясь в витринах, фарах, рекламных огнях, очках пешеходов, на их сумках, блестящих плащах и плейерах, сохранится даже в том случае, если люди все до единого покинут этот город. Вот придет им в голову какая-нибудь подобная фигня, и они скажут: «Фак ю, Нью-Йорк!» — и уйдут из него. А город — ничего, продолжит переговариваться моторами авто, устраивать перепевки автосигнализаций, накатывать волны цикадовых хоров (от которых впервые прибывший в Нью-Йорк сходит с ума), красоваться рекламными неонами, перемигиваться электрическими глазами…

— Расслабься, парень! — густой баритон раздался над ухом Тимченко. Петька машинально обернулся: на заднем сиденье такси никого. Глянул настороженно на водителя: зажав в зубах спичку, блондин с неприятными красными, как у свежей селедки, глазами, сохраняя отмороженное выражение лица, вполне дружелюбно подмигнул Петьке. Тимченко с облегчением закрыл глаза.

— Расслабься, — повторил неизвестный баритон. — Нью-Йорку от тебя ничего не нужно.

Карсервис привез Тимченко в Боропарк — один из районов Бруклина… По правде говоря, поначалу Петька понятия не имел, как зовется та или иная улица, квартал, сумасшедшей протяженности мост над гигантской водой, растянувшийся на километры массив, прерываемый скверами и площадями. В тот момент Петька был озабочен лишь одним знанием, точнее, его поиском: как бы не остаться без крыши над головой в чужом раю. Однако Боропарк поразил его сразу же — запомнился не аккуратными особняками и вполне приличной зеленью, а странными людьми, часто встречавшимися в этом районе. В длинных одеждах, наподобие не то халатов, не то плащей, в головных уборах цилиндрической формы, в каких-то нелепых гольфах, они в самом деле выглядели чудно. Но больше всего Тимченко протащился от длиннющих прядей волос — пейсов, свисавших с висков этих странных ребят. То были боропарковские евреи, за пейсы прозванные «пейсатыми».

Двухэтажный дом в окружении вышколенной, будто наряд лакеев, зелени, состоящий из одиннадцати небольших комнаток, снимала супружеская пара средних лет. Он — коренной житель Нью-Йорка, с крупными, обросшими черными волосами руками и, вероятно, такой же волосатой грудью (волосы пробивались даже сквозь галстук, который господин носил не снимая). Она, по всей видимости, потомок викингов, лет пять назад приплыла к берегам Гудзона из какой-нибудь скандинавской страны. Белокурой, статной, с упрямым характером, ей несложно было раскрутить мужчину на фиктивный брак. А потом вдруг решила с фиктивным супругом заняться реальным бизнесом. Сняли недорого (тысячи за полторы долларов в месяц) дом, а затем стали сдавать комнаты таким вот, как Тимченко, неприкаянным туристам-авантюристам… Об этом уже по прошествии какого-то времени хозяйка дома рассказала за случайной чашкой чая, когда Тимченко угостил мадам мороженым «Гуд хюмор» с миндальным печеньем.

Комнату с нехитрым набором удобств Петьке отвели на втором этаже. В распоряжении жильцов этажа были общая кухня и совмещенные ванная и туалет. На кухне — мощный, как «студебекер» времен второй мировой войны, холодильник и барахлящий телевизор с пультом дистанционного управления, прибитым к кухонному столу. В ванной — стоячий душ, вода в котором похожа на обезжиренный фарш. За все это, дешевое и сердитое, Петька должен был платить 300 долларов в месяц.

В комнате Тимченко поселился не один: составил компанию чернявому еврейчику лет двадцати пяти. По крайней мере, на вид ему Петька больше не дал, но, как оказалось, напрасно…

— Руслан, — чернявый крепко пожал Тимченко руку. Петьке по душе пришлось рукопожатие нового знакомого, как и то, что паренек смотрел открыто, не отводя глаз. — Я из Киева, а ты?

— Из Сум.

— А, знаю, бывал у вас — бандитский город!

— Хватает этого, — ухмыльнулся Тимченко и бросил вещи на кровать, на которой нетронутым выглядело серо-бирюзовое покрывало. — Вот это мое лежбище?

— Ложись отдыхай, а завтра, советую, смотайся на биржу, — Руслан достал из стенного шкафа-купе чистое постельное белье и протянул Тимченко. — В агентства по трудоустройству лучше не соваться — там одни посредники промышляют. Кроме того, ты ж нелегал, на цивильную работу не устроишься…

Биржа труда находилась в том же Боропарке, на углу 13-й авеню и 41-й стрит. Руслан посоветовал Петьке сходить туда пешком:

— Нью-Йорк надо знать ногами. Свобода сознания здесь определяется уверенностью походки.

На бирже среди таких, как Тимченко, тихо алчущих работы, хватало и работодателей. За сорок минут, которые Петька там пробыл, ему трижды предлагали работу. С менеджером одной ремонтно-строительной фирмы (где работали, по его словам, в основном совдеповские славяне) — совершенно лысым дядькой в солнцезащитных очках — Тимченко договорился о встрече на завтра, но вынужден был продинамить лысого. Неожиданно Руслан взял сумчанина в свой бизнес.

Простоватый, открытый на вид Руслан, казалось, без зауми и понтов, к удивлению Тимченко оказался весьма предприимчивым парнем. (Позже Петька понял: в том, что делает бывший киевский еврейчик, на самом деле проживавший возраст Христа, нет ничего особенного — просто парень обрел более-менее уверенную походку, ту самую, о которой намекал в начале знакомства.) Руслан колотился в Нью-Йорке десять с половиной месяцев.

— Я уже месяц, как родился, — улыбался он. Правда, он «забыл» сказать, что до Нью-Йорка почти три года им беременным ходил Сан-Франциско… К моменту встречи с Тимченко Руслан сумел купить два роута — маршруты по продаже твердого мороженого фирмы «Гуд хюмор» — и один трак — специализированный автомобиль с холодильной камерой. Второй трак Руслан приобрел недавно, теперь искал компаньона-водителя. Вот предложил Петьке: — Водишь машину?

— Запросто. Я дома до того, как податься в слесари, семь лет «икарус» гонял.

— Междугородный?

— Нет, чисто по Сумам. Только, Руслан, прав-то у меня нет водительских.

— Ерунда. Аккуратно будешь ездить — копы не зацепят. Это тебе не хохляцкие шкуродеры. Ты, кстати, визу еще не просрочил?

— Да нет, еще семь дней законных.

— Ну тогда успеешь на водительские права сдать. Только прежде надо пойнты заработать…

Тимченко усмехнулся: жить в Нью-Йорке поистине нужно технологично. А пробовать все самому — обжигаясь, закаляясь, упиваясь внезапно открывшейся горячкой-свободой.

Технология получения пойнтов, по-простому — очков, была следующей. Всего нужно было набрать шесть пойнтов. Первые три Тимченко принес его же украинский паспорт с непросроченной «Белой карточкой» (той самой, которую он заполнил под диктовку голубоглазого старика на борту «боинга»). Следующий пойнт для Петьки был, пожалуй, одним из самых сложных. «У меня чуть очко не сыграло», — признался Руслану Тимченко, после того как этот пойнт был у Петьки в кармане. Для получения четвертого пойнта Тимченко должен был открыть счет в любом нью-йоркском банке. Да вот засада: для того чтобы открыть банковский счет, сначала необходимо обзавестись соушл секьюрити — удостоверением социальной защиты, что официальным путем сделать практически невозможно, если ты нелегал. Так сказал Руслан и направил Тимченко на Брайтон-Бич в знакомое агентство по трудоустройству: «Те же „Рога и копыта“. Зато там самые дешевые соушл — всего по 135 баксов». Приехал Тимченко в то рогатое агентство и с порога наткнулся на копа. С ним любезничал какой-то пижон — как выяснилось, главный менеджер той шарашки. Он-то первый и не выдержал Петькиных бестолковых хождений по офису агентства: «Сэр, вам нужен товар? Так не морочьте мне мозги! Где ваши бабки?» Коп только бровью повел — и все, но Петька все же струхнул — руки его заметно дрожали, когда он прятал за пазуху липовый соушл секьюрити… После того как Тимченко открыл-таки счет в банке, он был вынужден записаться в Бруклинскую библиотеку.

— Какой же ты водила, если не ходишь в библиотеку? — хохотнул Руслан.

— Так я английского толком не знаю! — начал было сопротивляться Петька, но Руслан уже вполне серьезным тоном объяснил, что без Бруклинской библиотеки не будет и очередного пойнта. «Ну и ну!» — подивился Тимченко. Но уже совсем не удивился необходимости поставить в своей общежитской комнатке телефон — это принесло ему последний, шестой, пойнт. А вот когда дело дошло непосредственно до сдачи экзаменов в «Мотовикле» (тамошнем ГАИ), Тимченко вдруг снова слегка сдрейфил — такой здоровый негр принимал у Петьки тесты!.. Ну ничего, все обошлось. Прошел благополучно тестирование, затем под опекой все того же здоровенного негра усвоил американские водительские премудрости (за четыре урока вождения Тимченко отвалил 110 долларов), после чего сдал экзамен на вождение… И наконец обрел новехонькие водительские права, с которых, счастливый во всю физиономию, на Тимченко смотрел он сам, блин, — нью-йоркский водила новоиспеченный!..

Хотя мог и не корячиться вовсе. В Нью-Йорке полиция в самом деле грамотная и исполненная большого внутреннего достоинства. По пустякам или токмо ради того, чтобы власть показать (мол, кто на улицах хозяин), или (что, казалось, еще естественней) подкормиться левачком, машины не останавливает.

— Ну что ты! Здесь совсем по-другому к взяткам относятся, — объяснил Руслан. — Задницей своей дорожат, как хохлы салом.

И вот Тимченко приступил к работе. А в ней, в общем-то, ничего мудреного не было. До обеда Петька оставался совершенно свободным. Первое время мотался по разным маркетам, помешавшись на сейлах — распродажах, устраиваемых магазинами (адреса добрых магазинчиков подбрасывал Руслан, да и в русскоязычных газетах, печатавших рекламу и объявления, их хватало с лихвой). На сейлах Тимченко затаривался больше даже не шмотками, а едой. Однажды он выцепил приличную, килограммов так на пять, копченую свиную ногу всего за 14 долларов. Эту фантастически дешевую еду они уминали с Русланом почти неделю, запивая мясо классным апельсиновым соком, доставшимся также очень дешево, — за доллар 40 центов галлон… Подкрепившись, где-то около полудня Тимченко выруливал на своем светло-оранжевом траке с платной стоянки и уверенно двигался в сторону складов готовой продукции фирмы «Гуд хюмор». Изо дня в день Петька покупал здесь мелким оптом мороженое, обслуживаясь у маленького китайца, который, словно фарфоровый болванчик, непрерывно покачивал головой. Казалось, китаец взбивает коктейль из каких-то, ведомых лишь его древнему роду, мыслей (непостижимых, как все в Китае, когда в него впервые попадает европеец) и вот-вот выплеснет их на благоговевшего перед ним Тимченко. Китайца звали Конфуцием. Правда, это имя ему самому ни о чем не говорило…

А мороженое было действительно вкуснющим — нью-йоркская детвора брала его нарасхват. Помешать удачной торговле мог только дождь, но вот уже третью неделю в Нью-Йорке — тьфу, тьфу, тьфу! — стояла отменная погода. И Тимченко, ценя каждое мгновение этой сухой солнечной благодати, споро загрузив холодильник трака мороженой радостью, спешно выезжал на свой роут, оглашая окрестности веселой зазывной музычкой. Дети сбегались на нее, казалось, из самых невозможных мест. Однажды девятилетний мальчишка спустился по веревочной лестнице с вертолета и, захватив охапку мороженых вкусностей, вновь исчез в небесах.

