Глава первая

Известно, что самые невероятные истории нередко начинаются очень просто, буднично, а обыкновенные, как это ни странно — необыкновенно, даже загадочно. Но к какой категории отнести ту историю, о которой пойдет речь в этой повести? Несмотря на множество загадок, она оказалась почти заурядной.

Был хлипкий мартовский вечер с порывистым ветром, со снежной крупой. Мещеряк медленно шел по обледенелому дощатому тротуару. Этот старый тротуар был так узок, что бойцы, сопровождавшие Мещеряка, двигались за ним гуськом. Вчерашние допризывники… Новехонькие шинели на них топорщились. Когда Мещеряк останавливался, эти славные ребята, он чувствовал это, разом затаивали дыхание. Им, должно быть, повсюду мерещились притаившиеся враги. Чудаки!.. Он останавливался только для того, чтобы раскурить на ветру папиросу. Что может случиться в этом тихом городке? До линии фронта — тысячи верст, туда за неделю не доскачешь, а этим необстрелянным бойцам все время мерещатся немецкие парашютисты и диверсанты, которые вот–вот появятся из–за угла. Право, чудаки!.. Наслушались в казарме про Мещеряка разных историй и возомнили, будто сопровождают его неспроста. И невдомек им, что это обычное дежурство по гарнизону…

Мещеряк уже свыкся с тем, что о нем рассказывают небылицы. О тех, кто причастен к разведке и контрразведке, всегда почему–то говорят сладким шепотом, с замиранием сердца. Ничего не поделаешь, на чужой роток не накинешь платок. Такова уж людская молва, черт бы ее побрал!.. Сам он считал себя простым человеком. И профессия у него тоже была самая обыкновенная. Постоянный риск? Так пожарники рискуют куда больше. Опасности на каждом шагу? Тогда им надо было пойти в саперы, про которых говорят, что они ошибаются в жизни только один раз… А он и жестоко ошибался, и попадал впросак, и бывал обманут. Так что нечего пялить на него глаза, как на киноактера. И нечего искать какой–то скрытый смысл в его словах. Он такой же, как все. Человек, который живет и делает свое дело.

Раскурив папиросу, Мещеряк свернул в боковую улочку, и за его спиной под солдатскими ботинками снова зачавкал грязный снег. Бойцы, сопровождавшие Мещеряка, были в ботинках, в обмотках, с винтовками и тяжелыми подсумками на брезентовых поясах. Они, небось, уже замерзли в своих летних пилотках — Мещеряку и то было зябко, но он тешил себя мыслью, что скоро они отогреются. До вокзала теперь было уже рукой подать.

Ему захотелось сказать об этом ребятам, подбодрить их, но вместо того, чтобы обернуться, он просто надбавил шагу. Надо было смотреть под ноги. Как бы не загреметь!..

Скользкий тротуар тянулся вдоль палисадников, за которыми темнели низкие домики: городок был деревянным, одноэтажным. Он весь пропах едким еловым дымом русских печей и кислым духом квашеной капусты. Только на главной улице стояло несколько каменных строений той безликой архитектуры, которая, как известно, является воплощением скудного чиновничьего вкуса. Но и бывшие присутственные места, и каланча пожарной части, и бывший гостиный двор остались уже позади. А на этой Поварской, но которой шел Мещеряк, не было ни одного каменного дома.

До вокзала оставалось еще километра полтора.

Деревянные избы вжимались в темноту и цепенели в ней. Их тишина была тревожна. В одной избе уже получили похоронную, а в другой, быть может, ее получат завтра… Каждый день в эти маленькие тусклые оконца стучала своим костлявым пальцем война.

За полтора месяца, которые он провел в этом городке, Мещеряк незаметно для себя самого успел вжиться в него, в его тревожный тыловой быт. Здесь не было затемнения и никогда не слышали сигналов воздушной тревоги. Но городок все равно жил войной, фронтовыми сводками, треугольниками писем, отправляемыми без марок, и повестками из райвоенкомата. Если когда–то в нем было не больше пятнадцати тысяч жителей, то теперь их насчитывалось чуть ли не шестьдесят. Эвакопункт возле вокзала работал круглосуточно. А люди все прибывали и прибывали. Ленинградцы и харьковчане, запорожцы и ростовчане. Токари, строгальщики, сталевары, горновые, мастера проката… Прибывали на открытых железнодорожных платформах и в насквозь промерзших теплушках. Бездомные, голодные. В шубах и телогрейках, в ботах и тапочках. То были люди, которые уже разучились плакать. Грохот пустых чайников возвещал об их прибытии. Молча сгружали они с платформ станки и молча же получали талоны на хлеб и жидкую «затируху», ордера на жилплощадь и, тесня гостеприимных хозяев, селились по две–три семьи в одной комнатке, чтобы снова жить — вставать по гудку, клепать танковую броню, ждать писем, выскребывать алюминиевыми ложками взопревшую кашу из глиняных мисок и опять клепать танковую броню. В этом был теперь смысл их жизни. Для этого они поднимались с насиженных мест и ехали к черту на кулички, за Урал.

Весь городок работал на завод, а тот в свою очередь работал на фронт. Не будь в этом городке танкового завода, Мещеряк, вероятно, никогда не узнал бы о его существовании. Как случилось, что он, фронтовик, тоже очутился за Уралом? Мещеряк уже привык к тому, что судьба все время преподносит ему сюрпризы. В начале войны он плавал на крейсере, потом очутился на берегу в осажденной Одессе, потом в Севастополе, а оттуда, сменив флотскую форму на общевойсковое обмундирование, был откомандирован под Москву. Но это еще куда ни шло. Москва тогда была в опасности, и Мещеряк был горд, что ему тоже выпала честь защищать ее рубежи. Но чтобы он, фронтовик, очутился в глубоком тылу? И не в госпитале, а в запасном полку? Такого подвоха от своей судьбы Мещеряк, право же, не ожидал.

Однако, в том, что его из действующей армии откомандировали за Урал, была, разумеется, своя железная логика. Что он знал? Только свое дело. Он жил тревогами и надеждами своей армии, той самой, которая сломила сопротивление противника в районе Солнечногорска и заставила его поспешно отойти за Рузу,. Как он радовался атому! В середине декабря на их участке фронта наступило относительное затишье. Противник зарылся в мерзлую землю, и как–то не думалось о том, что он помышляет о реванше и с наступлением весны постарается снова перейти в наступление. Но если сам Мещеряк об этом не думал, то были другие люди, которые жили не только сегодняшним фронтовым днем, но и умели смотреть вперед. Этим людям была известна секретная директива Гитлера за № 41, в которой фюрер, определяя о5щий замысел своих планов на Восточном фронте в наступавшем 1942 году, указывал, что «первоначально необходимо объединить все имеющиеся силы для проведения главной операции», и они готовились к тому, чтобы сорвать эти планы немецко–фашистского командования. Люди, командовавшие армиями и фронтами и работавшие в Генштабе, знали, что предстоят новые тяжелые бои и что в этих условиях особое значение приобретают стратегические резервы. Поэтому в то время, как одни свежие дивизии уже развертывались на укрепленных рубежах, сменяя потрепанные в непрерывных боях фронтовые части, другие дивизии только еще формировались в далеком тылу. И нет ничего удивительного в том, что в эти уральские и сибирские дивизии решено было влить фронтовую кровь: командование отрядило в тыл многих бывалых фронтовиков, Которые уже знали, почем фунт военного лиха.

И должно же было случиться так, что Мещеряк очутился в их числе.

В середине февраля его вызвали в штаб и без околичностей вручили предписание, продовольственный аттестат и литер. Вручая ему эти документы, молоденький щеголеватый лейтенантик из штабных усмехнулся и сказал: «Завидую вам, капитан…» И удивился, что Мещеряк не выказал радости. Лейтенантику было невдомек, что Мещеряк трудно сходился с людьми, а потом болезненно переживал разлуку с ними. Тыловое счастье его не привлекало. Теперь его дом был здесь, на передовой… Он уже свыкся с мыслью, что провоюет в своей армии до конца войны. Если, разумеется, его не убьют. И если — об этой он не смел даже мечтать — его не вернут на флот. А теперь его опять отправляли куда–то в неизвестность. То, что с ним ехал и Нечаев, дела не меняло. Мещеряк знал, что ему будет трудно и одиноко без разбитного Егоркина, без старшины Симукова и других. Было такое чувство, словно он теряет их навсегда. Точно с таким же чувством невозвратимой утраты стоял он когда–то на пирсе, отправляя на задание Гришку Трояна, Сеню–Сенечку, Игорька и Нечаева. Давно, в притихшей Одессе… Увидит он их еще когда–нибудь?..

Теперь, правда, он мог утешиться тем, что Нечаев, к которому он прикипел сердцем, по–прежнему будет рядом с ним, но и Нечаев не мог заменить ему всех друзей.

Они получили назначение в одну танковую бригаду. Об этом позаботился сам Мещеряк. Тайком от Нечаева. Эгоизм? А хоть бы и так… Но ему не хотелось снова потерять Нечаева.

И вот сейчас Нечаев дежурил на вокзале. Не потому ли он, Мещеряк, повернул туда? Ему хочется посидеть с Нечаевым, поговорить.

Оглянувшись, Мещеряк спросил:

— Ну как, еще живы?

— Как будто…

Ответил ему боец, который шел вторым. Это был бойкий парнишка со вздернутым носиком и оттопыренными ушами. Хитрая бестия!.. Такой нигде не пропадет Смекнув, что Мещеряк к нему расположен, он тут же добавил:

— Чайку бы сейчас. Горяченького…

— С вареньем?..

— Можно и с вареньем. А что? Могу организовать. Я тут совсем рядом живу.

— Отставить разговорчики, — усмехнулся Мещеряк.

— А то можно и с сахарком… — снова сказал парень. Сахару в запасном полку давно не видели. Там известно какие харчи! И командиры, и рядовые сидели на голодной второй норме. Не то что на фронте. Парень все еще надеялся, что Мещеряк клюнет на приманку.

— Не выйдет, — сказал Мещеряк и, отвернув полу шинели, полез в карман. Достав кусочек сахара, он сдул с него хлебные крошки и сказал: — Вот держи… Это тебе за храбрость.

— Сахар?.. — парень не верил своим глазам.

— Завалялся, — ответил Мещеряк. — Привычка у меня такая. Перед тем, как идти в разведку, на фронте всегда рассовывают сахар по карманам. На всякий случай. А теперь вот ты о нем напомнил… Это вам на двоих. Он, правда, в табаке…

— Ничего, с табачком даже вкуснее, — с той же бойкостью сказал парень и поправил винтовку. — А вы в разведку ходили, товарищ капитан?

— Нет, — признался Мещеряк. — Но других я отправлял.

Он зашагал дальше. За поворотом показался вокзал, освещенный редкими желтыми огнями — местная электростанция работала на штыбе и экономила энергию для производственных нужд. Стало слышно, как на путях сипят паровозы. И сразу сладко запахло мазутом.

К вокзалу вел виадук, но Мещеряк свернул в сторону, туда, где на тусклых рельсах стояли пустые цистерны и заколоченные вагоны. Придерживая рукой пистолет, Мещеряк нырнул под один вагон, под второй, под третий и, не разгибая спины, выбрался в конце концов на перрон. Бойцы не отставали от него ни на шаг.

По асфальтовому перрону шастал темный ночной ветер. В конце перрона под надписью «Кипяток» мертво зеленел медный кран, с которого свисала ледяная сосулька. Станционный колокол жалобно постанывал на ветру. Из высоких окон, перечеркнутых частыми решетками, на асфальт падали квадратики холодного света, на который боязно было ступить. Тут же стоял пустой киоск.

Хотя уже прошло около полутора месяца с тех пор, как Мещеряк попал в этот тыловой городок, он до сих пор не мог привыкнуть к местному укладу жизни. После темных прифронтовых селений даже этот немощный свет, лившийся из зарешеченных окон, казался ему наглым. Стоило Мещеряку, проходя по улице, увидеть освещенное окно, как ему тут же хотелось крикнуть: «Свет!..» и забарабанить в дверь. Он то и дело останавливался и вслушивался в пустоту неба, из которого на фронте обычно возникал буравящий стон металла, за время войны он привык к тому, что там, где был свет, непременно появлялись вражеские пикировщики.

Впрочем, мало ли к чему привыкаешь на войне!.. Этой войне шел только девятый месяц, а Мещеряк уже притерпелся к бомбежкам, землянкам, окопам полного профиля, трассирующим пулям, шороху мышей в соломе, тупым ударам зениток, сухарям и концентратам… Удивительно, как быстро и безропотно человек привыкает к войне, к лишениям, к близкому соседству смерти. И как трудно ему потом отделаться от фронтовых привычек! Мещеряк поймал себя на желаний преодолеть освещенное пространство бегом и вжаться в стену вокзала. Но что бы подумали сопровождавшие его бойцы?..

Сдерживая быстрые удары сердца, он заставил себя медленно дойти до конца перрона и вернуться обратно. Потом он рванул на себя дверь в зал ожидания, и его обдало кислым влажным теплом предбанника.

В зале ожидания нечем было дышать. Люди дремали на казенных деревянных скамьях с высокими спинками, копошились на замызганном полу… Они храпели, переговаривались, кормили детишек, переобувались. Их узлы и чемоданы загромоздили все проходы. Откуда они прибыли? Куда ехали?.. На их серых лицах было тупое безразличие.

— Двери!.. — крикнула какая–то женщина, и боец, замешкавшийся в дверях, торопливо притянул их. Такому голосу нельзя было не подчиниться.

На всех вокзалах, на всех перронах Мещеряк с тревогой и надеждой всматривался в чужие усталые лица с запавшими глазами. Искал знакомых, друзей… Знал, что Ольга с дочерью осталась в оккупированной Одессе, и все же каждый раз, увидев женщину с ребенком, бросался к ней. У него обмирало сердце. А вдруг… Встретил же как–то Егоркин отца. И где, в центре Москвы, на Третьей Мещанской, когда они уже выбирались из города… А политрук Колесниченко? Тот чуть было не ухлопал собственного сына, которого принял за переодетого фрица. Под Сухиничами… Вот и говори потом, будто чудес не бывает. Да и сам Мещеряк не чаял встретить сестру Александру, врачевавшую детишек под Харьковом, а вот, поди ж ты, встретил ее, да еще в осажденном Севастополе, да еще за несколько минут до того, как она должна была погрузиться на транспорт… Ветер войны с корнем вырывал вековые деревья и сгонял людей с насиженных мест. Все пошло кувырком. Не стало праздников, не стало выходных… Но зато невозможное стало возможным, а невероятное — вероятным. Если бы Мещеряк увидел сейчас свою Ольгу с Иринкой, он бы, пожалуй, даже не удивился.

Он переступал через чьи–то ноги. Едкий парной воздух душил его. Кофты, кацавейки, салопы, фуфайки, манто, полушалки… По ним можно было проследить все прихоти моды с начала двадцатого века… Пахло ржавыми сельдями и несвежим бельем. Должно быть, недавно прибыл новый эшелон: по внешнему виду и по глазам людей, переполнивших зал ожидания, Мещеряк безошибочно определил, что это беженцы, которые уже привыкли к скитаниям. В глазах у них была молчаливая покорность судьбе.

Комнатка военного коменданта находилась в дальнем конце зала за билетными кассами. Перед дверью сидело несколько военных в потертых полушубках, шинелях и бушлатах. Кто жевал сухарь, а кто, свернув «козью ножку», дымил свирепым самосадом. Увидев Мещеряка с красной повязкой на рукаве и сопровождающих его бойцов с винтовками, все сидевшие, как по команде, поджали ноги.

— У себя? — Мещеряк кивнул на дверь.

У самой двери сидел усатый старшина. Он тотчас вскочил и, не выпуская из рук своего «сидора», отчеканил:

— Так точно!..

Дверь завизжала. Мещеряк шагнул за порог.

— Товарищ капитан–лейтенант!.. — Нечаев, сидевший за письменным столом, вскочил. По старой привычке он до сих пор называл Мещеряка капитан–лейтенантом. — Замерзли? Садитесь к печке, я подброшу дровец.

— Зашли вот на огонек, — сказал Мещеряк. — Но ты, кажется, занят?..

Комнатка была невелика. Письменный стол, железная печурка, скамья вдоль стены… Напротив Нечаева на табуретке сидел какой–то небритый дядька. Был он в куртке с накладными карманами и с высокими ватными плечами, в просторных галифе странного покроя, заправленных в шевровые голенища тесных сапог с высокими задниками. Суконную шапку дядька держал в руке.

— Скоро кончу, — ответил Нечаев. — Присаживайтесь.

Поправив сползшую с плеча шинель, Нечаев снова уселся за стол.

— Продолжайте, — Нечаев кивнул дядьке. — Я вас слушаю.

— Проше пана…

По внешнему виду этого дядьки нетрудно было догадаться, что тот не то из–под Львова, не то из–под Белостока. Дядька путал русские слова с польскими, украинскими и белорусскими. Был он перепуган насмерть, и Мещеряк подумал, что Нечаев от него ничего не добьется.

— А других документов у вас нет? — спросил Нечаев, разглядывая какую–то бумажку.

— Ниц нема…

Человек в куртке отвечал обстоятельно и подробно. Сам он из Коломыи, есть такой городок за Станиславом. Там у него был свой домик, была семья… Была… — Он всхлипнул, зашморгал вислым носом. Они эвакуировались — кому охота остаться под немцем? — но когда проехали Подволочиск, на их эшелон напали самолеты, и все побежали в поле, в рожь. Он тоже, как другие, упал на землю, обхватив голову руками, но тут его оглушило, стало темно, пусто, и когда он пришел в себя, эшелона уже не было. Ушел!.. И он поплелся на восток. Шел, ехал на каких–то подводах, на поездах. А однажды, из Киева в Днепропетровск, добирался даже на барже… Где он только не побывал! Загибая темные негнущиеся пальцы, он стал называть города и поселки: Винница, Киев, Ржищев, Днепропетровск, Полтава… Потом Харьков, Саратов, станция Кинель за Куйбышевом. Там наконец повстречал земляков, которые видели его семью. От них он узнал, что все живы–здоровы. Проследовали через Кинель куда–то за Урал. И в нем опять вспыхнула надежда. Вот он и подался за Урал, спрыгнул с поезда на этой станции — кстати, как она называется? — их везли дальше, а он решил остаться, чтобы порасспросить, поразузнать…

Мещеряк помимо желания вслушивался в хриплый срывающийся голос. Был он усталым, бесцветным. Девять месяцев в пути — не шутка! Но когда человек заговаривал о детях, о жене, его голос теплел, в нем появлялась тихая грусть.

То была обычная история. Она не отличалась от тысяч других. Мещеряк невольно проникся уважением к настойчивости и упорству этого неказистого на вид человека, бывшего пекаря, которого ничто не могло остановить. Без денег, без документов, почти не зная языка, колесил он по стране. Задерживали ли его раньше? Случалось… На что он жил? Кое–как перебивался, свет–то не без добрых людей. И потом — у него были кое–какие вещи. Часы, обручальное кольцо, серебряный портсигар… Почему он поднял сейчас левую руку? А обручальные кольца полагается носить на левой руке, разве в России иначе? Тогда прошу пана… Да, теперь у него почти уже ничего не осталось. Только то, что на нем… Да еще старый джемпер в мешке и костяная брошь, которую раньше носила его жена. Эту брошь он сберег. С нею он ни за что не расстанется. Она охраняет его…

Сказав это, он выложил все содержимое своего заплечного мешка: джемпер, старую рубашку, грязное полотенце, эмалированную кружку с носиком… Брошь жены он хранил в потертом бумажнике — боялся ее потерять. Вынув ее из бумажника, он издали показал ее пану коменданту и снова умолк.

То была камея: белая женская головка в тонком золотом овале.

— Где вы задержали этого гражданина? — спросил Нечаев у красноармейца, который стоял в дверях.

— На площади… Я его еще в зале заприметил, товарищ комендант. То к одному подойдет, то к другому… Странный тип.

— Странный?

— Ага… И говорить–то по–нашему почти не умеет. Вот я и подумал…

Красноармеец, как выяснилось, был родом из Забайкалья, из семейских. Ни немцев, ни тем более поляков ему не приходилось видеть. И не было ничего удивительного в том, что дядька показался ему подозрительным.

Нечаев снова повертел бумажку, которую не выпускал из рук.

— Ваша фамилия Ярошевич?

