…От неожиданности Тимченко выронил кулек с землей и обернулся…

Между началом поворота его головы и днем приезда в Соединенные Штаты прошло четыре с половиной недели. Наконец-то земля под ногами перестала дрожать, а непонятная речь пешеходов, пассажиров в сабвее, продавцов в минимаркетах — сливаться в один монотонный гул. То и дело из нее выскакивали словечки-смельчаки и даже отдельные фразы и врывались в Петькино сознание — Тимченко медленно, с большим скрипом начинал привыкать (о понимании говорить было еще рано) к американскому разговору. И все-таки первые сдвиги были налицо! Тимченко все чаще улыбался, как бы изнутри улыбался самому себе: «Ё-моё, я — в Америке!»

…В громадном, блестящем, как новогодний шар, салоне самолета Тимченко чувствовал себя так же неуютно, как в торговых залах Петровского пассажа, в который он случайно заскочил, гуляя накануне по Москве: тот же ужас от непостижимого великолепия, то же болезненное ощущение своей малости и ничтожности.

Но вскоре Петьке стало намного легче. Его неожиданно успокоила грудастая стюардесса. Мило заворковав о чем-то на английском, она протянула Тимченко белый квадратик бумаги. Он так и назывался: «Белая карточка». А может, и по-другому — так назвал карточку старик с грустными голубыми глазами, полулежавший справа от Тимченко у окна. «Надо заполнить. Иначе офицер не пустит», — сказал он. Какой офицер, куда не пустит?.. Тимченко послушно заполнил под диктовку карточку, вписывая латинские буквы в графы, которые указывал длинным медным ногтем на мизинце левой руки старик. Стюардесса вновь заворковала — грудь ее вздымалась, казалось, в такт каждому ее слову. Елядя на колышущиеся сокровища стюардессы, Тимченко и успокоился. Успокоился и неожиданно для самого себя решил больше ничему не удивляться.

Но потом-таки не выдержал и развеселился. Так, от пустяка. Просто — Тимченко проглотил слюну — сдобная стюардесса принесла ему завтрак: чашку кофе и чашку бульона, пахнущего сельдереем, два ломтика обескровленной ветчины и, наоборот, подрумяненные, будто загорелые, квадратные хлебцы. Вот эти, в общем-то, аппетитные хлебцы и развеселили Тимченко: напомнили ему его чудо-бутерброды с черноземом.

— …Это шо за извращение? — ошалел в первый момент Андрейченко, застав друга на его кухне за странной стряпней. Тимченко зачерпывал ложкой черную землю из бумажного кулька и, высыпав ее на ломоть хлеба, деловито размазывал по жуткому бутерброду. Вдруг из земляной икры высунулся ярко-красный, словно вымазанный в «Краснодарском соусе», червяк и молча поприветствовал вконец обалдевшего Витька.

— Петь… Сдается мне, ты на почве отъезда… того… — осторожно начал он.

— Да нет, — сразу все понял и успокоил друга Тимченко. — Я совсем не того. Понимаешь, хочу в Америку родной земли взять — пусть душу и сердце греет. А как ее, землицу-то, провезти за океан, если, я слышал, их таможенники жутко шмонают?.. Вот я и придумал… способ.

— А если они заставят съесть твой способ? — задумчиво спросил Витек.

— Ну-у… — неопределенно протянул Петька.

— А ты знаешь, в Америку вообще со жратвой не пускают? — Андрейченко снисходительно похлопал Петьку по плечу. — Тем более с дерьмом!

— Это не дерьмо, а перегной! — обиделся Тимченко.

— Один хрен, не пустят, — пожал плечами Витек. — Мне знакомый рассказывал. Он там… кажись, в Чикаго, тринадцать месяцев в одном супермаркете полы драил. Точно на флоте салага. Кстати! — Андрейченко радостно хлопнул себя по лбу. — Приятель этот страшный язвенник. Так он повез в Штаты пакет со специальной травой — он без нее ни на шаг, всюду заваривает и пьет. Тьфу, я один раз попробовал!.. И вот он рассказывал, что положил пакет с травой в дорожную сумку с вещами. Положил и все переживал, что америкашки его за одно место схватят: ну, за провоз наркотиков. Ты бы видел ту траву, Петюня, — ну шо твоя конопля!

— Она такая ж моя, как твоя! — огрызнулся Тимченко.