Между морожеными рейдами Тимченко любил оттянуться — научился Петька получать удовольствие от досуга в Нью-Йорке! В особенности от его старой голландской столешницы, по которой хорошо было потоптаться ногами, — Манхэттена. Задевая взглядом его громоздкое столовое серебро — небоскребы. Вдыхая и даже вслушиваясь в терпкие, порой невыносимые ароматы разлитого кем-то бренди — Бродвея. И вот ведь вопрос, на который Тимченко не мог ответить себе: чем пришелся ему по вкусу этот бренди-Бродвей? Чем задел за живое 25-километровый клинок, много лет назад рассекший наискосок череп Манхэттена?.. Сегодня по Бродвею проходил короткий участок Петькиного роута.

Шумная, напористая струя Бродвея. С вечера до утра, с утра до глубокой ночи она полна золотой крови, в которой смешалось все: и свет автофар, и зов звезд в ясную ночь, и пир рекламных огней, и блеск летящих глаз за чистым лобовым стеклом и в пестрой дневной толпе, раздражающих иных своей спасительной толчеей. Река-Бродвей накатывала на Тимченко волны ощущений, вызывавших у него неподдельный восторг, и, наоборот, отбирала тоску и сомнения… Но вот беда: знакомство с Бродвеем (а с Нью-Йорком тем более!) до сих пор оставалось поверхностным, обманчивым, как пивная пенка. Точно какая-то сила (может, добрые духи Нью-Йорка), беспокоясь о спокойствии и безопасности города, не спешила пускать в объятия авеню и стрит чужака. Будто присматривалась она к одному из тысяч чужих, за последний месяц-другой инплантировавшихся в тело Нью-Йорка… А может, Тимченко просто не доставало душевного проводника, который взял бы да провел Петьку по мостам, улицам, скверам Нью-Йорка, посвятил бы сумчанина в обыкновенные таинства громадного города.

Но такого проводника рядом не было, а Тимченко получал удовольствие от того, что имел. Петька искренне верил, что уже выучил наизусть 25-километровое русло великой улицы-реки, ее повороты и изгибы, зеленые заводи, нервные, слепящие неоновыми огнями омуты… Тимченко любил, причалив трак к какому-нибудь еще мало изученному им берегу, переходить вброд этот удивительный вей-путь — Бродвей. Сложенный из песчинок и капель, мыслей и вздохов, электрических разрядов и суматошных красок, бензиновых выхлопов и шарманок клаксонов, вокруг ревел Бродвей. И, казалось, случись сейчас что-нибудь с Петькой — что в эту секунду невозможно вообразить — ничто не сможет удержать его наплаву. Потому как не носил он ни креста на груди, ни пятака в кулаке, ни царя в голове — а вокруг дико ревел Бродвей! Ничего не носил с собой Тимченко, кроме одной маленькой надежды на спасение: за пазухой согрел крошечный кулечек с землей, что привез в самолете из Сум.

…Все чаще Тимченко переходил вброд Бродвей, чтобы побаловать мороженым нью-йоркских ребятишек. Хотя те, по правде говоря, далеки были от восприятия простых услуг торговца мороженым как какой-то особой, чуть ли не отцовской заботы о них. Понять же Петькину добрую волю было несложно: видимо, сказывалась нарастающая в его душе тоска по дому и дочери… В одно и то же время дети собирались на автобусной остановке на противоположном берегу улицы-реки неподалеку от ее пересечения с 14-й стрит. Дней десять назад Тимченко случайно узнал, что группе громкоголосых девчонок и мальчишек, каждый день возвращавшихся из школы по неизменному маршруту, неудобно переходить за мороженым на другую сторону Бродвея: они боялись опоздать на автобус, развозивший их по домам. А они так обожали твердое мороженое «Гуд хюмор»!.. Тимченко и об этом знал, но ему нельзя было выезжать за пределы своего роута — славных американских детишек должна была обслуживать другая фирма по продаже мороженого. «Почему бы мне не пойти к ним?» — однажды нашелся Тимченко. И Петька, у которого дома в Сумах осталась любимая дочка, почти взрослая, но по-прежнему игравшая в куклы и обожавшая эскимо на палочке, весело взваливал на спину небольшой ящик со льдом и мороженым и переходил вброд Бродвей. Плевать, что он вторгался на чужой роут — лишние 50 долларов на Бродвее не валяются, да и детки, кажется, счастливы. Любо-дорого было смотреть, как они в ожидании автобуса уминают за обе щеки мороженое. Потом, насытившись, они соревновались, кто громче отрыгнет мороженую радость, или принимались дергать за рукава Петькиной куртки, громко посмеиваясь над мороженщиком-иммигрантом, ни бэ ни мэ не понимавшим по-английски. Дети! Ну что с них возьмешь?..

В тот день все было как обычно. Тимченко, на четверть часа заглушив мотор своего трака, как бывалый контрабандист проник в зону чужого бизнеса, быстро раздал молочные, сливочные, шоколадные, фруктовые, ореховые брикеты и шарики возбужденной, прямо-таки ликующей детворе. Ребята каким-то образом прознали, что этот седой добрый дядька продает им мороженое не совсем законно, и эта новость лишь подзадорила их. Мороженое расхватали за считанные минуты! Его брали даже те ребята, которые раньше, казалось, были к нему равнодушны. Может, запретный плод, пусть и в замороженном виде, и в самом деле сладок?.. Как бы там ни было, в тот день торговля у Тимченко шла чрезвычайно бойко: он только успевал одной рукой лезть в ящик за мороженым, а другой — за пазуху, чтобы положить в карман деньги или взять сдачу. Деньги — мороженое — дети — кому детская формула мороженого бизнеса, а кому замороженные воспоминания детства…

Вдруг за спиной Тимченко, в тот момент, когда он опустил руку в карман за деньгами, как гаркнет кто-то женским басом… а потом заразительно-заразительно, словно заранее предугадав Петькин испуг, захохочет, зальется веселым смехом, но уже совсем по-детски, по-девчоночьи… Больше от неожиданности, чем от испуга, Тимченко невзначай зацепился браслетом часов за кулечек с родной землей (с ним не расставался ни днем ни ночью). Зацепился, резко выдернул руку (видимо все-таки испугавшись, что кто-то, вставший за его спиной, отберет у него самое дорогое), — и в ту секунду, когда рука его выпрямлялась, а кулечек с землей падал на чистый асфальт, обернулся…

 

2

…От неожиданности Тимченко выронил кулек с землей и обернулся. За его спиной, прикрыв рот ладошкой, давилась от смеха юная чернокожая девушка. В первое мгновенье Петька подумал, что хорошо знает эту красивую девицу… Ах да, ведь он видел ее снимки в комнате дочери!.. Только женщина на тех снимках была белая, холодная, холеная и, главное, гораздо старше. «Мадонна», — вспомнил Тимченко. А эта чаривныца — черная, подвижная, как закипающий кофе, но глаза у нее в самом деле как у Мадонны — цвета ранних сумерек — под опрокинутыми месяцами бровей…

— Что, приятель, девчонка понравилась? — вдруг усмехнулся внутри Тимченко голос-баритон — тот самый, что советовал Петьке расслабиться, не бояться Нью-Йорка. — Смотри не втрескайся в нее. Хотя это было бы забавно. На моем веку еще не попадались сам… сум… как там по-вашему… самотние гумбольдты, терявшие голову из-за чернокожих лолит…

Между началом поворота Петькиной головы и днем приезда в Штаты прошло четыре с половиной недели. Жизнь продолжалась…

Удивительно, что Тимченко переживал потерю кулька с родной землицей совсем недолго и вскоре ни о чем не жалел. На втором месяце жизни в Нью-Йорке Тимченко почувствовал себя счастливым человеком.

— Верн гуд! — порадовался за него внутренний баритон. — Небезызвестный тебе Джордж Оруэлл (это тот писака, который забабахал литературную бомбу под порядковым номером «1984») считал счастье одной из главных людских добродетелей. Помни об этом, приятель!

Петька стал не просто счастливым: он вдруг испытал двойное счастье, хотя осознал это не сразу и не своим умом, а с подсказки того же баритона.

— Одинарное, или обыкновенное, счастье проходит незаметно, не тревожа свой объект, — взялся объяснять ему баритон. — И лишь по прошествии времени бывший счастливчик вдруг узнает, что, оказывается, когда-то он был счастлив. Зачастую это открытие делает его глубоко несчастным, он берется сожалеть об утраченном рае, о том, что только сейчас, а не тогда он узнал о своем счастье! Но время, как морской отлив, уже оголило, обезводило дни, вместе с пеной и мусором унеся вдаль кораблик счастья. И когда теперь будет новый прилив!..

А Тимченко был счастлив от того, что просто вовремя почувствовал разницу в своей жизни. Этой разницей стала любовь к Нью-Йорку. Правда, еще неуверенная, неокрепшая, как крылья птенца. Счастье вновь обретенной любви — разве это не гуд?

Тимченко, захлебываясь, знакомился с городом. Ему полюбился Манхэттен. Будто кусок старой древесины, за века вдоль и поперек изъеденный термитами, этот округ Нью-Йорка был изборожден множеством отполированных взглядами туристов улиц. В поездках по острову Манхэттен Тимченко сопровождала чернокожая Мадонна — девочка Ко. Неизменным ее переводчиком, обстоятельно рассказывавшим о достопримечательностях города, был баритон.

А все началось-то с одного из твинз — небоскребов-близнецов Всемирного торгового центра. Вознесясь на лифте на умопомрачительную высоту — 105-й этаж, где находится самая близкая к космосу обзорная площадка, Ко вдохновенно рассказывала, баритон едва поспевал за ней:

— Манхэттен — это девичья матка, оплодотворяющаяся своими мечтами…

— Когда-то, а точнее, триста с лишним лет назад — хэ-хэ! — голландцы продали эту девочку англичанам, — вдруг перебил баритон, — почти за тридцать сребреников — 24 доллара!

Ко, даже не поведя бровью, продолжала:

— Серебристый Гудзон на западе и севере, цвета светлой сливы Ист-Ривер на востоке и юге — внутриматочные воды. Здания — органы будущего ребенка, люди — опоздавшие к зачатию семена. Зачатие Манхэттена бесконечно… Погляди-ка туда, Пэт! — Ко неистово замахала рукой, показывая куда-то вдаль. Там, в голубом мареве, в котором смешался дух рек и прорывающийся сюда дух океана, иероглифами чернели кварталы Манхэттена. Тимченко глянул… и ничего не прочел — лишь сердце екнуло от каменного простора.

— Ну как же, Пэт! — искренне сокрушалась Ко. Она повернулась лицом на юго-восток. — Вон там Бруклин, Брайтон-Бич, по которой течет ужасная кровь русских! — Ко рассмеялась, ее блестящие глаза смотрели на восток. — Видишь голубую дымку, стелющуюся на горизонте? Она как непроходящая печаль. Не верь ей, Пэт, — там Куинс. Этот район заселен преуспевающим средним классом. Они живут в небольших уютных домиках и любят себя. Как и те, кто поселился в Статен-Айленд, на юго-западе отсюда. А вот Бронкс не такой, — Ко неожиданно запнулась, закусив губу. — Пэт, можно я не буду о Бронксе?

— Конечно, Ко, это же твой Нью-Йорк.

— Нет, просто там… убили моего старшего брата. Знаешь, Пэт, если ты переберешься из Бронкса обратно в Манхэттен, то уткнешься носом в грудь черной матери.

— А что там, Ко? — Тимченко пытался заглянуть за северо-восточную оконечность острова Манхэттен.

— Гарлем — тропик рака моих предков.

— Негритянское гетто, что ли? — не понял Тимченко. Ко вдруг ударила его в живот:

— Не говори так больше, хорошо? За это слово, Пэт, тебе могут подпалить яйца!

Петька ошарашенными глазами дивился на хрупкую Ко. Та наконец не выдержала, улыбнулась неловкой улыбкой: — А эм сори.