— Ярошевич. Сигизмунд Ярошевич…

— Сколько вам лет?

— Сорок один.

О чем еще спросить? Нечаев посмотрел на Мещеряка. Быть может, у того есть какие–нибудь вопросы?

— Нет, — сказал Мещеряк.

Какое ему дело до этого поляка, который разыскивает свою семью. Впрочем… Мещеряку не давали покоя его сапоги.

— Вы служили в армии?

— О, проше пана… — Ярошевич вскочил, прищелкнул каблуками. Разумеется, он служил в войске польском. В кавалерии. Его снова призвали, когда на них напали боши. Но через две недели все было кончено. И он снова вернулся домой. Когда пришли Советы…

— Ладно, это мы уже слышали, — перебил его Нечаев. — Возьмите свою справку. Можете идти. Но я бы на вашем месте… Мой вам совет: устройтесь на работу. Тогда вам легче будет найти семью. Да и мы вам поможем. Пошлем запрос в Кустанай, в Москву… Ваши непременно отыщутся.

— Дзенькую бардзо. А это… Пан комендант не шутит? Он действительно поможет?..

— Разумеется, — сказал Нечаев.

 

Глава вторая

Медный чайник, стоявший на печурке, засопел спесиво, с петушиной гордостью. Нечаев на правах хозяина расставил кружки, разлил кипяток. В ящике стола у него нашлась пачка галет пятилетней выдержки, которые были солоны и пахли цвелью.

Не прошло и пяти минут, как в тесной комнатушке стало жарко. Нечаев расстегнул ворот гимнастерки, и на его груди засинел треугольник Черного моря — ослепительного, солнечного, летнего. Как и Мещеряк, он не расставался с флотским тельником.

— Ты когда сменяешься? — спросил Мещеряк.

— В двадцать четыре ноль–ноль.

Мещеряк довольно кивнул. Кипяток был крут. Мещеряк держал кружку в ладонях и, отхлебывая глоток за глотком, блаженно щурился. Его разморило и начало клонить в сон. Не хотелось думать о том, что за окном — ветер, темень, и ему предстоит еще полтора часа шагать по пустынным улицам.

Бойцы, сидевшие рядом с Мещеряком, сладко хрупали сахаром и почтительно молчали. У них были шишковатые мальчишечьи лбы, тонкие шеи, розовые припухлые губы. О таких говорят: молоко на губах не обсохло. Но они не расставались с винтовками, которые держали между колен, и вели себя степенно, как бывалые воины. В молодости Мещеряк был таким же. Он до сих пор помнил ют день, когда ему выдали наган. Сколько ему было тогда? Семнадцать… Наган он носил под пиджаком, а руку постоянно держал в кармане пиджака, чтобы выпукло обрисовывалась кобура. Пусть все видят, что он вооружен. Пусть все видят, что он работник угрозыска!.. Ну и влетело же ему за это!.. Ему дали понять, что наган — не игрушка, а боевое оружие. Как бы у него не срезали кобуру. Где? А хоть бы в трамвае… Есть такие мастера. И тогда придется отвечать. Другие оперативные работники ходили по городу без оружия. Они брали его с собой только тогда, когда отправлялись на задание. Они были старше, опытнее и знали, что к оружию лучше не прибегать.

Но прошло не меньше года, прежде чем Мещеряк понял их правоту и перестал форсить. Наганы, кольты, «смит–вессоны», бельгийские маузеры, браунинги… Сколько он их перевидал на своем веку!.. Всех калибров. Вороненых и никелированных. Заграничных, отечественных и самодельных. За эти годы их столько прошло через его руки, что он уже не чувствовал к ним почтения. В его нелегкой жизни оружие занимало не больше места, чем фуражка, ремень и ботинки. Хорошие, крепкие ботинки иногда были даже важнее.

В угрозыске он проработал около двух лет.

Уже тогда он научился уважать чужую гордость и понял, что нельзя попирать человеческое достоинство. Оттого он не стал подтрунивать над своими спутниками. Он знал, что когда эти ребята попадут на фронт, от их мальчишества не останется и следа. Война научит. И смелости, и осторожности, и выдержке. На его глазах сугубо штатские люди становились солдатами так быстро, словно всю жизнь готовили себя к военной карьере.

Но ему хотелось, чтобы эти ребята уже сейчас видели в нем не только командира, а старшего товарища, чтобы они не смотрели ему в рот. Но как добиться этого? Многие считали его замкнутым человеком, даже сухарем. Даже Нечаев. И это, говоря по совести, было ему обидно. Разве его вина, что он такой? Не умеет он рассказывать веселые истории, балагурить, распевать песни. Да и неловко ему выворачивать себя наизнанку. Кому интересно знать, чему он радуется, чем огорчен? Кто он такой, чтобы люди интересовались его персоной?

К себе он относился критически, даже чуть–чуть насмешливо. Он знал свои недостатки и слабости. И это помогало ему в самые трудные минуты жизни. И тогда, когда все валилось из рук, и тогда, когда ему казалось, что трудности уже позади и другой на его месте стал бы праздновать победу, гордясь своим умом, своей проницательностью. Тут он и начинал спорить с самим собой, подтрунивать над «следопытом Мещеряком», называя его то Пинкертоном, то Холмсом, и даже радовался, когда ему удавалось озадачить этого «следопыта» каким–нибудь вопросом позаковыристее. Этим самым он не раз уберегал «его» от ошибок.

Больше всего он боялся быстрых удач. Проницательность? Интуиция? А что это такое?.. Он не полагался на интуицию, которая его не раз уже подводила, и верил только неопровержимым фактам. Ему бы, пожалуй, следовало работать лаборантом, ставить опыты — сотни, тысячи опытов — как это делают ученые, которые ищут путь к истине. Тысячи опытов ради одной–единственной истины (истина всегда одна), а он вместо того, чтобы сидеть над микроскопом, мотался по проселочным дорогам, месил грязь, лазил через заборы. Что ж, это, надо полагать, было у него на роду написано. Люди не всегда выбирают профессию. Вернее будет сказать, что они только думают, будто сами выбирают профессию, тогда как в действительности она выбирает их точно так же, как женщины сами выбирают себе мужей, уверенных в обратном. Знают ли об этом мужчины? Догадываются. Но мужская гордость не позволяет им признаться в этом.

Отхлебывая чай из кружки, Мещеряк наслаждался покоем. Не беда, что чай этот имел запах сена. Было хорошо уже оттого, что он не должен сушить себе голову над разными вопросами, не должен спешить. После дежурства можно будет отоспаться, понежиться всласть. Хотя, быть может, уже завтра поступит приказ и бригаду отправят на фронт. Как знать!

Танковая бригада, к которой они с Нечаевым были прикомандированы, формировалась в этом городке. Она почти сплошь состояла из коммунистов и комсомольцев. Те самые люди, которые вчера еще делали танки, теперь готовились к тому, чтобы на них воевать. Военной наукой овладевали у стен родного завода.

— Кому налить? — спросил Нечаев.

— Мне… — Один из солдат подставил опустевшую кружку. Этому дай волю — выдует дюжину чайников. Сам… Все лучше, чем топать по ночному городу. Не трудно было разгадать его примитивную хитрость. Но Мещеряк не подал виду. Сказал:

— Подлей–ка и мне. Для сугреву. Славный у тебя кипяток.

Чугунная печурка накалилась докрасна. Чайник фыркал и норовил соскочить с огня. Дым от самокруток был сизым. И оттого в комнатке было душно, как в летний полдень, когда стоит над садом вязкая жара и слова липнут друг к другу, и лень ворочать языком, и от стволов идет смолистый дух, и слышно, как шуршит земля, а трава сухо пахнет солнцем, и стучит по земле ранняя падалица… Подумав об этом, Мещеряк явственно ощутил все терпкие запахи яблоневого сада, в котором провел однажды несколько блаженных дней. И странное дело — те же запахи раннего августа потревожили в эту минуту сердце Нечаева. Но к этим запахам добавлялось еще жужжание пчел над ульями, и блеск студеной воды в кринице. Нечаеву тоже вспомнился полдень из той жизни, которую заглушил чертополох войны.

И ему захотелось рассказать о нем Мещеряку, рассказать о своем деде–пасечнике, об Аннушке, — воспоминания часто стучались в его сердце. Но тут снова открылась дверь, и боец ввел какую–то плачущую женщину, которая ломала руки, и Нечаеву пришлось вернуться из августа в март.

Женщина была в старомодных фетровых ботах и мужском пиджаке с обвисшими боргами. Муж? Где–то на фронте… Она эвакуировалась из Ростова с двумя детьми. Едет в Новосибирск, там у нее родственники. На этой станции их высадили еще в четверг. Сказали, что эшелон дальше не пойдет. А сейчас она отлучилась только на минуту, попросив соседей присмотреть за детьми, а когда вернулась…

Голос женщины сорвался. Мещеряк с трудом понял, что у нее пропал ребенок. Меньшой, которому всего четыре годочка, Вовочка… Во что он одет? Обыкновенно. Пальтишко, калоши…

Женщина всхлипывала, ломала руки, и Нечаев как мог пытался ее успокоить. Никуда он не денется, этот ее ненаглядный Вовочка. На улице холодно, темень… И не было еще случая, чтобы крали детей. Забрел куда–нибудь, заигрался со сверстниками… Он, Нечаев, пошлет бойца на розыски.

Вслед за этой женщиной явился старичок, у которого украли чемодан. Потом ворвалась какая–то крикливая тетка. Растеряешься!.. Мещеряку стало жаль Нечаева.

Ему кое–как все же удалось спровадить крикливую тетку. И когда она ушла, он сказал со вздохом:

— Ну и денек!.. Ни минуты покоя. То одно, то другое… Ты и за врача, и за повара. Этого накорми, этого устрой на ночлег. А у меня, — он развел руками, — какие права? Были талоны на обеды, так и те давно вышли. Хоть бы скорее смениться.

Мещеряк поднялся, застегнул шинель.

— Мы, пожалуй, пойдем, — сказал он. — Спасибо за хлеб–соль.

Нечаев, расстроенный вконец, не стал его удерживать, и Мещеряк, сопровождаемый своими бойцами, вышел в глухую ночь с замерзшими звуками, усталостью беспробудного сна за резными ставнями домов и с притаившейся за ними тревогой. Паровозы на путях и то не кричали. Людей на улицах не было. Репродукторы, висевшие на столбах, молчали. И Мещеряк впитывал в себя морозную тишину, вернувшую ему бодрость.

Несмотря на то, что городок наводнили беженцы, ночные происшествия были редкостью. Во всяком случае Мещеряку что–то не доводилось слышать ни о квартирных кражах, ни о вооруженных грабежах. Спору нет, вещи были в цене и за какую–нибудь старую застиранную простыню на толкучке могли отвалить сотню, но молоко и хлеб ценились еще дороже, а общее горе так сроднило людей, что только самые отпетые бандюги могли позариться на кружку молока, оставленную матерью перед уходом на завод своей дочурке. На вокзале кражи еще случались, но только не в самом городе.

В тишине тяжелое дыхание завода казалось близким. В той стороне небо было обожжено огнем гигантских печей. Его расшатывали паровые молоты, долбила пневматика. Мещеряку не раз приходилось бывать на заводе, ходить по его цехам. Там было холодно и тесно. Для многих станков, привезенных с запада, в цехах не нашлось места, и токари, фрезеровщики и строгальщики работали на морозе, под легкими навесами, сбитыми наспех из фанеры и досок. Фронту нужны были танки, танки, танки. И они выходили из заводских ворот, кроша деревянные настилы и брусья, взбирались на железнодорожные платформы… Танки шли на фронт прямо с завода.

Под ногами Мещеряка тускло поблескивала наледь.

Все городские улицы были сейчас на одно лицо. Они отличались только названиями. Проезжая, Поварская, Комсомольская… Но Мещеряка это не тревожило. Он целиком полагался на своих спутников, которые знали город как свои пять пальцев. Здесь они родились, выросли и отсюда собирались уйти на войну.

— Товарищ капитан. Я вон в том доме живу…

— В каком? — Мещеряк замедлил шаги.

— Вот в этом, через дорогу… Там у меня мать. Но вы не думайте, я не отпрашиваюсь. Я ее вчера видел, она приходила… А ночью ее зачем будить? Еще разволнуется…

— А моя сейчас на заводе. И батя там. Они в литейном работают. Мать у меня шишельница. И я после школы в литейный пошел. А тут война…

Что он мог знать о войне, этот безусый паренек? Думает, небось, что стоит ему появиться на фронте, подняться во весь рост, как фрицы побегут… И не он один. Здесь, в тылу, Мещеряк не раз читал в глазах людей немой вопрос: «Почему, почему отступаем?..» Но об этом спрашивали обычно те, кому не довелось побывать в окопах.

— Разрешите задать вопрос?

— Разрешаю, — сказал Мещеряк. Неужели и этот парнишка спросит о том же?

— А правда, что вы награждены орденом? Ребята говорят…

— Правда.

— Красного Знамени?

— Нет, Красной Звезды.

— А почему вы его не носите?

— Не получил еще, — ответил Мещеряк. — Когда меня вызвали в штаб, я думал, что мне вручат орден, а меня вот сюда направили, к вам. Бывает…

— А за что вас наградили?

— Об этом надо спросить у командования, — усмехнулся Мещеряк. — В Указе было сказано: «За образцовое выполнение заданий…»

— Ну, так всегда пишут… И еще: «За смелость и мужество, проявленные в боях…»

— Верно. Стало быть, подробности не нужны, — сказал Мещеряк. — Есть еще вопросы?

Он спросил об этом сухо, по–командирски, и парни замолчали. Поняли, что больше он им ничего не скажет.

В полночь, доложив, что за время дежурства никаких происшествий не произошло, Мещеряк снял с рукава шинели повязку и отправился домой. Он я Нечаев квартировали у пожилой солдатки на Комсомольской. Войдя в избу, Мещеряк уселся на лавку и стянул сапоги. За день избу выстудило и, поскольку хозяйка топила только по утрам, Мещеряку пришлось накрыться шинелью. Нечаев уже спал.

За время дежурства Мещеряк накурился до одури и теперь наслаждался покоем, согреваясь собственным дыханием. Он знал, что сон вот–вот придет, и ждал его спокойно, терпеливо.

Однако всласть поспать ему на этот раз не удалось. Не прошло и часа, как его и Нечаева разбудил посыльный из штаба.

 

Глава третья

Ночь была черна и глуха. Плотные тучи, обложившие все небо, на северо–востоке низко припадали к темной мерзлой земле, и даже рыхлый ноздреватый снег, лежавший в распадках, казался черным.

Когда последние избы городской окраины остались далеко позади, машина, взревев, вырвалась на степной простор. Она мчала с зажженными фарами, и впереди нее зайцем прыгал по ухабам пушистый свет: шоссе, искалеченное гусеницами танков, было в рытвинах и выбоинах.

Затем фары уперлись в еловую стену леса, и свет заметался меж высоких стволов, и тотчас почудилось, будто из мрака надвинулись таинственные шорохи, и сердцу сразу стало тревожно и тесно.

Теперь деревья были со всех сторон.

Городской житель, Мещеряк не понимал жизни леса. Куда увереннее он чувствовал себя в городской суете, на людных улицах, застроенных многоэтажными домами, на вокзалах и площадях. Потом, когда его призвали на флот, он мало–помалу научился понимать сложную, хотя и незаметную для глаза жизнь моря и уже навсегда полюбил его. В море он не чувствовал ни одиночества, ни растерянности перед стихией. На крейсере, на котором он служил, рядом с ним всегда были люди. Да и само Черное море, как оказалось, было не злым, а добрым.

Сейчас у Мещеряка было такое чувство, словно он едет на передовую.

При свете папиросы он всмотрелся в циферблат трофейных немецких часов. Часы были дешевые, анкерные, но шли хорошо, показывали точное время. Было уже начало третьего. Однако… Позавидовав Нечаеву, который сонно посапывал в своем углу, Мещеряк наклонился вперед и спросил у водителя, далеко ли еще до поселка.

— Километра три…

Вместо водителя Мещеряку ответил сидевший рядом с ним майор Петрухин. У этого Петрухина, как успел заметить Мещеряк, было на редкость невыразительное лицо. Когда их представили друг другу, майор протянул Мещеряку руку и многозначительно произнес: «Петрухин, из городского отдела…» Потом, на правах старшего, он уселся рядом с водителем и, по–хозяйски развалясь, высунул локоть наружу.

Мещеряк откинулся и закрыл глаза. Подумал: «Скорее бы прибыть на место». Подумал об этом так, словно тогда все кончится, хотя на самом деле именно тогда должно было все начаться… Странная история. Странная уже потому, что выглядит банальной. Но именно об этом Думать сейчас не следовало. Нельзя строить догадки. Как бы потом не очутиться у них в плену… И, чтобы не думать о том, что ждет его по приезде на место, Мещеряк стал глядеть на водителя.

Этот человек вел машину ничуть не хуже сержанта Егоркина, с которым Мещеряк наездил по фронтовым дорогам многие сотни километров. Где он сейчас, Леха Егоркин? Кого возит на своей камуфлированной «эмочке»? Небось, забыл уже своего капитан–лейтенанта…

Война быстро роднила людей, но так же быстро разводила их в стороны.

Водитель, почувствовав на себе чужой взгляд, сдвинул шапку–ушанку на затылок. Точь–в–точь, как это делал Леха Егоркин. И «козью ножку» он точно так же перекатывал из угла в угол большого рта. И у солдатской махры, которую он смалил, был такой же крепкий армейский запах. Только был он чуть ли не вдвое старше Егоркина, годился ему в отцы.

Но и это не имело значения. Война уравняла отцов и детей. Еще неизвестно было, кто из них больше хлебнул горя, этот пожилой шофер, призванный из запаса, пли кадровик Егоркин. Мещеряку вспомнилось, что Егоркин начал войну под Перемышлем, воевал под Бобруйском и Смоленском, дважды выбирался из окружения, питаясь яблоками–дичками и сырым картофелем, но довел свою славную «эмочку» до пригородов Москвы в целости и сохранности. В целости?.. Пробитые пулями стекла и вмятины на кузове были, разумеется, не в счет. «Эмочка» бодро катила по любым дорогам.

Где же ты сейчас, дружище Егоркин? Знаю, отрастил гвардейские усы. Для солидности. Но все равно не скрыть тебе предательских ямочек… Кто знает, быть может, мы еще снова встретимся, дружище Егоркин. И приложимся по очереди к твоей заветной фляге…

Мещеряк был из тех людей, которые трудно расстаются со своим прошлым.

К тыловой жизни он так и не привык.

