…От неожиданности Тимченко выронил кулек с землей и обернулся. За его спиной, прикрыв рот ладошкой, давилась от смеха юная чернокожая девушка. В первое мгновенье Петька подумал, что хорошо знает эту красивую девицу… Ах да, ведь он видел ее снимки в комнате дочери!.. Только женщина на тех снимках была белая, холодная, холеная и, главное, гораздо старше. «Мадонна», — вспомнил Тимченко. А эта чаривныца — черная, подвижная, как закипающий кофе, но глаза у нее в самом деле как у Мадонны — цвета ранних сумерек — под опрокинутыми месяцами бровей…

— Что, приятель, девчонка понравилась? — вдруг усмехнулся внутри Тимченко голос-баритон — тот самый, что советовал Петьке расслабиться, не бояться Нью-Йорка. — Смотри не втрескайся в нее. Хотя это было бы забавно. На моем веку еще не попадались сам… сум… как там по-вашему… самотние гумбольдты, терявшие голову из-за чернокожих лолит…

Между началом поворота Петькиной головы и днем приезда в Штаты прошло четыре с половиной недели. Жизнь продолжалась…

Удивительно, что Тимченко переживал потерю кулька с родной землицей совсем недолго и вскоре ни о чем не жалел. На втором месяце жизни в Нью-Йорке Тимченко почувствовал себя счастливым человеком.

— Верн гуд! — порадовался за него внутренний баритон. — Небезызвестный тебе Джордж Оруэлл (это тот писака, который забабахал литературную бомбу под порядковым номером «1984») считал счастье одной из главных людских добродетелей. Помни об этом, приятель!

Петька стал не просто счастливым: он вдруг испытал двойное счастье, хотя осознал это не сразу и не своим умом, а с подсказки того же баритона.

— Одинарное, или обыкновенное, счастье проходит незаметно, не тревожа свой объект, — взялся объяснять ему баритон. — И лишь по прошествии времени бывший счастливчик вдруг узнает, что, оказывается, когда-то он был счастлив. Зачастую это открытие делает его глубоко несчастным, он берется сожалеть об утраченном рае, о том, что только сейчас, а не тогда он узнал о своем счастье! Но время, как морской отлив, уже оголило, обезводило дни, вместе с пеной и мусором унеся вдаль кораблик счастья. И когда теперь будет новый прилив!..

А Тимченко был счастлив от того, что просто вовремя почувствовал разницу в своей жизни. Этой разницей стала любовь к Нью-Йорку. Правда, еще неуверенная, неокрепшая, как крылья птенца. Счастье вновь обретенной любви — разве это не гуд?

Тимченко, захлебываясь, знакомился с городом. Ему полюбился Манхэттен. Будто кусок старой древесины, за века вдоль и поперек изъеденный термитами, этот округ Нью-Йорка был изборожден множеством отполированных взглядами туристов улиц. В поездках по острову Манхэттен Тимченко сопровождала чернокожая Мадонна — девочка Ко. Неизменным ее переводчиком, обстоятельно рассказывавшим о достопримечательностях города, был баритон.

А все началось-то с одного из твинз — небоскребов-близнецов Всемирного торгового центра. Вознесясь на лифте на умопомрачительную высоту — 105-й этаж, где находится самая близкая к космосу обзорная площадка, Ко вдохновенно рассказывала, баритон едва поспевал за ней:

— Манхэттен — это девичья матка, оплодотворяющаяся своими мечтами…

— Когда-то, а точнее, триста с лишним лет назад — хэ-хэ! — голландцы продали эту девочку англичанам, — вдруг перебил баритон, — почти за тридцать сребреников — 24 доллара!

Ко, даже не поведя бровью, продолжала:

— Серебристый Гудзон на западе и севере, цвета светлой сливы Ист-Ривер на востоке и юге — внутриматочные воды. Здания — органы будущего ребенка, люди — опоздавшие к зачатию семена. Зачатие Манхэттена бесконечно… Погляди-ка туда, Пэт! — Ко неистово замахала рукой, показывая куда-то вдаль. Там, в голубом мареве, в котором смешался дух рек и прорывающийся сюда дух океана, иероглифами чернели кварталы Манхэттена. Тимченко глянул… и ничего не прочел — лишь сердце екнуло от каменного простора.