— Ладно, проехали. Расскажи, что еще хорошего можно увидеть отсюда.

— Ту улочку, где торговала пончиками Мадонна.

— Мадонна торговала пончиками?!

— А ты что думал? Что она всегда была крутая герл?.. Конечно, это было давно. Наверное, в те времена, когда Мадонну знали только панки, тусовавшиеся в их любимом клубе «Пирамид». Как я жалею, Пэт, что не застала то легендарное время, когда Мадонна пела в «Пирамид!»

— Что ж в нем легендарного, в том времени? — снова вмешался в разговор баритон. — Обкуренное марихуаной, избалованное кокаином!

— Не твое дело! — топнула ножкой Ко. — Ты сам дух. Что ты можешь знать о слабостях и удовольствиях людей?!

— Как называется тот район, где Мадонна торговала пончиками? — спросил Тимченко.

— Вест-Вилледж. Хочешь, махнем туда?

Тимченко захватило с головой знакомство с Манхэттеном. Теперь он не проезжал, а проживал каждую его улицу. Оказавшись в районе Вест-Вилледжа, он, словно заядлый гурман, смаковал взглядом фасады его зданий, рожденных до и после промышленной революции, и тех, кто знал цену времени, а не денег, и тех, кто знаком был с сокрушительной силой капитала. Ко что-то быстро нашептывала-напевала в Петькино правое ухо, баритон переводил слева, проглатывая последние слова чернокожей Мадонны…

— Да, думаю, именно в этом месте стояла Мадонна с лотком, полным румяных пончиков, — говорила Ко, но Тимченко почти не слушал ее — он жил. Жил впечатлениями от настоящего, которое судьба Тимченко вдруг связала с этой удивительной точкой на планете. Петька становился счастливей еще на одну стильную вывеску галереи или кафе, жгучую рекламу бутика или ночного клуба…

— Хочешь, зайдем туда? — баритон-провокатор подзадоривал Петьку. Тот в ответ лишь улыбался: остановиться на чем-то одном — значит потерять время, не успеть прожить, прочувствовать остальное счастье. А его-то, нью-йоркского счастья — Петька прекрасно видел — столько вокруг, что дай Бог успеть отведать хотя бы его энергичных сливок!

— Вот мы и в Сохо! — красивое лицо ликующей Ко расцвело, как черно-красная роза в грозу. — Ты знаешь, Пэт, куда стремятся художники со всего мира? Они рвутся в Сохо!

— Они ненавидят здешние галереи и здешних оракулов от искусства, — вздумал не согласиться баритон. — А вдруг Сохо не признает их? А?.. Вдруг в паху этого взбалмошного богемного мирка не встанет на их чистую линию?

— Конечно, в Сохо нет места неудачникам и безбашенным пехотинцам. В Сохо надо врываться, влетать на крыльях взрывных полотен и неправдоподобно свежих идей!

— Это все демагогия. Просто надо оказаться в нужный момент и понравиться нужному человеку, — продолжал упрямиться баритон. — Может, придется даже задницу подставить…

— Хм, для этого есть совсем другой район! — недовольно хмыкнула Ко. — Если кто-то ищет не признания, а лишь приключений на свою задницу — пускай отправляется в Челси.

— А где это? — машинально поинтересовался Тимченко.

— Челси? Ну, рядом с Таймс-сквер, к югу и западу от него… Постой, а ты что, педик?

— Издеваешься?! — вспыхнул Тимченко, лицо его тут же покраснело, будто в него впрыснули томатный сок, не иначе. — Хочешь, я докажу тебе, что люблю одних женщин?

— Ну и как же? Изнасилуешь меня? — Ко с пронизывающей иронией смотрела снизу вверх на Тимченко. — Знаешь, что потом сделает с тобой американское правосудие?

— Так, ребята, кажется, вы далеко зашли, — решил спасти ситуацию баритон. — Пэт, погляди: начинается маленькая Италия.

— Ну да, гляди-ка, Вань, какие клоуны, — вздохнул Тимченко, но уже спустя минуту вновь посветлел лицом — Нью-Йорк не то место, где хандрит душа.

Воодушевилась снова и черная красавица Ко. Она потянулась к Тимченко и, искренне чмокнув его в щеку, шепнула: «Ты, как все русские, импульсивен и раним» — и вдруг ударила-уперлась чем-то смертельно твердым Петьке под ребра. Ё, блин, — дамский пистолетик в еще детской ее руке! Баритон внезапно расхохотался, Ко прыснула следом.

— Вы шо, охренели?! — обиделся Тимченко. — Сговорились на мою голову?

— Ну что ты, Пэт! — поспешил успокоить баритон. — Мы всего лишь хотели тебя слегка напугать.

— Ведь мы в Маленькой Италии, — продолжила Ко. — Это земля иммигрантов из Италии. Здесь жило и нашло последнее пристанище много итальянцев, прославивших не только Нью-Йорк. От них торчала вся Америка! Я говорю о гангстерах — Аль Капоне, Фэтсе Домино, Джоне Готти… Да мало ли их было, внесших в жизнь Манхэттена настоящий мужской дух, полный опасности и риска!

— А благородство? — спросил Тимченко.

— Пэт, какой ты наивный! Благородство идет рука об руку с коварством и предательством. Любим-то мы все равно совсем за другое. Догадываешься? За по-тен… Нет, Пэт, не за потенцию. За потенциал! Вот у них того и другого хоть отбавляй! — Ко кивнула в сторону горстки людей, невысоких, с темными, как немая ночь, волосами, зато с цепким, хлестким взглядом, вдруг пробившимся из-за завесы внешнего радушия и за долю секунды успевшим процарапать лобовое стекло Петькиного трака. Китайцы!

…Прошли минуты, закончился и Чайнатаун — город-район китайских ресторанчиков, где подают любимый петькин «чайниз» — курицу с жареной картошкой, приправленную обжигающими кетчупами и специями; район китайских рыбных базаров, щедрых на серебро свежей рыбы, отливающих черным золотом морских угрей, разжигающих аппетит крошечными спинками крупных устриц; район китайских богов и философов, вместе с пылью принесенных на остров Манхэттен из далекой страны, такой древней, что даже в глазах самого юного нью-йоркского китайца Манхэттен выглядит большим яблоком, которое приснилось еще не проросшему яблоневому семени. Закончился еще один завораживающий Петькино воображение район полигамного Манхэттена, начинался следующий — Трибека. Так проходит боль или радость, сменяясь восторгом или унынием… Как-то так получилось, что все это время Тимченко по ломаному, зетообразному маршруту ехал на юг: Сохо, Маленькая Италия, Чайнатаун, Трибека… Разве что с небольшим закидоном на запад. Жить с севера на юг — наверное, это должно что-то значить.

— В Трибеке живут люди с деньгами, — пояснила Ко. — Они их делают, например, на рекламном бизнесе. Как директора «Соотч энд Соотч».

— А на Уолл-стрит съезжаются люди, которые ворочают деньгами! — живо подхватил баритон.

— Да, это так. Хотя в Манхэттене давно уже создана масса других мест, где люди, общаясь со всем миром, делают деньги, — со знанием дела, при этом по-детски скривив губки, заметила Ко. — Я назову несколько таких мест. Ну хотя бы то, откуда мы увидели Манхэттен на ладони, — Всемирный торговый центр…

Они доехали почти до самого нижнего Манхэттена. За несколько мгновений измерили колесами короткую, как вздох восторга, Уолл-стрит. С уважением поглазели на почти двухвековые камни Нью-Йоркской фондовой биржи («Даже у самых отпетых гангстеров, политиканов и финансовых воротил, если они умудряются надолго задержаться на этом свете, рано или поздно появляются монашеские черты», — заметила Ко, когда они проезжали мимо биржи) и, бросив взгляд на юго-запад, туда, где под синей гладью неба смешивают воды Гудзон и бухта Аппер-Бей, живо представили, как взбираются на неземную статую Свободы, возносящуюся с острова Либерти, будто из самой воды… Они двинулись обратно, в сторону верхнего Манхэттена, к Центральному парку, где Тимченко еще не был.

Трак Тимченко бодро шел по Бродвею. Навстречу и обгоняя их, текла пестрая лава автомашин.

— Бродвей — это манхэттенский питон. Длина его впечатляет — 25 километров! — с гордостью сообщила Ко. Иногда они сворачивали на какую-нибудь номерную стрит; пронесясь по параллельной авеню, вновь возвращались на Бродвей — по пути, они решили нанести визит вежливости нескольким известным небоскребам. В их сотах-этажах кристаллизовались мозги, информация и мировые деньги. Так выразилась, казалось, еще совсем юная Ко. Или, может, таков был вольный перевод баритона?

— Движение денег понятно только опытному дилеру или фондовому брокеру, — продолжала умничать Ко. — Для непосвященных этот процесс представляется ничем не упорядоченней броуновского движения.

Может быть, поэтому, следуя неведомым маршрутом капиталов, о которых говорила, морща чудесный лобик, чернокожая красавица, трак Тимченко мотался по Манхэттену какими-то замысловатыми и, могло даже показаться, бестолковыми путями… В итоге все свелось к тому, что, начав моноралли у первого наугад небоскреба (кажется, это было здание «Чейз Манхэттен банка»), Тимченко закончил путь у… неизвестно уж какого по счету. Возможно, это была башня Ливер-хауса или другого супербилдинга, например того же Рокфеллеровского центра. Сначала Петька старательно, можно сказать, с любовью нанизывал на память имена небоскребов, как покойная прабабка Наташа сушеные груши на седую нить. «Трибюн-билдинг, Вулворт-билдинг, Мак-Гроу-Хилл-билдинг, Эмпайр стейт билдинг», — как автомат, выдавал названия баритон. Как вдруг — кто его знает, что послужило тому причиной, — ниточка оборвалась и имена небоскребов, их монстровидные образы безнадежно смешались в Петькиной голове: …билдинг …билдинг …билдинг…

— Тьфу, твою мать! — Тимченко в сердцах плюнул в окно, в мир, к которому еще час назад питал глубокую симпатию.

— Пэт, ты слишком близко к сердцу принимаешь нью-йоркских истуканов, — пожалела его Ко. — Ну их! Поехали лучше в Центральный парк. Там все живое! А в траве живут манхэттенские гномы. Они споют тебе тихую песню о навсегда забытом Новом Амстердаме. Поехали, я покажу тебе дом Йоко Оно, старой вдовы Леннона. С ее домом соседствуют такие же беспроблемные особнячки…

И в самом деле, разве они не могли устать от частых внушительных видов бетона, стали и стекла? Нет, конечно, выдохся один Тимченко, Ко такая поездка была нипочем. Как-никак девчонка родилась в этом урбанистическом котле. Ну а баритон… На какую усталость может посетовать дух?

Направляясь в Центральный парк, они пролетели по Таймс-сквер.

— На Таймс-сквер делают время. Потом продают его по каналам Эй-би-си во все страны. Особенно бойко торговля идет в американский Новый год. Заметь, Пэт, именно в американский, — Ко, не мигая, очень строго смотрела в глаза Тимченко. — Наш Новый год наступает одним из последних на планете. Но это, повторяю, не мешает нам продавать время и… шоп-секс. Вон видишь надпись «Шоу Ворд»? — они повернули с 42-й стрит на 8-ю авеню. — Это честный секс-универмаг. В нем можно посмотреть живое шоу для взрослых. Без обмана.

— Как это? — не понял Тимченко.

— Ты за рулем. Тебе туда нельзя. Ты можешь перевозбудиться и угодить в аварию.

— Да ну тебя! — решив, что его разыгрывают, обиделся Петька.

— Нет, в самом деле. А хочешь… — вдруг тихо заговорила Ко. — Хочешь, я покажу тебе, как это выглядит?