— Да это я так, к слову сказал. Да, но шо ты думаешь? Америкашки в аэропорту просветили его сумку и даже бровью не повели! Так шо, Петюня, без хитростей надо и без партизанщины — насыпь земли в пакет или сумочку и положи с вещами. А то, я тебе честно скажу, с такими бутербродами не в Америку, а в дурдом надо отправляться…

Тимченко улыбнулся: Витек оказался прав — Петьку беспрепятственно пропустили через таможенный пост, не придравшись к содержимому багажа.

В полдень по нью-йоркскому времени, после 10 часов ровного и неинтересного полета, однообразных и сдублированных программ в телике, вмонтированном в кресло соседа спереди, самолет приземлился в вольном Вавилоне Северной Америки. Так сказал голубоглазый старик. В лучах большого солнца Нью-Йорка коротко стриженные, без малейших намеков на лысину, седые волосы старика казались отлитыми из серебра. Откусив от черной сигары копченый кончик, не выплевывая его, он добавил:

— Да поймет нас нью-йоркский бог. Да услышит, на что посягаем, прилетая в этот город.

В аэропорту Кеннеди следом за стариком процедуру проверки и оформления документов прошел и Петька Тимченко. Когда офицер эмигрантской службы, здорово смахивающий на Брюса Уиллиса, только намного моложе, вернул Тимченко документы, старик полюбопытствовал, заглянув в Петькину «Белую карточку»:

— Офицер наказал тебя. Будешь на десять дней меньше в Штатах.

Тимченко равнодушно пожал плечами — он по большому счету и с оставленными ему десятью днями не знал, что делать.

Перед тем как разойтись, уже садясь в ожидавший его иссиня-черный «форд», старик вдруг снова проявил участие к явно контуженному новой действительностью Тимченко:

— Тебя никто не встречает? Бери желтое такси, поезжай на Брайтон. Там тебе расскажут.

Уже из едва-едва приоткрытого окна машины донеслось последнее: — Не забудь про пойнты!

Таксист, очень смуглый парень с фонтаном косичек на голове, был, по-видимому, индусом или выходцем из какой-нибудь другой страны Юго-Восточной Азии. А может, наоборот, он был родом из Нью-Йорка и никогда в жизни не выезжал из него. Кто знает? Тимченко, пройдя короткий путь от самолета через аэровокзал к стоянке такси и при этом успев заметить вокруг себя десятки «разноцветных» лиц, вдруг испытал странное беспокойство. Он начал догадываться, что попал в такое место, где, подобно дегустационному залу, в котором представлены всевозможные сорта вин, водок или коньяков, собрались представители десятков, а может и сотен, стран и народов. Придется ли Петьке по нутру этот город-коктейль?..

Услышав пароль «Брайтон-Бич», индус резво тронулся с места. Всю дорогу, ни разу не обернувшись в сторону Тимченко, он улыбался рассеянно-блаженной улыбкой и непрерывно играл связкой ключей, вращая их вокруг указательного пальца правой руки. Эстакада за эстакадой, поворот за поворотом, многополосная магистраль обрела более привычные уличные черты, одна улица сменяла другую, громады домов устремлялись навстречу и мигом пролетали, проносясь по обе стороны такси… Водитель улыбался все шире, у Тимченко, наоборот, захватило дух. Петька содрогнулся от мысли, насколько глубоко и серьезно заглатывает его нутро незнакомого города. Тимченко видел Нью-Йорк, как младенец, наверное, видит мир — проглатывал картинки, не понимая их вкуса. Петькины чувства вмиг переполнились цветами, звуками, запахами, бившими ему в нос сквозь полуоткрытое окно; мозг попробовал их переварить, но поначалу поперхнулся. Тимченко растерялся: ощущение было такое, будто то, что он слышал, видел вокруг, но не понимал — не есть на самом деле. Жизнь вокруг ему кажется. Она как будто бывает такой.

Но Тимченко продолжал видеть Нью-Йорк — в этом он, слава Богу, не мог себе отказать. Тимченко видел… (Забегая вперед, надо сказать, что осмысление первых минут его знакомства с Нью-Йорком произошло позже, примерно через месяц, когда Петька встретился с чернокожей девочкой Ко. Повторно знакомя его с городом, она объяснила Тимченко смысл многих непонятных тогда картинок и сюжетов из жизни Нью-Йорка.)

Тимченко увидел…

…парень в зеленых вельветовых джинсах, запрокинув голову, пил из бумажного пакета; на парня недовольно косился важный полисмен. (В городе запрещено на улицах распивать спиртные напитки. Но торговцы приноровились: они отпускают спиртное и пиво, вставляя бутылки в непрозрачные пакеты — такого рода камуфляжа достаточно, чтобы к тебе не приставала полиция.)