Он до сих пор помнил, что первым чувством, охватившим его на улицах этого тылового города, было раздражение, от которого, честно говоря, он еще не полностью отделался и теперь. Они с Нечаевым приехали днем. На улицах было много людей, особенно женщин. И были они одеты так, как одевались женщины до войны (очевидно, так и полагается одеваться женщинам, это он чувствовал сердцем), а не так, как одевались женщины в прифронтовой полосе. На этих женщинах, на которых он смотрел не без удивления, горечи, досады и, чего греха таить, — осуждения, не было ни сапог, ни ватных стеганок. Они не горбились, не кутались до самых глаз в глухие платки. На каждом шагу им попадались женщины и девушки в меховых шапочках, в коротких шубках и добротных пальто, и они с Нечаевым не в силах были понять, как они могут улыбаться, ходить по вечерам в кино (по городу были расклеены афиши) и, быть может, даже танцевать, когда в это самое время на западе гибнут сотни, да что там сотни — тысячи их подруг, рушатся города, бредут по дорогам вереницы обездоленных беженцев. Его руки сами собой сжимались в кулаки. Думалось: «Неужто поговорка «для кого война, а для кого — мать родна» сложена неспроста?..» В памяти всплывало виденное и пережитое: пепелища; тонущий транспорт на внешнем рейде; желтые оскалы мертвых лошадей со вздувшимися, обсиженными зелеными мухами животами на обочинах дороги, ведущей на Люстдорф; слепой старик, проклинавший небо, в котором надсадно выл «мессер» (это уже под Москвой); землистое, заострившееся лицо незнакомого матроса — случайного соседа по воронке, которого через минуту у него на глазах убило осколком; сестрицу с тяжелой санитарной сумкой возле раненого старшины… Этой сестричке было лет восемнадцать, не больше. Вот кому ходить бы в легких туфельках и отплясывать на танцплощадке под джаз–оркестр! А она была в тяжелых кирзовых сапогах, в юбчонке из армейского сукна…

Повернувшись к Нечаеву, который тогда шагал рядом, он прочел в его глазах то же недоумение и не удивился, когда Нечаев вдруг сказал: «Ох, и напьюсь же я сегодня!..» Нет, не от радости, что он очутился в тылу среди нарядных женщин, хотелось ему напиться. Нечаеву тоже хотелось послать их ко всем чертям. Й этих беспечных красавиц, и эти резные наличники на веселых окнах (день был яркий, солнечный), и эти горшки с геранью, и кисейные занавесочки, которые перли в глаза…

Но первое впечатление, как то часто бывает, оказалось неверным. Понял он это, когда вошел в бревенчатую избу и увидел, как живут люди, которых он раньше встречал на улицах. Однако от того первого впечатления он так уже и не смог отделаться. Горечь и досада не проходили. Разум подсказывал ему, что все идет правильно, что иначе и быть не может, и было бы глупо, если бы все очертя голову ринулись в окопы. Кто–то должен был варить сталь, сеять хлеб, делать танки — на морозе, без сна, без роздыха. Но сердце противилось тому, что одни воюют, а другие — нет, что кто–то продолжает ходить по вечерам в кино, писать конспекты в институтских аудиториях, читать с эстрады стихи Блока и петь по радио «Сильва, ты меня погубишь…». Ему, воевавшему с первого дня, это казалось диким, что, однако же, не мешало ему в споре с Нечаевым безоговорочно взять под защиту тыловиков. Больше того, однажды он сам отправился в клуб, чтобы услышать, как Владимир Яхонтов читает Пушкина, и долго потом слышал в себе его голос. Оказалось, что именно стихи Пушкина ему, солдату, были сейчас больше всего нужны. А на другой день, когда они с Нечаевым попали на завод, Мещеряк сказал, указывая на пацана, который стоял у станка на табурете: «Ты посмотри на него… Без табурета ему до суппорта не дотянуться. Два вершка от горшка, а как работает… В его возрасте мы с тобой нежились где–нибудь на Ланжероне… А женщины? Посмотри, какие у них лица…»

Каждое посещение завода оставляло зарубку на его сердце. Завод этот не просто имел оборонное значение. То был один из тех гигантских заводов, названия которых уже не упоминались в печати. Местная газета и то лишь в самых исключительных случаях сообщала о «производственных успехах коллектива, где директором такой–то». Этого требовали обстоятельства военного времени. И напрасно кое–кто пытался иронизировать на сей счет. Кому было знать лучше, чем ему, Мещеряку, что такое соблюдение военной тайны?..

Он снова посмотрел на спящего Нечаева (вот она, молодость!), потом перевел взгляд на майора Петрухина. Мещеряк был старше Нечаева всего на девять лет, но относился к нему по–отечески. Пусть выспится… Их неспроста подняли посреди ночи. Вот–вот они прибудут на место и уже тогда…

Но он отогнал от себя эту навязчивую мысль. О чем он думал до этого? О пацанах, переживших лютую голодную зиму, когда литр молока стоил шестьдесят рублей, а в заводской столовой выстраивались длинные очереди за чечевичной похлебкой… Люди на заводе работали но восемнадцать часов в сутки, жили кучно, по десять–пятнадцать человек в одной избе, к степам которой, если ненароком повернешься во сне, примерзали рубахи… И еще о нарядных женщинах, которых с Нечаевым встречал на улицах. Так вот, потом он узнал, что это актрисы столичного театра. Но и эти актрисы, вызывающая красота которых так раздражала его и Нечаева, голодали и холодали — теперь он знал это — вместе со всеми, и он подумал о том, что надо иметь много мужества, чтобы, набегавшись за день по очередям, выступать потом перед ранеными в госпиталях и улыбаться. А они улыбались бойцам, истосковавшимся по женскому взгляду и слову, улыбались потрескавшимися на морозе губами. Так будь же трижды благословенна святая женская улыбка!..

И еще он подумал: какое это счастье, что женщины в любых условиях способны оставаться самими собою — милыми, ласковыми, добрыми, милосердными, и решил, что пусть они носят шляпки с вуалетками и красят губы. Пусть!..

Ничего, что его Ольга никогда не пользовалась помадой. Пусть бы уж лучше была здесь, в этом городке, и тоже красила губы…

Пожалуй, только теперь, окунувшись в тыловую жизнь, он понял, что война — везде война. Понял, правда, с опозданием. И подумал о себе: «Туго соображаете, товарищ капитан–лейтенант…» Такая уж была у него привычка. Он любил разговаривать с самим собою и подначивать своего воображаемого собеседника. Сам он был просто Мещеряком, а того, другого, называл не иначе, как капитан–лейтенантом, Пинкертоном и Холмсом.

Час назад, когда его подняли с постели, он решил, что их пребывание в этом городке подходит к концу. Было такое чувство, словно всю бригаду подняли по тревоге. В штабе хлопали двери, на столе у дежурного трещал телефон. И у полковника был озабоченный вид — он поглаживал ладонью свое розовое темя. Но через несколько минут все выяснилось.

Заурядная детективная история… О таких обычно пишут в авантюрных романах. Все атрибуты налицо: конструктор завода, пропавшая записная книжка, разбитое окно… Но сейчас была война и ни о каких приключениях не могло быть и речи.

— Разберетесь на месте, — сказал полковник. — Дело, возможно, даже серьезнее, чем мы можем предполагать…

— Вот именно, — поддакнул ему майор Петрухин. — Тут видна вражеская рука…

Майор произнес эти слова таким тоном, словно лично ему все уже ясно, но коль скоро Мещеряк с Нечаевым собираются что–то там еще уточнять и расследовать, то он возражать не станет, хотя это, разумеется, пустые формальности и трата драгоценного времени.

— Разрешите идти? — спросил Мещеряк у полковника. Спорить с милицейским майором ему не хотелось.

— Можете взять мою машину, — ответил полковник.

Конструктор Локтев, у которого при загадочных обстоятельствах пропали какие–то записи, жил не в самом городе, а в итээровском поселке, построенном еще до начала войны на берегу тихой лесной речушки. У него, кажется, был отдельный коттедж. Не то каменный, не то деревянный. Но стоило Мещеряку подумать об этом, как машина затормозила, остановилась, и майор Петрухин, открывая дверцу, произнес:

— Здесь!..

 

Глава четвертая

У Мещеряка затекли ноги, и он с радостью выбрался из машины.

Три часа тому назад март кончился, и теперь дул жидкий апрельский ветерок и над головой мокро шумели деревья. Здесь, в лесу, было куда теплее, чем в городе. Мещеряк разглядел калитку в высоком штакетнике и тропинку, которая вела к дому. У самого крыльца стояла голая корявая рассоха.

— Что, приехали? — Нечаев высунул из машины заспанное лицо. Он с трудом сдерживал зевоту.

— Как видишь, — ответил Мещеряк. — Вылезай. Тебе что, отдельное приглашение нужно?

Он знал за собой эту слабость. Идя навстречу неизвестности, всегда становился раздражителен и ворчлив. А потом корил себя за то, что срывал свое раздражение на других, как будто это они были во всем виноваты.

И Нечаев, знавший Мещеряка не один день, не обиделся. Пригнув голову, он вылез из машины и захлопнул заднюю дверцу. Ветерок освежил его.

— Пошли, — нетерпеливо сказал майор.

Мещеряк, однако, не торопился. Ему хотелось привыкнуть к окружающему, унять раздражение. Хоть бы скорее к нему вернулось спокойствие!.. До тех пор, пока оно не вернется, расследования лучше не начинать.

Тем временем майор толкнул калитку ногой. Иного Мещеряк от него не ожидал. И оттого, что он разглядел в другом то самое раздражение, которое испытывал сам, ему вдруг стало весело и покойно. Выходит, он еще не разучился видеть и распознавать людей. Тогда, стало быть, полный порядок!..

Он осмотрелся.

Штакетник, тропинка, рассоха, кирпичный домик с высоким крыльцом… Взгляд Мещеряка скользнул по окнам, по двускатной высокой крыше. К усадьбе вплотную подступал мягко темневший подлесок, за которым хмуро чернел ельник.

— Долго вы еще там? — обернулся майор Петрухин.

— Подождите, покурим, майор, — весело сказал Мещеряк. — Время терпит.

— Это еще зачем?

— Примета такая, — ответил Мещеряк. — Перед дальней дорогой полагается посидеть, помолчать, а перед тем, как идти в разведку, — покурить. Фронтовая привычка.

— Это точно, — подтвердил Нечаев.

— Ладно, только быстрее… — неожиданно согласился майор. Беда ему с этими фронтовиками. Он мог бы и один справиться, так нет, навязали помощничков… Жди теперь, пока покурят. А потом им еще какая–нибудь блажь придет в голову. Разведчики… Сам он не курил, берег здоровье, и на фронте тоже не бывал. Но свою работу он считал куда более опасной и ответственной.

— Огонька не найдется? — как ни в чем не бывало спросил Мещеряк.

— Вот… — майор протянул ему коробок.

Чиркнув спичкой, Мещеряк упрятал слабый язычок пламени в свои широкие ладони. Впереди отчужденно блестела тропинка к дому Локтева. Никаких следов на ней разглядеть не удалось. Да он, признаться, и не надеялся на такую удачу.

Только использовав с десяток спичек, он раскурил наконец свою цигарку и затянулся. Он был признателен Нечаеву за то, что тот оказался догадлив и не пришел на помощь, протянув зажигалку. Как будто у Мещеряка своей не было.

— Возьмите… — он вернул майору опустевший коробок.

— Еще… долго? — В голосе майора Петрухина прозвучала плохо сдерживаемая ярость. Он не позволит себя дурачить!..

— Еще две–три затяжки, — ответил Мещеряк. Он не собирался посвящать майора в свои планы. Чувствовал, что Петрухин его не поймет.

Горький дым словно бы освежил его. И Нечаева, кажется, тоже — Мещеряк с удовольствием отметил, что Нечаев приободрился.

Затоптав окурок, Мещеряк снова посмотрел на притихший коттедж. По его фасаду спокойно и ровно светились три окна. Свет, падавший на крыльцо, обнажил ребра ступенек, с которых скололи наледь, и Мещеряк машинально сосчитал их. Одна, две… пять. Его память всегда фиксировала такие незначительные детали.

— Кончили? — майор решительно шагнул в палисадник, и Мещеряку не оставалось ничего другого, как последовать за ним.

Поднявшись на крыльцо, майор требовательно и властно позвонил. Он с такой силой нажал на кнопку звонка, что тот испуганно задребезжал и замолк.

За дверью послышались шаги.

Открыл им хозяин. Высокий, сухопарый, со сросшимися на переносице бровями. Он был встревожен. Голову он держал чуточку набок. На нем были мятые брюки и полосатая фланелевая куртка.

— Прошу вас, входите… — произнес он, по–волжски окая. Каждое произнесенное им слово становилось как бы круглым. — Вешалка за дверью, в углу.

Майор Петрухин молча расстегнул полушубок. Последовав его примеру, Мещеряк с Нечаевым тоже сняли шинели. Потом, пригладив волосы, Мещеряк шагнул в столовую.

Это была большая комната о трех окнах, чистая и просторная. Белые стены, белый потолок… Напротив двери стоял тяжелый дубовый буфет с посудой, в углу покачивалось кресло–качалка, в котором, очевидно, до их прихода нервничал хозяин дома, а за обеденным столом на простом венском стуле вполоборота к двери все еще сидела женщина с пепельными волосами, стянутыми на затылке тяжелым узлом. Когда Мещеряк появился в дверях, она подняла на него свои чистые и ясные глаза.

— Моя жена, — сказал Локтев, — Анна Сергеевна.

В столовой был еще клеенчатый диван с высокой спинкой и двумя валиками.

Мещеряк молча поклонился. Жена конструктора была молода, гораздо моложе мужа, и красива той острой л резкой красотой, на которую больно долго смотреть. Оттого, должно быть, и Нечаев так смутился, что потупил глаза… От Мещеряка это не укрылось. Однако он притворился, будто ничего не заметил, и машинально пересчитал стулья, стоявшие вокруг стола. Их почему–то было семь.

Мещеряк уже работал.

— Садитесь, — предложил Локтев. — Мы вас ждем… Недавно я опять позвонил, и мне ответили, что вы уже выехали. Телефон? — он перехватил взгляд Мещеряка. — Телефон в моем кабинете. Надеюсь, вы простите мое нетерпение… Мы с женой еще не ложились.

Взглянув на Нечаева, который все еще не поднимал глаз на Анну Сергеевну, Мещеряк невольно улыбнулся. Но голос майора Петрухина заставил его насторожиться.

Майор напустил на себя торжественную милицейскую важность. Его невыразительное лицо стало суровым и строгим. Положив на скатерть тощую дерматиновую папочку с тесемочками, он собирался без околичностей приступить к делу. Антимонии разводить ему некогда. Будет куда лучше, если Локтев все выложит. Начистоту.

Сказав это, Петрухин откинулся на спинку стула. Был он не в синей милицейской форме, а в обычной военной гимнастерке. Итак, он слушает.

Конструктор закашлялся.

— Время дорого, — предупредил майор.

Не снимая рук со стола, он многозначительно и, как ему, очевидно, казалось, проницательно посмотрел на конструктора, теребившего бахрому скатерти, а потом на его жену. Взгляд Петрухина как бы вопрошал: «Ну–с, что вы скажете в свое оправдание?..» Зачем Петрухину доказывать их вину. Пусть–ка они лучше попытаются доказать свою невиновность.

Но тут снова раздался звонок, и Локтев, извинившись, вышел. Вернулся он в столовую вместе с тучным человеком, затянутым в военный китель.

— Подполковник Белых, — представил его Локтев.

Подполковник слегка наклонил лобастую голову. На его птичьем носу взблескивали стеклышки старомодного пенсне.

Белых, работавший на заводе военпредом, был давно дружен с конструктором, и Локтев, не ставя подполковника в известность о случившемся (о таких вещах лучше не говорить по телефону), все же счел своим долгом позвонить ему. Когда? Минут сорок тому… Но какое это имеет значение? Он, Локтев, попросил подполковника срочно придти.

— Поднял меня, понимаете ли, с постели, — пояснил Белых. — Скажите, что–нибудь случилось? У вас, дорогой мой, был такой голос, что я…

Локтев, однако, не успел ответить. Майор Петрухин властно перебил его. Постукивая карандашом по своей дерматиновой папочке, он сказал:

— Ближе к делу. Итак…

— Присядьте, товарищ подполковник, — Мещеряк придвинул ему стул. — Боюсь, что дело серьезное.

— Благодарствую… — Подполковник грузно опустился на стул и протер платочком стеклышки пенсне.

— Итак… — повторил майор Петрухин, глядя на конструктора.

— Не знаю, право, с чего начать… Сегодня вечером… Нет, пожалуй, придется начать издалека… Какое–то случайное стечение обстоятельств. Нет, я опять не то говорю… Я, разумеется, понимаю, что вас интересуют только факты. Но сейчас я просто не способен… Вы должны меня понять. Я постараюсь рассказать все, а вы уж сами решайте, что важно, а что нет… Постараюсь припомнить…

— Вот именно, — многозначительно произнес майор Петрухин. — Мы вас слушаем.

Мещеряк закрыл глаза. У него было такое чувство, словно в столовую залетела какая–то пичуга и бьется в ней, натыкаясь на стены. Этой пичугой был голос Локтева. Вышагивая по комнате из угла в угол, Николай Николаевич Локтев отрывисто бросал слова. Он не скрывал своего волнения, своей растерянности. Кто мог знать, что такое случится? И где, в его собственном доме?.. Когда он приближался к сюлу и останавливался возле жены, она пожимала его руку, как бы прося успокоиться.

У Локтева были умные глаза. Но когда он отходил от стола, освещенного пятилинейной керосиновой лампой (силовая завода, снабжавшая электроэнергией поселок, отключала «жилой сектор», когда в одиннадцать, а когда в половине двенадцатого), его изможденное лицо становилось как бы гипсовым, и на нем пусто чернели глазницы.

Сбивчивый рассказ Локтева сводился к следующему.

Несколько дней тому назад, а точнее в среду, конструктор простудился на полигоне. Там испытывали… Впрочем, уточнять нет необходимости. Так вот, врачи запретили Локтеву выходить из дому. Категорически. И он, чтобы не терять времени даром («Трудно, знаете ли, сидеть без дела, когда каждая минута на учете»), попросил привезти ему небольшой чертеж. Это никого не удивило — такие случаи бывали и раньше, и третьего дня подполковник Белых лично доставил Локтеву на дом чертеж детали «16–а».

— Я привез его на машине, — подтвердил Белых. — Мне было по пути. Я ведь живу поблизости.

Обычно Локтев работал дома по вечерам и ночью. Тогда легче сосредоточиться. Все в доме спят, никто не мешает…

— Нельзя ли уточнить, кто именно может вам помешать? — спросил майор Петрухин.

— Ну, жена, сынишка… — Локтев остановился в недоумении. — Можно продолжать?

Мещеряк ему кивнул. Разумеется.

Но сегодня… — нет, теперь уже надо говорить — вчера, — Локтеву не удалось поработать. Часов в восемь вечера к ним пришли гости. Решили его навестить. Кто именно? Подполковник Белых (подполковник кивнул), инженер Мезенцев из механосборочного цеха с женой и Вера Васильевна. Ее все знают. Одинокая женщина. Ее муж, который был заместителем директора завода, теперь в армии. Как его фамилия? Титов, Виталий Арсентьевич Титов…

Так вот, пришли гости… В разное время. Ведь это не был званый вечер. Просто зашли проведать больного и посидеть за чашкой чаю. На сей раз они против обыкновения даже не играли в лото. А в начале двенадцатого все разошлись. Им ведь рано вставать.

— Минутку… — майор Петрухин поднял карандаш. — Гости ушли вместе?

— Дай бог памяти… Нет, конечно. Первым поднялся Кузьма Васильевич, за ним — Мезенцевы. А Титову Анна Сергеевна сама проводила до калитки. Титова живет через Дорогу, в семьдесят пятом номере.

— Она у нас трусиха, — Анна Сергеевна усмехнулась не без превосходства. — Я ее всегда провожаю.

Затем Локтева вернулась в дом, убрала со стола посуду. Тем временем Локтев зашел в спальню, облачился в куртку и, поцеловав спящего сынишку Юрика, решил, что поработает еще с часок. Но когда Локтев в темноте вошел в кабинет, ему ударила в грудь струя холодного воздуха…

— Я достаточно подробно излагаю? — спросил Локтев. На сей раз он обратился к Мещеряку.

— Вполне. Продолжайте, — ответил Мещеряк.

— Даже слишком подробно… Нам все эти детальки ни к чему, — вмешался Петрухин. — Нельзя ли покороче?

— Тогда я подумал, что жена забыла закрыть форточку, — сказал Локтев. — И сразу…

— Нас не интересуют ваши догадки и ощущения, — Петрухин накрыл широкой ладонью папку. — Прошу на отвлекаться.

— Как вам будет угодно.

Локтев закусил губу. Он не привык, чтобы с ним так разговаривали. В конце концов он не мальчишка, а главный конструктор!.. Но, поняв, видимо, что с майором бесполезно спорить, он усилием воли заставил себя продолжить рассказ.

Итак, он зашел в кабинет и зажег свечу. Тогда он увидел, что дело не в форточке. Было выбито окно… Несгораемый шкаф, стоявший в углу, был открыт. Чертеж!.. Он бросился к шкафу. Но чертеж был на месте. Только его записная книжка куда–то запропастилась. Но в сейфе она не лежала… Хотя, возможно, он впопыхах и засунул ее куда–нибудь. Такая, знаете ли, книжица в желтой коже… Она несомненно найдется. Но несгораемый шкаф и окно…

Не мешкая ни минуты, он снял трубку и позвонил… Вот и все. А потом они с женой стали ждать.

— И правильно сделали, что позвонили, — сказал Мещеряк, поднимаясь со стула. — Вы не возражаете, если мы осмотрим вашу обитель?

Сказав это, он умолк. Вот черт, с каких это пор он стал изъясняться таким высоким штилем? Всему виной была, конечно, Анна Сергеевна. Кажется, он начинает терять голову… Только этого еще ни хватало.