— Ну как же, Пэт! — искренне сокрушалась Ко. Она повернулась лицом на юго-восток. — Вон там Бруклин, Брайтон-Бич, по которой течет ужасная кровь русских! — Ко рассмеялась, ее блестящие глаза смотрели на восток. — Видишь голубую дымку, стелющуюся на горизонте? Она как непроходящая печаль. Не верь ей, Пэт, — там Куинс. Этот район заселен преуспевающим средним классом. Они живут в небольших уютных домиках и любят себя. Как и те, кто поселился в Статен-Айленд, на юго-западе отсюда. А вот Бронкс не такой, — Ко неожиданно запнулась, закусив губу. — Пэт, можно я не буду о Бронксе?

— Конечно, Ко, это же твой Нью-Йорк.

— Нет, просто там… убили моего старшего брата. Знаешь, Пэт, если ты переберешься из Бронкса обратно в Манхэттен, то уткнешься носом в грудь черной матери.

— А что там, Ко? — Тимченко пытался заглянуть за северо-восточную оконечность острова Манхэттен.

— Гарлем — тропик рака моих предков.

— Негритянское гетто, что ли? — не понял Тимченко. Ко вдруг ударила его в живот:

— Не говори так больше, хорошо? За это слово, Пэт, тебе могут подпалить яйца!

Петька ошарашенными глазами дивился на хрупкую Ко. Та наконец не выдержала, улыбнулась неловкой улыбкой: — А эм сори.

— Ладно, проехали. Расскажи, что еще хорошего можно увидеть отсюда.

— Ту улочку, где торговала пончиками Мадонна.

— Мадонна торговала пончиками?!

— А ты что думал? Что она всегда была крутая герл?.. Конечно, это было давно. Наверное, в те времена, когда Мадонну знали только панки, тусовавшиеся в их любимом клубе «Пирамид». Как я жалею, Пэт, что не застала то легендарное время, когда Мадонна пела в «Пирамид!»

— Что ж в нем легендарного, в том времени? — снова вмешался в разговор баритон. — Обкуренное марихуаной, избалованное кокаином!

— Не твое дело! — топнула ножкой Ко. — Ты сам дух. Что ты можешь знать о слабостях и удовольствиях людей?!

— Как называется тот район, где Мадонна торговала пончиками? — спросил Тимченко.

— Вест-Вилледж. Хочешь, махнем туда?

Тимченко захватило с головой знакомство с Манхэттеном. Теперь он не проезжал, а проживал каждую его улицу. Оказавшись в районе Вест-Вилледжа, он, словно заядлый гурман, смаковал взглядом фасады его зданий, рожденных до и после промышленной революции, и тех, кто знал цену времени, а не денег, и тех, кто знаком был с сокрушительной силой капитала. Ко что-то быстро нашептывала-напевала в Петькино правое ухо, баритон переводил слева, проглатывая последние слова чернокожей Мадонны…

— Да, думаю, именно в этом месте стояла Мадонна с лотком, полным румяных пончиков, — говорила Ко, но Тимченко почти не слушал ее — он жил. Жил впечатлениями от настоящего, которое судьба Тимченко вдруг связала с этой удивительной точкой на планете. Петька становился счастливей еще на одну стильную вывеску галереи или кафе, жгучую рекламу бутика или ночного клуба…

— Хочешь, зайдем туда? — баритон-провокатор подзадоривал Петьку. Тот в ответ лишь улыбался: остановиться на чем-то одном — значит потерять время, не успеть прожить, прочувствовать остальное счастье. А его-то, нью-йоркского счастья — Петька прекрасно видел — столько вокруг, что дай Бог успеть отведать хотя бы его энергичных сливок!

— Вот мы и в Сохо! — красивое лицо ликующей Ко расцвело, как черно-красная роза в грозу. — Ты знаешь, Пэт, куда стремятся художники со всего мира? Они рвутся в Сохо!

— Они ненавидят здешние галереи и здешних оракулов от искусства, — вздумал не согласиться баритон. — А вдруг Сохо не признает их? А?.. Вдруг в паху этого взбалмошного богемного мирка не встанет на их чистую линию?

