Тетка Даша устроила настоящий пир. Всю редиску в огороде повыдергала, горшок сметаны достала из погреба, шаньги на трех тарелках поставила на белую скатерть. На плите грибы жарились — это уж Майка грибы принесла, ребята сегодня насобирали: как знали, что гости приедут.

— Ты вовсе и не постарела, Майка, — говорила Зося Михайловна, оглядывая бывшую медсестру, — все такая же.

— Когда стареть-то? — смеялась Майка, показывая широкие плотные зубы. — Некогда. Семь мужиков, а я одна. И помереть некогда будет.

— Ну, угодила ты мне, — в который раз повторяла тетка Даша. — Уж так угодила ты мне этой кофточкой! И ведь в самый раз пришлась. Тут нипочем такую кофточку не купишь.

— Носи на здоровье, тетя Даша.

В маленький домик набилось полно народу, все больше — пожилые женщины. Они целовались с Зосей Михайловной, расспрашивали ее и рассказывали о себе: у кого сколько детей, и как живут, и кто из знакомых уехал, и кто умер.

Лариса задержалась в больнице — делала срочную операцию, и тетка Даша все сокрушалась, что ее нет:

— Ах ты беда, Лорочка-то занята.

За столом пили водку. Катя не хотела пить, но тетка Даша ее уговорила:

— Ты выпей, дочушка, выпей с нами. Выпей да послушай. Ты того не переживешь, что мы испытали.

— За встречу, Зося! — подняв стопку с водкой, громко сказала Майка.

Катя принялась есть редиску со сметаной. Она пыталась слушать, о чем говорят за столом, но в голове у нее шумело, и она не могла уловить связного разговора, а может, его и не было, только отдельные фразы беспорядочно долетали до Кати.

— Гриша-то Пронский, помнишь, белокурый такой? Профессором стал.

— Да ну? Профессором?

— Профессором. По горному делу.

— Про Виктора Бородулина не знаете?

— Под Берлином Виктор Бородулин погиб.

— Зося, а Корнилов-то, с твоим Алексеем в одной палате лежал…

— Помню. Что он?

— Стихи пишет. Ларисе книжку прислал со своим портретом. С лысиной на портрете-то.

— Выпьем, женщины. Давайте за вдов выпьем, чьи мужья головы сложили за Родину. Сколько тут вдов сидит?

— Зося.

— Дарья Ивановна.

— Мариша.

— Зину-то забыли?

— Зина теперь мужняя жена.

— Все равно горе пережила, первую любовь потеряла.

— Будьте здоровы, женщины.

— Выпей, дочушка, выпей с нами…

— Да я уже…

— Ничего. Это пройдет. Паренек-то милый есть у тебя? Есть? То-то. Счастливая! Береги свое счастье, попусту, по крохам не растеряй. Давай, я тебе грибков добавлю.

— Я помню, — задумчиво говорила Зина, сероглазая женщина с волнистыми, забранными в пучок волосами, — помню, как он, Алеша-то твой, зарядку во дворе делал. Ты уйдешь на работу в госпиталь, а он выйдет в огород и марширует, бывало, и руками разводит, и приседает… «Мне, — говорит, — сила большая требуется, я после войны геологом стану, по горам буду ходить». — «Да какая же, — я ему говорю, — на такой еде может быть сила».

— Сейчас бы он с нами за столом-то посидел. Ты хорошо сейчас живешь, Зося?

— Хорошо.

«Зося, что я наделал, я твою пайку съел. Сначала отщипнул немного, потом — еще, еще, и не заметил, как все пятьсот грамм…»

— Дружно они жили, дочушка, вот как дружно… Он работать не мог, а по дому все старался ее заменить: и лучинок, бывало, наколет, и картошек начистит. А то нету ее долго — она часто в госпитале до полночи задерживалась — так он идет ее встречать. Ходит, ходит перед госпиталем, прямо как влюбленный мальчишка. Я аж завидовала. Мой-то в первый год погиб…

— Давайте споем, женщины.

— Зося, а ну-ка…

— «Подмосковные вечера».

— «Подмосковные» — потом. «Прощай, Москва моя родная…» Помнишь?

— Как не помнить? Каждый вечер пели.

— Майка, ты бы за гитарой сбегала.

Принесли гитару и стали петь песни. Все пели, а Катя только слушала: она не знала этих песен. Она смотрела на женщин, у которых была совсем другая, чем у нее, молодость, и какое-то новое, хорошее и грустное чувство рождалось в душе.

Катя думала, что вот пройдет еще двадцать лет, и у нее проглянут на лице морщинки, и забелеет в волосах седина, и позади останется большая сложная жизнь, где будет и любовь, и радость, и горе. И горе… И она, встретившись со своими теперешними подругами, будет что-то вспоминать и петь не знакомые молодым песни. Те же «Подмосковные вечера» или «Течет река Волга».

Когда стало смеркаться, все женщины пошли провожать Зосю Михайловну и Катю на автобус. Они еще и дорогой пели, теперь уже не военные, а современные песни, а потом, за рощей, шли без песен, разговаривали.

Солнце село. Полоска вечерней зари цвела на краю неба. Ветер пробегал по полю, и рожь колыхалась зелеными волнами, а впереди, над деревней, косыми серыми столбиками стелились по небу дымки.

— А пальто твое учительница долго носила, — говорила Майка Зосе Михайловне, — так в нем и уехала.

— Хорошее было пальто, по тому времени прямо замечательное.

— Не помог, значит, ему Крым?

— Не помог, — сказала Зося.

— Мне не кофта дорога, хотя и хорошая кофта, — говорила тетка Даша, держа Зосю Михайловну под руку. — Мне память твоя всякой кофты дороже.

— Вы приезжайте ко мне в лагерь, — приглашала Зося Михайловна. — В следующее воскресенье приезжайте. Купаться будем. У костра посидим.

— И приедем! — грозились женщины.

Автобус в этот раз подошел почти пустой. Зося Михайловна с Катей сели на переднее сиденье, так что видно было черную в сгущающихся сумерках дорогу.

— Вспомнила, — вдруг сказала Зося Михайловна, когда автобус тронулся. — Коростелев его фамилия. Гоша Коростелев.

— Кто это? — спросила Катя.

— Раненый у нас один был. Веселый очень. Гоша, Гоша, а фамилию я забыла. Только сейчас вспомнила: Коростелев.