Он улыбнулся Локтеву, стараясь его ободрить. Говоря по совести, ему было жаль этого сутулого человека с умными глазами. Сидеть бы ему сейчас над чертежным столиком с карандашом в руке… А он вместо этого вынужден давать показания и выслушивать нравоучения от какого–то майора, терпеть в доме присутствие чужих настырных людей…

— Пожалуйста, — ответил Локтев. — Мы ничего не трогали.

— Скажите, Николай Николаевич, кроме вас, никто не входил в кабинет? — спросил Мещеряк.

— Кажется, нет. Хотя… Я позвал жену, и она…

— Я сразу же прибежала, — подтвердила Анна Сергеевна.

— Понятно, — Мещеряк кивнул.

— Дорогая, посвети нам, пожалуйста, — Локтев повернулся к жене.

Анна Сергеевна поднялась и, отыскав в буфете свечу, вставила ее в какую–то пустую банку. Локтев чиркнул зажигалкой и, охраняя от дыхания своей рукой теплый золотисто–восковой свет свечи, направился к двери. Мещеряк и Нечаев пошли следом.

Кабинетом конструктору служила небольшая комнатка, напоминавшая кладовую. Она была заставлена письменным столом, двумя цейсовскими книжными шкафами, несгораемым шкафом и чертежным столиком. Прямо против входной двери свежо синело узкое окно.

Раскрыв планшет, Мещеряк остановился на пороге и принялся зарисовывать обстановку этой продолговатой комнатки со скошенным потолком. Слева от окна — письменный стол и несгораемый шкаф, справа — шкафы с книгами и чертежный столик. Один стул с высокой спинкой и плетеным сидением. Коврик на полу… Он снова почувствовал себя работником одесского угрозыска.

Из дальнейшего осмотра выяснилось, что левая стена кабинета, равно как и стена, противоположная двери, — наружная. В кабинет можно было попасть только из коридора. Рядом с кабинетом была спальня. В столовую, в которой Локтевы принимали гостей, и на кухню можно было попасть только из передней. А поскольку дверь из передней в коридор была закрыта (Локтевы боялись, что голоса гостей разбудят сынишку), то естественно было предположить, что ни в столовой, ни тем паче на кухне (там Анна Сергеевна кипятила чай) не слышали звона разбитого стекла.

А окно было выбито. Варварски, без каких бы то ни было предосторожностей. Одесский «домушник» вырезал бы и тихонько вынул. А этот, который разбил его, знал, что ему не помешают. Или, возможно, очень спешил.

— Что скажешь? — Мещеряк посмотрел на Нечаева.

— М–да… — Нечаев быстро наклонился, чтобы рассмотреть пятно на полу. — Сдается мне, товарищ капитан–лейтенант, что тут дело нечисто.

— Только теперь ты пришел к этому глубокомысленному выводу? — вполголоса спросил Мещеряк.

— Нет, я о другом… — произнес Нечаев и замолчал.

Осмотрев несгораемый шкаф, Мещеряк не обнаружил никаких признаков взлома. Шкаф, надо думать, открыли искусно подобранными ключами. Об этом свидетельствовали и царапины, которые Мещеряк увидел при помощи лупы. Эта лупа нашлась у Локтева.

Царапины были свежие. Шкаф, очевидно, открывали в темноте. Человек явно нервничал и торопился. Боялся, что его застукают на месте преступления.

— Посвети, пожалуйста, — попросил Мещеряк, обращаясь к Нечаеву. — Так…

Еще раз тщательно осмотрев шкаф, Мещеряк выпрямился.

— Ключи от этого гроба у вас? — спросил он у Локтева, стоявшего за его спиной.

— Конечно…

— Можно взглянуть?

— Сделайте одолжение, — Локтев протянул Мещеряку связку ключей.

— Интересно… — рассматривая ключи, Мещеряк вертел их и так и сяк. Потом вернул конструктору. На ключах не было ни одной царапины. Шкаф открывали другими ключами. Но как ночному визитеру удалось так быстро подобрать ключи? Шкаф–то не простой, а с секретом, фирмы «Отто Гриль и Кº», специализировавшейся когда–то на изготовлении банковских сейфов. Такие теперь не часто попадаются. Тут есть над чем подумать…

Мещеряк спросил:

— Где они у вас хранятся?

— Обычно я ношу их в кармане.

— Вы с ними не расстаетесь?

— Как вам сказать… Вот вчера, когда пришли гости, мне пришлось… Я переоделся, и ключи остались в брюках, которые я повесил на спинку стула. В спальне…

— Еще один вопрос, Николай Николаевич… — Мещеряк замялся. — Никто из ваших гостей не заходил в спальню?

— Как же, заходили… Посмотреть на спящего Юрика. Но неужели вы предполагаете…

— Ничего мы еще не предполагаем, Николай Николаевич, — ответил Мещеряк как можно мягче. — Но нам надобно знать все, решительно все. Для предположений нет еще оснований.

— Слава богу. Ну и напугали же вы меня… — Локтев провел рукой по глазам. — За этих людей я ручаюсь…

— Это хорошо, что вы верите своим друзьям, — сказал Мещеряк. — Но сдается мне, что кто–то воспользовался вашими ключами. С них сняли слепок…

— Как?..

— Дело это нехитрое. При современном уровне науки и техники…

— Так вы думаете, что мою записную книжку… Я хотел сказать, что кто–то специально…

— Скорее всего ее у вас забрали, — сказал Мещеряк. — Но не исключено, что вам ее еще подбросят. Такие случаи тоже бывали. Ничему не надо удивляться.

Растерянно моргая, Локтев чуть было не выронил свечу. Стеарин капал ему на пальцы.

— Осторожнее, — сказал Мещеряк. — Кстати, Николай Николаевич, что хранилось в вашем сейфе? Постарайтесь припомнить.

— Секретных документов я дома не держу, — ответил Локтев. — Только этот чертеж, о котором вы уже знаете… Не могу простить себе того, что попросил его привезти. А сейф… По правде говоря, он мне не нужен. Обычно в нем лежат мои тетради, записная книжка и пистолет. Да еще Аннушка хранит в нем свои безделушки. Серьги с подвесками, перстень… С тех пор, как началась война, она их почти не надевает. Нет–нет… — он поднял руку. — Они в сохранности. Моя жена проверила — серьги вон в той коробочке, на верхней полке. А перстень она надела. Сначала мы тоже подумали, что это кража. Но это не такие Уж ценные вещи…

Он замолчал и с удивлением уставился на Мещеряка, который осторожно, на цыпочках, приближался к окну. Что он там увидел?..

На полу и на подоконнике остро взблескивали осколки стекла.

— Продолжайте, я слушаю… — сказал Мещеряк.

— Я говорил о серьгах…

Мещеряк кивнул и быстро нагнулся. Потом, выпрямившись, спросил:

— У вашей жены тоже есть ключи от сейфа?..

— Она пользуется моими, — ответил Локтев. — Что вы там ищете?

Мещеряк не ответил. Подозвав Нечаева, он спросил:

— Что скажешь?..

— Ничего не вижу… — признался Нечаев.

— Липа, — тихо произнес Мещеряк. — Топорная работа. Думали, что нарвутся на простачков…

Ему стало даже обидно. За кого его принимают? Он думал, что имеет дело с хитрым, умным противником. А его хотели обвести вокруг пальца, как салажонка…

Он сам ставил себе вопросы и тут же старался ответить на них. Отчего не тронули секретный чертеж? Не потому ли, что чертеж одной детали не мог дать представления о всей машине?.. Его достаточно было сфотографировать, что, возможно, и сделали… А вот записная книжка конструктора представляла несомненный интерес. Ее не перелистаешь за пять минут. Конструктор сам не помнил, какие записи сделал в последние дни. Быть может, в его записной книжке было и что–то важное… И ее забрали. Кто? Покамест Мещеряк об этом еще не думал. Ему куда важнее было решить, каким образом один из гостей Локтевых умудрился, не выходя из столовой, проникнуть в этот кабинет.

В том, что снаружи в дом к Локтевым никто не проникал, Мещеряк теперь уже не сомневался. Окно в кабинете было выбито изнутри — большинство осколков лежало по ту сторону окна, на земле… Окно разбили нарочно — нужды в этом не было. Кто–то был заинтересован в том, чтобы Мещеряк подумал, будто в кабинет проникли через окно.

Топорная работа! Одесские «домушники» действовали куда искуснее. И снова, пот уже в который раз, он подумал о людях, которые вечор гостила у Локтевых и которых Николай Николаевич по своей доброте считал безупречными… Впрочем, не стоило обращать внимания на его слова. Чего не скажешь в запальчивости? Николай Николаевич Локтев, очевидно, разбирался в чертежах и машинах куда лучше, чем в людях.

В кабинете конструктора делать было уже нечего. Мещеряк решил произвести наружный осмотр — нет ли там каких–нибудь следов. Посмотрим, посмотрим…

Вернувшись в столовую, Мещеряк сказал об этом майору Петрухину. Майор все еще сидел за столом и что–то писал. Мещеряку он молча кивнул. Дескать, делайте, что хотите, у меня своих забот хватает. Майор корпел над протоколом и не имел желания отвлекаться «по пустякам».

Набросив шинели, Мещеряк и Нечаев вышли на крыльцо. Тускло светила ущербная луна. Где–то в дальнем конце поселка лениво тявкали псы. Спустившись с крыльца, Мещеряк и Нечаев медленно обошли коттедж со всех сторон. Разбитое окно было довольно высоко над землей (пять ступенек!..) и, как и следовало ожидать, ни на цоколе, ни на земле под окном следов не оказалось.

У Нечаева был карманный электрический фонарик и, повесив его на пуговицу гимнастерки, он шел впереди. Он бы все отдал за то, чтобы обнаружить хоть какие–нибудь следы и заслужить похвалу капитан–лейтенанта. Впервые в жизни он сталкивался с такой, как казалось ему, загадочной историей, и чувство собственной беспомощности угнетало его. Ему казалось, будто он Мещеряку только мешает.

— Все покрыто мраком неизвестности, — произнес он. — Так, наверно, сказал бы Костя Арабаджи.

— Арабаджи? Это точно… — тихо рассмеялся Мещеряк. — Все покрыто мраком… — Он быстро нагнулся и попросил: — А ну–ка посвети!..

На земле отчетливо виднелись следи мужских сапог.

Вскоре такие же следы отыскались и в нескольких метрах от разбитого окна, и возле штакетника. Следы эти вели к лесу. Под окном топтался какой–то здоровенный мужик. И не дольше, как несколько часов тому назад. Следы только–только успели затвердеть.

— Была бы у нас собака… — сказал Нечаев.

— Собака? — переспросил Мещеряк. — Подожди–ка меня здесь…

Он легко, пружинно перемахнул через штакетник и, отобрав у Нечаева его фонарик, исследовал землю по ту сторону ограды. Здесь никаких следов уже не было. Человек в сапогах подошел к штакетнику, взобрался на него и… взлетел. Что за чушь!.. Мещеряку еще не приходилось встречаться с ангелами.

Присвечивая себе фонариком, он пошел вдоль штакетника. Остановился возле калитки. Здесь недавно топтались женские сапожки и ботики: прежде чем проститься с трусихой Титовой, Анна Сергеевна Локтева проговорила с нею никак не меньше пяти минут.

Выключив фонарик, Мещеряк вернул его Нечаеву. Мещеряка не покидала мысль о том, что кто–то водит его за нос… Кто–то очень хотел, чтобы Мещеряк обнаружил следы его сапог. Что ж, в таком случае Мещеряк пойдет навстречу его желанию. Если этот кто–то уверен, будто ему удалось Мещеряка обмануть, то незачем его разубеждать в этом.

— Холодновато стало, — сказал Мещеряк и поежился. — Пошли в дом. Придется дождаться утра.

Нечаев не возражал. Было промозгло. Он охотно вернулся в дом. Майор Петрухин уже завязывал тесемочки своей дерматиновой папки.

— Ничего не нашли? — спросил он.

— Почти ничего… — ответил Мещеряк и, перехватив удивленный взгляд Нечаева, добавил: — Только следы чьих–то сапог…

— Этого следовало ожидать, — сказал майор.

Локтевы вздохнули с облегчением: слава богу, ниточка найдена… А подполковник Белых спросил:

— Сапог? Мужских, наверно?..

— Следы ведут к лесу, — подтвердил Мещеряк.

— Так я и знал. — Майор поднялся из–за стола. — Капитан, вы мне нужны… — хотя Нечаев называл Мещеряка капитан–лейтенантом, майор упорно говорил ему: «капитан». Этим самым Петрухин подчеркивал, что сам он старше по званию. Что, Мещеряк из моряков? Знаем мы этих флотских… Все они казались майору легкомысленными, бесшабашными людьми, и он их и побаивался, и недолюбливал одновременно.

Когда они вошли в кабинет Локтева, майор плотно прикрыл дверь и положил руку на телефон.

— Надо взять под наблюдение вокзал, — сказал он. — Успеем, пассажирский поезд проходит днем… А вас я допрошу позвонить в штаб, чтобы прочесали лесок за поселком…

— Пожалуй, в этом нет необходимости…

— Надо принять все меры, — жестко сказал майор. — Приметы преступника вам известны?

— Нет.

— А следы?..

— Их оставил человек высокого роста, грузный, который носит сапоги сорок пятого размера…

— Этого вполне достаточно. — майор снял трубку. — Барышня…

Спорить с Петрухиным не имело смысла.

Вернувшись в столовую, они застали всех на своих местах. Анна Сергеевна сидела за столом, Локтев стоял за ее спиной, а подполковник Белых и Нечаев листали какие–то журналы. Слышно было, как сухо потрескивает пламя в керосиновой лампе.

Добрые глаза Локтева смотрели с надеждой и страхом. А может, это Мещеряку померещилось?

— Ничего нового? — спросил конструктор.

Майор Петрухин не удостоил его ответом. Он прошел в переднюю, надел полушубок и только тогда произнес:

— Меня вызывают. Товарищи, — он кивнул на Мещеряка и Нечаева, — останутся здесь. Вы, Локтев, проявили преступную беспечность. С вами мы еще поговорим.

Он щелкал слова, как орехи, — они трещали и крошились на его металлических зубах.

 

Глава пятая

Машина, дежурившая на улице, обожгла лес жарким светом фар, ее мотор затарахтел, набирая скорость, и ночь за стеклом стала еще гуще.

Мещеряк отошел от окна.

— Хоть бы скорее все это кончилось, — сказала Анна Сергеевна. — Этот майор разговаривал с нами таким тоном, что я…

Она умолкла, поднесла пальцы к вискам. Пальцы у нее были длинные, с малиновыми ногтями. На одном из них поблескивал перстень.

Эта женщина знала себе цену. Она была одета скромно и не прибегала к косметике. Ее красота не нуждалась и дорогой оправе.

Однако по ее лицу было видно, что она взволнована и оскорблена. Стараясь ее успокоить, Николай Николаевич Локтев снова положил руку на ее плечо. Не перевелись еще на свете такие грубые, неделикатные люди, как этот майор. Но стоило ли из–за них расстраиваться? Майора–то уже нет… И завтра, надо полагать, все выяснится, не так ли? Локтев с надеждой посмотрел на Мещеряка.

В другое время Мещеряк наверняка постарался бы его успокоить. Но сейчас он промолчал. Майор Петрухин ему тоже не был симпатичен. Но это еще не значило, что Мещеряк должен был осуждать его. До того, как Мещеряка вызвали в штаб, он этого майора и в глаза не видел. А Мещеряк, случалось, встречал людей, у которых характер был и похуже. Но потом оказывалось, что это настоящие люди. Такие, за которых пойдешь в огонь и воду. Такие, расположением которых гордишься всю жизнь…

Он потупил глаза.

— Успокойся, дорогая, — сказал Локтев, поняв, что он один в ответе и за себя, и за нее. — Все образуется.

Подполковник Белых отложил журнал. Он почувствовал себя лишним.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал он, посмотрев на часы. — Шестой уже… А в половине седьмого мне на завод.

Хозяева не стали его удерживать. Хлопнула дверь. Вернувшись в столовую, Локтев сказал жене, чтобы она побеспокоилась о гостях. Им тоже отдохнуть надо.

— Хватит с нас и подушки, — сказал Мещеряк. — С вашего разрешения мы устроимся на этом диване.

— Вдвоем? Пожалуй, для вас он узковат…

— Нам не привыкать, — сказал Мещеряк. — Подставим стулья, снимем валик, не возражаете?

— Как хотите… — Анна Сергеевна протянула ему подушку. — Спокойной ночи.

Она вышла, и Мещеряк, сняв ремень, расстегнул гимнастерку. Посмотрел на Нечаева: чего медлишь?..

— Вы что, моряки?.. — с удивлением спросил Локтев, возившийся с лампой.

— Бывшие моряки, — ответил Мещеряк, поглаживая тельняшку. — Это все, что осталось у нас на память о прошлом.

— А майор?

— Мы только сегодня с ним познакомились, — ответил Мещеряк. — Он местный.

Ему показалось, будто за дверью прошуршало шелковое платье Анны Сергеевны. Локтев прикрутил в лампе фитиль. Когда он вышел, Мещеряк и Нечаев остались один.

Было тихо. Часы и пистолет Мещеряк положил под подушку. Чувствуя на своем затылке ровное дыхание Нечаева, который прилег рядом, Мещеряк закрыл глаза. Нош у него гудели.

— Вы не спите?.. — тихо спросил Нечаев.

— Чего тебе?

— Мне тоже не спится, — Нечаев вздохнул. — Не нравится мне все это…

— Даже она?..

Нечаев не ответил. Анна Сергеевна стояла у него перед глазами. Анна. Это имя ему было дорого. Нет, на Аннушку она не была похожа. Но когда он увидел ее… До сих пор он не мог справиться со смятением. А капитан–лейтенант, оказывается, все заметил…

— Спи, — сказал Мещеряк. — Через два часа я тебя разбужу.

— Мне не дает покоя одна штука… — пробормотал Нечаев. — Вы забыли осмотреть ручку несгораемого шкафа. На ней должны были остаться отпечатки пальцев…

— Ручку вытерли платочком. Догадались. Спи…

— Тогда все. Теперь я засну, — сказал Нечаев.

И точно: через несколько минут он тихо, с присвистом захрапел, и Мещеряк, прислушиваясь к его клокочущему дыханию, стал посапывать. Его голова продолжала работать. И сон сморил его в ту самую минуту, когда ему по казалось, будто он уже ухватился за какую–то важную мысль.

Когда он проснулся, Нечаев еще причмокивал во сне. Он лежал, подложив ладонь под щеку. Хозяева тоже спали — в доме было тихо. Тогда, стараясь никого не потревожить, Мещеряк медленно опустил ноги на пол и натянул сапоги.

Дверь открылась почти бесшумно, и Мещеряк вышел на крыльцо. К утру, как это часто бывает в апреле, снова похолодало, и теперь из лесу душисто и свежо тянуло морозцем. Холодный крепкий воздух наполнял легкие, и грудь сжимало и стискивало с такой силой, что внутри как–то все немело и стыло.

Вскоре совсем развиднелось. По проселку проехала телега, в которую была запряжена старая лошадь с подвязанным хвостом. На телеге, свесив ноги набок, сидел старик в треухе. Мещеряк обратил внимание на то, что колеса телеги выписывали восьмерки.

Сложенные из неоштукатуренного кирпича коттеджи поселка были похожи друг на друга, как близнецы. На черепичных крышах кое–где еще лежал снег.

Зима в этом году была крепкая. Но ее уже сменила ранняя весна.

Досадуя на то, что не сможет услышать утреннего сообщения Совинформбюро, Мещеряк спустился с крыльца. При свете дня и подлесок, и синий ельник за тем подлеском выглядели уже не так загадочно. Да и разбитое окно не вызывало интереса. В него, казалось, просто запустили камнем.

Нечаев, вышедший из дому в наброшенной на плечи шинели, застал Мещеряка за странным занятием. Мещеряк глядел в небо. Следы? Он их уже изучил. Известно, что человек при быстрой ходьбе ступает сначала на каблук, переваливаясь через ступню на носок… А обладатель сапог сорок пятого размера шел медленно. Его не тревожило, что его могут увидеть. Кстати, и обувь была ему явно велика…

— В чужих сапогах разгуливал? — спросил Нечаев.