…вокруг громадной глыбы льда столпились зеваки и люди с видеокамерами. (Это известный 27-летний иллюзионист на 58 часов самовольно заточил себя в многотонную ледяную глыбу, надеясь, что дыхание людей, которые придут поглазеть на него, растопит лед.)

…в громадной витрине расхаживала сногсшибательная блондинка с чашкой в обнаженной руке. Девица оторвала от белоснежной юбки лоскут и… проглотив его, отпила из чашки. (Девица завлекала прохожих на «Шоколадное шоу» — выставку, проводимую кондитерскими компаниями и агентствами мод, среди которых было несравненное «Унгаро». А юбка, нетрудно догадаться, была «сшита» из первоклассного белого шоколада.)

…длинный лимузин, подъехавший к подъезду роскошного особняка. Из подъезда вышел важный швейцар в форменной фуражке и, склонившись в красивом поклоне, открыл дверь лимузина. (Длинной машиной оказался великолепный «кадиллак», а домом-дворцом — так называемый кондоминимум. Когда-то на его месте хирели трущобы, заселенные малоимущими жителями Нью-Йорка. Теперь здесь живет кто-то из состоятельных биржевых дельцов, преуспевающих адвокатов, врачей или служащих банков.)

…немолодая женщина, катившая впереди себя детскую коляску, гневно швырнула что-то в жидкую толпу демонстрантов — в основном ярко раскрашенных девиц и парней, несущих черно-белые плакаты. На одном из них было начертано непонятное: «Eat a Queer Fetus for Jesus». («Съешь зародыш ради Иисуса» — призыв 90-тысячной Церкви эвтаназии, стоящей на четырех бочках с дерьмом — самоубийствах, абортах, каннибализме и содомии. Вот говнюки, вашу мать!)

…на перекрестке поравнялись черное «БМВ» и белый «кадиллак». Из окна «кадиллака» по «БМВ» ударила автоматная очередь — шумно посыпались стекла, завизжали женские голоса, взвыли клаксоны. «Ну и кино!» — подумал Тимченко. (Какое там кино! Тимченко, сам того не подозревая, наблюдал рядовой эпизод всамделишной войны между американскими рэпперами — войны, от которой устала вся страна.)

…из здания (Петька сумел прочесть только часть вывески на нем: «…Ресторан») вышли два крутых джентльмена и резво направились к алому «шевроле». Но чуть ли не под ноги им бросилась стайка длинноногих курносых девчушек. И два крутых дядьки, улыбаясь, принялись налево-направо сыпать автографами. (Тот из них, что с мордой мясника, в черном свитере и подтяжках, — Харви Вайнштейн. Ему 45. Его брату — господину с более респектабельной внешностью — не нравятся масс-медиа. Зато и он, Боб, и Харви обожают хорошее кино. Благодаря братьям Вайнштейн «Английский пациент» и «Криминальное чтиво» обошли мировые экраны. Эти господа очень богаты. Они — основатели компании «Мирамакс».)

…посреди улицы, видимо наплевав на смертельный ритм движения, ругань клаксонов, визг тормозов, удивительный молодой человек в аккуратном белом костюме прильнул к блестящему желтому телескопу, нацелив его на совершенно белое, будто вытравленное кислотой, небо. (Этот чудаковатый парень — анти-яппи, в общем-то образованный молодой человек, у которого есть все возможности получить хорошую, престижную профессию. Но он начхал на такое светлое будущее, ему не в кайф перспектива горбиться по 50 часов в неделю в крутых офисах, делая кому-то деньги. Он работает максимум десять дней в месяц, получает тысячу долларов и, честно говоря, доволен этим. Ведь у него столько свободного времени! Он посвящает его, например, исследованию дневного космоса. Кстати, это замечательное явление зовется «дауншифтингом»…)

Тимченко успевал прочесть броские вывески, на немецкий манер произнося про себя их заголовки: «Манхаттан-Аирпортс Экспрэсс», «Таксис унд Лимоузинэс», «Субвэй», «Харлэй-Дэвидсон оф Нэв Йорк Сити», «Лэвис», «Патрик Бэкер унд Соне», «Харлем Спиритуалс», «Сакс», «Барнэйс», «Эмпирэ Статэ Бюилдинг», «Нэв Йорк Галлери», «Тэ Манхаттан Арт унд Антиквэс Цэнтер», «Тэ Фантом оф тэ Опэра», «Йесус Христ Супэрстар», «Тэ Мэтрополитан Музэум оф Арт», «МкДоналдс оф Тимэс Сквэре», «Ангэлс Рэстаурант», «Гей анд Лесбиан», «Комэди Клубе», «Кинэматикс», «Калвин Клэйн», «Трибэка Блюэс», «Опиум», «Голф Товн», «Бронкс Зоо»…

Тимченко увидел красивую девицу в короткой сиреневой курточке с меховым воротником. Девица плавно катилась на коньках по ледяной дорожке, за ней развевался пурпурный шарф. Словно в тон ему, по краям дорожки цвели живые розы. Тимченко стало немного грустно: он вспомнил, как мало роз осталось в его родных Сумах.

