Горело метрах в двухстах, в усадьбе совхоза. Пылала крыша длинного, похожего на барак коровника. Он стоял немного на отшибе. Красно-жёлтые языки пламени, особенно рельефные на чёрном фоне ночного неба и потому, словно на картине, до жути красивые, рассыпая искры, вымахивали высоко вверх, как будто стремились поджечь самое это небо.

Ребята перегнали Василия Алексеевича и теперь состязались между собой. Путь преградило длинное узкое озеро. Витька первый выбежал на берег и замешкался. Над озером лежал белый густой туман. Что, если прыгнешь и угодишь на какую-нибудь корягу! Он хотел осторожно сойти в воду, но в этот миг Сёмка с разбегу махнул в белое облако тумана. Раздался всплеск. Тогда и Витька прыгнул, не желая оказаться менее отважным. Вода была тёплая. Ребята переплыли озеро, побежали к коровнику. Оттуда доносилось отчаянное многоголосое мычание, похожее на человеческие вопли. Мальчики толкнулись в ворота. Они не поддались — видно, были заперты изнутри. Сёмка и Витька растерянно отошли от ворот — что они могли сделать?

Сёмка однажды видел пожар. Все суетились, кричали, советовали, пожарные двигались, как на экране, били окна, ломали стену, крышу. И весело и жутко. Но сейчас, когда рядом не было ни пожарных, ни толпы взрослых зевак, когда живые существа взывали о помощи, а Сёмка не знал, как им помочь, он почувствовал себя маленьким и бессильным. То же испытывал и Витька. Оба тревожно и как-то смущённо оглядывались по сторонам, не зная, на что решиться.

Сухо потрескивала крыша. Жаркий ветер порывами обдавал мокрые лица ребят. Подоспел Василий Алексеевич, надавил на ворота плечом.

— Изнутри заперто, — сказал Сёмка.

— Что ж вы стоите? — Василий Алексеевич метнул на друзей сердитый взгляд. — Витя! Беги до ближайшей избы, кричи: «Пожар!»

Витька сорвался с места.

— Семён, сюда! Видишь окошечко? Мне не протискаться, а ты сумеешь. Не боишься?

— Нет, — сказал Сёмка, даже не успев подумать, боится он или не боится.

— Если не сможешь отпереть, сейчас же обратно.

Маленькое окошечко было прорублено метрах в двух от земли. Дядя подсадил Сёмку, и мальчик очутился в коровнике. Его оглушил рев скотины, в нос ударил запах гари и острый дух коровьего стойла. Он ухватился за какую-то жердь, прыгнул вниз. Попал в жижу, поскользнулся, упал. Рядом сухо застучали по полу копытца, тёплое дыхание коснулось затылка. Сёмка огляделся. Под потолком стлался густой серый дым, освещаемый изнутри, как облака зарницами, вспышками пламени. Сыпались искры. В дальнем конце коровника что-то загорелось, и скотина заревела ещё отчаяннее. При неровном свете вспышек Сёмка увидел близко от себя влажные, лаково поблескивающие ноздри и тёмные большие глаза. Это был телёнок. От него пахло парным молоком. Он лизнул Сёмку шершавым язычком в губы, в нос, в щёку и промычал: «М-мэ…»

— Сейчас, сейчас, не бойся, — отозвался Сёмка, перемахнул через низкую перегородку и едва успел отскочить. Мимо него, мотая головой, галопом промчалась корова. У неё на рогах болталась расщеплённая доска. Корова со всего размаха таранила ворота, но они не поддались. Корова тоскливо замычала, отошла и снова бросилась на приступ. Сёмка прижался к стойлу. Как теперь подойти к воротам? Разъярённое животное не будет разбираться, кто он и зачем здесь, возьмет, подденет на рога или припечатает к воротам так, что дух вон. И зачем только загорелся этот проклятый коровник? Как хорошо они ловили рыбу, потом слушали дядю Васю. Где это золотое время? Его уже не вернёшь. Теперь Сёмке неминуемо придёт конец. Сейчас рухнет потолок, и он сгорит под развалинами. За что? Скорее, пока не поздно, обратно к окошку, на волю. Сёмка попятился от ворот. Становилось жарко и душно. Едкий дым спускался от потолка, растворял все предметы, вышибал слёзы из глаз. Впрочем, Сёмка не знал, отчего он плачет — от дыма или от страха.

Искра попала ему на шею.

— Ма-ма-а! — заорал он благим матом и присел. Ему показалось, что на него рухнул потолок.

Корова обернулась на крик. Сёмка увидел её выпученные глаза, налитые кровью белки.

Это было так страшно, что Сёмка, ничего не разбирая, ринулся к воротам, судорожно нащупал щеколду, откинул её. Ворота заскрипели, створки сами начали расходиться. Сзади по дощатому настилу гулко затопали копыта. Сёмка выскочил и угодил прямо дяде Васе в живот.

