1
Юлька живёт недалеко от школы. Пересечь квадратный двор, по периметру которого стоят одинаковые двухэтажные дома, повернуть направо, пройти два квартала по центральной улице, протянувшейся вдоль шоссе, — и вот она, школа. Но Юлька никогда не ходит в школу столь коротким путём. Вернее, очень редко — если уж нет ни минуточки в резерве. Она нарочно старается выйти из дому пораньше, чтобы не спеша прогуляться по городу.
Взрослые и особенно старики недовольны Дубовском: очень шумно, а иногда, если ветер дует от электростанции на город, становится дымно. Но ветер редко вредничает, обычно он уносит седые облака дыма в сторону, рассеивает над холмами и над степью. А шум слегка затихает только в выходные дни.
По шоссе день и ночь спешат машины. Шоссе круто поднимается в гору, и машины натужно воют, одолевая подъём. Говорят, что скоро построят объездную дорогу и на центральной улице станет тихо. Жители города, страдая от шума, с нетерпением ждут объездной дороги. Но Юльке эта затея не нравится, она не может себе представить Красноармейскую без потока машин, ей кажется, что станет скучно, как бывает скучно в пустой квартире.
Тротуары, спускаясь по склону горы, чередуются с лестницами, и это тоже нравится Юльке, особенно весной или летом, во время ливня, когда между дорогой и тротуарами бурно текут жёлтые потоки. Но и зимой хорошо. В канавах сейчас лежит снег, и деревья вдоль улицы стоят в сугробах, точно в белых валенках, а ветви их обросли нежным пушком инея.
Юлька в старом коротковатом пальто и вязаной красной шапочке задержалась на тротуаре, пережидая поток машин. Ноги стынут в капроновых чулках — день выдался морозный. Да и туфельки у Юльки совсем не зимние. Но зато — на среднем каблуке. А ботинки — на низком. Кто это носит в девятом классе на низком! Лучше уж мёрзнуть.
Портфель у Юльки сильно потёрт — служит с шестого класса. Но у матери принцип: не выбрасывать вещь, пока она не придёт в полную негодность. А младше Юльки в семье никого нет, передать некому. Чтобы в этих трудных обстоятельствах не отстать от моды, Юлька модернизировала портфель: оторвала у него ручку и носит за уголок.
Между машинами возник разрыв, и Юлька шагнула с тротуара, но кто-то ухватил её за руку.
— Ты опять?
Марина. Вот надоела! Ей-то какое дело? Юлька с досадой вырвала руку, но идти через дорогу было уже поздно: тяжёлый самосвал с рёвом подымался в гору, за ним почти впритык шёл грузовик с лесом, а навстречу осторожно катился красный автобус.
— Сколько раз я тебе объясняла, что свидания надо назначать вечером, — смеясь, продолжала Марина.
— Да ну тебя! — буркнула Юлька, глядя в сторону.
— Вот увидишь, он опять там, — сказала Марина.
— А мне какое дело? — вспыхнула Юлька.
— Чего ты покраснела? Ха-ха-ха!.. Нет, правда, он в тебя влюбился. Только ты на контрольную опоздаешь.
Юлька не ответила и ринулась через дорогу, проскочив перед самым радиатором у гружённой кирпичом полуторки. Шофёр приоткрыл дверцу и прокричал ей вслед что-то сердитое. И Марина что-то ещё кричала, — кажется, про эту контрольную, но за гулом машин Юлька не разобрала что.
Она нырнула в тихий переулок, и снег пронзительно заскрипел у неё под ногами. В этой части города, между дорогой и оврагом, стояли одноэтажные домишки вперемежку с огородами и сараями. В одном сарае требовательно повизгивала свинья; должно быть, просила есть. Большая рыжая собака лежала на крыльце деревянного дома и печально смотрела на Юльку.
Переулок был короткий, и скоро Юлька вышла к обрыву. Она остановилась возле старой ивы и глядела прямо перед собой, как всегда. Только прежде она не боялась повернуть голову вправо, а теперь боялась и сама не знала, чего ей больше хотелось: чтобы Чёрный был здесь или чтобы его не было.
Очень любила Юлька смотреть отсюда, с обрыва. Жёлтые глинистые бугры выглядывают кое-где из-под снега, а ровный берег водохранилища весь белый, и на белом острове растут зелёные сосны. Вернее, сейчас, когда ещё не совсем рассвело, всё кажется сиреневым: и воздух, и небо, и снег. У берегов водохранилища резным бордюром лежат льдины, а возле моста поднимается пар: там электростанция спускает горячую воду. Левее моста стоят кирпичные корпуса самой электростанции, длинным чёрным штабелем лежит уголь, и три трубы высоко поднимаются над землёй. Курчавые дымные хвосты тянутся из двух труб. А третья, самая высокая, новая труба ещё не дымит.