…Примерно через 50 минут машина была на Брайтон-Бич. Со ста долларов таксист вернул Петьке 60 сдачи.

На Брайтон-Бич было совсем нестрашно. Напротив, стоило только Тимченко ступить на асфальтированную землю улицы, о которой, естественно, был наслышан, как вереница образов-сюжетов Брайтона увлекла Петькино воображение в свой беспокойный пестрый поток. Вывески, реклама, вывески, реклама, витрины, витрины — куда ни глянь — все на русском: «Аптека Рабиновича», «Бакалея Цукермана», «Гастроном Центральный», «Суши-бар Садко»… — граффити черт знает на каком языке, подростки на роликах, авто с цветными шинами (а может, и с обыкновенными — поди разберись, когда в глазах у Петьки мир пестрит, с десяток радуг в каждом глазу!), магазинчики, магазины, магазинищи, кафе, рестораны, агентства, которые, судя по вывескам, берутся за оказание услуг, обмен, куплю-продажу, наверное, чего угодно…

Тимченко заглянул в агентство по недвижимости: самое время было подумать о крыше над головой. Таких, как он, в небольшом помещении с потускневшим евроремонтом и время от времени зевавшей девицей за стеклянной перегородкой, толкалось, наверное, человек тридцать. Тимченко, как он ни тужился, так и не удалось изобразить напускное безразличие на своей явно растерянной физиономии. Однокомнатные квартиры (по сути, двухкомнатные — спальни в них в расчет не брались) сдавались на Брайтоне не ниже 700 долларов в месяц. В других районах Нью-Йорка жилье стоило еще дороже.

— Ну-ну, дружище, не все так хреново! — вдруг поспешил успокоить Петьку добродушный толстяк завидного телосложения с метелкой пшеничных усов над расползшимися в улыбке губами. Толстяк оказался тезкой, а приехал из Белоруссии — полесского Гомеля. Петр Лукашевич, подбадривающе похлопав Петьку Тимченко по плечу, протянул тому газету на русском языке:

— Газеты надо читать, Петро! С такими газетами, как эта, не пропадешь! Ищи, дружище, объявы о сдаче комнат для русских туристов. И не пользуйся больше желтым такси! Вот тебе монетка — вызовешь карсервис…

Кто-то рядом с Тимченко произнес: «Живи технологично! Пробуй лично!» Петька открыл «Русский базар», подаренный белорусом, и… утонул в море, нет, скорее, болоте информации. Вздохнул и, будто Иван-царевич, отправился на поиски счастливой «стрелы». На девятой странице объявка-«лягушка» «проквакала» ему заветный адресок, где были обещаны умеренные цены за столь же умеренный комфорт.

Машина службы карсервис, забрав Тимченко у таксофона, откуда он сделал заказ, повезла Петьку в нью-йоркскую даль. Привыкнув к тому, что просторы на родной Сумщине сплошь состоят из вольных и обработанных полей, лесов и огородов и лишь в отдельных местах заняты поселениями людей (неудержимо стремящихся в эти самые поля, леса и огороды), Петька, подавленным взглядом наблюдая чудовищное скопление камня, бетона, металла, стекла, вдруг подумал о том, что с этим городом шутки плохи. Что Нью-Йорк, по идее, должен быть очень автономным, более того… вовсе обходиться без участия людей. Что эта жизнь, которая сейчас пульсирует на улицах, живо отражаясь в витринах, фарах, рекламных огнях, очках пешеходов, на их сумках, блестящих плащах и плейерах, сохранится даже в том случае, если люди все до единого покинут этот город. Вот придет им в голову какая-нибудь подобная фигня, и они скажут: «Фак ю, Нью-Йорк!» — и уйдут из него. А город — ничего, продолжит переговариваться моторами авто, устраивать перепевки автосигнализаций, накатывать волны цикадовых хоров (от которых впервые прибывший в Нью-Йорк сходит с ума), красоваться рекламными неонами, перемигиваться электрическими глазами…

— Расслабься, парень! — густой баритон раздался над ухом Тимченко. Петька машинально обернулся: на заднем сиденье такси никого. Глянул настороженно на водителя: зажав в зубах спичку, блондин с неприятными красными, как у свежей селедки, глазами, сохраняя отмороженное выражение лица, вполне дружелюбно подмигнул Петьке. Тимченко с облегчением закрыл глаза.

