У Малахова, когда он пришел домой, самовар кипел на столе и тарелка свежих калачиков стояла на белой скатерти — такие вкусные калачики умела Фрося стряпать на простокваше. И сегодня решила мужа с сыном побаловать. Парнишка, правда, пока в школе, придет — поест, да вдвоем-то оно и лучше чайку попить: поговорить можно по душам.

Но Петр Михеич пришел что-то хмурый. Фуражку на табуретку бросил, нет чтобы на гвоздик повесить, бумажку какую-то из кармана вынул, смял, подошел к газовой плите и досадливо крякнул. Тьфу тебе! В этой благоустроенной квартире и бумажку негде сжечь. Размахнулся и швырнул в мусорное ведро.

— Не одобрили? — спросила Фрося, смекнув, в чем дело.

— Одобрил, — ворчливо отозвался Михеич, глядя в сторону. — Самолично начальник цеха мой чертеж на другую бумажку перерисовал и выгоду высчитал, да только, говорит, тебе самому это дело до ума довести не под силу. Вроде, нам вдвоем с ним только под силу. За дурака принимает.

— А принимает, так ты и прикинься дураком, — посоветовала Фрося.

— Я прикинулся. Я встал да ушел.

— Ох, Петя, — сказала жена с глубоким утробным выдохом. — Ох, Петя, умная есть старая пословица: с богатым не судись, с сильным не борись.

— То старая пословица, для нашего времени она не годится. Какие теперь богатые? А с сильными кабы мы не боролись, испугались бы Гитлера — ну и где бы ты теперь была? Глупая твоя пословица.

— Ладно, пускай глупая. Есть новая пословица: с начальством ссориться — все равно, что в потолок плевать.

— Это я слыхал.

— Вот то-то. А разве только слыхал? Разве ты на своей шкуре не испытал? Помнишь, когда с войны приехал, мастера не угостил, он тебе: «Угости с получки», а ты не угостил. Как он тебе невыгодную работу все время давал. Другие по полторы тыщи зарабатывали, а ты одной не выгонял. На сто угощений тех денег хватило бы, какими он тебя обделил.

— Тогда другие порядки были. Где он теперь, тот мастер? Нет его. Сперва самого в рабочие перевели, а там и вовсе с завода уволили. «Мастер!..» Вспомнила!

— Ладно, того уволили. А другие не такие?

— Не такие! — твердо проговорил Михеич. — У нас теперь такого дела не допускается, чтобы взятка — через пол-литру или как, — все равно не допускается.

— Сильно ты доверчивый, — не угомонилась Фрося. — Не допускается. А вот к тебе сам начальник в пай просится — это как, по справедливости?

— А я не соглашусь, — твердо сказал Михеич. — Я скажу: нет — и баста! Я свое предложение сам изобрел, а он пусть себе тоже сам изобретает.

— Не согласишься! — насмешливо проговорила Фрося. — Не согласиться-то проще простого. А как бы потом за свою храбрость рассчитываться не пришлось.

— Я еще на собрании выступлю, он еще краснеть будет, — пригрозил Михеич. — Как думаешь, стыдно ему будет, если я на собрании выступлю?

— Знамо — стыдно. Только гляди, чтобы тебе этот стыд двойной порцией не отозвался.

— С чего это он мне отзовется?

— А с того, что он тебе критику твою не простит. Это только говорят: критика нужная, критика полезная. А попробуй ты этого, который критику полезной называет, чуть-чуть пальцем задень — он начнет отбиваться, как коршун крыльями. Если ты сильный — синяками отделаешься, а если слабый — насмерть забьет, разве что только убежать успеешь. Критика…

— Каждый свою работу исполняет. Он — свою, я — другую. И без закона ни я его тронуть не могу, ни он меня не может.

Но Фросю нельзя было сбить с позиции никакими доводами, у нее на все был готовый ответ, словно она целый год размышляла на эту тему.

— Зачем ему без закона? — едва дождавшись паузы, возразила Михеичу жена. — Он все по закону сделает. Ты ведь не ангел, ты ведь человек. Разве за тобой никаких грехов нету? Ты вон в прошлый-то понедельник каким на работу пошел?

— А что? В нормальном виде.

— Как посмотреть — в нормальном или не в нормальном. Полстакана на опохмелочку выпил? Выпил. Думаешь, если чесноку полголовки сглотал, так уж никто и ничего? Да по чесноку-то скорей распознают, чеснок-то дальше пахнет, а уж по какой такой причине ты его в понедельник ел — про то и ребенок сообразит.

— Ну и что?

— А вот то! Если ты за начальством промашек не замечаешь, и начальник мимо пройдет: дескать, поел человек чесноку и ладно — его дело. А обозленный начальник тебе этот чеснок не спустит. Ты с этим чесноком, как плотвичка в щучьи зубы, угодишь. Ты, скажет он тебе, алкоголем пропитанный. Ступай, скажет, в заводскую поликлинику, пусть тебе анализ крови наведут. А докторов — их чесноком не обманешь. Вот тебе и выйдет критика.

Михеич озадаченно молчал, жевал калачик. Он часто так тушевался перед бабьей логикой. И не нравилась ему эта логика, спорить хотелось, но против жены он был слабоват, не умел напористо держать свою линию. Фрося стояла, как каменная стена, любые доводы Михеича разлетались в брызги при столкновении с этой стеной и откатывались назад подобно морским волнам.

Фрося сочла подготовительную работу оконченной и перешла к обобщениям.

— Так что, Петя, брось ты петушиный гонор, не распускай хвост и не кукарекай. На деньги ты не жадный, я знаю. А я хоть и жадная, да не без ума: где нельзя взять, так я и не требую. Ну и что за беда, если с начальником цеха в одном документе тебя пропишут. Пускай он попользуется твоим умом, если своего не хватает. И не говори никому, что ты один придумал, говори — вместе. А то у них знаешь какая амбиция, у начальников? Как граната. Чуть задел — и взорвется.

— Граната не оттого взрывается, что ее заденут, — перебил Михеич, уличив жену в малограмотности по части военного дела. — Граната, если предохранительное кольцо не снято…

— Какое там у них предохранительное кольцо. Никаких там колец нету. Это вот у тебя — я вместо предохранителя служу, где надо, предостерегу, а то бы тоже давно взорвался и на осколки рассыпался.

— Жил неженатым — не рассыпался.

— Всяко можно жить, — не смутилась Фрося. — Что ты без меня хорошего-то видел? В общежитии на жесткой койке валялся, щи столовские холодные ел, в грязных носках ходил. Ни кому тебя обогреть, ни кому приласкать, ни слова сказать умного. Сам же говорил — со мной только радость жизни понял. Говорил или не говорил?

— Так ведь когда говорил-то? Двадцать лет назад.

— Ну и что ж, что двадцать? Хорошие слова от времени только дороже становятся. Да и теперь ты своего понятия не изменил.

— Слов ты много говоришь лишних, — с досадой заметил Михеич.

Фросю не обескуражило это замечание.

— Ты мало говоришь да я бы мало говорила — и стояла бы у нас в доме тишина, как в космосе. А где тишина, там тоска гнездо совьет. Так что ты не корить меня, а хвалить должен за говорливость.

— Я и то тебя много хвалил, перехвалил, видно, маленько испортил.

— Заслуженная похвала человека не портит. Человека только зряшная похвала разлагает. А я у тебя — стоящая. Если бы ты меня не ценил, не любил, ты бы себе другую нашел. Бабы теперь липучие; хоть жену, хоть полюбовницу задарма бери. А ты за меня держишься, потому понимаешь, что лучше меня не найдешь. А хуже-то кому надо?