— Конечно, в Сохо нет места неудачникам и безбашенным пехотинцам. В Сохо надо врываться, влетать на крыльях взрывных полотен и неправдоподобно свежих идей!

— Это все демагогия. Просто надо оказаться в нужный момент и понравиться нужному человеку, — продолжал упрямиться баритон. — Может, придется даже задницу подставить…

— Хм, для этого есть совсем другой район! — недовольно хмыкнула Ко. — Если кто-то ищет не признания, а лишь приключений на свою задницу — пускай отправляется в Челси.

— А где это? — машинально поинтересовался Тимченко.

— Челси? Ну, рядом с Таймс-сквер, к югу и западу от него… Постой, а ты что, педик?

— Издеваешься?! — вспыхнул Тимченко, лицо его тут же покраснело, будто в него впрыснули томатный сок, не иначе. — Хочешь, я докажу тебе, что люблю одних женщин?

— Ну и как же? Изнасилуешь меня? — Ко с пронизывающей иронией смотрела снизу вверх на Тимченко. — Знаешь, что потом сделает с тобой американское правосудие?

— Так, ребята, кажется, вы далеко зашли, — решил спасти ситуацию баритон. — Пэт, погляди: начинается маленькая Италия.

— Ну да, гляди-ка, Вань, какие клоуны, — вздохнул Тимченко, но уже спустя минуту вновь посветлел лицом — Нью-Йорк не то место, где хандрит душа.

Воодушевилась снова и черная красавица Ко. Она потянулась к Тимченко и, искренне чмокнув его в щеку, шепнула: «Ты, как все русские, импульсивен и раним» — и вдруг ударила-уперлась чем-то смертельно твердым Петьке под ребра. Ё, блин, — дамский пистолетик в еще детской ее руке! Баритон внезапно расхохотался, Ко прыснула следом.

— Вы шо, охренели?! — обиделся Тимченко. — Сговорились на мою голову?

— Ну что ты, Пэт! — поспешил успокоить баритон. — Мы всего лишь хотели тебя слегка напугать.

— Ведь мы в Маленькой Италии, — продолжила Ко. — Это земля иммигрантов из Италии. Здесь жило и нашло последнее пристанище много итальянцев, прославивших не только Нью-Йорк. От них торчала вся Америка! Я говорю о гангстерах — Аль Капоне, Фэтсе Домино, Джоне Готти… Да мало ли их было, внесших в жизнь Манхэттена настоящий мужской дух, полный опасности и риска!

— А благородство? — спросил Тимченко.

— Пэт, какой ты наивный! Благородство идет рука об руку с коварством и предательством. Любим-то мы все равно совсем за другое. Догадываешься? За по-тен… Нет, Пэт, не за потенцию. За потенциал! Вот у них того и другого хоть отбавляй! — Ко кивнула в сторону горстки людей, невысоких, с темными, как немая ночь, волосами, зато с цепким, хлестким взглядом, вдруг пробившимся из-за завесы внешнего радушия и за долю секунды успевшим процарапать лобовое стекло Петькиного трака. Китайцы!

…Прошли минуты, закончился и Чайнатаун — город-район китайских ресторанчиков, где подают любимый петькин «чайниз» — курицу с жареной картошкой, приправленную обжигающими кетчупами и специями; район китайских рыбных базаров, щедрых на серебро свежей рыбы, отливающих черным золотом морских угрей, разжигающих аппетит крошечными спинками крупных устриц; район китайских богов и философов, вместе с пылью принесенных на остров Манхэттен из далекой страны, такой древней, что даже в глазах самого юного нью-йоркского китайца Манхэттен выглядит большим яблоком, которое приснилось еще не проросшему яблоневому семени. Закончился еще один завораживающий Петькино воображение район полигамного Манхэттена, начинался следующий — Трибека. Так проходит боль или радость, сменяясь восторгом или унынием… Как-то так получилось, что все это время Тимченко по ломаному, зетообразному маршруту ехал на юг: Сохо, Маленькая Италия, Чайнатаун, Трибека… Разве что с небольшим закидоном на запад. Жить с севера на юг — наверное, это должно что-то значить.