Он с детства любил цирк. Он восторгался крафт–акробатами и дрессировщиками диких зверей. Но больше всего его восхищали фокусники и заезжие факиры. Выходит такой факир на арену в пестром халате и ослепительно белой чалме, царственным жестом открывает пустую шкатулку, показывает ее зрителям, захлопывает крышку, снова открывает, и тут же из нее, трепеща крылышками, вылетают ослепительно белые голуби… Это ли не настоящее чудо? Цирковые факиры умели превращать простую водопроводную воду в терпкое вино, а лед — в пламень… Но вот капитан–лейтенант Мещеряк, с которым Нечаева свела судьба, Мещеряк, во внешности которого не было ничего величественного или загадочного, был, казалось, факиром навыворот.

Стоило ему прикоснуться к чему–нибудь таинственному, непонятному или загадочному, как оно тут же становилось будничным, простым и попятным. К этому тоже нелегко было привыкнуть.

Придерживая сползавшую шинель, Нечаев шагал за Мещеряком вдоль штакетника. Ни по ту сторону штакетника, ни на огородах, примыкавших к подлеску, никаких следов, похожих на те, которые сохранились в палисаднике, не оказалось. Вчера ночью Мещеряк не ошибся.

— Ничего не понимаю… — признался Нечаев.

Его удручало то, что он ничем не может помочь Мещеряку. Ну какой из него следопыт?.. У него было такое чувство, словно он только мешает своему старшему другу. То ли дело было раньше, в Одессе… Там Нечаев знал, что должен овладеть «дельфином», знал, что ему предстоит… Рисковать жизнью? На это он был способен. Бродить по немецким тылам, брать языков… Этому его учили. Но как распознавать врагов среди своих? Мог ли он думать, что такой человек, как художник Кубов, окажется предателем?..

Эта история с портретом до сих пор не выходила у него из головы. И вот, на тебе, новая история, и снова надо искать, идти по следу, сомневаться, надеяться… Нет, эта шапка не по нем.

— Это хорошо, что ты ни черта не понимаешь, — сказал Мещеряк. — Не люблю людей, которым сразу же все ясно. Если кажется, что все просто и понятно, то это значит, что ты ошибаешься, что тебя провели… Никогда не надо думать, будто имеешь дело с дураками.

Сказав это, он выпрямился и достал кожаный кисет. Со вчерашнего дня у него и маковой росинки во рту не было. Да и вечером Нечаев его угостил пустым кипятком. Но возвращаться в дом ему не хотелось. Зачем обременять людей? Локтевы, он знал это, получали не такой уж большой паек.

— Пройдемся?

— Можно, — охотно согласился Нечаев, и по его голосу Мещеряк догадался, что тот его понял. Иначе, спрашивается, чего б он извлек из кармана вчерашнюю галету и переломил ее надвое? Вот за эту понятливость

Мещеряк его и любил.

Они вышли за ограду.

Вдоль проселка шагали телеграфные столбы. На проводах, нахохлившись, сидели воробьи. Земля была по–зимнему твердой и гулкой.

В лесу, однако, еще лежал мертвый снег. Мещеряк остановился. Точно такой же снег лежал и в Подмосковье. В декабре. Впрочем, тот снег был еще нежным, чистым. Даже в воронках. А на проводах тогда сидели не воробышки, а зоревые снегири…

Но ему так и не удалось углубиться в свои воспоминания. На проселке показалась машина командира бригады, и когда она остановилась, Мещеряк увидел майора Петрухина.

— Разгуливаете? — спросил майор. По его лицу было видно, что настроен он воинственно. — Вижу, вижу… А я еще не ложился. Ваши, между прочим, уже прочесали лесок…

Мещеряк промолчал. Не в его привычке было расспрашивать.

— Никаких следов, — снова сказал Петрухин. — Целина… Мои люди на вокзале. Но мне кажется, что мы не там ищем, капитан. Враг у нас под боком.

Рыхлое лицо майора было в мелких морщинках и мягких складочках. Его маленькие злые глазки заплыли жиром. Кого он подозревает? И на каком основании?..

Выдержав паузу, Петрухин спросил:

— Вы обратили внимание на этого подполковника? Мне он сразу не понравился. Старался быть спокойным, журнал перелистывал, а у самого ручки дрожат… И все время разглядывал свои ноги…

Вот оно что!.. Мещеряк напрягся. На что намекает Петрухин? Сам Мещеряк, признаться, вчера не обратил внимания на то, что было на ногах у подполковника Белых. Сапоги? Возможно, подполковник был в форме. Он высок ростом, грузен… Но Мещеряку почему–то не хотелось, чтобы Петрухин оказался прав. То, что лицо подполковника Белых не вызывало к себе симпатии, еще ни о чем не говорило. Простое, некрасивое лицо. Быть может, даже неприятное. Вислый нос, старомодное пенсне… Но ведь и Мещеряк тоже далеко не красавец. И Петрухин…

Майор Петрухин продолжал сидеть в машине, придерживая рукой открытую дверцу.

— Вы уверены…

Петрухин посмотрел на Мещеряка о сожалением. Ох уж эти военные следопыты!.. Напрасно он просил у них помощи. Тоже мне помощнички!..

— Милиция не ошибается, капитан. Если мы подозреваем человека, у нас есть на то основания, — сказал он о себе во множественном числе и опустил кулак на дерматиновую папку, которая лежала у него на коленях. — Вот так–то… — Оп не знал, что Мещеряк когда–то работал в угрозыске.

— По–вашему, нам здесь делать нечего? — спросил Мещеряк. — Ошибаетесь, товарищ майор. У нас свое начальство. Мы получили приказ и должны его выполнить,

— Ну, это меня не касается… — Петрухин улыбнулся и захлопнул дверцу.

 

Глава шестая

Петрухин, как потом выяснялось, не терял времени даром. Он был упрям и настойчив. Факты опровергают его версию? Тем хуже для… фактов. Петрухин был уверен, что все дело в том, в каком порядке эти самые факты расположить. Вместо того, чтобы сопоставлять их друг с другом, он подгонял их под заранее разработанную схему. Так ему было проще, удобнее.

Считал ли майор себя непогрешимым? По всей видимости, нет. Когда начальство распекало его, он всегда признавал свою вину: виноват, прошляпил… Но до этого он считал себя правым. У него не было ни времени, ни желания бродить в потемках, доискиваясь до истины. Куда проще было идти напролом и, заподозрив человека, добиться от него признания своей вины. В этом случае отпадала необходимость искать доказательства. Какие нужны еще доказательства, если человек сам признается в преступлении?

Майор Петрухин был службистом. Аккуратным, исполнительным. Сомнения? Они ему были неведомы. Угрызения совести? Он считал, что это интеллигентские штучки… Петрухин всегда был озабочен лишь тем, чтобы поскорее «закрыть дело».

А для этого все средства были хороши. Угрозы, посулы, откровенная лесть… Петрухин пользовался ими умело. Он достаточно поднаторел на следственной работе. Во всяком случае до сих пор «брака» в его делах не было. И это давало ему право думать, что он всегда быстро и правильно справляется с самыми трудными делами, справляется сам, без посторонней помощи. Вот и теперь уж он–то прижмет этого подполковника, будьте уверены… В папке Петрухина лежала анкета подполковника Белых, с которой он уже успел ознакомиться. Посмотрим, что запоет подполковник, когда Петрухин напомнит ему кое–какие факты из его биографии… Например, двадцатый год, когда его уволили из армии. Потом, правда, его снова призвали, но из песни, как говорится, слов не выкинешь… К тому же через часок–другой в распоряжении Петрухина будут и другие факты…

Можно себе представить, что довелось пережить подполковнику Белых в этот пасмурный апрельский день. Отличаясь душевной деликатностью, даже застенчивостью, он, надо думать, сотни раз менялся в лице. Поминутно вытирая пот, струившийся за воротник кителя, он то снимал, то надевал пенсне и никак не мог унять волнения. Его руки дрожали тем сильнее, чем громче рычал на него сидевший за его же столом одутловатый майор, судивший о других, очевидно, по себе, и уверенный в том, что дыма без огня не бывает, и эта дрожь является верным признаком виновности собеседника. Заметив растерянность подполковника, Петрухин усиливал нажим. II по мере того, как майор распалялся, в нем крепла уверенность, что он находится на правильном пути и уже близок к развязке. Еще несколько минут — и он «расколет» этого упрямого подполковника.

Тщетно подполковник Белых взывал к логике и пытался доказать Петрухину свою непричастность к этому делу. Зачем, спрашивается, ему могла понадобиться записная книжка конструктора, если по роду своей службы он имеет постоянный доступ ко всем секретным материалам?.. В его распоряжении находятся все чертежи, они проходят через его руки, и если бы он захотел воспользоваться ими, то…

— Захотели?.. Стало быть, такая мысль вам приходила в голову? — Майор Петрухин подался вперед. — В этом вы по крайней мере признаетесь?

— Что вы!.. — Подполковник Белых отшатнулся и побледнел. — Этого я вам не говорил…

— А кто, по–вашему, это сказал? Может быть, это мои слова? Кроме нас, в этой комнате никого нет. Слушайте, Белых, пора кончать комедию. Для вас же лучше будет, если вы чистосердечно признаетесь. Нет, не во взломе сейфа, а в том…

Он говорил еще долго. Петрухин наслаждался своей властью. Ему доставляло удовольствие приводить в трепет других, особенно если эти люди были умнее и образованнее его самого, и он инстинктивно чувствовал их превосходство. Сам он был не храброго десятка, легко шел на сделки с собственной совестью и поэтому люто ненавидел тех, в ком угадывал внутреннюю силу и душевную чистоту.

Иногда, правда, ему приходило в голову, что сам он тоже может очутиться по другую сторону такого же двухтумбового стола, и от этой мысли его прошибал пот. Но трусом он не был. Больше того, при определенных обстоятельствах он был бы способен проявить даже храбрость и отвагу, ибо своим положением, своей карьерой он дорожил больше жизни. Именно поэтому он не мог допустить мысли, что есть люди, для которых убеждения и честь дороже самой жизни.

— Слушайте, Белых. Долго вы еще будете морочить мне голову? — спросил Петрухин. — Учтите, что у нас есть материал. Мы все знаем. Слышите — все!..

— Но я не могу признаваться в том, чего не делал.

— Не можете? — Майор поднялся со стула и подошел к окну. Стоя спиной к подполковнику, он вкрадчиво произнес: — Белых, вы ведь умный человек… Ну зачем отрицать очевидное? Вокруг дома Локтевых обнаружены ваши следы. И под разбитым окном — тоже.

Он резко повернулся на каблуках, чтобы удостовериться, какое впечатление произвели на военпреда его слова.

— Мои… следы?..

— Следы ваших сапог. Ведь у вас, если не ошибаюсь, сорок пятый номер?

— Да… — Подполковник машинально вытянул ноги. — Но у меня сейчас нет сапог. Мои сапоги в починке. Вот уже две недели, как я хожу в ботинках и… калошах.

Петрухин понял, что дал промашку. И угораздило же его сболтнуть про сапоги… Начинай теперь с самого начала. А ведь все было уже на мази!..

Он забарабанил пальцами по столу. Белых, как и следовало ожидать, ухватился за соломинку и стал настаивать на проверке. Майор может обратиться в сапожную мастерскую заводского отдела рабочего снабжения. Она здесь же, рядом. Потрухину достаточно снять телефонную трубку…

— В этом нет необходимости, — ответил Петрухин. — Как вы докажете, что не были вчера в чужих сапогах?

Снова стало тихо.

— Спросите у Николая Николаевича… Вчера, когда я пришел, он попросил меня оставить калоши за дверью, чтобы я их потом не спутал с его калошами.

— Допустим… А что вы скажете о записной книжке?

— О книжке Локтева?.. Но в ней, как он сам заявил, никаких секретных записей не было. И не могло быть. Николай Николаевич достаточно серьезный человек. Позвоните ему, и он подтвердит.

— А вы откуда знаете, что в этой книжке?.. — Петрухин навалился на стол.

— Николай Николаевич говорил…

— Вам?.. Когда именно?..

— Не припомню.

— Но вы его книжкой интересовались, так?..

Белых вконец запутался. Лгать он не умел. Он действительно не помнил, когда говорил с Локтевым о его записной книжке. И Белых решил молчать. Что бы он ни сказал, это обернулось бы против него. Петрухин на лету подхватит его слова и рикошетом вернет их обратно.

— Будем молчать? Не советую…

— Чего вы от меня хотите? — устало, чувствуя полную безнадежность своего положения, выдавил из себя подполковник.

— Ничего… — Петрухину показалось, будто ему удалось сломить сопротивление подполковника, и он тонко улыбнулся. — Для начала попрошу подписать протокол. Надеюсь, вы понимаете…

Он перегнулся через стол и вкрадчивым движением придвинул к подполковнику ровную стопку бумаг. По каждой страничке катились круглые буковки. Почерк у Петрухина был отличный.

— Подпись полагается ставить внизу, вот здесь, — сказал майор и ткнул коротким пальцем с обкусанным ногтем в то место, где хотел увидеть подпись военпреда. — Но сначала прочтите…

Протерев платочком стеклышки пенсне, Белых принялся читать протокол допроса. Фамилия, год рождения, должность, звание… Обыкновенные анкетные данные. Но за ними — вся жизнь.

Сорок шесть лет было у него за плечами. Но они, несмотря на всю свою тяжесть, не состарили его так, как этот последний день… У него было трудное детство. Отца он почти не помнил. Тот был учителем женской гимназии и умер от чахотки, когда сыну исполнилось девять лет. Поэтому Кузьме Васильевичу рано пришлось думать о хлебе насущном. С тринадцати лет он портняжил в уездном городке, жил у чужих людей… А потом началась война. Три года в окопах на полях Галиции, солдатский комитет, братания, митинги, и еще три года в кавалерийском седле, с красной — наискось! — лентой на заломленной папахе, сыпнотифозный барак в Туркестане, демобилизация, вечерний рабфак, политехнический институт и возвращение на военную службу… Вот она — жизнь!.. Он жил с открытым лицом, и не было ни одного дня, ни одного часа, которых он должен был бы стыдиться. Разве он не отдавался целиком работе, забывая о себе самом? В сорок шесть лет он еще бобыль. У него ни кола, ни двора, а тут…

Но в анкете, предварявшей протокол допроса, факты из его биографии были подобраны так, что он сам себя не узнавал… Было похоже на то, что рядом с ним жил другой Кузьма Васильевич Белых, даже не жил, а существовал — притворялся, хитрил, подличал… Этот второй Белых был человеком с двойным дном. Из армии его изгнали, происхождение у него было туманным… Правда, факты и даты биографий обоих подполковников совпадали, но второй Белых был другим человеком, чужаком… А раз так, то почему же он, Белых, должен ставить свою подпись вместо того, другого?.. Никогда!.. И, отодвинув от себя стопку бумаг, веером рассыпавшуюся по столу, он с решительностью, которой сам не ожидал от себя, ответил:

— Нет, этого я не подпишу…

— Вот как! Придется вас заставить…

— Не заставите.

— Хорошо, мы это запомним, — Петрухин поднялся с угрожающим видом.

Он раздумывал. Он не располагал «материалами» и не знал, как подступиться к подполковнику. И он медлил в надежде, что Белых остынет и тогда — Петрухин чувствовал это — удастся с ним сладить. Такие люди, как подполковник Белых, не способны на вторую вспышку… Вместо с тем и Петрухину тоже необходимо было время для того, чтобы собраться с мыслями и нанести решительный удар.

Раскрыв портсигар, Петрухин предложил:

— Курите, это «Гвардейские»… Вчера мне удалось раздобыть несколько пачек.

Папиросы были редкостью, и Белых протянул руку к портсигару.

— М–да… — протянул Петрухин, следя за нежно–синеватыми колечками дыма, которые пускал подполковник. — Вот вы, Кузьма Васильевич, конечно, считаете, что я к вам придираюсь. Не отрицайте, вижу… А у меня служба такая. Я придирчив даже к самому себе. Думаете, мне легко? Ночей не спишь, мотаешься… М–да, время, сами знаете, какое. Никому верить нельзя.

— Время, конечно, трудное, — подтвердил Белых.

— Война… — сказал Петрухин. — На фронте враг перед тобой, а здесь — всюду. Так что нам, — он ударил себя в суконную грудь, — трудно приходится.

Белых жадно курил.

— Ну ладно… — майор смотрел, как подполковник гасит окурок. — Продолжим нашу беседу. Я хотел вас спросить… Кузьма Васильевич, в каких вы отношениях с Анной Сергеевной?

Вопрос был задан небрежно, походя. Петрухин задал его потому, что решительно не знал, что спросить. И этот вопрос дал неожиданные результаты. Петрухин даже не смел надеяться…

— Я отказываюсь отвечать. Это не имеет отношения к делу.

— Вы так думаете? Напротив, это очень важно. Повторяю, нам решительно все известно.

— Я отказываюсь отвечать, — повторил подполковник.

— Дело хозяйское. Только на вашем месте я бы хорошенько подумал, прежде чем отказаться. Мы, Кузьма Васильевич, с вами не в бирюльки играем.

У подполковника Белых потускнели стеклышки пенсне. Он сидел, уронив длинные руки меж худых и острых колен. Он молчал, и майор Петрухин понял, что торопить его, пожалуй, не следует. Вот что значит умело поставленный вопрос!.. Петрухин мысленно похвалил себя за проницательность. Пусть эти армейские пинкертоны занимаются там изучением следов, а у него свой метод. И еще посмотрим, кто раньше распутает узелок!..

Выжидательно посматривая на военпреда, сидевшего с убитым видом, Петрухин принялся не столько даже сочинять новую версию (для этого у него было мало воображения), сколько складывать из имевшихся в его распоряжении кубиков новую картинку, как это делают дети. Из одних и тех же кубиков они могут сложить и корову, и носорога, и слона. Белых, очевидно, состоял в связи с женой конструктора. Он сблизился с нею, втерся в доверие к Локтеву, стал у них в доме своим человеком. И в удобный момент…

Но эта версия имела несколько уязвимых мест. Начать хотя бы с того, что если подполковник поставил перед собой цель скомпрометировать Локтева и убрать его с дороги, то эта история не стоила выеденного яйца. А ему, Петрухину, чертовски хотелось, чтобы подполковник Белых оказался если не матерым врагом, то хотя бы его пособником. Преступления на почве ревности Петрухина не интересовали.

Нет, надо было попытаться сложить другую картинку…

И Петрухин, расхаживая по кабинету военпреда, которого он выдворил из–за стола и на место которого уселся с видом хозяина, стал придумывать новый ход. Был он тугодум и морщил лоб с такой силой, что лицо его кривилось.

Подполковник же продолжал молчать. На этот раз он молчал потому, что Анна Сергеевна Локтева ему действительно нравилась. Поздняя любовь?.. Можете говорить все, что вам угодно. Он был счастлив, когда находился возле нее и мог слышать ее голос. Но никакая сила не могла его заставить признаться в этом. Он любил тихо, нежно, не надеясь на взаимность и даже… не желая ее. Это была его одинокая радость, его тайна, которую он тщательно берег. Ни одним словом, ни одним поступком он не запятнал своей дружбы с Локтевым, которого искренне уважал. Да и Анна Сергеевна… Она была к нему ласкова, добра. Как же он мог оболгать и запачкать ее доброе имя?.. Эти люди были ему дороги. Он хотел, чтобы они всегда были счастливы. И они должны были быть счастливы. Даже теперь. Поэтому, если судьбе угодно, чтобы кто–нибудь пострадал, то пусть этим пострадавшим окажется он, Белых.

Впервые мысль о самоубийстве показалась этому большому одинокому человеку не только возможной, но и желанной. А тут еще майор Петрухин спросил, есть ли у него огнестрельное оружие.

— Есть, — ответил Белых. — Пистолет «ТТ».

— Что ж, на этом сегодня закончим, — сказал Петрухин, — Надеюсь, вам не надо повторять, что этот разговор не подлежит разглашению? В противном случае вам придется отвечать по статье…

Он назвал соответствующую статью уголовного кодекса, взял у подполковника расписку о неразглашении тайны и принялся складывать бумаги.

Петрухин, признаться, не был доволен результатами допроса и не скрывал своего разочарования. Он чувствовал, что не сможет закончить дело. Подполковник Белых ожесточился, а в таком состоянии люди упрямы. Но затяжка не входила в расчеты Петрухина. Он слыл опытным оперативным работником (по крайней мере так ему казалось) и стремился добиться успеха любой ценой. А он, оказывается, не продвинулся ни на шаг…

И тут его осенило.