Юлька не смотрела вправо и не слышала ни одного звука, кроме приглушённого рычания машин, но каким-то непонятным образом она знала, что Чёрный здесь. Это мешало Юльке беззаботно отдаваться радости созерцания, и, глядя на заснеженные холмы, расстилающиеся до самого горизонта, Юлька против воли думала о Чёрном.
Зачем он приходит сюда в такую рань? Ведь он допоздна шатается с приятелями по городу, всё знают, и ходит в кино только на последний сеанс, и вечно опаздывает в строительное училище. Его из училища грозятся исключить, как исключили из школы. «Дурной какой-то, — думала Юлька, — непременно сюда ему нужно ходить, нет другого места… Да мне-то какое до него дело? — вдруг рассердилась на себя Юлька. — Я без него приходила на обрыв. И ещё буду приходить».
От плотины по берегу водохранилища тянулась дорога. Против острова дорога отклонялась от водохранилища, поднималась на холм до самой вершины и, перевалив вершину, уходила в дальние дали. Через неделю по этой дороге отправится Юлька с ребятами из девятого «Б». Вернее — они пойдут на лыжах по снежной целине рядом с дорогой. В поход по родному краю на поиски героев Великой Отечественной войны. Отличные будут каникулы! Жалко, что ещё не скоро. Целая неделя до каникул. Целая вечность. Да ещё эти контрольные…
Юлька стояла возле старой ивы, такой старой, что вся середина ствола сгнила у этой ивы, точно кто-то нарочно выдолбил её, и зимой казалось, что ива мёртвая. Но каждую весну она упрямо зеленела, не сдавалась, и Юльке нравилось упорство и жизнелюбие старушки.
А недалеко от этой ивы лежала сосна. Она росла на краю обрыва, осенние дожди размыли почву, и сосна упала. Почти вся она была голая, только на самой вершине остались ветки. Сосну не убирали — так она и лежала, зацепившись корнями за край обрыва, словно ещё надеялась подняться.
Юлька всегда останавливалась у старой ивы. А Чёрный любил сидеть на поверженной сосне.
Чуть скосив глаза, Юлька увидела Чёрного. Сегодня он не сидел, должно быть, потому, что сосна была холодная, а стоял возле неё и, держась голой покрасневшей рукой за дерево, смотрел на Юльку. Нет, не смотрел, а разглядывал Юльку с нахальным любопытством, как будто она была манекеном в витрине магазина.
— Что тебе надо? — раздражённо крикнула Юлька. — Что ты за мной ходишь?
Чёрный помолчал, стоя в обтрёпанном распахнутом пальто у своей сосны, и в глазах его мелькнули насмешливые искорки. И по этим искоркам Юлька догадалась, что он ей сейчас ответит, и покраснела, прежде чем он успел что-либо сказать. А он сказал как раз то самое, о чём подумала Юлька.
— Это ты за мной ходишь, — сказал Чёрный. — Я первым сюда пришёл.
— Первым! Вот ещё… Первым…
Юлька от возмущения не находила слов, а Чёрный смотрел на неё и нагло улыбался, показывая крупные, чуть желтоватые зубы. Он был худой и смуглый, с чёрными прямыми волосами, отпущенными почти до плеч. Многие думали, что Чёрный — это прозвище, но на самом деле у Пашки была такая фамилия — Чёрный.
Весь Дубовск знал, что Пашка Чёрный — отчаянный хулиган, и лучше было с ним не связываться. Тем более здесь, на пустыре, на краю обрыва. Ещё подойдёт да толкнёт. И вообще, пора в школу. Первый урок — контрольная по физике.
Юлька повернулась и пошла с пустыря в тот узкий переулочек, в котором хрюкали в сараях свиньи и лежала на крыльце рыжая собака. Юлька не смотрела на Чёрного и шла медленно, показывая, что она ничуть его не боится. Очень нужно бояться!
Но как раз в ту минуту, когда Юлька старалась вообразить себя храброй, в голову ей угодил крепко сбитый снежок. Больно ударив Юльку чуть позади уха, снежок распался, и за воротом сразу стало мокро и холодно. Юлька разозлилась. Круто повернувшись, она глянула на Чёрного. Он вытирал правую руку о полу своего старого-престарого пальто и по-прежнему нагло улыбался. Ну и гад! Ярость тёмной волной захлестнула Юльку. Она бегом ринулась к обидчику и, схватив обеими руками свой модернизированный портфель, размахнулась и швырнула его в парня.
Чёрный, видимо, не ожидал такого оборота дела и не успел увернуться, Юлька со злорадным удовольствием заметила, что портфель как следует врезался ему в плечо. «Ага, теперь не улыбаешься», — подумала она. Но тут же, отрезвев от своего воинственного порыва, почти забыла о Чёрном.
Не до него было теперь. Юлькин портфель, добросовестно отомстивший за хозяйку, стремительно катился вниз по крутому заснеженному склону обрыва с выступающими кое-где жёлтыми глинистыми буграми. Озорно покручиваясь вокруг своей оси, портфель докатился до ровного места, по ровному ещё немного проехал и наконец удобно угнездился в небольшой ложбинке на берегу водохранилища. Казалось, он смеялся над Юлькой: «А ну, попробуй достань».