— Молодец, — сказал Василий Алексеевич, — а теперь держись в сторонке.

Он исчез в серо-буром квадрате раскрытых ворот. Сёмка отошёл. Было свежо и светло, как в центре города в первомайский вечер. Теперь пылала почти вся крыша. Загорелись и стены. К коровнику бежали люди. Слышались встревоженные голоса, доносились удары металла о металл — били в набат. К озеру, геройски тарахтя, пронеслась телега с бочкой. На бочке сидел мальчишка. Он пронзительно, по-разбойничьи свистел и лихо размахивал вожжами над головой. Из ворот коровника крупными клубами выпыхивал дым, вскачь выбегали коровы и телята. Казалось, коровник выстреливает ими.

Перед Сёмкой появился человек в галифе и в белой нижней сорочке. Одна его нога была босая, на другой — ночная тапочка без задника.

— Дмитрия Ефимыча не видал? — тяжело дыша, справился человек у Сёмки.

Сёмка сказал, что не видел. Тогда человек бросился к коровнику, крича: «Ефимыч! Ефимыч!» Белые бечёвки от галифе волочились следом по траве. Вокруг него тотчас же собрался народ. Человек начал размахивать руками и показывать на ворота. Рухнула часть крыши. Миллионы искр взметнулись к небу, словно ракеты грандиозного фейерверка. Сёмку затрясло от ужаса. Дядя Вася! Он остался под обломками… В это время в воротах показался Василий Алексеевич. Он нёс на руках что-то тяжёлое — шёл мелким, семенящим шагом, далеко откинувшись назад.

Его окружили люди. Сёмка протолкался вперед. Кто-то потянул за рубашку, оглянулся — Витька. Василий Алексеевич — лицо в копоти, на руке кровоточащая царапина — опустил свою ношу на траву. Это был старик с седой, почти наполовину обгоревшей бородой. Дымилась пола короткого пальто.

— Дмитрий Ефимыч, живой?! — крикнул человек в галифе.

Старик открыл глаза, приподнялся, опёрся на локоть. Сёмка увидел бледное, изрытое оспой лицо. Старик вдруг запричитал, заплакал:

— Скотина-то, скотина-то… батюшки-и!.. Неужто ж?..

— Цела скотина! — заорал, склонившись над ним человек в галифе, да так громко, что Сёмка поковырял в ухе. — А ты курил, что ли, на соломе, старый хрыч?! Отчего загорелось?!

Старик вдруг перестал плакать и сказал:

— Ну и голос у тебя, Иван Михайлов, мёртвого подымешь. Я завсегда, как услышу, так перекреститься охота!

Человек в галифе выпрямился, деловито бросил кому-то рядом:

— В медпункт! Заговаривается старик.

Через мгновение его голос, напоминавший раскаты грома, доносился откуда-то с другой стороны коровника:

— Эй, Мишка! Воду сюда-а! Пахома-ав! Багры!

Василий Алексеевич вместе со всеми принялся раскатывать сруб коровника. Ребята помогали подносить воду, заливать брёвна.

Вскоре пожар был потушен. Человек в галифе, где-то потерявший вторую тапочку, присел на траву, закурил. В сером предрассветном сумраке дымились мокрые обугленные брёвна. Они распространяли едкий запах гари.

Домой возвращались под утро. Витька спал, свернувшись на дне лодки. Сёмка смотрел на побледневшие звёзды и переживал. Ему очень хотелось думать, что он совершил подвиг, но что-то не получалось: Наоборот, было стыдно вспомнить, как он перетрусил, как заорал «мама», когда шею обожгла искра. Конечно, он всё же открыл ворота, но это произошло помимо его воли. Он ничего не помнил. В газете «Пионерская правда», например, подвиги описывались по-другому. Там ребята действовали решительно и мужественно. Ему очень хотелось, чтобы дядя Вася развеял его сомнения, но дядя молчал, а спросить Сёмка не решался: такой вопрос почему-то казался ему неуместным. И тогда он стал утешать себя. Ну, испугался, но ведь он впервые очутился в горящем здании. И притом совсем неожиданно. Любой другой мальчишка на его месте перетрусил бы. Даже Ледька, который ничего и никого не боится. В другой раз Сёмка не испугается. Пусть вот хоть сию минуту тот же Ледька накинется на него с кулаками. Пусть… Сёмка закрыл глаза, представил злое лицо Ледьки, его красные кулаки и, к своему удивлению, не почувствовал привычного ужаса. Ледька и связанные с ним страхи — всё это выглядело теперь игрушечным, кукольным, ненастоящим. Сёмка счастливо засмеялся.