— Приятно было побеседовать с вами, Кузьма Васильевич, — сказал он. — Надеюсь, мы еще продолжим наш разговор. У нас для этого будет достаточно времени. И Анну Сергеевну пригласим. Что, не рады?

Он многозначительно усмехнулся.

Но Белых, смотревший себе под ноги, не смог оценить многозначительности его усмешки.

— А пистолет, между прочим, у вас совсем новый, — продолжал Петрухин, возвращая подполковнику оружие. — Он заряжен? Тогда осторожнее…

И он направился к двери. Понял ли его подполковник Белых? Надо думать, что понял. Ведь у него были такие дикие глаза…

Оставшись в одиночестве, Белых шумно вздохнул. Потом он подошел к окну и рывком распахнул его. За голыми деревьями черно дымили трубы завода. Слышно было, как тяжко ухает металл. Из ворот механосборочного цеха медленно, переваливаясь, выползал неуклюжий танк.

Завод!.. Белых знал и любил его. Знал? Странно, что он подумал о себе в прошедшем времени… Не потому ли, что слова майора Петрухина не шли у него из головы? На письменном столе лежал пистолет. Только на днях Кузьма Васильевич смазал его и протер. Пистолет был на предохранителе. Как это у Чехова? Если на стене висит ружье, то оно должно выстрелить… А может, и не у Чехова? Но об этом он где–то читал…

Белых торопливо запер дверь на ключ и, вернувшись к столу, рванул ворот кителя. Потом подумал, что надо закрыть окно, и подошел к нему. Было одиннадцать часов семнадцать минут утра…

 

Глава седьмая

Из–за громоздкого письменного стола, стоявшего на львиных лапах, поднялся ухоженный краснощекий крепыш из тех, про которых говорят, что они ладно скроены и крепко сшиты. Был он в плотной коверкотовой гимнастерке полувоенного образца с мягким отложным воротником и в ослепительно–белых фетровых бурках, обшитых тонкими полосками желтой кожи. Заложив пальцы левой руки за широкий кожаный ремень, простроченный замысловатым узором, крепыш лодочкой протянул Мещеряку свою пухлую ручку.

— Пузин, кадровик.

Так вот он каков, этот заместитель директора завода по кадрам Иван Степанович Пузин, человек, облеченный властью казнить и миловать. Впрочем, не столько даже облеченный ею, сколько присвоивший себе право вершить судьбы многих сотен людей!.. Хотя он и отрекомендовался кадровиком, ото вовсе не значило, что Пузин сызмальства связан с заводом. В это понятие заместитель директора вкладывал иной смысл. Оно должно было означать, что Пузин ведает кадрами или, как он сам выражался, «сидит на кадрах».

О вчерашнем происшествии в доме конструктора Локтева заместитель директора уже знал со слов майора Петрухина, с которым был в давних дружеских отношениях. Пузин дорожил этой дружбой и тем, что работает с Петрухиным «в контакте», а тот в свою очередь, относясь ко всем настороженно, был о Пузине самого лучшего мнения. Еще до того, как они вошли в кабинет Лузина, майор Петрухин дал Мещеряку и Нечаеву понять, что «Пузин — свой человек».

Улыбаясь, Пузин обнажал золотые коронки, и его лицо золотисто засияло.

— Прошу садиться, — он широко, гостеприимно взмахнул ручкой.

Кабинет, в котором Мещеряк и Нечаев очутились по милости майора Петрухина, был огромен. От двойной дубовой двери, наглухо отделявшей Пузина от всего остального мира, к его письменному столу вела толстая ковровая дорожка. Стены кабинета, выкрашенные в салатный цвет, были подчеркнуто пусты. Лишь над головой Пузина висел портрет под стеклом, на который сразу обращал внимание каждый входящий.

Книжные шкафы, фанерованные «под орех», были плотно заставлены внушительными томами энциклопедии Брокгауза и Ефрона с золотыми обрезами, к которым, надо полагать, Пузин никогда не притрагивался. Но зато они придавали кабинету и его хозяину строгую солидность. С той же целью сбоку от письменного стола был поставлен и длинный, покрытый зеленым сукном стол для заседаний.

Пузин вернулся к своему письменному столу и навис над ним. По левую руку от него на низкой тумбочке стоили разнокалиберные телефонные аппараты, а по правую, на столике красного дерева, рядом с сифоном с газированной водой, виднелся никелированный поднос, накрытый салфеткой.

Мещеряк утонул в кожаном кресле.

И только тогда, подняв глаза, он увидел прямо перед собой огромную карту Европейской части СССР, небрежно затянутую шторкою. Карта эта была утыкана разноцветными флажками — должно быть, Пузин ежедневно упражнялся на ней в стратегии и тактике. Мещеряк знал, что есть люди, которые никогда не держали в руках трехлинейной винтовки, но мнят себя полководцами. И вот теперь он видел одного из них воочью: Иван Степанович Пузин был домашним стратегом.

Поняв это с первого взгляда, Мещеряк уже не удивился, когда взглянул на письменный стол заместителя директора. Чернильницами Пузину служили маленькие танки. Третий танк, побольше первых двух, обтянутый промокательной бумагой, использовался хозяином кабинета в качестве пресс–папье. Свои отточенные разноцветные карандаши Пузин держал в маленьком стаканчике артиллерийского снаряда. Даже бумаги на его столе были придавлены внушительным куском брони.

И все–таки главным в этом кабинете был не письменный стол, а сейф, стоявший в дальнем углу, сейф, в котором, как Мещеряк вскоре убедился, заместитель директора хранил круглую печать. Этому сейфу здесь подчинялось все. Ему был подвластен даже сам хозяин кабинета, который лез из кожи вон, чтобы произвести на посетителей впечатление, будто именно здесь, а не где–нибудь в другом месте, решаются сейчас судьбы войны.

В следующую минуту Пузин позвонил и распорядился, чтобы принесли чай.

Секретарша, явившаяся по его вызову, молча унесла поднос и так же молча, на вытянутых руках, внесла его снова. Теперь на подносе стояли четыре стакана чаю в подстаканниках, а на тарелочках лежали пухлые, под стать хозяину, сдобные булочки и ватрушки. Величественно–небрежным кивком головы Пузин отпустил секретаршу, наказав ей никого к нему не пускать.

— Я занят, — сказал он.

Точно такие ватрушки когда–то подавали в кафе Фанкони. Нечаев зажмурился. Ватрушки ванильно пахли детством, солнечной Одессой, беззаботностью довоенной жизни. Нечаев, признаться, уже позабыл, как они выглядят. И вот оказывается, что они еще не перевелись на свете. Здоров жить товарищ Пузин, ничего не скажешь!.. Перед тем, как взять ватрушку, Нечаев посмотрел на Мещеряка.

— Давай не теряйся, — кивнул ему Мещеряк.

В стакане нежно желтел ломтик лимона. У Нечаева сперло дыхание.

Зато майор Петрухин блаженствовал. Держа подстаканник всей пятерней, он отхлебывал чай мелкими глоточками и щурил глаза. Потом, опустив стакан, спросил:

— Ну как, материалы готовы?

— Порядок, — Пузин накрыл ладошкой бумаги. — Тут У меня для вас кое–что приготовлено. Ахнете…

— Ладно, посмотрим, — Петрухин удовлетворенно хмыкнул. — Это касается подполковника Белых?

— Его личного дела у нас нет, — Пузин развел руками. — Он ведь человек военный…

— Я так и думал, — Петрухин кивнул с глубокомысленным видом. — Но мне хотелось бы услышать, какого ты о нем мнения… Да и товарищам тоже. Странная у него фамилия, Иван Степаныч. Тебе не кажется? По–моему, он из бывших… А вы, капитан, чему улыбаетесь? — Майор повернулся к Мещеряку. — Опять скажете, что вам нужны доказательства, так?..

— Скажу.

— Доказательства найдутся. Подберем, — пообещал Петрухин.

— Кто ищет, тот всегда найдет… — хохотнул и Пузин, зашелестев бумагами. Его лицо не то лоснилось, не то золотисто сияло. И дался Петрухину этот подполковник! Есть кое–что поинтереснее…

Сообщение, которое Пузин собирался сделать, касалось Мезенцевых. Инженер Аркадий Мезенцев из эвакуированных, на заводе работает немногим более полугода. Прибыл из Краматорска. Ему двадцать восемь лет, окончил Киевский индустриальный институт. Женат на дочери профессора ботаники. Жена Мезенцева тоже инженер и работает в цехе вместе с мужем. Между прочим, сейчас она на сносях…

— И это все? — Петрухин сощурил свои глазки.

Зато Мещеряк оживился.

— Интересно, — сказал он. — Продолжайте.

До сих пор он молчал, искренне недоумевая, зачем Петрухину понадобилось привезти его к Пузину. Чтобы посрамить? Петрухин, очевидно, собирался разыграть спектакль… Но если так, то спектакль этот ему явно не удался.

— Нет, самое интересное впереди, — пообещал Пузин и посмотрел на Мещеряка, чтобы удостовериться, какое впечатление произвели на капитана его слова. Потом он так же пристально взглянул на Нечаева и добавил: — Имейте терпение.

Пузин знал, что перед нам сидят фронтовики, причастные к разведке и контрразведке, и потому, что сам он никогда не нюхал пороха, ему очень хотелось покрасоваться перед ними, удивить их своей осведомленностью. Он тоже не лыком шит.

Выдержав паузу, он заявил, что ему давно подозрителен инженер Мезенцев и он советует обратить на него внимание. Он, Пузин, навел справки, и выяснил, что четыре года тому назад отцу инженера было предъявлено серьезное обвинение…

— Вот как! Яблочко от яблони… — протяжно произнес Петрухин.

— Мезенцев это скрывал? — спросил Мещеряк.

— В том–то и дело, что нет, — ответил Пузин.

— Ну, капитан, это еще ни о чем ее говорит, — зевая, произнес Петрухин. — Что из того, что не скрывал? Полагаю, что вы займетесь этим Мезенцевым. Что еще?

— Локтев окружает себя сомнительными людьми…

— Еще…

— Его жена… Заносчивая, дерзкая…

— Это все? — спросил Мещеряк.

— Смотрите, я предупреждал… — Пузин многозначительно пошевелил бровями: дескать, он снимает с себя ответственность. — У меня все.

Только Петрухин понял, какую игру он ведет. Хочешь податься в кусты? Не выйдет, дорогуша!.. Не на такого напал. А еще приятель… Петрухин понял, что последнее слово должно остаться за пим. При свидетелях…

— А ты тоже хорош!.. — сказал он, искоса взглянув на Пузина. — Держишь на заводе сомнительных людей. Таким, как этот Мезенцев, здесь не место.

— Что ты, я сигнализировал… — быстро, понизив голос, сказал Пузин. — Но что я могу?.. Директор и парторг не поддержали меня в этом вопросе. Оказывается, Локтев о Мезенцеве самого высокого мнения. Незаменимый работник…

— Чепуха, — сказал Петрухин. — Не мне тебя учить… Надо было отобрать у него броню. Пусть повоюет, искупит вину…

— Тебе легко рассуждать, — Пузин снова развел руками. — Мезенцев сам просился на фронт, два заявления подал… Задумаешься, правда? А что, если он… Нет, подальше от греха…

Мещеряк не верил своим ушам. Лузину и Петрухину казалось подозрительным самое естественное желание молодого человека быть в эти горькие дни там, где всего тяжелее. И хотя Мещеряк никогда не видел Мезенцева, он почувствовал к нему симпатию. Но тут же он постарался подавить в себе это чувство. Он знал, что заочно судить о людях нельзя.

Затянувшаяся беседа уже тяготила его. Мещеряку по терпелось поскорее уйти из этого уютного кабинета и разыскать инженера Мезенцева. Каков он? Общительный, угрюмый, словоохотливый, неразговорчивый, медлительный, суетливый?.. Но Петрухин и Лузин не торопились. Покончив с делами, они, удобно развалясь в креслах, принялись говорить о видах на охоту. Как? Мещеряк не охотник? Жаль… А то бы он, Пузин, показал ему такие места… Увлекшись, Пузин не заметил, как приоткрылась дверь и в кабинет нерешительно вошла секретарша. Пугливо ступая по ковровой дорожке, она подошла к столу, наклонилась, и Пузин, оборвав свой рассказ, спросил:

— Ну что там еще? Я, кажется, просил не беспокоить…

— Пришли из кузнечного… — секретарша не поднимала глаз. — Они просят машину…

— Нет у меня машин, — Пузин поджал губы. — Сколько раз повторять это? У меня не таксомоторный парк.

Секретарша повернулась к двери.

Когда она вышла, Пузин снова улыбнулся своей золотистой улыбочкой рубахи–парня и как ни в чем не бывало принялся расхваливать новый винчестер, который недавно приобрел.

— Слушай, — перебил его Петрухин. — А я, между прочим, тоже собирался попросить у тебя машину. Мне, понимаешь, в город…

— Пожа, пожа… — купаясь в золотистом сиянии собственной улыбочки, проворковал Пузин. — Какие могут быть разговоры! Сейчас вызову…

Он нажал кнопочку электрического звонка, прикрепленного к тумбе, и, не переставая улыбаться, протянул Мещеряку свою пухлую ручку. Рад был познакомиться… Потом он небрежно попрощался с Нечаевым и засеменил в своих роскошных бурках к двери.

— Прошу. В любое время… — сказал он, останавливаясь на пороге.

Милицейский майор отбыл восвояси, а Мещеряк с Нечаевым направились в девятый цех, в котором работали Мезенцевы.

Нечаев был удручен. Пощипывая свои усики, он сказал:

— Не нравится мне вся эта петрушка, товарищ капитан–лейтенант. Хочется все бросить к чертям. Пусть майор сам расхлебывает эту кашу.

— Отставить разговорчики, — усмехнулся Мещеряк. — Чем тебе не угодил майор? Решительный мужик…

— Даже слишком. Здесь, в тылу, ему легко воевать.

— Давай поговорим серьезно. — Мещеряк остановился. — Думаешь, мне не претит все это?.. Но мы не имеем права самоустраниться. Петрухину только этого и надо. Ему мы не нужны, согласен, по зато, быть может, мы нужны тем людям, которых Петрухину ничего не стоит обвинить. Ему ведь все равно на ком отыграться.

— Об этом я не подумал, — признался Нечаев.

— И потом… нам надо докопаться… Значит, договорились?

— Есть продолжать… — Нечаев повеселел. — Какие будут приказания?

— Покамест никаких. Пошли в цех, — сказал Мещеряк.

Над заводом висел грохот. Пахло металлом и нефтью. Это был железный город со своими улицами, тупичками и переулками.

Остановив какого–то парня в замасленном ватнике, Нечаев прокричал ему в ухо:

— Как пройти в девятый?.. Мы заплутали…

В ответ парень махнул рукой и немо, беззвучно пошевелил губами.

Девятый, или механосборочный, цех стоял на отшибе. Это было длинное кирпичное строение с пыльными мутными окнами. Его перекрытие покоилось на прочных металлических фермах.

Однако инженера Мезенцева в цехе не оказалось. Нечаеву сказали, что инженера вызвали к главному технологу на оперативку. Когда она кончится? А кто его знает…

Заместитель начальника цеха, выдвинутый на эту должность из мастеров, повел Мещеряка и Нечаева по пролету от станка к станку. Пояснения он давал сквозь зубы: ходят тут всякие, только работать мешают… Ему было уже за пятьдесят. Его воспаленные от бессонницы глаза глядели настороженно и недружелюбно. Однако о Мезенцеве он отозвался с похвалой. Кто его не знает?..

Из разговора с этим хмурым человеком, из бесед с рабочими цеха и секретарем парторганизации Мещеряк мало–помалу составил себе некоторое представление о молодом инженере. Мезенцев оказался одним из инициаторов применения автоматической электросварки под слоем флюса, которая значительно ускоряла выпуск танков. Но важно было даже не это. Куда важнее было отношение рабочих к Мезенцеву. Все они в один голос заявляли, что Мезенцев — простой и скромный парень, который днюет и ночует на заводе. Его уважали за душевность и прямоту. С ним считался и конструктор Локтев. То они до полуночи сидят над чертежами, то возятся возле опытного образца тяжелой локтевской машины, то стоят у станка…

— А его жена?

— Клавдия Алексеевна? А она вон там, в конторке…

Клавдия Мезенцева сидела за стеклянной перегородкой. Отложив логарифмическую линейку, она подняла на Мещеряка свои круглые удивленные глаза. У нее было миловидное личико. Но дышала она трудно и шумно. Она была беременна и стыдилась этого.

— Да вы сидите… — сказал ей Мещеряк.

Ясные с рыжинкой глаза Клавдии Мезенцевой смотрели на него прямо и открыто. Что интересует товарищей? Она стала рассказывать о цехе, о рабочих, о себе… Узнав, что Мещеряк и Нечаев «остановились» у Локтевых, она улыбнулась. Локтевы? Это их друзья. Чудесные люди. Как, Локтевы просят ее с мужем сегодня придти? Но они ведь только вчера у них были?.. Она не уверена, будет ли муж свободен вечером. Столько работы!..

— Николай Николаевич просил…

— Хорошо, я скажу Аркадию.

— Передайте ему, что Локтев очень просил, — сказал Мещеряк. — Это очень важно.

— Важно? В таком случае мы непременно придем. Часов в девять. Это не поздно?..

— Ну что вы, — Мещеряк улыбнулся. — Итак, до вечера…

— Скажите… У них ничего не случилось?.. В ее голосе было беспокойство.

— А что могло случиться? — Он насторожился. — Насколько мне известно…

— Вы меня так напугали… — Она вздохнула с облегчением. — До вечера.

Из цеха Мещеряк и Нечаев направились в заводскую столовую. Заведующая встретила их радушно. Как же, товарищ Пузин звонил… Она провела их в комнатку, в которой питался «командный состав» завода и накормила без всяких талонов обедом из трех блюд. Слово Лузина для нее было законом.

 

Глава восьмая

— Нет, никогда!.. — Белых произнес эти слова каким–то глухим и бесконечно далеким голосом. Но в то же время его голос был по–мужски полным и громким.

Его руки, сжимавшая рукоятку пистолета, медленно и вяло опустилась. Предельное напряжение сменилось опустошенностью. И первое чувство, которое Белых испытал в эту минуту, было, надо полагать, похоже на презрение, на скользкую гадливость… Белых презирал себя за минутную слабость. Как случилось, что он смалодушничал? Разве он так дорожит своей жизнью?.. Раньше ему казалось, что он обладает известным мужеством. А он, оказывается, обывательски труслив… Белых казнил себя, не отдавая себе отчета в том, что и на этот раз не проявил трусости. Одно дело быть мужественным на войне, и другое — проявить мужество в будничной жизни. Кажется, еще Байрон сказал, что людей, обладающих гражданским мужеством, куда меньше, чем тех, кого мы называем героями.

Белых не имел права уйти из жизни, поддавшись минутной слабости. Не имел уже хотя бы потому, что на такой поступок — сознательно или бессознательно, значения это но имело, — его толкал ненавистный ему лысоватый человечек с маленькими сытыми глазками.

Кто заинтересован в его смерти? Разве не ясно, что самый факт его самоубийства стал бы доказательством его вины?.. А он не хотел, не мог допустить, чтобы его честное имя смешали с грязью. И потом… Не в том ли состоит его долг, чтобы направить следствие на правильный путь? Он может испытывать неприязнь к майору Петрухину как к человеку, но обязан сделать все от него зависящее для того, чтобы вывести на чистую воду притаившегося где–то поблизости подлинного врага. Только тогда он, Белых, выполнит свой долг до конца.

От враждебно холодного блеска стали, лежавшей на столе, было больно глазам. Подполковник Белых поспешно выдвинул ящик стола и спрятал пистолет. Затем он запер ящик на ключ, поднялся и, с трудом просунув негнущиеся Руки в рукава шинели, нахлобучил на глаза шапку–ушанку.

На дворе похолодало. Еще час назад на землю тепло сыпался прозрачный светлый снежок, а сейчас было ветрено, промозгло и сыро. И хотя на небе не было туч (оно бледно белело над головой), свет солнца уже остыл и потускнел, став по–зимнему сухим и красным, и вокруг кирпичных и бревенчатых домиков поселка густо и зло зашумел ельник.

— Кузьма Васильевич, вы далеко?

Белых остановился.

— Ах, это вы!.. Здравствуйте, капитан.