— В Трибеке живут люди с деньгами, — пояснила Ко. — Они их делают, например, на рекламном бизнесе. Как директора «Соотч энд Соотч».

— А на Уолл-стрит съезжаются люди, которые ворочают деньгами! — живо подхватил баритон.

— Да, это так. Хотя в Манхэттене давно уже создана масса других мест, где люди, общаясь со всем миром, делают деньги, — со знанием дела, при этом по-детски скривив губки, заметила Ко. — Я назову несколько таких мест. Ну хотя бы то, откуда мы увидели Манхэттен на ладони, — Всемирный торговый центр…

Они доехали почти до самого нижнего Манхэттена. За несколько мгновений измерили колесами короткую, как вздох восторга, Уолл-стрит. С уважением поглазели на почти двухвековые камни Нью-Йоркской фондовой биржи («Даже у самых отпетых гангстеров, политиканов и финансовых воротил, если они умудряются надолго задержаться на этом свете, рано или поздно появляются монашеские черты», — заметила Ко, когда они проезжали мимо биржи) и, бросив взгляд на юго-запад, туда, где под синей гладью неба смешивают воды Гудзон и бухта Аппер-Бей, живо представили, как взбираются на неземную статую Свободы, возносящуюся с острова Либерти, будто из самой воды… Они двинулись обратно, в сторону верхнего Манхэттена, к Центральному парку, где Тимченко еще не был.

Трак Тимченко бодро шел по Бродвею. Навстречу и обгоняя их, текла пестрая лава автомашин.

— Бродвей — это манхэттенский питон. Длина его впечатляет — 25 километров! — с гордостью сообщила Ко. Иногда они сворачивали на какую-нибудь номерную стрит; пронесясь по параллельной авеню, вновь возвращались на Бродвей — по пути, они решили нанести визит вежливости нескольким известным небоскребам. В их сотах-этажах кристаллизовались мозги, информация и мировые деньги. Так выразилась, казалось, еще совсем юная Ко. Или, может, таков был вольный перевод баритона?

— Движение денег понятно только опытному дилеру или фондовому брокеру, — продолжала умничать Ко. — Для непосвященных этот процесс представляется ничем не упорядоченней броуновского движения.

Может быть, поэтому, следуя неведомым маршрутом капиталов, о которых говорила, морща чудесный лобик, чернокожая красавица, трак Тимченко мотался по Манхэттену какими-то замысловатыми и, могло даже показаться, бестолковыми путями… В итоге все свелось к тому, что, начав моноралли у первого наугад небоскреба (кажется, это было здание «Чейз Манхэттен банка»), Тимченко закончил путь у… неизвестно уж какого по счету. Возможно, это была башня Ливер-хауса или другого супербилдинга, например того же Рокфеллеровского центра. Сначала Петька старательно, можно сказать, с любовью нанизывал на память имена небоскребов, как покойная прабабка Наташа сушеные груши на седую нить. «Трибюн-билдинг, Вулворт-билдинг, Мак-Гроу-Хилл-билдинг, Эмпайр стейт билдинг», — как автомат, выдавал названия баритон. Как вдруг — кто его знает, что послужило тому причиной, — ниточка оборвалась и имена небоскребов, их монстровидные образы безнадежно смешались в Петькиной голове: …билдинг …билдинг …билдинг…

— Тьфу, твою мать! — Тимченко в сердцах плюнул в окно, в мир, к которому еще час назад питал глубокую симпатию.

— Пэт, ты слишком близко к сердцу принимаешь нью-йоркских истуканов, — пожалела его Ко. — Ну их! Поехали лучше в Центральный парк. Там все живое! А в траве живут манхэттенские гномы. Они споют тебе тихую песню о навсегда забытом Новом Амстердаме. Поехали, я покажу тебе дом Йоко Оно, старой вдовы Леннона. С ее домом соседствуют такие же беспроблемные особнячки…

И в самом деле, разве они не могли устать от частых внушительных видов бетона, стали и стекла? Нет, конечно, выдохся один Тимченко, Ко такая поездка была нипочем. Как-никак девчонка родилась в этом урбанистическом котле. Ну а баритон… На какую усталость может посетовать дух?