— Расслабься, — повторил неизвестный баритон. — Нью-Йорку от тебя ничего не нужно.

Карсервис привез Тимченко в Боропарк — один из районов Бруклина… По правде говоря, поначалу Петька понятия не имел, как зовется та или иная улица, квартал, сумасшедшей протяженности мост над гигантской водой, растянувшийся на километры массив, прерываемый скверами и площадями. В тот момент Петька был озабочен лишь одним знанием, точнее, его поиском: как бы не остаться без крыши над головой в чужом раю. Однако Боропарк поразил его сразу же — запомнился не аккуратными особняками и вполне приличной зеленью, а странными людьми, часто встречавшимися в этом районе. В длинных одеждах, наподобие не то халатов, не то плащей, в головных уборах цилиндрической формы, в каких-то нелепых гольфах, они в самом деле выглядели чудно. Но больше всего Тимченко протащился от длиннющих прядей волос — пейсов, свисавших с висков этих странных ребят. То были боропарковские евреи, за пейсы прозванные «пейсатыми».

Двухэтажный дом в окружении вышколенной, будто наряд лакеев, зелени, состоящий из одиннадцати небольших комнаток, снимала супружеская пара средних лет. Он — коренной житель Нью-Йорка, с крупными, обросшими черными волосами руками и, вероятно, такой же волосатой грудью (волосы пробивались даже сквозь галстук, который господин носил не снимая). Она, по всей видимости, потомок викингов, лет пять назад приплыла к берегам Гудзона из какой-нибудь скандинавской страны. Белокурой, статной, с упрямым характером, ей несложно было раскрутить мужчину на фиктивный брак. А потом вдруг решила с фиктивным супругом заняться реальным бизнесом. Сняли недорого (тысячи за полторы долларов в месяц) дом, а затем стали сдавать комнаты таким вот, как Тимченко, неприкаянным туристам-авантюристам… Об этом уже по прошествии какого-то времени хозяйка дома рассказала за случайной чашкой чая, когда Тимченко угостил мадам мороженым «Гуд хюмор» с миндальным печеньем.

Комнату с нехитрым набором удобств Петьке отвели на втором этаже. В распоряжении жильцов этажа были общая кухня и совмещенные ванная и туалет. На кухне — мощный, как «студебекер» времен второй мировой войны, холодильник и барахлящий телевизор с пультом дистанционного управления, прибитым к кухонному столу. В ванной — стоячий душ, вода в котором похожа на обезжиренный фарш. За все это, дешевое и сердитое, Петька должен был платить 300 долларов в месяц.

В комнате Тимченко поселился не один: составил компанию чернявому еврейчику лет двадцати пяти. По крайней мере, на вид ему Петька больше не дал, но, как оказалось, напрасно…

— Руслан, — чернявый крепко пожал Тимченко руку. Петьке по душе пришлось рукопожатие нового знакомого, как и то, что паренек смотрел открыто, не отводя глаз. — Я из Киева, а ты?

— Из Сум.

— А, знаю, бывал у вас — бандитский город!

— Хватает этого, — ухмыльнулся Тимченко и бросил вещи на кровать, на которой нетронутым выглядело серо-бирюзовое покрывало. — Вот это мое лежбище?

— Ложись отдыхай, а завтра, советую, смотайся на биржу, — Руслан достал из стенного шкафа-купе чистое постельное белье и протянул Тимченко. — В агентства по трудоустройству лучше не соваться — там одни посредники промышляют. Кроме того, ты ж нелегал, на цивильную работу не устроишься…

Биржа труда находилась в том же Боропарке, на углу 13-й авеню и 41-й стрит. Руслан посоветовал Петьке сходить туда пешком:

— Нью-Йорк надо знать ногами. Свобода сознания здесь определяется уверенностью походки.

На бирже среди таких, как Тимченко, тихо алчущих работы, хватало и работодателей. За сорок минут, которые Петька там пробыл, ему трижды предлагали работу. С менеджером одной ремонтно-строительной фирмы (где работали, по его словам, в основном совдеповские славяне) — совершенно лысым дядькой в солнцезащитных очках — Тимченко договорился о встрече на завтра, но вынужден был продинамить лысого. Неожиданно Руслан взял сумчанина в свой бизнес.