Мещеряк подошел и протянул подполковнику руку. Белых, который не ожидал этого, пожал ее после некоторого колебания. Глаза его смотрели настороженно и недружелюбно.

Они зашагали рядом по дощатому тротуарчику, пружинившему под ногами. Подполковник посматривал на Мещеряка искоса. Он был уверен, что Мещеряк подкараулил его. В эту минуту он, должно быть, ожидал очередного допроса и поэтому замкнулся в себе. Но Мещеряк еще не знал о его разговоре с майором Петрухиным, и Мещеряку показалось, будто Белых просто устал.

— А я с завода, — сказал Мещеряк. — Побывал в цехах, в парткоме… Хотел поговорить с Мезенцевым, но не застал его.

Куда клонит этот капитан? Белых остановился. Он не сомневался, что Мещеряк заодно с майором Петрухиным.

— Кстати, Кузьма Васильевич, почему до сих пор не перешли на серийное производство? — спросил Мещеряк.

— Вы говорите о последней модели?

— Разумеется.

— Ее испытали только на полигоне. Надо устранить кое–какие конструктивные недостатки… — ответил военпред. — Над этим сейчас работают.

— Кто именно?

— Локтев. Вернее, все конструкторское бюро, человек двадцать. В том числе и несколько начальников цехов. Мезенцев, например. Он ведь начальник девятого…

— Еще один вопрос, Кузьма Васильевич. Скажите, изменения, которые будут внесены в проект, существенны?

— Этого я бы не сказал. Машина уже отработана. Надо ее отладить, и только.

— А в записной книжке Николая Николаевича не могло быть каких–нибудь записей… Ну, как бы вам сказать…

— Думаю, что не было.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно. Спросите у Николая Николаевича, он подтвердит.

У Мещеряка отлегло от сердца. Из гостей, которые были вчера у Локтевых, только Титова не имела понятия о том, какие записи делал конструктор. И она могла предположить, будто его книжка представляет особый интерес…

Круг сужался. Что бы там ни говорил майор Петрухин, но ни Мезенцевы, ни тем более подполковник Белых к этой истории отношения иметь не могли. Майор искал не там, где следовало…

— Вы даже не представляете, как важно то, что вы сказали. Спасибо вам, Кузьма Васильевич…

— Что вы… — голос подполковника дрогнул. — А я думал, что вы подозреваете меня. Майор… — Он закашлялся. Потом спросил хриплым изменившимся голосом: — У вас случайно закурить не найдется?

Мещеряк достал кисет, оторвал кусочек газеты. Когда он повернул колесико зажигалки, яркая капелька пламени повисла на ее фитиле.

Все так же порывами налетал ветер и зло шумели деревья. И пусто шелестели под ногами прошлогодние листья. И пугливо трещал обломник. Мещеряк и Белых тли через лесок.

— Вы домой?

— Домой, — подтвердил Белых. — Забрал вот свои сапоги из починки…

Подполковник был в ботинках. Локтем он прижимал какой–то сверток.

— Хромовые?

— Кирзовые. Такие же, как у вас… Свои хромовые я давно сносил. Да здесь они и не нужны.

— Стоптались?

— Пришлось набить подметки. Резиновые. И за то спасибо. Две недели их продержали в мастерской. У них там полтора сапожника…

Белых отвечал отрывисто. Вот и этот капитан интересуется его сапогами.

— Как же вы в ботинках–то?

— А так и ходил, — ответил Белых жестко. — Ваш Майор этим уже интересовался. Спрашивал, в чем я разгуливал у Локтевых под окнами. А я, надо вам знать, не разгуливал.

— Знаю, — сказал Мещеряк.

— Знаете? А задаете вопросы…

— Это моя обязанность, — Мещеряк улыбнулся. — И спрашивать, и знать… Кстати, под окнами Локтевых в мужских сапогах разгуливала женщина.

— И вы ее знаете?

— Нет еще. Но буду знать, — ответил Мещеряк. — Вы в этом домике живете?

— Снимаю комнату, — ответил Белых. — Видите окно? Это мое… Я могу идти? В таком случае разрешите откланяться…

Его голос все еще был сух и враждебен.

— Напрасно вы так… — Мещеряк покачал головой. — А я собирался пригласить вас на чашку чаю. К Локтевым… Они, правда, меня не уполномачивали, но я беру на себя смелость…

— Меня?..

— Вас, Кузьма Васильевич… И я очень прошу вас придти. Поймите меня правильно…

— Как вам будет угодно, — ответил Белых.

Они простились, и Мещеряк направился к Локтевым. На крыльце он веничком счистил с сапог налипшую грязь и позвонил. Открыл ему конструктор.

— Входите… Я один. Жена повезла сынишку к врачу. Гланды… Они скоро вернутся. Чай пить будете?..

— Не откажусь, — ответил Мещеряк.

Локтев достал из буфета чашки, принес из кухни эмалированный чайник, поставил на стол сахарницу, в которой лежали слипшиеся конфеты–подушечки с кислой начинкой. Видно было, что он любил хозяйничать по дому.

— Вам покрепче? — спросил Локтев. — А вот и мои…

Проследив за его взглядом, Мещеряк увидел через окно, как по дорожке, держа сына за руку, идет Анна Сергеевна.

Еще через минуту она уже вошла в комнату — быстрая, морозно пахнущая холодом, бодрой апрельской свежестью и, стремительно сорвав с головы шапочку, резко тряхнула головой, рассыпав по плечам серебристо–пепельные волосы. Не стесняясь Мещеряка, она подставила мужу для поцелуя щеку.

— Ну как? — спросил Локтев.

— Ничего страшного. Врач сказал, что еще не надо… — А повернулась к Мещеряку. — А мы вас ждали к обеду. Где ваш товарищ?..

И ярко, открыто посмотрела на него своими оттаявшими уже, чуть влажными глазами.

— Нечаев? Он в городе… — ответил Мещеряк. — Быть может, приедет попозже. Вам мало одного непрошеного гостя?

— Пустяки, — она снова тряхнула головой. — Вы нас нисколько не стесняете. Мы даже рады…

Ее голос был вежлив и спокоен. Но радостных ноток Мещеряк не уловил. Впрочем, ее можно было извинить… У каждого свои заботы. Самочувствие ребенка волновало ее куда больше вчерашнего происшествия, которое, наверно, уже не казалось ей таким страшным… Ведь сказано: с горем надо переспать… Теперь присутствие постороннего человека должно было ее тяготить. Мещеряк понимал это. Но обстоятельства вынуждали его злоупотреблять гостеприимством этих людей. Поэтому Мещеряк счел за лучшее притвориться, будто принял ее слова за чистую монету.

Но и Анна Сергеевна — Мещеряк увидел это по ее глазам — заметила его притворство. Эта женщина была умна и наблюдательна.

Теперь отит оба притворялись, будто ведут честную, открытую игру.

Улыбаясь, она попыталась изобразить радушную хозяйку. Быть может, Мещеряк любит вишневое варенье? У них сохранилась банка с довоенных времен… А медовые пряники? Анна Сергеевна то учтиво справлялась о самочувствии Мещеряка, то выказывала особый интерес к Нечаеву — такой молодой, а уже побывал на фронте!.. Но Мещеряк видел, что она интересуется ими обоими не больше, чем теми незнакомыми людьми, которых встречаешь в городе (в поселке все знали друг друга), в поликлинике или в очередях за привезенными из Узбекистана кислым урюком и хлопковым маслом.

Но все это не имело значения.

Не выпуская из рук хрупкой фарфоровой чашечки, Мещеряк старался не думать о пустяках, а сосредоточиться на главном. Но мысли человека не могут ограничиться только одним каким–нибудь вопросом, пусть даже главным. Всегда живешь и этим главным и чем–то еще. Мещеряк невольно смотрел на руки Локтева — тяжелые, отвыкшие от рейсфедеров и «балеринок», и на мягкие, прямые волосы Анны Сергеевны. У конструктора были руки хирурга — тяжелые, поросшие рыжеватым волосом, а у Анны Сергеевны руки были тонкие и узкие… Перстень она носила на указательном пальце левой руки. Но на него–то Мещеряку и не следовало сейчас смотреть.

По своей натуре Мещеряк был даже не скептиком, который во всем сомневается, а закоренелым пессимистом. И в этом, как это ни странно, было его неоспоримое преимущество… Никто так не радуется удаче, как пессимист, уверенный в том, что все идет плохо, что добра ждать неоткуда. И вдруг — удача!.. Даже еще не удача, а проблеск, надежда… Однако и этого уже достаточно, чтобы сердце возликовало и дало знать о себе веселыми толчками. Только не приведи господь, если кто–нибудь заметит ото! Как бы он эту надежду не спугнул…

Он старался сидеть прямо. Спору нет, он устал… К сожалению, он еще ничем не может обрадовать своих гостеприимных хозяев. Никаких новостей — ни хороших, ни плохих… Ведется расследование. Можно ли застеклить разбитое окно? О, разумеется… Не жить же им с разбитым окном…

От него не укрылось, что Анна Сергеевна почти его не слушает. Он, надо думать, казался ей самоуверенным болтуном. Ну что ж… А он, между прочим, и не помышляет о том, чтобы привлечь ее внимание к своей незначительной особе. Он знает свое место: такая праздничная красота не для него…

— Вы слышали сводку? — Он повернулся к Локтеву.

— Ничего нового, — ответил конструктор. — Тяжелые оборонительные бои…

— А как вы себя чувствуете?

— Лучше… Собираюсь выйти на работу. Налеты в горле, правда, еще не прошли, но…

— Нет, завтра я тебя еще не выпущу, — сказала Анна Сергеевна. — Опять свалишься. Видишь, товарищ капитан со мной согласен…

Мещеряк решил ее поддержать. Сказал:

— Кстати, Анна Сергеевна, сегодня к вам придут…

Первыми пришли Мезенцевы. Аркадий Мезенцев сутулился, дышал на свои озябшие руки. Он был удивлен и даже встревожен. Что стряслось? У него срочная работа, предпусковой период, а жена потребовала, чтобы он побрился и надел галстук… Если бы не к Локтевым, он бы ни за что но пошел. У них что, годовщина свадьбы?

Николай Николаевич посмотрел на Мещеряка и закашлялся. Какая годовщина? Но Мезенцеву он был искренне рад. Что там на заводе? По телефону разве узнаешь… И он, усадив инженера рядом с собой, принялся его расспрашивать, не обращая внимания ни на жену, ни на Мещеряка.

Минут через двадцать снова раздался звонок и в комнату колобком вкатилась маленькая пухленькая женщина, игравшая быстрыми глазками. Это была Титова, которую Мещеряк еще не видел. Она то и дело всплескивала ручками, радостно вскрикивала. Простушка или притворщица? Узнав, что Мещеряк фронтовик, она уже ни на минуту не отходила от него. Там очень страшно, правда?.. Неужели фашисты так сильны? Она была обеспокоена тем, что вот уже больше месяца не получала писем от мужа. Он интендант второго ранга. Где он сейчас? Если бы она знала!.. Кажется, где–то на юге. В последний раз он писал, что их часть стоит в какой–то станице, а ей разъяснили, что на севере станиц не бывает. Верно?..

Мещеряк подтвердил. Воркование Титовой забавляло его.

Но тут явился подполковник Белых, и Анна Сергеевна пригласила всех к столу. На Мещеряка она не смотрела — была на него сердита за то, что он навязал ей гостей. Сынишку она уже успела уложить в постельку.

Гости задвигали стульями. Сам Мещеряк от чая отказался — они с Николаем Николаевичем выдули целый чайник. Словом, пусть на него не обращают внимания… Мещеряк уселся на диван и развернул газету. Разговор, который шел за столом, его интересовал мало.

Вот так же эти люди сидели за столом и вчера… Только до этого, когда стемнело, девушка–почтальон принесла газеты и письмо, а гости явились уже потом… Письмо получила Анна Сергеевна. От сестры. Девушка–почтальон в дом не входила — боялась наследить. А кроме нее до прихода гостей к Локтевым никто не являлся.

Итак, вчера эти люди вот так же сидели за столом. Но горела керосиновая лампа. Стеклянная, Мещеряк ее видел… Отложив газету, он посмотрел на свои анкерные часы. Скоро отключат свет, и тогда… А вот и лампа. Анна Сергеевна не стала дожидаться, чтобы погас свет, и внесла ее в столовую.

Поднявшись с дивана, Мещеряк подошел к окну и отодвинул тюлевую занавеску. Там, за окном, ранняя зауральская весна порывисто дышала на голые сучья деревьев, на землю.

А за столом пили чай с твердыми, напоминавшими круглые камни–голыши медовыми пряниками. Таких камешков было полным–полно в Аркадии и на Ланжероне… Но эти выдавались в распределителях вместо сахара: два килограмма пряников за килограмм рафинада.

Электричество уже погасло, и домашний свет керосиновой лампы выжелтил на потолке неподвижный круг. Но потому, что лампа стояла посреди стола, на всех стенах комнаты шевелились тени людей, которые пили чай и негромко разговаривали.

Как и вчера, теней было шесть.

 

Глава девятая

Разговором умело дирижировала хозяйка дома. Анна Сергеевна была в скромном шелковом платье с воланами, рюшиками или как они там называются, и Мещеряк должен был сказать себе, что черный цвет ей идет. Движения ее рук были женственно мягкими, округлыми. Когда она мило поворачивала голову или наклонялась вперед, чтобы палить кому–нибудь из гостей чашку чаю, черный шелк, тесно облегавший ее плечи, как бы сухо потрескивал, словно вся она заряжена электричеством. Но электрический заряд этот был положительным и отрицательным одновременно: красота Анны Сергеевны то притягивала, то, напротив, отталкивала… Мещеряк, признаться, только теперь заметил это.

А может, он к ней пристрастен? Может, он обиделся за то, что она на него не смотрит? Но тогда почему же и подполковник Белых избегает ее взгляда, отвечает ей отрывисто, односложно?.. Мещеряк еще не знал, что причиной тому был последний разговор подполковника с майором Петрухиным.

Зато Николай Николаевич явно восхищался своей женой и не скрывал этого. Он смотрел на нее влюбленно–преданными глазами. Он горбился, молчал (у него, должно быть, все еще саднило на сердце), но стоило Анне Сергеевне посмотреть на него, как он начинал улыбаться, изображая радушного хозяина, благодарного гостям за то, что они пришли его навестить. Взяв на себя заботу о мужчинах, Анна Сергеевна, очевидно, поручила ему развлекать Титову.

И все–таки разговор не клеился. Гости явно недоумевали, чему они обязаны вторичным приглашением. Подполковник Белых шумно помешивал ложечкой в чашке, хотя сахара в ней и не было. Настороженно держали себя и Мезенцевы, сидевшие рядышком: она старалась упрятать под скатерть свой вздувшийся живот, а ее муж то и дело поглядывал на нее с беспокойством. И только Титова была оживленно веселой.

О вчерашнем происшествии никто не обмолвился ни единым словом. Впрочем, Мезенцевы и Титова о нем еще не знали, вернее не должны были знать. Но это предстояло еще выяснить.

Мещеряк молчал. Титова без умолку щебетала, громко и зазывно смеялась — старалась «произвести впечатление». На кого? Не трудно было догадаться… Не верилось, что у нее есть муж и, судя по рассказам, любимый муж, от которого она не получает писем и о котором тревожится. Можно было подумать, что это разбитная вдовушка или разводка, которая не прочь обзавестись новым другом сердца, особенно если ее избраннику предстоит в скором времени вернуться на фронт и он наверняка оставит ей в утешение свой денежный аттестат. Как ни мало времени провел Мещеряк в тылу, но он уже достаточно повидал таких мягких, сдобных бабенок, которые только с виду казались легкомысленными, тогда как на самом деле были жадны и расчетливы.

О том, что эта хохотушка была женой фронтовика, можно было, пожалуй, догадаться лишь но ее упорному я настойчивому интересу ко всему тому, что было связано с войной, с фронтом. Ей хотелось знать решительно все. И то, где раньше служил Мещеряк, и то, каким образом юн очутился в их городке, и то, наконец, долго ли он собирается здесь пробыть. Он скоро уедет? Как жаль!.. Она понизила голос: ведь и тут можно приятно провести время.

Любопытство Веры Васильевны Титовой было нескромным, даже назойливым. Но Мещеряк притворялся, будто не замечает этого. На все ее вопросы он отвечал охотно, без запинки.

Когда она, оставив Николая Николаевича, подсела к Мещеряку, он втянул в себя запах дешевых духов, которыми она щедро надушилась в тот вечер, и у него запершило в горле.

Он тоже весьма сожалеет, что скоро должен будет уехать. Ему здесь очень понравилось. Столько милых, приятных людей…

— Правда?

— И городок хорош. Тихий, уютный…

— Вы бы посмотрели, какой он летом… — Она наклонилась к Мещеряку. — Правда… Вокруг — леса. А какая тут рыбалка!.. Фан–тас–ти–чес–кая… Приезжайте.

— Охотно. Если вы приглашаете…

Он ответил так, словно в мире не было сейчас войны, и он может распоряжаться собой.

— Приглашаю.

— Ловлю вас на слове, — сказал он и замолчал. И она тоже умолкла. А потом сказала:

— Я теперь совсем одна.

Ее голос вибрировал.

— Одна в целом коттедже?

— Не в том смысле… — Она сморщила носик. — Когда муж уехал, я впустила жильцов. Они такие несчастные, все потеряли… Эвакуированные. Приехали из Днепропетровска в чем стояли. И потом — одной как–то боязно было. Коттедж на краю поселка, вокруг ни души… Зимой, когда воет ветер, чувствуешь себя забытой. Да и теперь тоскливо. У меня комната с отдельным ходом, соседей почти не вижу… Лежишь ночью и думаешь: а вдруг кто–нибудь заберется? Я бы умерла со страху…

— Даже если бы это был я? — спросил Мещеряк игриво. — Но я пришел бы для того, чтобы спасти вас.

— Так вот вы какой!.. — Она легонько ударила платочком по его руке. — И вам не стыдно смеяться над одинокой женщиной? От вас, право, я не ожидала этого.

Он сам не ожидал от себя такой провинциальной пошлости. Он отвернулся, чтобы не выдать себя. Знал, что артист из него никудышный. А еще пытается изображать Дон–Жуана…

Однако он заставил себя пробормотать извинение, и Титова рассмеялась легким смехом. Ей понравилось его смущение. Приятно, когда перед тобой робеют. Ей казалось, что она нравится мужчинам, и если бы Мещеряк сказал ей сейчас, что притворяется, она бы, пожалуй, ему не поверила.

Охотнее всего люди верят в то, во что им хочется верить. Мещеряк знал эту человеческую слабость.

Титова же не просто верила, она была убеждена, что способна очаровать н приворожить любого мужчину. Так стоило ли пытаться разубедить ее в этом?

И Мещеряк, вздохнув «со значением», начал изображать влюбленного, который уже ничего не замечает вокруг… Изображать? По совести, та легкая игра, в которую он позволил втянуть себя, была ему приятна. Хотелось, чтобы эта женщина была рядом, хотелось почувствовать прикосновение ее руки…

Что из того, что все это было ему знакомо? Что из того, что у него в сердце другая? Он был ведь только тридцатилетним…

Но тут первая встреча с другой женщиной, которую он продолжал любить, встреча, оставившая по себе самое яркое ощущение счастья, снова взяла его в полон… Тогда было бабье лето. Они шли вдвоем по заглохшему саду, шелковисто шелестевшему над головой, шли сквозь лебеду и курослеп, но разбирая дороги, и все слова, которые они произносили тогда, приобретали вдруг особую значительность. А потом они становились, она потянулась к нему, и он тесно, близко обнял ее, чувствуя, как в него входит звучная тишина дикого сада, входит небо… Как это было непохоже на то, что он чувствовал теперь!..

И его стал раздражать яркий, крикливый блеск глаз этой замужней женщины, которая сидела возле него на диване. И голос ее стал ему неприятен. Самые чистые слова Титова умудрялась произносить с такими ужимками, что они становились пошлыми.

Тем не менее он заставил себя сказать, что охотно проводит ее. Она ведь трусиха, не так ли?

— Ужасная, — Титова одарила его улыбкой.

— Я скоро вернусь, — сказал он Анне Сергеевне, когда Титова поднялась и стала прощаться.

— Хорошо, я вам постелю в столовой, — сказала Анна Сергеевна. — А как ваш товарищ?

— Не знаю, — он пожал плечами.