Направляясь в Центральный парк, они пролетели по Таймс-сквер.

— На Таймс-сквер делают время. Потом продают его по каналам Эй-би-си во все страны. Особенно бойко торговля идет в американский Новый год. Заметь, Пэт, именно в американский, — Ко, не мигая, очень строго смотрела в глаза Тимченко. — Наш Новый год наступает одним из последних на планете. Но это, повторяю, не мешает нам продавать время и… шоп-секс. Вон видишь надпись «Шоу Ворд»? — они повернули с 42-й стрит на 8-ю авеню. — Это честный секс-универмаг. В нем можно посмотреть живое шоу для взрослых. Без обмана.

— Как это? — не понял Тимченко.

— Ты за рулем. Тебе туда нельзя. Ты можешь перевозбудиться и угодить в аварию.

— Да ну тебя! — решив, что его разыгрывают, обиделся Петька.

— Нет, в самом деле. А хочешь… — вдруг тихо заговорила Ко. — Хочешь, я покажу тебе, как это выглядит?

Четверть часа они колесили в ожидании солнечного затмения, но его все не было, поэтому довольствовались темной аркой, ведущей в какой-то навороченный двор. Ко велела выключить в салоне автомобиля свет, минуты две подозрительно сопела в кромешной темноте. Тимченко отчего-то стало стыдно, он занервничал и уже хотел было включить свет… Как его опередил ярко-красный луч лазерного фонаря, прорезавший наискосок черный космос салона и неожиданно упершийся во что-то очень маленькое, изящное, мгновенно взволновавшее его… Тимченко не понял, чем на самом деле была красно-коричневая крошечная ракушка, мерно дышавшая перед самым его носом. На дне ракушки Тимченко разглядел черную жемчужину…

— Шо цэ було? — глухо спросил Петька, когда вновь вспыхнул свет.

— Пупок, — мило улыбнулась Ко.

Девственно-изумрудная трава на лужайках Центрального парка была похожа на динозавра от флоры, забывшего вовремя вымереть. Вокруг, казалось, все уже давно сдалось, сникло, выродилось, уступив место каменным баобабам, и только ископаемая трава отбивала уважительные поклоны матери-сырой-земле. Земля на лужайке была сырой после дождя или щедрого полива. Но Тимченко с удовольствием разлегся на ней, кинув под низ куртку.

Эх, а все-таки трава здесь была молодой-молодой! Подложив руки под голову, Тимченко лежал на зеленом вымени Центрального парка, сочившемся свежестью первозданной, добиблейской земли — земли из того чудесного времени, когда некому было грешить, некому спасать, некому бежать в другие земли… Тимченко, завороженный, захваченный масштабом происходящего, смотрел, как степенно движется по небу отраженный мир. Много миллиардов лет назад мир изогнулся, отразившись в кривом зеркале неба, но Тимченко показалось, что это случилось только сейчас над его головой. Над Петькой проплывали обесцвеченные, лишенные национальной окраски очертания стран Азии, Африки, вот уже проплыли белоснежные отражения Португалии, Испании, Франции, Югославии… Тимченко наблюдал парад отражений, все с большим волнением ожидая появления родной Украины. И вот она появилась! Чаривна, спокусна. Но… но в далеком отражении родины Петька усмотрел столько темных пятен, взрывными воронками рассеянных по снежному полю, столько грозных крест-накрест лежащих путей! Тимченко аж всего передернуло, сердце обожгла холодная вспышка страха: «Да что же там, Господи?! Неужто беда?!..»

— …Так это же «Герника!» — воскликнула Ко и с недоумением глянула на растерявшегося не на шутку Тимченко. — Вот же табличка, читай! Ах да, ты же неуч!

— Ничего, у него еще все впереди, — решил поддержать Петьку баритон. — Ты, видать, не знаком с этой картиной?.. Ну-у, это же самое известное антифашистское полотно Пикассо. Мастер написал его в 37-м, практически сразу же после варварской бомбардировки гитлеровской авиацией маленького испанского городка Герника. Тогда свыше полутора тысяч басков погибло…

— Но при чем тут моя Украина?! — вскричал Тимченко, но тут же осекся, повесил голову.