Простоватый, открытый на вид Руслан, казалось, без зауми и понтов, к удивлению Тимченко оказался весьма предприимчивым парнем. (Позже Петька понял: в том, что делает бывший киевский еврейчик, на самом деле проживавший возраст Христа, нет ничего особенного — просто парень обрел более-менее уверенную походку, ту самую, о которой намекал в начале знакомства.) Руслан колотился в Нью-Йорке десять с половиной месяцев.

— Я уже месяц, как родился, — улыбался он. Правда, он «забыл» сказать, что до Нью-Йорка почти три года им беременным ходил Сан-Франциско… К моменту встречи с Тимченко Руслан сумел купить два роута — маршруты по продаже твердого мороженого фирмы «Гуд хюмор» — и один трак — специализированный автомобиль с холодильной камерой. Второй трак Руслан приобрел недавно, теперь искал компаньона-водителя. Вот предложил Петьке: — Водишь машину?

— Запросто. Я дома до того, как податься в слесари, семь лет «икарус» гонял.

— Междугородный?

— Нет, чисто по Сумам. Только, Руслан, прав-то у меня нет водительских.

— Ерунда. Аккуратно будешь ездить — копы не зацепят. Это тебе не хохляцкие шкуродеры. Ты, кстати, визу еще не просрочил?

— Да нет, еще семь дней законных.

— Ну тогда успеешь на водительские права сдать. Только прежде надо пойнты заработать…

Тимченко усмехнулся: жить в Нью-Йорке поистине нужно технологично. А пробовать все самому — обжигаясь, закаляясь, упиваясь внезапно открывшейся горячкой-свободой.

Технология получения пойнтов, по-простому — очков, была следующей. Всего нужно было набрать шесть пойнтов. Первые три Тимченко принес его же украинский паспорт с непросроченной «Белой карточкой» (той самой, которую он заполнил под диктовку голубоглазого старика на борту «боинга»). Следующий пойнт для Петьки был, пожалуй, одним из самых сложных. «У меня чуть очко не сыграло», — признался Руслану Тимченко, после того как этот пойнт был у Петьки в кармане. Для получения четвертого пойнта Тимченко должен был открыть счет в любом нью-йоркском банке. Да вот засада: для того чтобы открыть банковский счет, сначала необходимо обзавестись соушл секьюрити — удостоверением социальной защиты, что официальным путем сделать практически невозможно, если ты нелегал. Так сказал Руслан и направил Тимченко на Брайтон-Бич в знакомое агентство по трудоустройству: «Те же „Рога и копыта“. Зато там самые дешевые соушл — всего по 135 баксов». Приехал Тимченко в то рогатое агентство и с порога наткнулся на копа. С ним любезничал какой-то пижон — как выяснилось, главный менеджер той шарашки. Он-то первый и не выдержал Петькиных бестолковых хождений по офису агентства: «Сэр, вам нужен товар? Так не морочьте мне мозги! Где ваши бабки?» Коп только бровью повел — и все, но Петька все же струхнул — руки его заметно дрожали, когда он прятал за пазуху липовый соушл секьюрити… После того как Тимченко открыл-таки счет в банке, он был вынужден записаться в Бруклинскую библиотеку.

— Какой же ты водила, если не ходишь в библиотеку? — хохотнул Руслан.

— Так я английского толком не знаю! — начал было сопротивляться Петька, но Руслан уже вполне серьезным тоном объяснил, что без Бруклинской библиотеки не будет и очередного пойнта. «Ну и ну!» — подивился Тимченко. Но уже совсем не удивился необходимости поставить в своей общежитской комнатке телефон — это принесло ему последний, шестой, пойнт. А вот когда дело дошло непосредственно до сдачи экзаменов в «Мотовикле» (тамошнем ГАИ), Тимченко вдруг снова слегка сдрейфил — такой здоровый негр принимал у Петьки тесты!.. Ну ничего, все обошлось. Прошел благополучно тестирование, затем под опекой все того же здоровенного негра усвоил американские водительские премудрости (за четыре урока вождения Тимченко отвалил 110 долларов), после чего сдал экзамен на вождение… И наконец обрел новехонькие водительские права, с которых, счастливый во всю физиономию, на Тимченко смотрел он сам, блин, — нью-йоркский водила новоиспеченный!..

