Теперь для Яшки потянулись серые, унылые дни. Дороги развезло, и станция оказалась оторванной от всего окружающего мира. Даже тракторам было не под силу бороться с распутицей.
То припекало, и степь покрывалась плешинами темных проталин, то опять примораживало с такой силой, что начинала звенеть земля. Дожди сменялись внезапными метелями, метели — дождями. Не в диковинку были здесь и дожди вперемешку со снегом.
Весна явно замешкалась на ближних подступах. Где-то, быть может, уже зеленела трава-мурава и девушки, радуясь весеннему теплу, покупали на перекрестках улиц подснежники, а здесь, в этой степи, все было по-другому. Когда сошел снег, оголилась жирная, словно бы тавотом покрытая земля, которая была кое-где тронута блеклой, прошлогодней травой и выцветшим ковылем, и небо над нею тоже казалось каким-то темным, жирным и хмурым.
Станция готовилась к севу.
Еще яростнее визжали в мастерских ножовки и драчовые напильники, еще заунывнее пели ручные дрели. Верстаки ломились от деталей: Барамбаев настоял, чтобы для каждого трактора «С-80», для каждой «тридцатьпятки» и «пятьдесятчетверки» были изготовлены полные комплекты запчастей.
— Пахать надо, сеять надо! — весело говорил Барамбаев, появляясь каждый день в мастерских. — Понял?
Нет, Яшка не понимал, чему он радуется. По совести, Яшке было не до пахоты. Какая, к черту, радость, если все валится из рук?
Что-то надломилось...
Это случилось после того, как он повздорил с Надей. Сердце медленно и глухо стучало в стесненной груди. Когда он подходил к Наде, она отворачивалась. Надины глаза были далекими и чужими, и Яшке постоянно казалось, что она ищет повода к нему придраться. Ну да, ведь она теперь член комитета и бригадир!..
Был обеденный перерыв. Ребята гуртом ввалились в столовую и, наскоро выхлебав постные щи, на чем попало расселись возле барака. Солнце сияло вовсю, и они, щурясь, лениво нежились под его лучами. На сей раз выдался первый по-настоящему весенний денек.
Яшка так и не запомнил, кто принес из конторы кипу газет. Кажется, это был Кузя, вернувшийся с курсов. Услышав, что писем не привезли и что прибыли только газеты, Яшка даже не шелохнулся.
Он сидел на завалинке, привалясь спиной к стене барака, и рассматривал ногти. Яшка был целиком поглощен этим занятием, когда услышал чей-то приглушенный, короткий смешок. Пожалуй, Яшка и его оставил бы без внимания, если бы не голос Пашки Сазонова.
— Братцы, минутку внимания! — неестественно громким и чересчур торжественным голосом возвестил Пашка. — Прошу полюбоваться... Вот...
Шелестя газетным листом, Пашка поднялся. Повторил:
— Минуту внимания!..
— Что там еще? — спросил Яшка.
— А ты посмотри.
— Всемирный потоп, наверно, — усмехнулся Яшка.
— Хуже...
— Тогда нашествие марсиан.
— Еще хуже. Все равно не угадаешь.
— Там твой портрет напечатан. — Чижик, который заглядывал через плечо Сазонова, повернулся к Яшке.
— Мой? — В мгновение ока Яшка очутился возле Сазонова. Протянул руку: — Дай...
— Нет уж, подожди! Разреши насладиться зрелищем. Как, братцы, похож? — Сазонов, отстранив Яшкину руку, поднял газету над головой.
— Красив, ничего не скажешь!..
— Герой!..
— А улыбка, улыбка какая! Неотразимая...
— Дай... — Яшка рванулся вперед.
— Еще минутку... — Сазонов отступил на шаг. — Сначала почитаем, что написано. — И он громко, не обращая внимания на Яшку, побагровевшего от ярости и стыда, сначала прочел всю заметку, а потом протянул Яшке газету, сказав: — А мы и не знали, что среди нас затесался герой.
Но Яшка уже не слушал. Рядом с Сазоновым стояла Надя. Она смеялась вместе со всеми. Даже, кажется, произнесла с презрением: «Действительно, хорош...», — и Яшка, выхватив у Сазонова газету, скомкал ее и затоптал в грязь.