— Успокойся, Пэт. Просто это ностальгия по родине, — чернокожая Мадонна мягко коснулась Петькиного плеча. Тимченко напоследок окинул взглядом картину и вновь будто обжегся о дымящиеся, то тут то там разбросанные по холсту куски плоти, более чем 60 лет назад предъявленные Пабло Руис Пикассо миру как вещественные доказательства новой войны. Глянул, снова вздрогнул, да поплелся, согнувшись, к другим плоским мирам. Больше часа Тимченко и Ко бродили по залам Музея современного искусства.

Перед этим, еще валяясь на лужайке Центрального парка, Петьки заявил, что у него осталось чуток сил взглянуть на культурные достопримечательности Манхэттена. Правда, при этом Петька предупредил Ко:

— Но только не эти галереи в Сохо.

— Эх ты, темнота! — улыбнулась Ко. — Ну что ж, тогда начнем с «МОМА».

Так звучала аббревиатура Музея современного искусства.

Сердце Петькино вскоре оттаяло при виде теплых, пронизанных нежностью или поныне живущих грезами полотен Сезанна, Ренуара, Матисса, Писсаро…

Ко вдруг стукнула себя по лбу: — Метрополитен-музей! Как я о нем забыла!

— Действительно, — удивился баритон, — стоило сначала туда сходить.

Они снова вернулись в район Центрального парка. Оказавшись в Метрополитен-музее, Тимченко долго ходил вокруг египетской гробницы Дендура, поражаясь тому, как люди, должно быть, сильно любили себя при жизни, что смогли придумать такую золотую смерть.

Наспех изучив громадную, совершенно необъяснимую коллекцию африканского искусства, в каждом черепке, дротике, пере, разноцветной ленте которого, казалось, до сих пор жил первобытный страх, они сели отдохнуть на крыше музея. Там был разбит изящный сад. Тени от его деревьев скрывали от октябрьского солнца, бесстрашно взобравшегося на один из ближайших небоскребов, Тимченко и Ко, а заодно с ними и глиняные тела скульптур. «Если не ошибаюсь, это Роден», — предположил баритон.

Перед тем как очутиться в Американском музее естественной истории, они махнули на другую сторону Центрального парка — Ко захотелось поводить Тимченко по парадным лестницам Линкольновского центра исполнительных искусств. Бодро взбежав по ступеням «Метрополитенопера», Тимченко опустился на одну из них, замусоренную окурками, бумажками и залитыми все тем же октябрьским солнцем, сорвавшимся с крыши небоскреба.

— Это песня, — сказал, закурив черную, как палец Ко, сигару, Тимченко.

— Что — песня? — не поняла Ко. Она села рядом и открыла банку колы.

— Нью-Йорк — песня, — пояснил Петька, с наслаждением выдыхая густой дух сигары. — Только, блин, не всякому дано ее услышать.

— Нью-Йорком не дышат, а пользуются, — заметил баритон. Но Ко перебила:

— Пэт, а ты слышишь мой город?

— Я слышу какой-то странный гул. Будто топот огромного стада.

— Да-да. Или лучше топот ожившего динозавра с лапами, большущими, как Эмпайр стейт билдинг! — живо подхватила Ко, подумав наверное, что Тимченко затеял с ней какую-то игру. — Кстати…

— А это идея! — баритон тут же уловил мысль Ко.

— Поехали, Пэт, я тебе таких динозавров покажу! — Ко потащила Тимченко вниз по лестнице.

На удивление Ко динозавры не произвели на Петьку почти никакого впечатления.

— А! — махнул рукой Тимченко. — Все одно что наши дворняги!

Ко переводила недоуменный взгляд со скелетов динозавров на Тимченко и обратно и никак не могла уловить сходство между вымершими рептилиями и украинскими дворовыми собаками.

— Понимаешь, скоро у нас будет жрать нече… — начал было объяснять ей Петька, да так и обмер на полуслове, уставившись вмиг ошалевшими глазами на гигантского червя: — Вот так змеюка подколодная!

— Да нет. Это всего лишь морской червь, — возразила Ко. — Совсем новый экспонат…