Четверть часа они колесили в ожидании солнечного затмения, но его все не было, поэтому довольствовались темной аркой, ведущей в какой-то навороченный двор. Ко велела выключить в салоне автомобиля свет, минуты две подозрительно сопела в кромешной темноте. Тимченко отчего-то стало стыдно, он занервничал и уже хотел было включить свет… Как его опередил ярко-красный луч лазерного фонаря, прорезавший наискосок черный космос салона и неожиданно упершийся во что-то очень маленькое, изящное, мгновенно взволновавшее его… Тимченко не понял, чем на самом деле была красно-коричневая крошечная ракушка, мерно дышавшая перед самым его носом. На дне ракушки Тимченко разглядел черную жемчужину…

— Шо цэ було? — глухо спросил Петька, когда вновь вспыхнул свет.

— Пупок, — мило улыбнулась Ко.

Девственно-изумрудная трава на лужайках Центрального парка была похожа на динозавра от флоры, забывшего вовремя вымереть. Вокруг, казалось, все уже давно сдалось, сникло, выродилось, уступив место каменным баобабам, и только ископаемая трава отбивала уважительные поклоны матери-сырой-земле. Земля на лужайке была сырой после дождя или щедрого полива. Но Тимченко с удовольствием разлегся на ней, кинув под низ куртку.

Эх, а все-таки трава здесь была молодой-молодой! Подложив руки под голову, Тимченко лежал на зеленом вымени Центрального парка, сочившемся свежестью первозданной, добиблейской земли — земли из того чудесного времени, когда некому было грешить, некому спасать, некому бежать в другие земли… Тимченко, завороженный, захваченный масштабом происходящего, смотрел, как степенно движется по небу отраженный мир. Много миллиардов лет назад мир изогнулся, отразившись в кривом зеркале неба, но Тимченко показалось, что это случилось только сейчас над его головой. Над Петькой проплывали обесцвеченные, лишенные национальной окраски очертания стран Азии, Африки, вот уже проплыли белоснежные отражения Португалии, Испании, Франции, Югославии… Тимченко наблюдал парад отражений, все с большим волнением ожидая появления родной Украины. И вот она появилась! Чаривна, спокусна. Но… но в далеком отражении родины Петька усмотрел столько темных пятен, взрывными воронками рассеянных по снежному полю, столько грозных крест-накрест лежащих путей! Тимченко аж всего передернуло, сердце обожгла холодная вспышка страха: «Да что же там, Господи?! Неужто беда?!..»

— …Так это же «Герника!» — воскликнула Ко и с недоумением глянула на растерявшегося не на шутку Тимченко. — Вот же табличка, читай! Ах да, ты же неуч!

— Ничего, у него еще все впереди, — решил поддержать Петьку баритон. — Ты, видать, не знаком с этой картиной?.. Ну-у, это же самое известное антифашистское полотно Пикассо. Мастер написал его в 37-м, практически сразу же после варварской бомбардировки гитлеровской авиацией маленького испанского городка Герника. Тогда свыше полутора тысяч басков погибло…

— Но при чем тут моя Украина?! — вскричал Тимченко, но тут же осекся, повесил голову.

— Успокойся, Пэт. Просто это ностальгия по родине, — чернокожая Мадонна мягко коснулась Петькиного плеча. Тимченко напоследок окинул взглядом картину и вновь будто обжегся о дымящиеся, то тут то там разбросанные по холсту куски плоти, более чем 60 лет назад предъявленные Пабло Руис Пикассо миру как вещественные доказательства новой войны. Глянул, снова вздрогнул, да поплелся, согнувшись, к другим плоским мирам. Больше часа Тимченко и Ко бродили по залам Музея современного искусства.

Перед этим, еще валяясь на лужайке Центрального парка, Петьки заявил, что у него осталось чуток сил взглянуть на культурные достопримечательности Манхэттена. Правда, при этом Петька предупредил Ко:

— Но только не эти галереи в Сохо.

— Эх ты, темнота! — улыбнулась Ко. — Ну что ж, тогда начнем с «МОМА».

Так звучала аббревиатура Музея современного искусства.

Сердце Петькино вскоре оттаяло при виде теплых, пронизанных нежностью или поныне живущих грезами полотен Сезанна, Ренуара, Матисса, Писсаро…

Ко вдруг стукнула себя по лбу: — Метрополитен-музей! Как я о нем забыла!

— Действительно, — удивился баритон, — стоило сначала туда сходить.

Они снова вернулись в район Центрального парка. Оказавшись в Метрополитен-музее, Тимченко долго ходил вокруг египетской гробницы Дендура, поражаясь тому, как люди, должно быть, сильно любили себя при жизни, что смогли придумать такую золотую смерть.

Наспех изучив громадную, совершенно необъяснимую коллекцию африканского искусства, в каждом черепке, дротике, пере, разноцветной ленте которого, казалось, до сих пор жил первобытный страх, они сели отдохнуть на крыше музея. Там был разбит изящный сад. Тени от его деревьев скрывали от октябрьского солнца, бесстрашно взобравшегося на один из ближайших небоскребов, Тимченко и Ко, а заодно с ними и глиняные тела скульптур. «Если не ошибаюсь, это Роден», — предположил баритон.

Перед тем как очутиться в Американском музее естественной истории, они махнули на другую сторону Центрального парка — Ко захотелось поводить Тимченко по парадным лестницам Линкольновского центра исполнительных искусств. Бодро взбежав по ступеням «Метрополитенопера», Тимченко опустился на одну из них, замусоренную окурками, бумажками и залитыми все тем же октябрьским солнцем, сорвавшимся с крыши небоскреба.

— Это песня, — сказал, закурив черную, как палец Ко, сигару, Тимченко.

— Что — песня? — не поняла Ко. Она села рядом и открыла банку колы.

— Нью-Йорк — песня, — пояснил Петька, с наслаждением выдыхая густой дух сигары. — Только, блин, не всякому дано ее услышать.

— Нью-Йорком не дышат, а пользуются, — заметил баритон. Но Ко перебила:

— Пэт, а ты слышишь мой город?

— Я слышу какой-то странный гул. Будто топот огромного стада.

— Да-да. Или лучше топот ожившего динозавра с лапами, большущими, как Эмпайр стейт билдинг! — живо подхватила Ко, подумав наверное, что Тимченко затеял с ней какую-то игру. — Кстати…

— А это идея! — баритон тут же уловил мысль Ко.

— Поехали, Пэт, я тебе таких динозавров покажу! — Ко потащила Тимченко вниз по лестнице.

На удивление Ко динозавры не произвели на Петьку почти никакого впечатления.

— А! — махнул рукой Тимченко. — Все одно что наши дворняги!

Ко переводила недоуменный взгляд со скелетов динозавров на Тимченко и обратно и никак не могла уловить сходство между вымершими рептилиями и украинскими дворовыми собаками.

— Понимаешь, скоро у нас будет жрать нече… — начал было объяснять ей Петька, да так и обмер на полуслове, уставившись вмиг ошалевшими глазами на гигантского червя: — Вот так змеюка подколодная!

— Да нет. Это всего лишь морской червь, — возразила Ко. — Совсем новый экспонат…

 

3

…Между началом поворота Петькиной головы и часом, когда Тимченко впервые ступил на землю Нью-Йорка, прошло незабываемых четыре с половиной недели. А с момента знакомства с чернокожей Мадонной — чудесной девочкой по имени Ко — наверное, еще столько же волшебного времени. В один прекрасный день, с упоением продолжая сожительствовать втроем — Тимченко, Ко и Нью-Йорк (баритон-дух был не в счет) — совершенно случайно, в который уже раз забредя в Верхний Вест-Сайд, они увидели, как снимают кино. К тому времени их уже не интересовал несколько напыщенный, многоступенчатый ансамбль Линкольн-центра — в Верхнем Вест-Сайде их притягивало к себе совсем иное. Может быть, им просто хотелось побыть наедине, а возможность обрести желанное уединение здесь казалась более реальной, нежели в других районах города. Из старинного здания Колумбийского университета, книжных магазинчиков с тихими вывесками, непритязательных, будто обращенных в самих себя кинотеатров и кафе выходили очень разные люди и, не оглядываясь, не бросая заинтересованных взглядов на Тимченко и Ко, шли по своим делам.

И вдруг Петька увидел, как снимают кино. Сначала он заметил бородатого оператора, катившего перед собой по рельсам камеру. Против него мужчина лет шестидесяти, не стесняясь, пытался поцеловать девочку, нисколько не старше Ко. Короткими тихими командами актеров направлял человек с мегафоном, сидевший на высоком табурете на краю съемочной площадки. Возраста режиссер был, по-видимому, такого же, что и актер. Но актер был гораздо полнее, если не сказать проще — толстяк. Режиссер, напротив, был худощав, в зеленой кепочке с длинным козырьком и очках в старомодной черной оправе.

— Вуди Аллен снимает «Деконструкцию Гарри-два», — с легкой усмешкой на спелых губах сказала Ко.

— Чего? — не понял Тимченко.

— У того мужика, что снимает кино, никогда не было проблем со счастьем, — решил пояснить баритон. — Вуди всю жизнь любит женщин и снимает любимое кино.

— Это тот — с бородой? — просто так спросил Тимченко.

— Нет, который в смешных очках. Которого любит муза по имени Сун Ии, — просто ответила Ко. Только сейчас Тимченко обратил внимание на девушку, стоящую рядом с режиссером. Она была так же молода, как юная актриса и Ко.

Китаяночка, или японочка, или полукровка, с преданными по-собачьи глазами, наклонив набок голову, она прижалась детской щекой к левому бедру старика-режиссера. Тимченко неожиданно облегченно вздохнул: по сравнению с этими двумя старперами он был еще молодцом.

— Быть счастливым никогда не поздно. Об этом фильмы Вуди Аллена, — сказала Ко и оглянулась.

— В них режиссер рассуждает о том, что ценность счастья в его краткосрочности. В любой момент оно может начаться и так же своевольно закончиться, — подхватил мысль Ко баритон. — Счастье подобно яблоку…

— Значит, Нью-Йорк — город большого счастья? — неожиданно для самого себя перебил Тимченко и тут же смутился.

— Здорово! Какое классное сравнение, Пэт! — восхищенно воскликнула Ко. Глаза чернокожей Мадонны блестели, как свежевымытые витрины супермаркета.

— В каком-то смысле это так, — гораздо сдержанней согласился баритон и уже совсем спокойно продолжил. — Так вот, счастье подобно яблоку, чья эволюция очень проста: созревание, зрелость, распад. Это с одной стороны. А с другой… Судьба играет счастливыми людьми подобно тому, как сами люди играют в кости. Режиссера интересуют те моменты, когда по воле случая выпадает, если так можно сказать, несовместимая пара костей. Как, например, та пара, которую он сейчас снимает: она еще в стадии созревания, он уже тронутый распадом. В данном случае он снимает фильм о себе самом. Но это еще не все. Я не зря сравнил счастье с яблоком, чей век очень короток. Пройдя стадии созревания и зрелости, счастье рано или поздно должно превратиться в гниль. Как яблоко, которое, никем не замеченное, сгнивает на ветке или под деревом. Но чаще всего счастье не успевает «пропасть» — однажды оно становится пищей голодного общества. А общество бывает голодным всегда.

— Любое общество — это червь, питающийся счастьем его индивидуумов, — подтвердила Ко и снова оглянулась. — Вон этот червь приближается к нам!

Тимченко следом за камерой глянул в ту сторону, куда обратила печальный, вмиг потускневший взгляд чернокожая Ко. Словно колонна разгневанных демонстрантов, к ним спешила огромная толпа. Глядя на нее, Тимченко не обнаружил сходства с червем. Тут он боковым зрением углядел, как начало подниматься над землей сиденье оператора. Черт пихнул Тимченко под ребро, и Петька стремглав бросился к металлической конструкции, возносившей бородача с кинокамерой в бесцветное небо Верхнего Вест-Сайда. Успев схватиться за горизонтальную перекладину, Петька подтянулся и оседлал стрелу — на верхнем ее конце, точно снайпер в засаде, замер оператор.