Хотя мог и не корячиться вовсе. В Нью-Йорке полиция в самом деле грамотная и исполненная большого внутреннего достоинства. По пустякам или токмо ради того, чтобы власть показать (мол, кто на улицах хозяин), или (что, казалось, еще естественней) подкормиться левачком, машины не останавливает.

— Ну что ты! Здесь совсем по-другому к взяткам относятся, — объяснил Руслан. — Задницей своей дорожат, как хохлы салом.

И вот Тимченко приступил к работе. А в ней, в общем-то, ничего мудреного не было. До обеда Петька оставался совершенно свободным. Первое время мотался по разным маркетам, помешавшись на сейлах — распродажах, устраиваемых магазинами (адреса добрых магазинчиков подбрасывал Руслан, да и в русскоязычных газетах, печатавших рекламу и объявления, их хватало с лихвой). На сейлах Тимченко затаривался больше даже не шмотками, а едой. Однажды он выцепил приличную, килограммов так на пять, копченую свиную ногу всего за 14 долларов. Эту фантастически дешевую еду они уминали с Русланом почти неделю, запивая мясо классным апельсиновым соком, доставшимся также очень дешево, — за доллар 40 центов галлон… Подкрепившись, где-то около полудня Тимченко выруливал на своем светло-оранжевом траке с платной стоянки и уверенно двигался в сторону складов готовой продукции фирмы «Гуд хюмор». Изо дня в день Петька покупал здесь мелким оптом мороженое, обслуживаясь у маленького китайца, который, словно фарфоровый болванчик, непрерывно покачивал головой. Казалось, китаец взбивает коктейль из каких-то, ведомых лишь его древнему роду, мыслей (непостижимых, как все в Китае, когда в него впервые попадает европеец) и вот-вот выплеснет их на благоговевшего перед ним Тимченко. Китайца звали Конфуцием. Правда, это имя ему самому ни о чем не говорило…

А мороженое было действительно вкуснющим — нью-йоркская детвора брала его нарасхват. Помешать удачной торговле мог только дождь, но вот уже третью неделю в Нью-Йорке — тьфу, тьфу, тьфу! — стояла отменная погода. И Тимченко, ценя каждое мгновение этой сухой солнечной благодати, споро загрузив холодильник трака мороженой радостью, спешно выезжал на свой роут, оглашая окрестности веселой зазывной музычкой. Дети сбегались на нее, казалось, из самых невозможных мест. Однажды девятилетний мальчишка спустился по веревочной лестнице с вертолета и, захватив охапку мороженых вкусностей, вновь исчез в небесах.

Между морожеными рейдами Тимченко любил оттянуться — научился Петька получать удовольствие от досуга в Нью-Йорке! В особенности от его старой голландской столешницы, по которой хорошо было потоптаться ногами, — Манхэттена. Задевая взглядом его громоздкое столовое серебро — небоскребы. Вдыхая и даже вслушиваясь в терпкие, порой невыносимые ароматы разлитого кем-то бренди — Бродвея. И вот ведь вопрос, на который Тимченко не мог ответить себе: чем пришелся ему по вкусу этот бренди-Бродвей? Чем задел за живое 25-километровый клинок, много лет назад рассекший наискосок череп Манхэттена?.. Сегодня по Бродвею проходил короткий участок Петькиного роута.

Шумная, напористая струя Бродвея. С вечера до утра, с утра до глубокой ночи она полна золотой крови, в которой смешалось все: и свет автофар, и зов звезд в ясную ночь, и пир рекламных огней, и блеск летящих глаз за чистым лобовым стеклом и в пестрой дневной толпе, раздражающих иных своей спасительной толчеей. Река-Бродвей накатывала на Тимченко волны ощущений, вызывавших у него неподдельный восторг, и, наоборот, отбирала тоску и сомнения… Но вот беда: знакомство с Бродвеем (а с Нью-Йорком тем более!) до сих пор оставалось поверхностным, обманчивым, как пивная пенка. Точно какая-то сила (может, добрые духи Нью-Йорка), беспокоясь о спокойствии и безопасности города, не спешила пускать в объятия авеню и стрит чужака. Будто присматривалась она к одному из тысяч чужих, за последний месяц-другой инплантировавшихся в тело Нью-Йорка… А может, Тимченко просто не доставало душевного проводника, который взял бы да провел Петьку по мостам, улицам, скверам Нью-Йорка, посвятил бы сумчанина в обыкновенные таинства громадного города.