А через день, не дав Яшке опомниться, жизнь исподтишка нанесла ему еще один удар.
К этому времени МТС успела получить в общей сложности двенадцать новых автомашин. Все они отличались какой-то легкой, летучей красотой и скрытой мощью одновременно, но Яшка тайком от всех облюбовал себе самую лучшую, по его мнению, трехтонку. Он был уверен, что получит машину в первую очередь. Правда, шоферов у них хоть пруд пруди, а машин только двенадцать, но он, Яшка, тоже не из последних. Он у Барамбаева машину заслужил, и кого-кого, а его, Яшку, директор не обидит.
Однако все произошло не так, как он думал. Хотя Барамбаев и был директором, который все решал единолично, но на этот раз он поручил распределение машин комсомольскому комитету, а сам лишь утвердил список.
Фамилии счастливчиков и номера машин, которые они получают, зачитали в столовой. Первой в этом списке значилась Грачева, а последним — Чижов. Что же касается Яшкиной фамилии, то ее там не было.
Яшке показалось, будто он ослышался. Быть не может! Он не хотел верить собственным ушам. Неужели его обошли? Значит, ему не доверяют? Нет, тут какая-то ошибка. Просто пропустили одну фамилию.
— Поздравляю!.. — Боярков, стоявший рядом с Яшкой, усмехнулся. — А тебя, между прочим, не назвали. Сгорел, как швед под Полтавой...
Впервые в жизни Яшка не нашелся, что ответить. Промолчал он и тогда, когда кто-то сказал ему вдогонку: «Он теперь не Буланчик, у него псевдоним». Яшка искал Надю.
— Нам надо поговорить, — сказал он, стараясь не смотреть ей в глаза. — Давай выйдем.
— Говори, я тебя слушаю, — ответила Надя.
— Не здесь...
— Отчего же? Тут все свои...
— Это твоя работа? — спросил он грубо.
— Ты о чем? Ах, да, это я настояла, чтобы...
«Она! Это она!..» — Яшка слышал только собственные слова, подступавшие к горлу и клокотавшие там в поисках выхода. Сама признается, что настояла, чтобы кому-то отдали машину, которую он облюбовал. Постаралась нанести ему удар побольнее: знала ведь, как он тоскует по машине и что машина значит для него. И вот, вместо того, чтобы быть на его стороне, Надя ему сейчас говорит: «Ничего, подождешь».
Этого Яшка уже не мог вынести. Промолчать? Ну, нет! Не на такого напали! И он процедил сквозь зубы:
— Понятно... Только ты еще пожалеешь...
Первой его мыслью было уйти из бригады. Довольно ему надрываться и слесарничать для кого-то! Хватит, поработал, сыт по горло! Пусть Надя помыкает другими. Бри-га-дир-ша!.. Раз на то пошло, он, Яшка, не хуже, а может быть, даже лучше, чем она, разбирается в моторах. Но, между прочим, не лезет в начальники, как некоторые...
«И уйду, — решил он. — Теперь не удержите».
Все, решительно все действовало ему сейчас на нервы: и эта размеренная, до скуки однообразная жизнь (барак, мастерские, столовая... работа, еда, сон...), и непролазная грязь, и дожди... Сделаешь два шага, а потом битый час приходится скрести сапоги, чтобы очистить их от налипшей глины. Повесишь возле печки брезентовый плащ, а он не высыхает до утра. Все одно к одному. Час от часу не легче.
Тоска!.. С недоброй усмешкой вспомнил он, как Чижик, еще когда они сидели в вагоне, сравнивал Казахстан с Клондайком и рассказывал о беркутах, о табунах... Как же, беркуты! Хорош Клондайк! В столовой подают на обед рублевые щи и перловую кашу «шрапнель». На ужин — ржавые сельди и чай. Есть деньги, а потратить их не на что. Даже в баню приходится ехать за шестьдесят километров. А если в кои-то веки привезут кинокартину, то будьте уверены, что в середине сеанса погаснет свет.
Но главное даже не это. Главное — Надя...
А стороной, казалось Яшке, проходила настоящая, бурная жизнь. Там люди не довольствовались малым и были счастливы. Строили плотины, воздвигали города. Там, в этом далеком мире, свершались большие дела, тогда как у них — дожди, грязища, тоска...