Сверху толпа и вправду была похожа на гигантского червя. Вот его голова, состоявшая из жующих гамбургеры людей, достигла съемочной площадки и мигом проглотила влюбленную парочку, будто обычный дабл-чизбургер…

Позже Ко пояснила, что нынче в Нью-Йорке моден синдром червя. А то кино, что они видели, гуляя по Верхнему Вест-Сайду, воплотило стремление режиссера (кстати, вовсе не Аллена, а человека, всего лишь похожего на Вуди — Ко тогда пошутила) экранизировать знаменитого фаулзовского «Червя»… Тимченко, к стыду своему, ни черта не понял из того, что сказала продвинутая Ко. «Червь — он и в Нью-Йорке червь», — казалось несколько сконфузившемуся Петьке. Правда, совсем скоро в Нью-Йорке начали происходить странные вещи, очень близкие и знакомые украинскому водителю Петру Тимченко. В природе тех удивительных вещей мало чего было интеллектуального и продвинутого, тем не менее нью-йоркское общество с каждым днем все больше и больше стало косить под червя. Словно синдром, смакованием которого увлеклось общество, взял да и превратился в злую реальность.

Все началось с того, что Тимченко, однажды развозя мороженое по своему привычному роуту, увидел пешехода, левой рукой перебиравшего четки. Петька глазам не поверил! Но в тот день было так светло, что Тимченко вряд ли мог перепутать с чем-нибудь четки. Воздух над головой прохожего светился, залитый, словно золотой глазурью, солнечным светом, который, казалось, источали листья кленов и лип, но прохожему с четками, чувствовалось, была по барабану светлая благодать. «Ну точно сумской браток», — подумал в тот момент Тимченко — в Сумах модно было расхаживать по улицам с такими вот четками. Говаривали, что для одних они были признаком уличной крутизны, для других — еще и намеком на принадлежность к блатному миру. Кем на самом деле был тот редкий прохожий, можно было только гадать. Тем более что остальной прикид его выглядел жутко: дешевая джинсовая куртка, видать, с турецкого базарчика, да мятые, с пузырями на коленях штаны.

Людей с четками Тимченко стал встречать все чаще и чаще. С их появлением в Петьке вдруг пропал баритон. Возможно, голос-гид замолчал потому, что не находил объяснения происходящему.

Потом Тимченко увидел мужика, продававшего дрожжи. Тот стоял на Таймс-сквер недалеко от спуска в сабвей и, положив пачки дрожжей на американскую газетку, расстеленную на камне, предлагал их прохожим. Проходившие мимо два негра вдруг встали как вкопанные. Таращась удивленно на дрожжи, они спросили мужика о чем-то по-английски. Тот презрительно сплюнул под ноги:

— На шо, на шо… А самогон ты з чого будэшь гнать?.. Так о то нэ дуры, купуй дрожжы та ходь до Мыколы — вин тоби торбу цукору продасть.

Ошалевшие негры бегом ныряли в сабвей, в котором, может, отродясь не ездили. А там… а там их поджидала засада покруче. Крепенькие, толстозадые тетки, перевязанные крест-накрест цветастыми платками, кто в дешевых пестрых турецких юбках, кто в джинсах в обтяжку, по-свойски оккупировали вагоны поездов, выгнав из них в три шеи нью-йоркскую голытьбу и бомжей. Вагоны предприимчивые торговки превратили в передвижные базарчики и, обложившись немудреным товаром, катались в метро от станции к станции, предлагая обалдевшему подземному народцу свиное сало по два доллара за кило, бурые помидоры, сорванные явно зелеными, отличную картошку нового урожая, за которой, как водится, ломятся донецкие перекупщики, пустые стеклянные банки и желтые жестяные крышки для консервации, уксус под названием «Оцет», кубики «Галина бланка», пиво «Охтырське» и много других полезных мелочей. Среди них были, конечно, и семечки по 6 центов за стакан.

На поверхности все больше заправляли мужики, поголовно одетые в одинаковую униформу — куртки из вареной джинсы, брюки из немнущейся синтетики (в отличие от прохожего с четками, первым повстречавшегося Петьке) и обязательно прошитые по контуру башмаки. Мужики, напрочь похерив маскировочные пакеты, в открытую хлестали из горла водку «Нэдрыгайливську». Тимченко за голову хватался: эх, ну почему не видать нигде бородатого оператора и того худющего режиссера, у которого муза — страшная, как атомная война, японка-подросток? Такое кино пропадает!.. Пропал куда-то продавец дрожжей (видать, спихнул их), зато появились другие люди, торговавшие тоже с газетки. Они бойко предлагали домашнее молоко и сметану, творог и олию, гарбузы и часнык, красноперых карасей и кур, усеянных гроздями черно-лиловых мух. Смышленые китайцы быстро научились жарить чебуреки, беляши и тошнотики с сомнительным ливером. В ресторанах перестали заказывать колу — куда ни глянь, все пили томатный сок, много ели сала, лука и картошки.

Картошку (благо ноябрь в Нью-Йорке стоял солнечный, сухой) продавали на всех перекрестках. Хотя пора заготовки по всем срокам прошла. Особенно бойко торговля сельхозпродукцией шла напротив Рокфеллер-центра, что в районе пересечения 49-й стрит и 6-й авеню. Пузатые или, наоборот, сухие, жилистые мужики с обветренными лицами, усевшись на тугие мешки, держась за них мозолистыми, натруженными руками, глядя исподлобья, предлагали случайным неграм и евреям картоплю по дешевке — всего по 3 гривны за десятилитровое оцинкованное ведро. Коренные ньюйоркцы, которые, казалось, все реже встречались на улицах, испуганно пялились на продавцов картошки и немедленно тикали прочь. Странных людей, вдруг заполонивших Нью-Йорк, сторонились даже местные панки. Они спешили побрить головы наподобие новоявленных братков, чтобы, не дай Бог, не выделиться в нью-йоркской толпе, чтобы, не дай Бог, не набили им морду…

Тем временем события развивались по нарастающей… Только теперь Тимченко отчетливо осознал, что так и не успел по-настоящему привыкнуть к Нью-Йорку, его нереально-реальному миру, режущей слух речи, непонятной и чужой, к чужим запахам (в Нью-Йорке по-другому воняли даже мусор и отходы), к чужому цвету кожи и глаз, к чужим оттенкам в одежде, покраске автомашин и домов, к чужим краскам жизни, совершенно нелогичным с его, иммигранта, точки зрения, но в то же время таким обворожительным, подкупавшим непривычной свободой и свежестью… Не успел Петька привыкнуть к чужому Нью-Йорку, как обнаружил в нем появление знакомых вещей, родных настолько, что это одновременно пугало и радовало.

Тимченко явственно ощутил, как уменьшился город. Нью-Йорк стал поразительно мал. Как рубцы, стянулись его улицы — огромный город постепенно превращался в живой шрам. «Теперь не фиг делать за какой-то час-полтора пересечь его вдоль и поперек!» — диву давался Тимченко и как ни напрягал мозги, не мог найти объяснения происходящему. А перемены, будто стая хулиганистых воробьев, налетев вдруг из какого-нибудь злачного чердака и густо усеяв дерево яблоневой судьбы Нью-Йорка, нагло чирикали и поднимали хвост под нос не на шутку струхнувшего коренного народца. Творилось что-то несусветное! Подобно тому как в плену больше остальных нередко страдают самые рослые и физически здоровые, от злых перемен в первую очередь досталось небоскребам. Они внезапно осели, как тесто. Над словно усохшим Манхэттеном нависло громадное, раз в пять больше обычного, ядовито-оранжевое солнце. Оно жарило что есть силы, казалось стремясь выжечь несчастных людишек. Но тем — ха-ха-ха! — на удивление — все было нипочем!

Женщины — те поголовно, словно взбесились на почве жары и нью-йоркского коллапса: они вдруг стали ужасно красивы. Стройные, длинноногие, агрессивные, охочие до любовных приключений, они вызывающе сверкали глазами, ослепляя водителей роскошных лимузинов.

Правда, вскоре роскошь авто незаметно сошла на нет. Куда-то подевались «кадиллаки», «крайслеры», «шевроле», «форды» американской сборки, на улицы просочились европейские марки — «опели», «фольксвагены», «шкоды», «ауди», «БМВ», «фиаты», «рено»… Когда Тимченко в первый раз увидел пятую модель «лады», несущуюся по 3-й авеню, поначалу обалдел, глазам не поверил, но потом, встречая «жигули» и «волги» уже чуть ли не на каждом шагу, быстро привык. Ничего не попишешь: Нью-Йорк — город контрастов!

Витрины магазинов поблекли. Нет, в них по-прежнему яркой жизнью, подсвеченной десятками, сотнями ламп, жили великолепные и совершенно непонятные вещи. Но глядя на них, Тимченко уже не чувствовал, как замирает сердце, как ликует от сознания того, что бьется в самом-самом городе мира — Нью-Йорке…

А люди стали Тимченко просто раздражать. Раздражение это Петька не испытывал ровно с того дня, как покинул родину. Как-то он проходил вдоль витрины спортивного магазина и случайно подслушал разговор женщины среднего возраста и мальчишки лет шести-семи. Разговор их — в это трудно поверить! — буквально воспроизвел старый анекдот. Хлопчик, постриженный наголо, в джинсиках с карманами почти на уровне коленей, показывая пальцем на витрину, за которой открывался сказочный вид на одну раскрученную спортивную планету, противно ныл: «Мамо, купы мэни „Рыбок“! Купы ж мэни „Рыбок“, а, мамо!..» Мать, одетая на редкость бездарно, как говорят Петькины земляки, по-кугутски, придерживаясь дикой моды, неведомой большинству ньюйоркцев, проще говоря — в турецкий базар, не глядя на сына, но жадно пожирая глазами витрину, вдруг грубо отрезала: «На шо? У тэбе щэ хомйяк нэ здох!» Тимченко брезгливо сплюнул под ноги, позабыв, наверное, или лишь сделав вид, что ведь сам оттуда же — из паха простого народа… А когда поднял снова глаза, прямо-таки оторопел: «Боже! Сколько быдла вокруг!»

Бедные нью-йоркские улицы вдруг заполонили быки, жлобы, кугуты — все те, кем богаты были его родные, уже начавшие стираться из памяти Сумы. Удивительно, но чаще других обращали на себя внимание не красивые, от природы вульгарные девицы и тем более не поникшие, казалось навсегда утратившие иллюзии о женском счастье, безмерно зажатые, с усталыми лицами женщины, а пробивные, нагловатые, грудастые, с одной лишь печатью хозяйской смекалки в глазах бабы да красавцы мужчины. В костюмном прикиде, в котором раньше не всякого крутого янки можно было увидеть, с презрительными, надменными минами они вылезали из своих тачек (в общем-то, убогих, если судить по нью-йоркским меркам), небрежно припарковав их возле супермаркетов, отелей, борделей и титулованных офисов. Редко, когда на лицах быдловатых нуворишей можно было углядеть проблески ума.

Еще тупее выглядели физиономии незаметно сменивших местных копов ментов.

