Ходасевич в одной темно-зеленой армейской майке и полосатых больничных шароварах, выйдя на холодный мартовский ветер, на свое счастье, быстро остановил такси.

— Вот так встреча! — невольно вырвалось у Вадьки, но, разглядев сидевшую за рулем женщину, тут же поправился. — Простите, обознался.

Ходасевич загрустил, сам не зная отчего, и всю дорогу, пока ехали до бара «Собака баска Вилли», молчал. Вадька думал о невеселом, раздражаясь от того, что не мог объяснить причину своего упаднического настроения. Наконец, почти подъезжая к «Собаке баска Вилли», поймал себя на мысли, что вынужден, словно маятник, мотаться между двумя домами — туда-сюда, туда-сюда… По сути, оба дома были связаны с именем Катарины. Один (в который он сейчас ехал) воплощал в себе показушную сторону Катарининой жизни: ее искусство, умничание, восторги тусовки, игры, модный прикид, посредственность вперемежку с проблесками таланта… В другом ее доме-жизни заумных красивостей было не меньше, даже, наверное, больше. Вдобавок в нем приливами накатывало женское эго Катарины, захлестывало волной страсти и предательства всех, кто вдруг оказывался на ее пути. Прямо-таки первобытная женщина вырастала из темных ее глубин, из самой Катарининой матки — эдакого генератора ее неистребимого матриархата! Что Катарине, например, вчерашний праздник Восьмого марта? Всего лишь один из 365 эпизодов, которыми она управляет как хочет. Напористое обаяние этого самого матриархата и заставляло Ходасевича, как одержимого, бросаться из огня да в полымя — из одного дома в другой… Бр-р! Ну и мыслишки приходят после пяти часов, проведенных в дурдоме. А что если (не дай Бог, конечно) Ходасевич погостил бы в нем подольше?..

Таксистка не выдержала, спросила:

— У вас, наверное, крутые неприятности?

Вадька удивленно глянул на водительницу — в ее черных солнцезащитных очках с лукавыми уголками отразился его свежевыбритый череп.

— У меня нет таких классных очков. Подарите — и я улыбнусь!

Таксистка сняла очки — на Ходасевича смотрели, как ему показалось, грустные-прегрустные глаза женщины. Она и он улыбнулись друг другу почти одновременно…

В баре «Собака баска Вилли» проходил редкий, чистый перформанс — выставка керамики Катарины Май. Никаких там капустных стриптизов и сумского дартса! Одно только сухое искусство без граммульки фуршетовской водки!

На вновь вошедшего посетителя оглянулись две женщины. Одна — в ярко-алом вечернем платье, вторая — слегка подшофе.

— Я кий гарный парняга! — с хмельным восторгом воскликнула Ника.

— Да, прикид у него клевый! — похвалила Катарина, оценив бритый череп, черные очки, армейскую майку и больничные шаровары нового посетителя. Она не узнала в нем Ходасевича. — Будто из психушки сбежал!

Вадька подошел к расфуфыренным молодым дамам и, неумело пытаясь говорить с восточным акцентом, сказал:

— Сдрасуйтэ! Скажит, гдэ тут знамэнытый кэрамык?

Женщины молча переглянулись. Ходасевич, переводя с одной на другую взгляд, глупо улыбался.

— Джэмали гаварыт мнэ: ваш кэрамык знамэныт — гнотся, гнотся, но нэ ламатся! Да?

Ника, отвернувшись, прыснула в ладошку. Катарина, напротив, была не в настроении: ее отчего-то быстро достал этот бритоголовый абрек. Упершись руками в бока, обтянутые алым шелком, она с воинственным видом шагнула к засекреченному Ходасевичу.

— Шо пристал, Аро? Вон видишь, амфоры, чашки, горшки, даже керамическая железная дорога. Хочешь, покататься?

— Нэ-э! — отрицательно покрутил головой Ходасевич. — Гыбкый кэрамык хачу! Такой: гнотся, гнотся — но нэ ламатся! — потом заговорщически зашептал. — Я сматрэть буду, патом грыны давать.

