Потом они втроем сидели в маленьком чистом кабинетике и пили чай с хлебом и с маслом.

— Я сейчас дежурю, — говорила Лариса, — не могу уйти, а в два часа сменюсь, и пойдем к тете Даше.

— Не располнела она? — спрашивала Зося.

— Нет, такая же.

— А то я кофточку ей привезла в подарок, боюсь, чтоб не мала была. Сорок восьмой размер.

— Подойдет, — успокоила Лариса. — Дочка-то учится? — спросила она, ласково глядя на Катю.

— Дочка? — не поняла Зося. — А, ты про Катю. Нет, это не дочка. Студентка у меня в отряде. Я ведь геолог.

— Вот как. Он ведь мечтал геологом стать.

— Да.

— А у меня сын. С мужем разошлась. А сын растет. Пятнадцать лет уже… Вы пейте чай. Я освобожусь — тогда пойдем ко мне, пообедаем.

— Мы тут недалеко, километров семьдесят, остановились. Думаю: съезжу, посмотрю, как там теперь.

— Конечно, раз близко…

— Лариса, а можно мне по палатам пройти?

— Ну что ж… Вон халат висит. Надевай и иди. Ты одна хочешь?

— Одна.

Халат был Зосе великоват. Она немного засучила рукава, поспешно завязала пояс.

— Ну, я пойду…

— Иди, иди.

Катя осталась с Ларисой. Ей было как-то не по себе от больничного запаха и оттого, что она осталась вдвоем с незнакомой женщиной.

— Как мы тут жили, — заговорила Лариса растроганным голосом. — Зося, небось, рассказывала?

— Нет, она мне только о заводе рассказывала.

— Она боевая была, наша Зося. Раненые ее очень любили. Веселая, неутомимая.

— Зося Михайловна веселая была? — удивилась Катя.

— Веселая, — сказала Лариса, улыбаясь нахлынувшим воспоминаниям. — Вечером сядет, бывало, за пианино — поет, поет… Цыганские романсы очень у нее хорошо получались. И «Синенький скромный платочек». Ты наверно, эту песню и не слышала?

— Слышала, — сказала Катя. — Мама пела, когда я маленькая была.

— Иной раз отбой прозвучит, а мы все слушаем. Начальник госпиталя скажет: «Ну, Зося, еще одну спойте — и все». У нас весь медперсонал на эти концерты собирался. Я тогда медсестрой работала, после войны институт кончила. Ты давно с Зосей работаешь?

— Нет, десять дней только.

— За десять дней человека не узнаешь. Мы три года вместе работали. Да еще какая работа была… Зося только считалась библиотекарем, а работа у нее была разная. По утрам выздоровевших на фронт провожали — она организовывала. Подарки налаживала: кому кусок мыла, кому полотенце, кому носки… На станцию идем — я иной раз тоже холила провожать — поем всю дорогу. Про этот синенький платочек или «Прощай, Москва моя родная». Да, много хороших песен было тогда, теперь — меньше. А уедут наши фронтовики — так грустно станет, совсем расстроенные возвращаемся. Да еще как вернемся, новая работа ждет, совсем печальная: умерших хоронить. Тоже Зосе больше всего доставалось…

— Что же… каждый день?

— Да почти что, — просто сказала Лариса. — У нас тяжелый был госпиталь, часто могилы прибавлялись. Из госпиталя в деревню дорога как раз через кладбище лежала, теперь-то кругом ходят, а тогда — через кладбище ходили. Выздоравливающие ходили провожать умерших. Ордена несли на подушечках, речи говорили — все как положено. И пирамидку каждому ставили. Со звездочкой. А потом Зося писала родным письма, где похоронен боец. Про Алешу-то она тебе не рассказала?

— Так, совсем немножко.

— Ух, у них тут какой роман был! — Лариса лукаво прищурила глаза, и они совсем пропали за припухшими веками. — Весь госпиталь следил. В нее многие были влюблены, в Зосю. Но этот по-особенному. Вставать не мог, а влюбился. Бывало, по два раза на дню свежую рубашку требовал.

— Давали? — спросила Катя.

— Давали. Пустяк такой — что ж человека не побаловать. Потом, когда вставать начал, на пианино они вдвоем играли. У него на правой руке пальцев не было, так они приспособились: он — левой рукой, а Зося — правой.

— И получалось?

— Играли, ничего. Только обреченный он был. Тяжелое ранение в грудь, потом туберкулез развился. Ничем ему нельзя было помочь, думали — больше года не проживет, а он четыре прожил. Очень любили они друг друга. У меня вот муж здоровый был, а только и радости осталось, что сын. А Зося настоящую любовь пережила…

Та молоденькая сестра, что первой встретила Катю и Зосю Михайловну, прервала их разговор.

— Лариса Николаевна, — встревоженно проговорила она, приоткрыв дверь, — тяжелого больного привезли.

Докторша встала, и сразу ее будто подменили: лицо строгое, сосредоточенное, слова — как рубит.

— Сейчас иду.

Уже в дверях сказала Кате:

— Ты посиди, Зося сюда придет.