А чего стоили братки, наехавшие в Нью-Йорк, по всей видимости, из того же села, что и свояки-менты! Эти от мала до велика безнадежно обритые парни, мечтающие, как тот хлопчик, о «Рыбоке» впридачу к «хомйячку». Братки лузгали семечки, сплевывая на нью-йоркские мостовые, доселе не знавшие такого позора, сорили шелухой со смотровой площадки Эмпайр стейт билдинг и плевали вслед ветру, разносившему по окрестностям Нью-Йорка варварское конфетти. После того как однажды трое братков вывалились, пьяные, в пять утра из ночного клуба «Правда», официанты с недоумением вымели из-под столика, за которым ночь напролет оттягивались хлопцы, с горой поднос обслюнявленной шелухи… А четки — эти неизменные братковские аксессуары! Как ни странно, прикидом они были не долго — совсем скоро им на смену пришли связки обыкновенных ключей от жилья. «Отчего только ключи эти?» — гадал Тимченко. Не могли же лысые хлопцы прикупить недвижимости в самом-самом городе мира? Разве что в Гарлеме, где местные чернокожие авторитеты уже начали пугать своих непослушных детей неотесанными братками. Увы, Нью-Йорк, сильный, алчный город-зверь, стращал детей хищными, опасными, как бультерьеры, братками — и боялся их сам! А тем все «гы-гы!» «Юрко, пишлы на Бродвэй! Поправка янкам морды бытымо!» И хлопцы шли на Бродвей. Вертя связками ключей, как геликоптер пропеллером, братки приземлялись посреди Бродвея, где-нибудь на его пересечении с 50-й или 42-й стрит. Кружком усевшись на корточки, как зэки возле параши, внаглую, сунув червончик в лапу менту, нелепо выглядевшему в полицейском мундире, или вообще ничего не сунув, потому как коп Мыкола — кум, лаяться не станет, сворачивали цыгарку с марихуаной (или с планом, как они чаще называли траву) и, затягиваясь по очереди, передавали ее по кругу.

У нью-йоркских детей бритоголовые юнцы, пытавшиеся косить под братков, отбирали велосипеды и ролики. Назвавшись «сборовцами» или дав повод называть себя так, они выбирали заправов — бригадиров и, объединившись в хищные стайки, ходили всем скопом бить морды и крошить молотками головы пацанам из других районов Нью-Йорка. На стенке лифта, кажется в Эмпайр стейт билдинг, неизвестный малолетний монстр нацарапал: «Янки, гэть из Нью-Йорку!»

А районов в городе становилось все меньше. Улицы скукожились, как паленая кожа. За одну ночь туман съел асфальт на десятках нью-йоркских улиц — взгляду ошалевших горожан вдруг открылись неприглядные потроха мостовых, а кое-где и сама земля, триста лет ничего не рожавшая, лишь испытывавшая гнет назойливых пешеходов и авто. Жизнь в Нью-Йорке опаскудилась совершенно, в ватерклозетах взламывались магнитные замки, а панели осквернялись доброкачественной мочой из явно не паршивого американского пива. Детские ругательства вроде «фак ю» раз и навсегда были переведены на крепкие выражения, авторскими правами на которые сегодня обладает весь мир. Нью-Йорк со скрипом переходил на ненавистный Тимченко суржик:

— Юрко, чи ни набрыдла тоби амэриканська мова?.. Ото ж! Слухай сюды: як шо почуешь йийи вид когось — зараз бый тому в пыку!

— О кэй, Сашко! Оти янкы тако ж кляты, як москали!

Поросли сумской жизни, точнее одни лишь зловещие ее сорняки, Тимченко теперь находил повсюду, словно ужасный ураган занес из-за океана ее семена. А то, что не видел своими глазами, узнавал из хот-новостей, воспринимавшихся покруче любого блокбастера или ужастика. Тимченко краем уха слышал чью-то реплику о том, что Голливуд сегодня замер, добросовестно впитывая немыслимые для Америки идеи насилия и абсурда, которые с некоторых пор генерировал старый добрый Нью-Йорк…

Тимченко перестал развозить мороженое — неожиданно торговлю ему перебили молоденькие девчонки и пацаны, с лотками нагло влезшие на его роут.

Неприкаянный, отдав ключи от верного трака Руслану, Тимченко бродил по Нью-Йорку, тщетно пытаясь найти объяснения жутким метаморфозам, происходившим в городе. Однажды, спасаясь от визуального кошмара, превратившего Нью-Йорк в «сплошную галерею человеконенавистнического искусства», как вчера в отчаянии выразился кто-то из телеведущих СиЭнЭн, Тимченко забрел в один из тихих зеленых уголков Центрального парка. Но и здесь кто-то успел самоутвердиться самым низким способом, пройдясь ураганом вдоль ряда чудесных уютных скамеек. Сиденье на первой же скамье было проломлено, рядом растеклась мерзкая лужица блевотины, валялись три бутылки с этикеткой «Кыйивська Русь», рассыпана на много-много шагов вокруг шелуха от семечек, будто ее сюда специально привезли с маслоперерабатывающего завода. Враз утратив, казалось, последние силы духа, Тимченко устало опустился на соседнюю скамью, где ветер нехотя листал страницы забытой газеты. «Вечерний Нью-Йорк» на русском, — обратил внимание Петька. — «Ну что там пресса по этому поводу пишет?» Как раз в этот момент ветер успокоился, раскрыв разворот четвертой и пятой страниц. «Нью-Йорка больше нет!» — с ужасом прочел Тимченко. Пересилив отвращение к возможной чернухе, он таки углубился в чтение.

«Нью-Йорка больше нет!

Недавно нашему журналисту попался на глаза документ, дух и содержание которого позволили классифицировать его как манифест. Листок бумаги подозрительного желто-коричневого цвета оказался в пачке газет, оставленной почтальоном у дверей квартиры, которую снимает наш журналист. Манифест вышел под жутковатым, апокалипсическим заголовком: „Нью-Йорка больше нет!“ Начинался он следующими словами: „25 лет тому назад Нью-Йорк испытал незабываемый ужас перед опасностью, появление которой он предупредил словами: „Русские идут!“ Но сегодняшняя параславянская зараза, чью доминирующую национальную составляющую мы пока не в силах однозначно идентифицировать, во сто крат ужасней эдичек лимоновых, нахлынувших начиная с первой половины 70-х в Нью-Йорк. Сегодняшняя зараза — это совсем не те романтики-диссиденты, анархисты-хроники, профессора-антисоветчики, танцоры-педерасты… То увлекательное, авантюрное для Нью-Йорка время кануло в Лету. Сегодняшняя зараза, неизвестно каким путем прибывающая из республик бывшего Союза (уж слишком многочисленна она и опасна!), пахнет не запретной марихуаной и дешевым виски, не кремом для анального секса и картошкой-фри из Макдоналдса, а нездешним дерьмом. Потому что имя этой заразы — жлобы, кугуты, быки и т. д. и т. п. Так она сама себя называет. Она, подобно прожорливому червю, выползшему из неведомых пор цивилизованного общества, съедает наш город большого яблока. Нет, она даже не съедает его, а лишь подло надкусывает и гадит! Гадит! Еще немного — и эта зараза засрет весь Нью-Йорк! Горожане, мы призываем вас найти и раздавить этого червя! Пусть каждый из нас уничтожит хотя бы малый кусок параславянского чудовища! Тогда вместе мы одолеем его целиком!..“

В том же духе и остальной текст манифеста неопознанного нами движения за спасение Нью-Йорка. С одновременным содроганием и заискиванием перед жутким пришлым червем, имя которому то же, что и четверть века назад, — русская эмиграция… Кстати, а что мы имеем на самом деле? Так ли страшен червь, как его малюют? Оглянемся вокруг, всмотримся в морщины нашего Нью-Йорка — так ли уж они похожи на сточные канавы, бурлящие фекалиями славянородного червя, которым пугает нас упомянутый манифест?

Первое, что уже не бросается в глаза (да, именно не бросается!) — это небоскребы. Уму непостижимо: куда подевались их верхние этажи?! Отныне и, может быть, навсегда они утратили свою небесную „приставку“ — теперь они никакие не „скребы“, а вполне заурядные многоэтажки, которые со временем, того и гляди, обратятся в приземистых „крабов“…»

Тимченко, тяжело вздохнув, перескочил через три-четыре абзаца — и без этого едкого чтива Петька чувствовал приближение катастрофы, с болью в душе наблюдая те страшные черты, которые уже успели проявиться в облике города.

«Нью-Йорк еще есть, — читал Тимченко дальше, — но как будет называться то, что останется от него завтра? Не воскликнет ли спустя несколько лет приезжий, впервые ступив на некогда землю Нью-Йорка, когда увидит печальный результат происшедшей с городом метаморфозы: „Бедный Йорик!.. Мать твою эдак!“?»

Однако вернемся к манифесту. Изучив внимательно его текст, наш журналист сделал на его полях приписку: «Я против паники, слепой, жестокосердной, семена которой пытаются посеять в наших рядах авторы манифеста и их сподвижники — люди влиятельные, чьи имена, как капитал в обороте, постоянно на слуху. Но с той же степенью настойчивости и убежденности я выступаю против страусиной политики, проводимой другой частью верхушки нью-йоркского общества — также крупными представителями финансово-промышленных биномов и массмедийных ДНК. Мне по сердцу и уму третья категория наших сограждан, пускай не такая многочисленная и одиозная, как две первые, и не обладающая той же влиятельной мощью. Людям третьей категории одинаково претит снобизм и плебейство, заумь и невежество, декаданс и бескультурье. Эти люди выбрали трезвую позицию: с одной стороны, они не отрицают те изменения, которые с некоторых пор обнаружились в нашем обществе, но с другой — не призывают ньюйоркцев к тотальному крестовому походу против… (Тщательно зачеркнуто.) На самом деле главной своей задачей на сегодняшний день они считают необходимость идентифицировать источники и причины потрясений, которые переживает Нью-Йорк, для того чтобы уже в ближайшем будущем либо поставить на место возмутителей спокойствия, либо нейтрализовать их. Конечно, и у этих мудрых людей не всегда хватает должной выдержки, когда они начинают говорить или писать о зачастую нелепых и даже ужасных метаморфозах, свидетельствующих о том, что Нью-Йорк продолжает мутировать. Наш город, который, казалось, никогда не был подвержен ничьим влияниям и умонастроениям. Город, который, испокон веку являясь законодателем законодателей во всех областях жизнедеятельности, вдруг…» Дальше наш журналист приводит несколько с трудом поддающихся осмыслению цитат, выбранных им из периодических изданий, которые выпускаются, на его взгляд, самой уравновешенной категорией наших сограждан. Мы знакомим вас с этими выдержками из газетных хроник, сводок новостей и репортажей.