Но такого проводника рядом не было, а Тимченко получал удовольствие от того, что имел. Петька искренне верил, что уже выучил наизусть 25-километровое русло великой улицы-реки, ее повороты и изгибы, зеленые заводи, нервные, слепящие неоновыми огнями омуты… Тимченко любил, причалив трак к какому-нибудь еще мало изученному им берегу, переходить вброд этот удивительный вей-путь — Бродвей. Сложенный из песчинок и капель, мыслей и вздохов, электрических разрядов и суматошных красок, бензиновых выхлопов и шарманок клаксонов, вокруг ревел Бродвей. И, казалось, случись сейчас что-нибудь с Петькой — что в эту секунду невозможно вообразить — ничто не сможет удержать его наплаву. Потому как не носил он ни креста на груди, ни пятака в кулаке, ни царя в голове — а вокруг дико ревел Бродвей! Ничего не носил с собой Тимченко, кроме одной маленькой надежды на спасение: за пазухой согрел крошечный кулечек с землей, что привез в самолете из Сум.

…Все чаще Тимченко переходил вброд Бродвей, чтобы побаловать мороженым нью-йоркских ребятишек. Хотя те, по правде говоря, далеки были от восприятия простых услуг торговца мороженым как какой-то особой, чуть ли не отцовской заботы о них. Понять же Петькину добрую волю было несложно: видимо, сказывалась нарастающая в его душе тоска по дому и дочери… В одно и то же время дети собирались на автобусной остановке на противоположном берегу улицы-реки неподалеку от ее пересечения с 14-й стрит. Дней десять назад Тимченко случайно узнал, что группе громкоголосых девчонок и мальчишек, каждый день возвращавшихся из школы по неизменному маршруту, неудобно переходить за мороженым на другую сторону Бродвея: они боялись опоздать на автобус, развозивший их по домам. А они так обожали твердое мороженое «Гуд хюмор»!.. Тимченко и об этом знал, но ему нельзя было выезжать за пределы своего роута — славных американских детишек должна была обслуживать другая фирма по продаже мороженого. «Почему бы мне не пойти к ним?» — однажды нашелся Тимченко. И Петька, у которого дома в Сумах осталась любимая дочка, почти взрослая, но по-прежнему игравшая в куклы и обожавшая эскимо на палочке, весело взваливал на спину небольшой ящик со льдом и мороженым и переходил вброд Бродвей. Плевать, что он вторгался на чужой роут — лишние 50 долларов на Бродвее не валяются, да и детки, кажется, счастливы. Любо-дорого было смотреть, как они в ожидании автобуса уминают за обе щеки мороженое. Потом, насытившись, они соревновались, кто громче отрыгнет мороженую радость, или принимались дергать за рукава Петькиной куртки, громко посмеиваясь над мороженщиком-иммигрантом, ни бэ ни мэ не понимавшим по-английски. Дети! Ну что с них возьмешь?..

В тот день все было как обычно. Тимченко, на четверть часа заглушив мотор своего трака, как бывалый контрабандист проник в зону чужого бизнеса, быстро раздал молочные, сливочные, шоколадные, фруктовые, ореховые брикеты и шарики возбужденной, прямо-таки ликующей детворе. Ребята каким-то образом прознали, что этот седой добрый дядька продает им мороженое не совсем законно, и эта новость лишь подзадорила их. Мороженое расхватали за считанные минуты! Его брали даже те ребята, которые раньше, казалось, были к нему равнодушны. Может, запретный плод, пусть и в замороженном виде, и в самом деле сладок?.. Как бы там ни было, в тот день торговля у Тимченко шла чрезвычайно бойко: он только успевал одной рукой лезть в ящик за мороженым, а другой — за пазуху, чтобы положить в карман деньги или взять сдачу. Деньги — мороженое — дети — кому детская формула мороженого бизнеса, а кому замороженные воспоминания детства…

Вдруг за спиной Тимченко, в тот момент, когда он опустил руку в карман за деньгами, как гаркнет кто-то женским басом… а потом заразительно-заразительно, словно заранее предугадав Петькин испуг, захохочет, зальется веселым смехом, но уже совсем по-детски, по-девчоночьи… Больше от неожиданности, чем от испуга, Тимченко невзначай зацепился браслетом часов за кулечек с родной землей (с ним не расставался ни днем ни ночью). Зацепился, резко выдернул руку (видимо все-таки испугавшись, что кто-то, вставший за его спиной, отберет у него самое дорогое), — и в ту секунду, когда рука его выпрямлялась, а кулечек с землей падал на чистый асфальт, обернулся…