Было до слез обидно и горько, что так неуклюже сложилась жизнь.
Все свободное время он валялся в сапогах на жесткой койке. Никому, даже Чижику, не рассказывал о своей тоске. Он мрачен? Он сторонится ребят? Нет, Чижику просто показалось...
— Мура... В общем, не обращай внимания, — сказал Яшка Чижику, который на этот раз оказался особенно настойчив. — Как говорится, издержки производства.
— Ты, часом, не заболел? — с тревогой спросил Чижик. — Скажи...
— Заболел! — выпалил Яшка, которому хотелось, чтобы Чижик от него отвязался.
— Тогда на работу не выходи, слышишь? Где у тебя болит?
— Спину ломит, трудно дышать... И вообще... — слабым голосом ответил Яшка, которому в эту минуту и в самом деле показалось, будто он себя отвратительно чувствует. — Хуже быть не может...
— Лежи, лежи... — с беспокойством пробормотал Чижик. — Я тебя своим одеялом укрою. Под двумя тебе теплее будет. Только раньше разденься.
— Ничего.
— Сейчас я тебе порошки дам. От боли. Пирамидон. — Сидя на корточках, Чижик поспешно рылся в чемодане. — У меня есть... Сейчас... Мне мама в дорогу дала. А потом вызовем врача...
— Не надо, — отозвался Яшка. — Это скоро пройдет.
В душе он уже проклинал Чижика за его чрезмерную заботливость. И надо же случиться такому! Отступать было поздно, и Яшка молил бога, чтобы Чижик хотя бы не вздумал вызвать врача.
К восьми часам утра барак совсем опустел.
Койки, заправленные одеялами из серого армейского сукна, мутные окна... Яшке невольно подумалось, что и завтра и послезавтра будут только эти койки и окна и что никуда от них не денешься, как не укрыться в степи от унылого бесконечного дождя, который барабанит по стеклам и сечет по крыше барака.
Яшка долго ворочался с боку на бок, а потом уткнулся лицом в подушку, чтобы ничего не видеть. Ему уже и впрямь казалось, будто он не на шутку болен. Вот стоило ему заболеть, и уже никому нет до него дела. Никто не зайдет его проведать. Кому он нужен такой!
«Ну да, — подумал он с горькой обидой. — На комитете все болтают о чуткости. Но не приведи господь заболеть...»
Ему особенно было обидно, что до сих пор к нему не пришла Надя. А он надеялся. Ему так хотелось, чтобы она пожалела его!
Прошло не больше часа, а показалось — вечность. Одиночество становилось невыносимым. Яшка чувствовал, что должен хоть с кем-нибудь поговорить. Должен! Иначе не выдержит. Но с кем? Вокруг никого. А в соседнем бараке? Не может быть, чтобы и там никого не было. Конечно, как он сразу об этом не подумал? И, сбросив с себя одеяла, Яшка с лихорадочной поспешностью стал одеваться.
В соседнем бараке топилась чугунная печурка и кисло пахло портянками. Возле печурки спиной к двери сидели двое. У одного из них была повязана щека, а второй, вытянув к огню длинные босые ноги, натягивал на себя тельняшку.
Яшка узнал Бояркова.
— Блеск! — сказал Боярков, кивая головой, а его приятель, у которого, должно быть, болели зубы, добавил:
— Заходи, мы не кусаемся.
Черный набухший плащ переломился надвое, когда Яшка присел на табурет. Развязав тесемки, Яшка отбросил капюшон.
— Я слыхал, что ты болеешь, — сказал Боярков и кивнул на парня с повязанной щекой. — Мы вот с Костей тоже страдаем. Может, в картишки перекинемся, а?
— Не играю, — ответил Яшка.
— А стопку дать?
— От стопки, пожалуй, не откажусь, — ответил Яшка, которому не хотелось уронить своего достоинства в глазах незнакомого парня. — Как это поется в песне? От всех болезней нам полезней стопка спирта и вода...
Приятель Глеба коротко и как-то визгливо хохотнул и полез под койку за бутылкой. Затем достал из рюкзака банку рыбных консервов, которую ловко открыл ножом, и разлил водку по стаканам.