«…Нью-йоркский центр занятости предлагает жителям города принять участие в общественных работах по уборке сахарной свеклы в фермерских хозяйствах пригорода Нью-Йорка…»

«…Муниципальная налоговая администрация г. Нью-Йорка объявляет конкурс детского рисунка „Налоги глазами детей“. В конкурсе могут принимать участие дети с 7 до 17 лет. Критерии оценки работ: полнота раскрытия темы, высокий уровень техники исполнения, элементы творчества и аккуратность оформления…»

«…На стихийных базарчиках, возникших на улицах города, процветает воровство. По словам одного из потерпевших — нелегального торговца дрожжами и кожаной обувью, нередко дело доходит до абсурда. Дней десять назад воры украли у него правую туфлю от пары женских туфель „Лемонти“. Сегодня в девять утра их представитель, видимо, нигде не найдя такой же левой туфли, предложил торговцу выкупить украденный у него товар за полцены…»

«…B городе обнаружены факты работорговли. Под видом трудоустройства 28-летний иммигрант-сумчанин вывез в Мексику нескольких девушек, где каждую продал за 250 долларов…»

«…78-летний старик, говорящий по-русски, во время ссоры с 44-летним сыном убил его дубовой клюкой…»

«…Сегодня в шесть утра патрульный вертолет обнаружил на статуе Свободы надпись, сделанную краской: „Влада народжуэ падлюк! Слава анархии!“ Злочинец… простите, нарушитель задержан на месте преступления. Им оказался 24-летний юноша, исповедующий, по его словам, идеи анархо-индивидуализма, активный участник женевской акции 1998 г., направленной против глобализационной политики таких мировых концернов, как „Шелл“, „Кока-Кола“, „Макдоналдс“ и т. п. Наш журналист взял у юного анархиста автограф…»

«…ФБР разоблачило группу лиц (состоящую в основном из русско— и украиноязычных пенсионеров, членов ветеранских организаций — участников второй мировой войны), готовившихся к свержению конституционного строя в штате Нью-Йорк. По сообщению пресс-центра Управления ФБР в г. Нью-Йорке, участники группы разработали детальный план действий, начали формирование боевых групп, уточняли дислокацию военных частей и мест хранения оружия, обсуждали способы его захвата, определили перечень объектов для проведения диверсионно-террористических акций, а также изготовили листовки с призывами к вооруженному восстанию и проекты документов, которые должна принять „новая“ власть…»

«…B городе раскрыт подпольный бордель. На днях были задержаны трое приезжих, обвиненных в занятии сутенерством. Через объявления в одной из газет, издающихся на русском языке, они предлагали девушкам без комплексов работу секретаря. Желающих нашлось немало, в основном студентки-иммигрантки. Час услуги стоил 100 гривен (по словам жриц любви, многих клиентов эта сумма приводила в замешательство), ночь — $100. По желанию клиента устраивали и групповой секс. Это стоило дороже, но, главное, не обходилось без крепкой домашней выпивки и закуски. Задержанные девушки признались, что работать проститутками в Нью-Йорке гораздо приятней, чем в городе, из которого они приехали, поскольку клиенты ведут себя вежливо и с уважением к их труду. Например, у них нет привычки тушить бычки о соски или ягодицы. В подпольном борделе работало 8 девушек, 3 охранника, доставлявших девушек клиентам. 50 процентов выручки причиталось путанам, 10 — охранникам…»

«…Трое приезжих взяли в заложники двух девушек и в течение двух с половиной суток держали в канализационном коллекторе в округе Манхэттен, район пересечения Таймс-сквер и 42-улицы. От родителей девушек (полгода назад нелегально иммигрировавших из Украины) похитители потребовали 1500 долларов. „Не дадите денег — получите дочерей в мешке“ — так было написано в записке, подкинутой родителям одной из девушек. В первый момент полиция Нью-Йорка растерялась: она не смогла сразу найти нужную сумму (что нас, представителей СМИ, очень удивило). Но вскоре проблема была решена, и тщательно подготовленная операция по освобождению заложниц началась. Один полицейский пострадал: при задержании преступник прыснул ему в лицо слезоточивым газом…»

«…B субботу утром пресс-секретарь губернатора штата Нью-Йорк выступил с заявлением о том, что ФБР погорячилось: никакой реальной угрозы конституционному строю в штате не было. По его словам, ФБР некорректно использовало форму подачи сообщения нью-йоркским СМИ о готовящемся перевороте, что вызвало неоднозначную реакцию…»

«…B одной из неформальных галерей в Сохо открылась необычная выставка коллекций татуировок… снятых с трупов. В эксклюзивном интервью нашему изданию коллекционер — выходец из бывшего Советского Союза рассказал, что собирает такие татуировки давно и снимает их не только с трупов, но и с живых людей, используя при этом обычные обезболивающие средства. За разрисованный лоскут кожи размером 12×9 мм он платит от 4 у. е…»

«…Кража канализационных люков, кабелей телефонной связи и проводов становится настолько привычным явлением, что скоро может случиться так, что жители одного из самых больших городов мира останутся без света, связи и будут проваливаться под землю. Но это еще не все! Началось повальное разграбление могил: на нью-йоркских кладбищах крадут оградки, вазы и надписи с памятников, чтобы сдать их как лом. Этому способствует процветающий в городе подпольный бизнес вторсырья: как грибы после дождя растут пункты приема лома и отходов из черного и цветного металлов…»

«…Сегодня в два часа ночи арестован 48-летний убийца, нелегально иммигрировавший в США из украинского города Сумы, славящегося своей криминогенной обстановкой. В Нью-Йорке он вступил в фиктивный брак с 36-летним Бобом Колинзом. Девять месяцев назад, поссорившись с супругом, он проломил ему череп куском стальной трубы, труп запихнул в холодильник и под предлогом сдачи в пункт по приему металла вывез холодильник на берег Гудзона, где утопил в рыбацкой полынье…»

«…B Центральном парке, округ Манхэттен, завершен первый этап реставрации уникального памятника старины — Круглого двора усадьбы князей Голицыных, построенного в 1749 году в селении, находящемся в северо-восточной области Украины. Не так давно остатки двора, столько лет преданных забвению, вывезены в Нью-Йорк могущественной сумской диаспорой. Исторический и архитектурный памятник, которому исполнилось 250 лет, не имеет аналогов в мире. Возрождается он, как было сказано, на средства сумской диаспоры. Планируется, что Круглый двор князей Голицыных станет важнейшим центром культурно-массовых мероприятий, торгово-развлекательным заведением Нью-Йорка и займет второе почетное место после возводимого в том же Центральном парке нового стадиона, инициатором строительства которого выступил новый мэр города г-н Шер Баи…»

«…Синдром червя принял размах эпидемии: сегодня ему подвержены не менее двух третей жителей города. Помимо количественных показателей, синдром ужасает своими извращенными формами, которые в последнее время он все чаще стал принимать. То, что совсем недавно приводило в шок добропорядочных горожан, сегодня уже не вызывает у них никаких эмоций. Так, месяц назад мы содрогались от известия о запуске завода по производству деликатесов для червя — чипсов, пастилы и бульонных кубиков, изготовляемых из отборного перегноя и торфа. Сейчас эта новость просто меркнет по сравнению со вчерашним скандалом: объявлено о создании биржи человеческих жертв червю. На эту биржу, по замыслу ее сумасшедших учредителей, будут поставляться юные девушки и парни со всех уголков Северной Америки, которых затем планируется скармливать червю. Остается только гадать, по какому принципу будет производиться отбор человеческих жертв…»

Наш журналист — мужественный бэби. Видимо хлебнув лишнего (у него в баре никогда не переводится армия виски и рома), он отважился проникнуть в самое нутро, выражаясь терминологией манифеста, «параславянского червя» и имел контакты с отдельными его членами. Выпив лишнего, наш журналист становится необыкновенно разговорчив, но в тот день он спрашивал об одном. Если перевести на русский, вопрос его звучал примерно так: «Эй, товарищ, слабо без лишнего базара назвать три главных фишки суперграда?» И что же вы думаете? Товарищи — члены непрошеного червя — называли эти самые фишки.

«Лысые хлопцы и братки, красивые девушки и хреновое лето». «Быки, памятник Шевченко, сумская водка». «Ну, какое-нибудь из сумских FM-радио, Соборная, молодые люди с накладными карманами на брюках…»

«Постойте! — после первых же фишек вскричал наш журналист. — Что вы городите?! Какие еще лысые хлопцы? Кто такие братки? С чего вы взяли, что лето хреновое? Что есть сумская водка? Откуда взялся памятник Шевченко и красивые девушки? Я их отродясь здесь не видел!..» Бедолага, ему и в голову не могло прийти, что у каждого есть свой суперград, как бы он ни был мал, безызвестен, затерян на карте. Наш журналист обреченно махнул рукой и продолжал молча слушать, открывая для себя далекую родину червя.

«Компактный город. В нем удобно жить и работать: легко и быстро можно попасть из одного конца города в другой». «Три главных особенности? Наверное, это река Псел, озеро Чеха, фонтаны красивые». «Зеленый город, красивые девушки, плохие дороги». «Без сомнений, город имеет свое лицо. Лицо в виде старых улиц. Пройдите по Дзержинке или Псельской, где сохранились особнячки дореволюционной постройки. Они — то прошлое, что органично вписалось в настоящее. У города есть желание жить той культурной жизнью, которая имела место до революции. Тогда в нем останавливались и работали Чехов, Куприн, Чайковский, Рахманинов… Да, сегодня городу очень трудно возродить те далекие традиции, но потуги есть».

«Люди очень разные здесь живут. Как нигде, много всяких слоев. Очень тонкая прослойка (можно сказать, остатки) подлинной интеллигенции. Несколько толще слой тех, кто, на их взгляд, хочет быть интеллигенцией: „Мы тако ж ходымо у органный зал — спымо…“ Основная же масса лишь работает, чтобы выжить. А там хоть трава не расти! Не интересуется ни политикой, ни культурой — просто добросовестно тянет свой воз. Есть еще прослойка богатеньких, не обладающих ни вкусом, ни культурой, но зато сумевших построить себе особняки. Последняя категория — жлобы, кугутня — стремится залезть к тебе за воротник, обязательно что-нибудь украсть. Людям из этой прослойки ничто не дорого: если, к примеру, посадили где-нибудь елочку, под Новый год они непременно срубят ее; если покрасили дом — они обгадят его».

«Жлобство — это жадность, смешанная с наглостью. Кугуты, жлобы держатся за город клешнями. Это наполовину деревенские люди. На воскресенье они уезжают в село к маме с папой, чтобы затариться на неделю сальцом, олией, яйцами…» «Жлобы… Вежливое обращение здесь воспринимается как слабость. Чем хуже ты относишься к ним, тем лучше они относятся к тебе».

«Красивые девушки — это, пожалуй, почти единственное, чем мы можем гордиться».

«Альтанка — беседка в центре города. Рядом безвкусно раскрашенная „Сотня“, по которой туда-сюда бродит с бутылками праздная молодежь — кругом бумажки, мусор!..» «Провинциальность. Провинциальность города и людей. Сумской суржик. Когда слышишь его, невольно задумываешься: „Неужели и я так разговариваю?“ С другой стороны, чистота города — чистота его ауры. Когда идешь по городу, чувствуешь это…»

Нашего журналиста угостили водкой и дали закусить соленым огурцом. Проглотив обжигающую крепкую жидкость, привезенную из-за океана, заев ее соленым овощем, журналист подумал о том, что, наверное, есть что-то в этом заморском хмеле, в этой варварской закуске… Наш журналист успел передать в редакцию газеты готовую статью и пропал. До сих пор он не вышел с нами на связь. Несколько часов назад мы получили информацию, что его проглотил пресловутый червь. Остается только воскликнуть: «Все на борьбу с червем!»

«Вот беда», — тихо вздохнул Тимченко и, оторвавшись от газеты, задумчиво посмотрел вдаль. Территория парка заметно уменьшилась из-за спустившихся дремучих сумерек, зелень вокруг почернела и как будто бы стала гуще. «А там еще что?!»

Возле лавки, сразу в двух шагах от нее, чернее падавшей от нее тени, беззаботно растянувшись на спине, лежал человек. Помня про пустые водочные бутылки, Тимченко первым делом подумал, что это алкаш прикорнул. «Неужто земляк?» — Петька решил полюбопытствовать и нагнулся над спящим. И в ту же секунду, поморщившись, отшатнулся: незнакомец явно был мертв. Тимченко успел заметить, что тот был похож… Поборов страх и брезгливость, Тимченко вновь склонился над мертвецом — так и есть! То был знакомый таксист, смахивавший на арийца! Он пару раз возил Тимченко по Нью-Йорку. В лунном свете, пробивавшемся из-за мрачных битумных туч, лицо мертвеца выглядело грязно-серым, будто вымазанным в цементном растворе. Глаза, при первой встрече поразившие Петьку необыкновенной болезненной краснотой, точно глаза свежей селедки, теперь были похожи на потухшие стеклянные кнопки — «как на лифте, идущем в преисподнюю». (Петька видел такой лифт в каком-то ужастике.)

Набравшись смелости, Тимченко попытался закрыть глаза несчастного — те неожиданно оказались ужасно холодными, как железо, которое на морозе липнет к руке. Тимченко стало не по себе: он вдруг почувствовал, что не может оторвать пальцев от окоченевших век мертвеца — казалось, пальцы прилипли намертво! Петьку бросило в холодный пот, он что есть силы рванул руку и… в ту же секунду проснулся, сжимая в руке порванную газету.