— Гривни или грины? — машинально уточнила Ника.

— Грыны, грыны! — быстро-быстро закивал головой Ходасевич.

— Ну что делать с Аро? — словно ища поддержки, Катарина неуверенно смотрела на подругу. — Остался у меня еще один Эрос. Но я хотела приберечь его для будущих утех, — Катарина нехорошо, не по-доброму улыбнулась.

— А, какая разница, кого на посмешище выставлять! — махнула рукой Ника. — Этот вдобавок еще и деньги дает!

— Ты думаешь? — задумчиво спросила Катарина. Подруги еще минут пять громко обменивались репликами, полагая, видимо, что бритоголовый Аро не только плохо говорит, но и понимает по-русски. Ходасевич терпеливо ждал. Наконец Катарина решилась, кивнула на прощание Нике и увела Ходасевича-Аро в уже знакомую ему комнату за барной стойкой.

Через четверть часа они лихо мчались на такси в сторону Барановки. Катарина сладко перебирала пальчиками пять десятидолларовых бумажек, которые Вадька, точно фокусник, извлек из своих трусов. Сам же Ходасевич, немного нервничая, прижав руку к правому боку шаровар, сжимал спрятанный в кармане обломок дубинки из глины.

Еще примерно через пятнадцать минут, пройдя зловещим коридором, не удивившись бутылочным осколкам в знакомом углублении в стене, поднявшись по лестнице, Ходасевич, ведомый вмиг изменившейся, обратившейся в умноречивую кокетку Катариной, очутился в жертвенной комнате. «Здесь приносят в жертву на чью-то потеху», — подумал Ходасевич. Но удивительно: вокруг разливался покой и тишина, совсем не пахло совокупившейся плотью, но доносился аромат неизвестного благовония.

Ходасевич вдруг понял, что опоздал. И в тот момент, когда Катарина, нарочито жеманничая, протянула ему прозрачную простыню с четырьмя карабинами по углам, Ходасевич, все так же оставаясь в черных очках, позабыв про дубинку в шароварах, грубо подхватил Катарину, подбежал с ней, истошно визжащей, к колышущейся от легкого сквозняка стене цвета разлитого молока и кинул на эту стену. Под натиском тела ткань в ту же секунду громко треснула, верхний край оборвался с потолка, и Катарина рухнула в пресловутый зрительный зал.

В нем не было ни души. Лишь миниатюрная потаскушка — вьетнамка Вансуан, сидя на спинке кресла, жгла ароматные палочки. С Вадьки упали очки, на него ненавидящим взглядом смотрела с трудом поднявшаяся с пола Катарина. Потом, постанывая, едва слышно чертыхаясь, она ушла, оставив открытой в комнату дверь. Вансуан протянула одну ароматную палочку Ходасевичу.

— Не отчаивайся, мужчина. Ты мести хотел, а стал мастером! Ты хотел ударить, а тебя никто не ждет. Государь дракон Лак сам приходил. Лак Лаунг Куан — это судьба…

— Ну и где же теперь эти сволочи? — Ходасевич, глядя с некоторой опаской на маленькую потаскушку, обвел рукой пустой зрительный зал.

— «Скорая» и менты увезли.

Вансуан задула ароматный серый комочек, напалмом дымившийся на конце бамбуковой палочки. Положила ее рядом на стул. И вдруг попросила Вадьку:

— Мужчина, посади меня на плечо.

Когда она сидела на его плече, нездешний ангел с восточным типом лица, узкоглазая, до неприличия миниатюрная, а он, большой и сильный, спускался по лестнице, она вдруг опять заговорила:

— Осторожно! Мужчина, ты стал мастером на крови!

— Да я все давно понял, Вансуан! — успокоил Ходасевич. — Нельзя мешать праведное с грешным, а мифы с реальностью. А то не глина, а фигня получается! И люди страдают…