— Ну, за знакомство!.. — сказал Яшка.
— Дай бог не последнюю...
Водка обожгла. Яшке стало жарко.
А когда — не отказываться же от угощения! — выпили по второму и по третьему разу, Яшка, следивший за тем, как Боярков, поднаторевший, видимо, в этом деле, умудряется поровну разливать водку, невольно подумал, что Глеб, — в сущности, компанейский парень и что напрасно его недолюбливают. Правда, когда разыгрался буран, Боярков не пошел со всеми разгружать платформы, но стоило ли постоянно тыкать ему этим в нос? К тому же, как знать, Боярков, быть может, тогда действительно по-настоящему был болен?
Из дальнейшего — слово за слово — выяснилось, что Боярков твердо решил уехать. Нечего ему прозябать в МТС! Для хорошего шофера везде найдется работенка, верно?
— Кто спорит? — сказал Яшка.
— Может, присоединишься к нам? — спросил Боярков. — Все-таки втроем, — он кивнул в сторону парня с повязанной щекой, — в дороге веселее будет.
— Втроем... — Яшка задумчиво вертел граненый стакан. — Так ты говоришь...
И замолчал.
Он заметил, что Боярков не слушает его, а почему-то пристально смотрит мимо него на дверь. Что он там увидел?
Проследив за взглядом Глеба, Яшка оглянулся и обомлел. В дверях за его спиной стояла Надя.
Она была в знакомом Яшке рабочем комбинезоне, по которому стекала на пол вода. Надя молчала.
И Яшка сразу протрезвел. Он вскочил. Надо было как-то объяснить Наде свое присутствие в этом бараке. Он действительно болен, пусть она не думает, что он притворяется. А что касается бутылки на ящике, так это...
Но Надя повернулась и с силой захлопнула дверь.
— Счастливо... — сказал Боярков и помахал ручкой. — Сеанс продолжается. Разольем?
— К черту!.. — Яшка оттолкнул Бояркова и ринулся к двери, опрокинув по дороге табурет. Выскочил под дождь в расстегнутой гимнастерке, крикнул:
— Подожди, Надюша!
Надя, казалось, не слышала.
— Надюша, понимаешь...
— Еще бы не понять! — Надя неожиданно остановилась и обернулась к Яшке. — Я думала, ты болен. Мне Саня сказал. А оказывается, что ты...
В ее голосе было столько презрения, что Яшка не решился подойти.
— Только в целях профилактики, — сказал он вкрадчивым, просящим голосом и приложил руку к сердцу. — Ты не думай, что я... У меня действительно температура...
— Вижу.
— Нет, кроме шуток... — начал Яшка. — Даже врачи советуют...
Надя, не скрывая насмешки, сощурилась.
— Ах, так это тебе врачи посоветовали! — сказала она. — Я так и думала.
— Ну, знаешь... — В Яшке закипала злость. — В конце концов я уже вышел из младенческого возраста. Я не Чижик, за которым надо присматривать. Что хочу, то и делаю. Понятно?
Чего не наговоришь сгоряча! Было произнесено много обидных и резких слов. Когда человек раздражен, он не всегда отвечает за свои поступки. А тем более такой человек, как Яшка.
Конечно, он наговорил много лишнего. Конечно, его обвинения во многом несправедливы. Нагромоздить столько вздора! Нет, Надя не заслуживала этого.
Но спохватился он поздно.
Когда весь пыл прошел и Яшка понял, что не должен был и не имел права так разговаривать с Надей, ее уже не было, она ушла, и Яшка обнаружил, что стоит под дождем.
По его спине змеились струйки воды, заставлявшие его вздрагивать. Надвинув шапку на глаза, он побрел к бараку, в котором жил. На Бояркова, который стоял в дверях соседнего барака и подавал Яшке какие-то знаки, он не обратил внимания.
Ему пришлось раздеться и лечь в постель: его бил озноб. Пожалуй, он был уже по-настоящему болен. И оттого, что его трясло под двумя одеялами, поверх которых был наброшен ватник, Яшке снова стало казаться, будто Надя была к нему несправедлива. Вот он лежит, больной, одинокий, а она, возможно, смеется сейчас над ним.