— Можете переночевать у меня, — неожиданно предложил подполковник Белых. — Вместе со своим товарищем. Впрочем, я не настаиваю.

В его голосе было столько нерешительности и ожидания, что Мещеряк заколебался. Он понимал, что подполковнику сейчас невыносимо одиночество. Когда человеку трудно, он ищет людей… Но Мещеряк не имел права протянуть ему руку помощи. Не для того он был здесь, чтобы утешать. Жалеть и утешать — не его специальность.

— Право не знаю… — Мещеряк посмотрел на Анну Сергеевну.

— Предоставляю вам право выбора, — ответила она сухо. С ее лица сошла приветливость, и оно было холодным, надменным. Она дала попять, что не станет упрашивать.

Но тут вмешался Локтев.

— Капитан останется у нас, — сказал он. — Аннушка, посвети, пожалуйста…

Гости уже одевались. Анна Сергеевна, которая вынесла лампу в переднюю, держала ее высоко над головой, и Мещеряк не видел ее лица. Обиделась? Притворяется, будто приревновала его к Титовой?.. Неуклюжее притворство. Он отвернулся, подал Титовой пальто, а потом надел шинель.

Вышел он последним.

Луна куда–то скрылась, и над поселком было дряблое небо без синевы, без света. Сыро шумел ветер.

— Нам направо, — сказал Мезенцев, бережно поддерживая жену под локоть. Он, казалось, ждал разрешения уйти.

— В таком случае спокойной ночи, — произнес Мещеряк с нарочитой веселостью. — Как говорят у нас в Одессе: извините за компанию.

Мезенцевы ему понравились.

— И мне направо, — глухо произнес подполковник Белых. — Честь имею…

Мещеряк остался с Титовой.

Они медленно перешли через дорогу. Поселок спал. Голос Титовой тоже был ночным, загадочным.

— Калитка чуть дальше…

Он не ответил. Ему передалось ее беспокойство. Он еще ни в чем не был уверен. Догадка, мелькнувшая у него днем, все еще ждала своего подтверждения. Кто мог знать, увенчается ли поиск успехом? Хоть бы Нечаев скорее вернулся. А до тех пор он, Мещеряк, должен идти другом путем.

Титова толкнула калитку. К дому, стоявшему посреди усадьбы, вела узкая тропка. Титова повела Мещеряка к боковому крыльцу, которое прилепилось к веранде.

На дверях висел черный замок. Титова открыла его ключом. Предупредила:

— Осторожно, сейчас я найду свечу…

Пламя свечи было немощным, белым. Мещеряк огляделся. Ключ от замка Титова положила на стол.

— У вас совсем новый ключ, — сказал Мещеряк. — Вы что, старый потеряли?

— Нет, старый я отдала жильцам, у нас одинаковые замки, — ответила она. — А этот пришлось сделать.

— Где? Мне тоже надо заказать…

— На заводе, конечно, — она удивилась его вопросу. — Я ведь работаю. В инструментальном цехе.

— И вы можете попросить, чтобы мне…

— Зачем? — она перебила его. — Я вам сама сделаю. Я ведь работаю слесарем.

— Вы?

— У меня шестой разряд, — ответила она с вызовом и кокетливо улыбнулась. — Но это, как видите, не мешает мне оставаться слабой, беззащитной женщиной.

Пламя стеариновой свечи мягко освещало комнату, в которую Титовой каким–то чудом удалось втиснуть громоздкий буфет, два платяных шкафа, диван, трюмо и никелированную кровать с шишечками. На буфете — мал мала меньше — стояли фарфоровые слоники, на стенах висели фотографии в кокетливых рамочках. Взгляд Мещеряка скользнул по слоникам, по вышитым салфеточкам и остановился на коврике, который был прибит над кроватью. Там висел фотоаппарат в кожаном чехле.

— У меня такой беспорядок… — пропела Титова и, схватив платье, висевшее на спинке стула, запихнула его в шкаф. — Хотите наливочки?

Он не ответил. Его раздражала ее болтовня. На кой черт ему наливочка? Другое дело этот фотоаппарат…

— Вы занимаетесь фотографией? Я не подозревал, что у вас столько талантов…

— Что вы!.. — Титова замахала пухлыми ручками. — Это мой муж хотел… Он купил аппарат перед самой войной, мы собирались на курорт, в Сочи. Вы бывали в Сочи?..

— Бывал… Можно его посмотреть?

— Пожалуйста. А я тем временем наливку достану. Она в буфете.

Мещеряк снял аппарат со стены. Судя по номеру, это был ФЭД второго выпуска. На ладонь выпала пустая кассета.

Титова сказала правду. Этим аппаратом еще не пользовались.

А на столе уже стоял графин с наливкой. Рюмки Титова протерла полотенцем.

Повесив ФЭД на место, Мещеряк присел к столу. Спросил:

— За что мы выпьем?

— За наше знакомство, — ответила Титова, поднимая рюмку.

Стекло зазвенело жалобно, тоскливо. Зато наливочка оказалась отличной.

Выпив, Мещеряк поставил рюмку на стол и попросил разрешения закурить.

Ключ, которым Титова открыла висячий замок, все еще лежал на краю стола, возле подсвечника. Мещеряку почему–то снова захотелось взять его в руки.

— Да оставьте вы его… — капризно сказала Титова. — Лучше расскажите что–нибудь…

— Любуюсь вашим искусством, — сказал Мещеряк.

— Тогда возьмите его себе, — играя глазками, сказала Титова. — На память. У меня есть еще один.

Надо было быть круглым идиотом, чтобы не понять намека. Она предлагала ему воспользоваться этим ключом. Но Мещеряк притворился непонятливым.

— Красивая работа, — сказал он. — Люблю красивую работу.

— Это еще что!.. — Она сморщила носик. — Вот с ключами Локтева мне пришлось повозиться. У них там такой хитрый замок…

Он с трудом унял дрожь в коленях.

— От входной двери?

— Да нет, от сейфа… Анна Сергеевна меня попросила. Ведь ее Николай так рассеян. Она боялась, что он потеряет… Прелестная пара, неправда ли? Живут, как голубь с голубкой…

Она стала рассказывать о Локтеве, об Анне Сергеевне, но Мещеряк уже не слушал.

До встречи с Нечаевым оставалось немногим более десяти минут.

Нечаев уверял, что справится до шести вечера, но Мещеряк знал по собственному опыту, что не так скоро дело делается, и настоял на том, что встреча состоится либо в восемь, либо в десять, либо, наконец, в двенадцать часов. Если же Нечаев не управится и до полуночи, и такое может случиться, то Мещеряк будет ждать его утром. На том и порешили.

Все началось с догадки…

Когда они покинули территорию завода, Мещеряк принялся подтрунивать над Нечаевым, который в присутствии Анны Сергеевны вел себя как мальчишка. «Ты что, проглотил язык? — спросил Мещеряк. — Мне тебя даже жалко стало» — «Меня?..». — Нечаев, как истый одессит, обиделся и начал божиться, что Мещеряку померещилось. Красивая женщина, кто спорит, да только не в его вкусе… У Нечаева на сердце другая, хотя ту, другую, тоже зовут Аннушкой…

Выпалив все это, Нечаев замолчал, досадуя на себя за то, что Мещеряку удалось вырвать у него признание, и унесся мыслями в свое светлое, солнечное прошлое, в котором ровно шумели, накатываясь на гальку, теплые волны Черного моря, спело желтели тяжелые подсолнухи и скрипели груженые арбы на пыльном шляху под Чебанкой… В этом прошлом был медовый запах яблоневых садов, был старый дом с балкончиками на улице Пастера, были усталые глаза матери… На память об этом прошлом Нечаев до сих пор хранил прокуренную отцовскую трубку. Ту самую, которую Мещеряк вернул ему в подмосковной избе…

Ни время, ни расстояние не могли отдалить от него это прошлое, в котором ему все было до боли знакомо и дорого. Он хранил его в себе (даже пустую клетку, в которой когда–то картаво кричал попугай, даже «курящую Венеру» из парадного) и возвращался в него всякий раз, когда ему становилось одиноко и тоскливо. Он был еще молод, но уже знал, что человек не может отказаться от своего прошлого и что ошибаются те люди, которые думают, будто бы всегда можно «начать жизнь сначала».

Ворчливый голос Мещеряка заставил его, однако, вернуться из тихого прошлого в войну, под тревожное небо этого уходящего для, на узкий дощатый тротуар… Куда ведет он? Что ждет его, Нечаева, за углом? Какие новые испытания готовит ему жизнь?..

Но если с ответами на эти вопросы можно было еще повременить, то на другие — Нечаев чувствовал ото — он и Мещеряк обязаны были ответить уже сегодня. И он, не придавая особого значения своим словам, как бы невзначай спросил Мещеряка, обратил ли тот внимание на перстень, который Анна Сергеевна носила на указательном пальце левой руки.

— Перстень как перстень, — сказал Мещеряк. — А что?

— Где–то я такой уже видел… — произнес Нечаев. — Золотой овал, а в нем белая женская головка… Не могу только вспомнить…

— Право, я в этих вещах не разбираюсь, — признался Мещеряк. — Моя жена как–то обходилась без драгоценностей.

— Моя мама тоже, — сказал Нечаев. — У nee, правда, было обручальное кольцо, но она его снесла в «Торгсин». Давно, я тогда еще в школу ходил. Не то в тридцать втором, не то в тридцать третьем.

— Не она одна, — сказал Мещеряк. — Хотя войны тогда и не было.

Да, тогда не было ни окопов полного профиля, ни бомбежек, ни румынских гренадеров, прущих на рожон, ни беженцев… Беженцев? Почему он вспомнил о беженцах? Мог бы вспомнить Одессу, Севастополь, Подмосковье наконец…

А он думает о незнакомом человеке с высокими ватными плечами, который ищет свою семью… Не потому ли, что у этого человека была… Ну да, у него была брошь, камея… Белая женская головка в золотом овале. Что это, случайное совпадение?

Он схватил Нечаева за руку.

— Ты помнишь того поляка, которого тебе привели на вокзале? Никак не могу вспомнить его фамилию…

— Ярошевича?..

— Верно, Ярошевича. Сигизмунда Ярошевича. Надо его непременно найти. Понимаешь?

— Не совсем, — признался Нечаев.

— Мне нужна его камея… — Мещеряк был бледен. — Надо найти этого человека. Из–под земли.

— Он наверняка смотал удочки.

— Не думаю. Он околачивается где–то поблизости, выжидает… А мы с тобой хороши — старались ему посодействовать. Ты ему даже записку дал. В эвакопункт. А ему этого только и надо было.

— Не может быть… — растерянно пробормотал Нечаев. И тут же заявил, что — кровь из носу! — а найдет этого Сигизмунда Ярошевича. Так опростоволоситься!.. И надо же… Если Ярошевич воспользовался запиской, то найти его будет не трудно.

— А ты ему еще советовал устроиться на завод, — усмехнулся Мещеряк. — Нужны ему твои советы…

Нечаева еще не было. Мещеряк опять посмотрел на часы. Минутная стрелка подкрадывалась к часовой.

И тут же он услышал заводской гудок, пропавший за громадой леса, и подумал, что пора возвращаться к Локтевым. Там его ждали.

Но стоило ему отойти от дерева, под которым он стоял, как за его спиной послышались чьи–то осторожные, крадущиеся, темные шаги, и у него сжалось сердце. Оглянуться? Его рука медленно потянулась к пистолету.

— Товарищ капитан–лейтенант…

Так его называл только Нечаев. Вернулся!.. Мещеряк вытер испарину. Фу ты, опять пронесло!.. Трусом он никогда не был, но кому, скажите на милость, охота служить мишенью для тех, кто бьет без промаха?.. В него уже не раз стреляли, и он знал, чем это пахнет, и ему не хотелось снова искушать судьбу.

По голосу Нечаева он понял, что тот спешил. Боялся опоздать.

— Что, сорвалось?

— Порядок… — прошептал Нечаев и разжал пальцы. — Принес…

На ладони у него лежала камея.

— Милый ты мой… — Сердце Мещеряка весело запрыгало. — Ну, спасибо тебе. Выручил…

Разумеется, он понимал, что Нечаева подмывает рассказать все по порядку — и то, как он искал этого Ярошевича, и то, как он его нашел, — но Мещеряк никогда еще не был в таком цейтноте и оборвал Нечаева на полуслове.

— Потом расскажешь, — произнес он отчужденно, убыстряя шаги. — А как там майор Петрухин?

— Не знаю… Наверно, допрашивает Ярошевича. Я ему обещал, что завтра все будет кончено. Однако он, по–моему, не поверил… Сказал, что мы напрасно мудрим. Боюсь, как бы он… От Петрухина всего ожидать можно.

— Но ты ему все передал?

— А то как же!.. Обещал подождать. Заявил, что только из уважения к вам…

— И на том спасибо, — усмехнулся Мещеряк.

Он знал людей этого сорта и не сомневался, что в случае удачи майор Петрухин постарается прикарманить все заслуги. И пусть… Все лучше, чем отдуваться за неудачу…

В этом случае Петрухину ничего не стоило свалить всю вину на Мещеряка. Кто, спрашивается, тянул резину? Кто либеральничал и ставил Петрухину палки в колеса? Мещеряк… А за такие дела по головке не гладят.

— Возвращайся в город, — сказал Мещеряк.

— В город? — Голос Нечаева дрогнул от обиды. — Я вас одного не оставлю.

— Так надо… — сказал Мещеряк. — Дальше ты меня не провожай. Нас не должны видеть вместе.

И он зашагал к дому Локтевых.

Как он и предполагал, Николай Николаевич Локтев не вытерпел и, встав спозаранку, уехал на завод. Анне Сергеевне лишь удалось заставить его одеться потеплее. Она настояла, чтобы конструктор укутал шею шарфом и поднял воротник пальто.

Мещеряк слышал, как они препираются в передней, но притворялся спящим. После ухода конструктора он выждал еще минут пятнадцать и только тогда поднялся с дивана аккуратно, по флотской привычке сложив постель. Теперь он и Анна Сергеевна были в доме одни. Маленький Юрик, разумеется, был не в счет.

Мещеряк выглянул в окно. Утро было по весеннему тихим. На земле лежали синие тени, деревья воздушно отражались в талой воде. Весна влила свое: она была чистая, светлая, мягкая. И хотя в природе не было того веселья и той щедрости, к которым Мещеряк привык на юге, стыдливая скромность этой зауральской весны пришлась ему по душе. И в природе, и в людях он больше всего ценил сдержанность.

Сам он тоже был скромным человеком. Даже в молодости он не был ни бойким, ни разбитным, ни бесшабашным. А с годами он стал еще сдержаннее, молчаливее. У него выработалась чисто профессиональная привычка не шуметь, не привлекать к себе внимания. Он знал, что у него заурядная внешность и что особыми талантами он не блещет. Если он мог чем–нибудь похвастать, так это своей наблюдательностью, упорством и умением сосредоточиться. Но его хваленая наблюдательность, как он вчера убедился, иногда тоже давала осечку… Нечаев оказался куда внимательнее.

— Вы уже встали?

Должно быть, она услышала скрип половиц под его сапогами. В этом доме не он один был настороже. Он наблюдал, но и за ним наблюдали тоже. Кашлянув, он повернулся к двери. Пистолет, пролежавший всю ночь под подушкой, теперь оттягивал его карман.

— Я принесла вам полотенце.

Анна Сергеевна была в ситцевом передничке. Протянув ему полотенце, она одарила Мещеряка милой домашней улыбкой. Николай Николаевич? Уехал на завод, разве его удержишь?.. И сына она только что отправила в садик, сегодня ведь понедельник, и за ним пришла соседка… Рукомойник? Он у них на кухне. А она тем временем накроет на стол. Завтрак уже готов. Она надеется, что Мещеряк не откажется с нею позавтракать…

У него не было причин отказаться, и через несколько минут они уже сидели друг против друга, и Анна Сергеевна потчевала его перловой кашей, приправленной хлопковым маслом. На хлебнице лежали тонкие ломтики серой арнаутки, но к ним Мещеряк не притронулся.

Он не понимал, чем объяснить неожиданное радушие Анны Сергеевны, ее веселость. Тем ли, что она опередила его, встретившись еще вчера с Ярошевичем (если так, то все пропало), или тем, что она хочет ого поскорее спровадить. Она оказалась достаточно умной для того, чтобы не задавать ему лишних вопросов. Разбитое окно? Пропажа? Но ведь пропала только записная книжка, которая может еще найтись. Николай Николаевич так забывчив!.. А эти военные затеяли целое расследование. Но ее эго, право, не касается. Пусть оставят ее в покое. И Николая Николаевича тоже.

Мещеряк отодвинул пустую тарелку. Тогда Анна Сергеевна предложила ему чаю. Подняв чайник, она наклонила его над чашкой, и на ее руке тускло блеснул перстень. Больше медлить нельзя было, и Мещеряк спросил:

— Вы получили мое письмо?

Но ее рука не дрогнула.

— Какое письмо?

Вместо ответа on положил на стол камею.

— Вы!.. — Ее глаза расширились и стали неподвижными. — Не может быть…

— А почему бы и нет? — он усмехнулся. — Вас это удивляет?

Она протянула свою руку, на которой был перстень, и положила ее рядом с камеей. Сомнений быть не могло: и перстень, и камея были из одного гарнитура.

— Но я не думала… — сказала она, отняв свою руку. — Когда я получила письмо… Впрочем, я должна была догадаться. Вчера вечером, когда вы сказали, что приехали с фронта, и выразительно посмотрели в мою сторону. Но почему вы раньше…

— Когда? — он перебил ее. — В присутствии этих…

— Нет, конечно, но вы могли…

— Хватит, — он положил на стол кулак. — Спрашивать буду я. Вы были неосторожны. К чему все эти фокусы? Окно, сейф… Пся крев, это могло плохо кончиться.

— У меня не было выбора, — она стала оправдываться. — Я ждала вас еще в начале марта. Все было готово, а вы… Где я должна была их хранить? Закопать в саду? А если пленка испортится или ее найдут? Я не могла рисковать. И я спрятала ее в сейф, в мою коробочку муж никогда не заглядывает… И тут приходит ваше письмо. А муж, как на грех, болен, не выходит из кабинета. Еще хорошо, что к нам пришли гости и мне удалось… Ключи у меня были. Но когда я услышала шаги…

— Муж не знает?

— Конечно, нет. У меня не было другого выхода…

— Это будет вам наукой, — сказал он. — Ну, давайте…

— Сейчас… — Ее рука скользнула под передник, и Мещеряк подумал, что если она вооружена, то ему хана. Она наверняка успеет выстрелить первой. Ведь его руки лежат на скатерти.

Но она достала из–под передника плоскую коробочку.

— Это все? — Он спрятал коробочку в карман.

— Две катушки, семьдесят два снимка, — ответила она деловито. — Что мне дальше делать?

— Ждать указаний.

— Из Таганрога?

— Разумеется. Где вы проявляли пленку?

— У Титовой, — она рассмеялась. — Но она не догадывается.

— Вы пользовались ее аппаратом? — спросил он сурово.

— Нет, своим.

— Хорошо, — он поднялся. — Я доложу… А сейчас мне надо позвонить, чтобы за мной прислали машину.

— Пожалуйста, — она тоже поднялась и сказала по–немецки: — Ichkann bis jelzt nicht zu sichkommen. Bitte…

— Danke!* — ответил он тоже по–немецки.

Наконец–то! Стоя возле окна, Мещеряк увидел Нечаева. Тот толкнул калитку, поднялся на крыльцо, позвонил…

— Сейчас открою, — крикнула из кухни Анна Сергеевна.

Впустив Нечаева, она вместе с ним вошла в столовую, в которой оставался Мещеряк.

— Руки вверх, — сказал Мещеряк, поднимая пистолет. Она не поняла.

— Руки… Поднимите руки, — повторил Мещеряк.

И тут она взорвалась громким смехом — чересчур громким для того, чтобы быть настоящим, естественным.

— Дай ей воды, — брезгливо сказал Мещеряк, обращаясь к Нечаеву. — Не хватало еще, чтобы она закатила истерику…

Ему не терпелось поскорее покинуть этот дом, в который пришла беда. По–человечески ему было жаль Локтева и маленького Юрика. Они–то в чем виноваты? И хотя он мог сказать себе, что его совесть чиста, что не он накликал на них беду, Мещеряк сорвал с вешалки шинель и заторопился к машине.

Под весенним солнцем звенела капель и таял снег.