Он дремал, наверное, около часа. Уронив голову на грудь, проспал бы в такой позе, возможно, до самого утра, но его разбудил гул голосов. Было уже очень темно, поэтому Тимченко различал только силуэты и слышал голоса — молодые, злые и вызывающие. Людей было много, но, что странно, они, повинуясь чьим-то властным окрикам, вдруг сошлись в две колонны и встали друг против друга. Еще миг — и, оглашая окрестности Центрального парка дикими воплями, они слились! Враждующие, они размахивали, опускали на головы друг другу какие-то продолговатые предметы. Тут же к боевым кличам и глухим ударам добавились проклятия, стоны, крики о помощи. Вопли были настолько ужасны, что их, казалось, устрашились даже тучи над Нью-Йорком. Тотчас клочок неба очистился, и над Центральным парком выкатилась глупая луна — ночному светилу было, видимо, невдомек, что сейчас происходит на земле.

А внизу пришлые пацаны, сойдясь прямо-таки в смертельной схватке, делили город Нью-Йорк. Тимченко, затаив дыхание, увидел, как, вскрикнув, рухнул мальчишка, сраженный не то молотком (которым оказался тот продолговатый предмет), не то тяжелым лунным лучом. Рухнул — и тут же по нему затопало с десяток слепых ног. «Что ж вы, козлы, делите, когда Нью-Йорка больше нет?!» — хотел было крикнуть им Петька, но инстинкт самосохранения удержал. Страшно, ой, как страшно было той ночью в Центральном парке!

Луна продолжала лить свинцовый свет, словно бальзамируя им будущих покойников. Но те лишь гордо считали чужие проломленные головы. Молодые братки слились в дрожащий клубок, который то распадался, то снова смыкался, неизменно блестя вскидываемыми над головами клятых врагов стальными прутами, молотками, цепями…

Тимченко вдруг поразился сходству живого и одновременно убивающего себя клубка с… навозными червями. Их тела так же бессмысленно переплетаются между собой. Правда, они не убивают друг друга… Вдруг кто-то так дико закричал, что клубок мгновенно распался. Братки разбежались кто куда. Все тут же стихло. Лишь на земле осталось неподвижно лежать несколько скрюченных тел. Тимченко рискнул подойти ближе: вокруг парней растекался не то отчего-то почерневший лунный свет, не то… Рядом с лавкой, от которой Тимченко только что отошел, кто-то довольно загоготал, смачно рыгнул и, треща кустами (которых, Тимченко хорошо помнил, отродясь не было на лужайках Центрального парка), отвалил прочь. Этот животный смех внезапно напомнил Тимченко тот далекий день накануне отъезда в Москву, когда он собрался сходить на рыбалку. Кто-то так же неожиданно загоготал за его спиной, отчего он выронил кулек с червями. «Господи! А тот день, когда я так же выронил пакетик с землей на Бродвее! — с ужасом продолжал вспоминать Тимченко. — Что сталось с той землей? А что вообще было в ней?!»

Он не на шутку струхнул: а что если он и в самом деле причастен к беспорядкам, сотрясающим сегодня Нью-Йорк… Предчувствие скорой новой беды мгновенно овладело Петькой. Поймав такси, лихорадочно вспоминая то злосчастное место, он рванул в центр Манхэттена.

Примерно за четыре квартала до предполагаемого места такси вместе с еще тремя-четырьмя автомашинами остановила бригада полицейских. Тимченко с невольной радостью отметил, что это были настоящие, коренные нью-йоркские копы. Лица их озабоченно глядели сквозь прозрачные пластиковые забрала, в руках они сжимали такие же прозрачные щиты.

— Мы не можем объяснить вам, что там происходит, — устало произнес сержант с седыми усами. — То ли придурки из Голливуда снимают ужастик, не предупредив об этом власти, то ли… Черт его знает! Но нам приказано никого не пускать. В целях вашей же безопасности…

Тимченко, напряженно думая о своем, огляделся: вокруг встала орда авто, с ноги на ногу переминалась разношерстная толпа. Охваченный сильным волнением, Тимченко совсем не удивился тому, что за те несколько коротких минут, которые он находился на запруженном машинами и человеческой массой Бродвее, он успел встретиться взглядом, наверное, со всеми, с кем он хоть однажды, хоть мимолетом пересекся в Нью-Йорке. В трех метрах от такси, в черном «форде» замер старик, с которым Тимченко летел в Штаты, чуть дальше, застигнутые врасплох обстоятельствами, ожидали, чем обернется дело, иммигрант-белорус, Руслан, китаец Конфуций…

Вдруг Тимченко уловил знакомый гул голосов — Петьке стало не по себе. Вставшие поперек Бродвея полицейские «форды» дружно ощетинились колючими фарами — их дальний свет беспомощно уперся во что-то черное, мрачное, клокочущее гулкой угрозой и ненавистью. Там был червь. Наподобие того, фаулзовского, которого снимал режиссер, так похожий на Вуди Аллена. Нет, гораздо страшней! Уж Тимченко-то догадывался, чего сейчас может стоить нашествие этого, привезенного им в родной земле червя!.. Неожиданно в Петьке заговорил баритон:

— Да, Пэт, ты совершенно прав. Разница между ними в том, что в кино, съемки которого ты видел, общество, точно червь, съедало избранных счастливчиков, в то время как эта ужасная толпа пришельцев, неведомо как прорвавшаяся в Нью-Йорк, запросто может поглотить, полностью уничтожить избранное общество — жителей Нью-Йорка…

Сильный взрыв потряс черный, как чернозем, воздух где-то на середине пути между головой червя и автозаслоном. Взрывная волна мгновенно достигла барабанных перепонок и автомобильных стекол — стекла, по-щенячьи взвизгнув, рассыпались. В ту же секунду за спиной Тимченко раздался девичий вскрик — Петька молниеносно оглянулся. Увидев глаза Тимченко, Ко сразу же успокоилась, с облегчением улыбнулась, рассмеялась, захохотала во все горло, показывая безумной ночи и тому ужасному, что сейчас в ней происходило, свои молодые белые зубы. А ну-ка возьми ее такой! Захохотал и Тимченко, почувствовав, что наконец-то избавился от смертельной тревоги, два последних часа державшей его в диком напряжении. Умирая со смеху, черная Мадонна протянула руку, показывая на что-то впереди. Тимченко глянул в том направлении и в первый момент обомлел, пораженный увиденным. Зато уже в следующую секунду он неистово орал, веселился, как сумасшедший, — там, где только что угрожающе чернела голова червя, взвилось до небес крылатое пламя. Огонь величаво колыхался, будто и в самом деле махал гигантскими красно-оранжевыми крыльями — казалось, то жуткий червь, несущий гибель и распад, на глазах Нью-Йорка вдруг обратился в громадную бабочку. Когда Тимченко вновь обернулся, желая встретиться взглядом с Ко, то от неожиданности…

 

4

…От неожиданности Тимченко выпустил из рук бумажный кулек с червями — тот упал и рассыпался. Резко обернувшись на смех, внезапно раздавшийся за его спиной, Петька к большому удивлению увидел хорошенькую девчушку в руках молодого амбала с обритой наголо головой. Парень стоял под самым покосившимся в его сторону забором и, видимо, только-только поймал сиганувшую сверху подружку. Но Тимченко поразила вовсе не эта молодая парочка, вздумавшая искать уединения в заброшенном дворе, а внешность девушки. Она была чудесной! Белокурая, со слегка вьющимися локонами девчонка, оставаясь в объятиях своего крепкого дружка, вполне дружелюбно смотрела на Тимченко большими светло-серыми, как белый дым, глазами. Светлый взгляд ее особенно хорошо оттеняла очень темная, на совесть загоревшая кожа. Девушка была одета в короткий джинсовый сарафанчик. Оттого что дружок слишком усердно сжимал ее в объятиях, сарафан задрался, игриво оголив шоколадную дольку девичьей попки. «Ну вылитая Мадонна!» — восхитился про себя Петька, мысленно сравнив девушку со звездой на фото, висевшем в комнате дочери.

Вдруг парень, насмешливо глянув Тимченко в ноги, произнес:

— Мужик, ты бы лучше за своими червями смотрел. Расползутся ведь! А то пялишься на мою девчонку, будто у тебя с ней что было!

Голос парня неожиданно оказался приятным баритоном, совершенно не вязавшимся с грубоватой фразой. Тимченко тряхнул головой, словно стараясь избавиться от наваждения, потом глянул под ноги. Стенки бумажного кулька распались, явив Петькиному взору кипящий клубок навозных червей вперемешку с жирной землей. Черви, будто подгоняемые взглядом, спешно расползались в стороны. Тимченко быстро подхватил лопату и, невысоко взмахнув, ударил по клубку. Девушка вскрикнула:

— Алек! Давай подальше от этого типа!

— Да я ему щас башку откручу!

— Не надо, Алек! Лучше подсади меня!

Загорелая девчонка пантерой вскарабкалась на могучие плечи кавалера — и была такова. Парень на прощание зыркнул на Тимченко: «Я еще разберусь с тобой!» — и, легко подтянувшись, перемахнул через забор.

Тимченко один на один остался с червями. На рыбалку идти уже расхотелось. «И чего это я в самом деле? Черви тоже живые. К ним надо с пониманием, а я лопатой…» Петька присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть клубящуюся черно-красную модель мироздания, да тут его взгляд привлек лист бумаги, из которого был свернут кулек. Петька вытряхнул не успевших сбежать червей, расправил бумагу, прочел совершенно неожиданное: «Нью-Йорк (New York) — один из крупнейших по численности населения городов мира. Важнейший хозяйственный, финансовый, транспортный, политический и культурный центр США. Расположен на севере Атлантического побережья США, в устье реки Гудзон. Климат умеренный, влажный…» «Ну и ну! Как это я раньше не заметил, какую бумагу Ленка дала!» Тимченко повертел в руках мятый листок, наконец нашел то, что искал: «Большая Советская Энциклопедия. Москва, 1974 г.»

«Черт, это ж когда было! — он покачал головой. — 25 лет назад!» Оторвавшись от чтения, Петька мечтательно посмотрел вперед, туда, где, он знал, несет свои воды нестареющий Псел. Река как время: может высохнуть в короткий срок или течь сквозь века бесконечно… Петькин взгляд, спокойно пронесясь над мертвыми кустами малины и крыжовника, напрасно позолоченными щедрым закатным солнцем, равнодушно коснувшись стволов сонного, мерзнущего, будто восьмидесятилетний старик, сада, растаял вдали. И в этот миг Тимченко с волнением, с неизбежным страхом подумал о том, что завтра ему в дорогу. «Какая там на самом деле эта Америка?» — спросил Петька у старого сада…

Подъезжая к Торопиловке — ближайшей станции от Сум, пойдя покурить в тамбур, напоминавший сорвавшую голос гармонь, Тимченко с недоумением обнаружил во внутреннем кармане пиджака листок бумаги в клетку, наполовину исписанный аккуратным Ленкиным почерком. Это было письмо мальчику по имени Мадрид. Дочь Петра Тимченко с восторгом делилась с несуществующим другом новыми знаниями о далекой солнечной Испании, пахнущей терпкими рыбьими слезами, апельсинами и мускусом тамошних женщин, о мадридском музее Прадо, его потрясающей коллекции картин, жемчужиной которой, вне всяких сомнений, была «Герника» Пикассо. «Представляешь, Мадрид, — писала Ленка, и Тимченко явственно ощутил, как сильно была возбуждена его дочь, писавшая эти строки, — представляешь, я только вчера узнала, что до 1981 года „Герника“ жила в эмиграции — она хранилась в знаменитом нью-йоркском Музее современного искусства…» Оторвавшись от милых сердцу Ленкиных строк, бегущих так же ровно, как синяя полоска горизонта за окном поезда «Сумы-Москва», Тимченко вновь подумал о главном своем беспокойстве: «Какая эта Америка?»