Откуда было знать ему, что Надя сейчас тоже лежит в своей комнатке и плачет от обиды и горя?
И потому, что Яшка этого не знал, он подумал, что у него есть только один выход — уехать. И он представил себе, как уезжает глухой ночью, один, не простившись с Надей, которая горько пожалеет о том, что так обидела его.
Надя, Чижик, Кузя... Он стал думать о ребятах, и его воображение создало другую картину отъезда. Вот он складывает вещи, запирает чемодан. И в это время в барак заходят ребята. «Ты что, спятил?» — говорят они и начинают его уговаривать, чтобы он остался. Потом появляется скуластый Барамбаев и предлагает ему, Яшке, любую машину на выбор. И Чижик, подсев к Яшке, говорит: «А я тебе, Яшка, не советую уезжать» или что-нибудь в этом роде. И тогда он, Яшка, уступит, так и быть...
Больше всего на свете ему сейчас хотелось, чтобы его упросили остаться.
Только теперь он заметил, что барак наполнился серыми сумерками. Скудный свет, тишина... Яшка ждал, чтобы кто-нибудь вошел и зажег лампу. Но так и не дождался. Уже поздно вечером, когда, стуча сапогами, в барак ввалились усталые ребята и стало шумно, словно на вокзале, кто-то зажег свет.
Ребята говорили о тракторах и бензовозах, о гектарах, плугах и предплужниках; чувствовалось, что лекции Барамбаева им пошли впрок. Они спорили, громко смеялись, и Яшка завидовал не только их непринужденному веселью, но даже тому, что они чертовски устали. Они работали, они были вместе, тогда как он провалялся целый день.
Он был одинок и понимал это. И, как это ни странно, он чувствовал себя одиноким не тогда, когда все были на работе и он оставался наедине со своими мыслями, а именно сейчас, когда вокруг него были люди, когда он слышал их голоса...
Затем его внимание привлек какой-то странный шум. За окном тяжело и слитно урчали трактора. Значит, завтра или послезавтра они уйдут в степь. И Надя уйдет, и Чижик... А он, что он будет делать тогда?
И, думая о Наде, о Чижике и о других ребятах, Яшка уже в который раз спрашивал себя, что ему делать, как ему теперь поступить.
Он не знал, что есть вопросы, на которые каждый человек должен ответить себе сам, без посторонней помощи, но уже чувствовал, что надеяться ему не на кого, и ощупью, словно в потемках, искал на них ответа. Еще смутно, но он уже догадывался, что хотя мир огромен, но и в этом огромном, вместительном мире может вдруг не найтись человеку места, если он, этот человек, противопоставит себя другим людям.
Несмотря на жар и боль в пояснице, он заставил себя натянуть гимнастерку, надеть сапоги. Когда за ним закрылась дверь, он прислонился к косяку и на мгновение закрыл глаза.
Глухая ночь. Тишина. Только справа из маленького окна на аспидную землю льется золотистый свет. Из того окна, за которым Надя...
Потом из-за крыши барака вывалилась круглая луна.
Влажный ветер остудил Яшкино лицо. Дождя уже не было. О нем напоминали только лужи, блестевшие холодным стеклом. Было похоже на то, что кто-то ударом оземь разбил на тысячи осколков огромное зеркало.
Яшка закурил. Он был на распутье. Что ж, он может, конечно, уехать. Вот лежат перед ним сотни дорог — глубокие колеи исполосовали вдоль и поперек всю необъятную степь. Выбирай любую: на север, на запад, на юг, на восток... И вдруг Яшка понял, что среди всех этих дорог есть только одна, ведущая к счастью. Одна дорога... Пойди отыщи ее!.. Впрочем, никто его не гонит. Он сам выдумал, будто...
А что, если остаться? Подняться завтра поутру вместе со всеми и сказать, что уже здоров. А потом подойти к Наде и улыбнуться. И Надя... Она умница, она все поймет.
Ему стало легче дышать. Он неожиданно почувствовал, что ознобил руки... Тогда он решил вернуться в барак.
Ребята сидели кружком. Подойдя к Чижику, Яшка положил ему руку на плечо и шепотом попросил:
— Подвинься...