Летом Ульяна устроила на поле шалаш, и тот шалаш, накрытый прошлогодней соломой, стал бригадной конторой и Ульяниным родным домом. По вечерам, когда уходили бабы домой, Ульяна подолгу сидела на чурбачке возле шалаша, глядела, как садится солнце, и вспоминала свою жизнь.

А было что вспомнить. Долгую и переменчивую прожила Ульяна жизнь. Иногда казалось, что прожила она не одну, а две жизни или, может, три. И с годами все пережитое не забывалось, а как будто становилось ближе, ярче всплывало в памяти.

Не было еще ни войны, ни революции, когда шестнадцатилетняя Ульяна первый раз выходила замуж. В молодости она батрачила у богатого крестьянина, и младший сын его Василий влюбился в Ульяну. Отец не позволил ему жениться на Ульяне, пригрозил, что проклянет. Но настоящая любовь не боится ни запрета, ни проклятий. Василий увел Ульяну, и они стали батрачить вместе.

Через три дня после рождения первого сына Василия забрали на войну. Он воевал всю империалистическую, а потом ушел воевать на гражданскую. Братья Василия служили у белых, и он сражался против братьев в красной коннице.

Два раза возвращался к Ульяне раненый, и она выхаживала его целебными травами. Приезжал, когда выпадала передышка, и здоровым. В девятьсот двадцатом году Василий погиб в Сибири. Ульяна осталась одна с тремя сыновьями.

Красивая она была в молодости. Высокая, статная, лицом смугла, в карих глазах будто огонь играет, коса, если ее распустить, ниже колен падает. Заглядывались мужики на Ульяну, да не было среди них равного Василию, и ни одному не ответила она на любовь. Работала в колхозе да растила сыновей.

Но однажды явился в Крутояровку кузнец. Не похож был на Василия ни собой, ни повадками, и других мужиков, которые к Ульяне сватались, вроде ничем не лучше. А вот потянулось к нему натомившееся в одиночестве Ульянино сердце, и стала она, как молоденькая, не стыдясь взрослых сыновей, бегать к нему в березовый лесок на свидания, и сладки ей казались ласки кузнеца. Но замуж идти за него долго не соглашалась. «Сорок лет мне, сын жениться собирается, скоро бабкой буду. Ищи, Максим, себе другую, молоденькую, за тебя любая пойдет». «Не надо мне молоденькую, — отвечал Максим, — никого не хочу, кроме тебя». Не устояла Ульяна, не совладала со своим сердцем. Вышла замуж за Максима и дочку ему родила. Кабы не война — может, и теперь бы еще жили вместе.

Война отняла у нее Максима. Всех четверых в один день проводила: Максима и троих сыновей. А похоронные приходили чередой. Четыре конверта, четыре раны в сердце. Первая черная весть — о Максиме. Младший сын Алеша погиб под Минском. А две могилы — на германской земле.

Сникла от горя Ульяна. Постарела, замкнулась, все ей сделалось немило. Дочка единственная Варя без призору росла, без ласки. Пока шла война — еще держалась Ульяна, работала в колхозе, вроде долг перед Максимом и перед сыновьями чувствовала: растила хлеб для армии. А как окончилась война, и стали возвращаться уцелевшие мужики, всколыхнулось Ульянино горе с новой силой, места она себе не находила. А тут еще в председатели пьяница пробрался, дружков себе таких же подобрал, принялись они колхоз по зернышку растаскивать. Перессорилась Ульяна с председателем, заколотила избу, забрала дочку и уехала в город.

Иногда Ульяна, глядя в вечерний полумрак, сама себе улыбалась: вспоминала радостное. Как мчал их с Василием морозной ночью до станции лихой рысак. Как целовал ее Василий, когда родила первенца-сына. Как потом, много лет спустя, уже с Максимом новую избу ставили. Много чего хорошего было, только все прошло да пеплом подернулось, как прогоревшие угли в костре.

— Теперь вот, на старости, бригадирство доверили. Прежними радостями человеку не утешиться ни в молодые годы, ни в преклонные. Пока жив — все вперед хочется: руки дела просят, а сердце надежду носит.

Иногда кто-нибудь из бригады оставался ночевать с Ульяной. Чаще всех оставалась Маша — она кончила школу и теперь работала в бригаде в полную силу.

Ульяна любила разговаривать с Машей: очень уж хорошо Маша умела слушать. Глядит на Ульяну своими серьезными серыми глазами и словечко боится пропустить.

— Растение — оно ведь живое, — неторопливо говорит Ульяна, сидя с Машей возле костра, над которым кипит в котелке каша. — А все живое ласку любит. Которые не понимают — думают: кину в землю зерно, и хватит с меня заботы, осенью приду — готовую морковку выдерну. А у зернышка, Маша, своя тайна, свое колдовство, и расколдовать его не каждому дадено…

Однажды сидели так Ульяна с Машей возле шалаша, каши уже поели, и огонь прогорел — хворосту не подкладывали, как вдруг в ночном мраке послышались шаги. И через минуту подошел к костру Федор Приставкин.

— Здравствуйте вам, — сказал.

— Здравствуй. Садись, гость нежданный. Кашу-то вот съели мы. Разве огурчика сорвать?

— Сорви, — согласился Федор, а сам достал из кармана поллитровку.

— На бутылку другую компанию поищи, — сказала Ульяна.

— Я и без компании, — отозвался Федор.

Он выпил, захрустел душистым огурчиком.

— Обидела ты меня, Ульяна Васильевна. Обидела! Пьяницей назвала. А я не пьяница. Хмельной — не больной: проспится. Я своей бригадой не хуже твоего управляю.

— То-то расхвастался: не хуже старухи живет. Да такому молодцу по мне равняться-то совестно.

— Ты старуха — хитрая. Ух, хитрая! За тобой любой не угонится.

— Да уж не тому меня догнать, кого бутылка назад тянет, — с задором проговорила Ульяна. — Она и мала, а тяжела.

Федор Приставкин разговаривал с Ульяной, а сам все на Машу глядел. Она сидела у потухающего костра, обняв коленки и о чем-то думала, и Федору почему-то хотелось знать, о чем она думает.

— А ты, девушка, что молчишь? — вдруг спросил ее Федор. — Сказала бы чего-нибудь… Я и не знал, что ты так выросла. Видал: бегала в Лебедево пичужка, а у пичужки-то, глядь, крылья отросли.

— Зачем вы пьете, дядя Федор? Не надо, — сказала Маша.

— Дядя… Почто я тебе дядя?.. Зови попросту Федором. А пить… Хочешь — не буду? Вот закину сейчас в кусты, и не буду. Закинуть?

— Закинуть, — сказала Маша.

— Зарекся мужик от воскресенья до поднесенья, — усмехнулась Ульяна.

— А вот и не до поднесенья, — задиристо проговорил Федор. — Вот гляди. — Он размахнулся и закинул наполовину опорожненную поллитровку куда-то в черноту ночи. — Это ты думаешь, Ульяна Васильевна, что я не человек. А я — человек! Я своему слову хозяин…