Ну до чего же ей не везёт! На контрольную, конечно, опоздает. Портфель… Как его теперь доставать? По этому обрыву летом карабкаешься, рискуя сломать шею, а зимой тут ни подняться, ни спуститься. Надо обходить по дороге через лес. И брести потом по берегу, утопая в снегу. А в субботу родительское собрание. Опять пойдёт: «Романова недисциплинированная, Романова легкомысленная, Романова не хочет учиться». Уж Ирина Игнатьевна найдёт что сказать. А лотом дома… Нет, лучше не думать.
— Не распускай нюни, сейчас достану твой портфель. Иди к дворцу.
Юлька не то что ответить — мигнуть не успела, как Чёрный шагнул вперёд, прямо в снег, заскользил вниз, удерживаясь на ногах, ещё раза два успел переступить, а потом упал и покатился уже как попало. Полы его расстёгнутого пальто задрались и мотались на снегу, как подбитые крылья.
На ровном месте Чёрный встал и слегка встряхнулся. До портфеля оставалось метров десять. Проваливаясь в снег выше колен, Чёрный брёл к ложбинке. Юлька смотрела на него, и ей почему-то тоже вдруг захотелось скатиться вниз и брести там, внизу, по глубокому снегу. Может, ей казалось, что таким образом удастся убежать от предстоящих неприятностей.
Чёрный добрался до портфеля, поднял его, отряхнул от снега и взял под мышку. Потом он взглянул вверх, на Юльку, и дугообразно махнул рукой, показывая, чтобы она шла к Дворцу культуры, куда выходит поднимающаяся с берега через лес дорога. Юлька кивнула: ладно, пойду, но ещё помедлила, глядя, как Чёрный бредёт по снежному целику к лесу.
Дворец культуры стоял высоко на холме, и если смотреть снизу, с берега, или ещё лучше — с острова, то высокое белое здание в окружении деревьев выглядело очень величественно. Юльке казалось, что оно походит на дворянский замок, какие показывают иногда в кино. Обрыв тут изгибался почти под прямым углом, и та, другая сторона холма была более пологой, густой лес стоял по склону, и летом горожане гуляли в лесу. Многие, впрочем, называли его парком. Сейчас лес отдыхал в тишине, но извилистая дорога, по которой летом ходили к водохранилищу купаться, всё-таки служила для прогулок любителям природы. Зимой она превращалась в тропинку, на ней с трудом могли разойтись двое встречных, а по бокам тропинки тянулись хорошо отглаженные лыжни.
У Дворца культуры на высоком столбе висели часы. Юлька увидела, что уроки начались десять минут назад. Спешить теперь не стоило. Алексей Иванович никогда не пускал в класс опоздавших, тем более — на контрольную. Юлька подосадовала, что целый: вечер повторяла формулы.
Ноги сильно замёрзли, и Юлька приплясывала под часами. Как раз здесь была остановка автобуса, и прохожие могли предполагать, что Юлька ждёт автобуса. Но глядела она не на дорогу, а в проулок между Дворцом культуры и магазином и потому не заметила Ирину Игнатьевну, которая направлялась в школу.
Увидев Чёрного, Юлька кинулась ему навстречу, не подозревая, что классная руководительница не без удивления наблюдает за ней.
— Давай, — сказала Юлька, хотя Чёрный уже сам протягивал ей портфель и это «давай» было совершенно излишним.
Юлька чувствовала себя немного смущённой — из-за её портфеля пришлось Пашке барахтаться в снегу. Но, с другой стороны, он ведь сам был виноват.
— Что же снег-то не отряхнул, — сказала Юлька, уже завладев портфелем.
Она принялась стряхивать снег с плеч Чёрного. Он взял её руку, небрежно отвёл:
— Да ладно, отстань.
— До свидания, — сказала Юлька.
Чёрный не ответил, но смотрел ей вслед. Юлька обернулась — смотрит. Сделав ещё несколько шагов, опять обернулась. Смотрит, чёрт! Не надо оглядываться. Который час? Вот ведь ползёт время! Всего пол-урока прошло.
— Романова!
Ирина Игнатьевна? Этого ещё недоставало!
— Романова, почему ты не на уроках? И что у тебя общего с этим хулиганом?.. Молчишь? Ну хорошо, в школе поговорим.
2
До самой школы Ирина Игнатьевна молчала. И Юлька тоже. Шли рядом и молчали. Только снег скрипел под подошвами.
— Я жду тебя в учительской, — строго проговорила Ирина Игнатьевна, когда они вошли в школу.
Юлька долго расстёгивала пуговицы на пальто, потом причёсывалась перед зеркалом. Медленно поднялась по лестнице. «Хоть бы одна была», — подумала возле учительской. И отворила дверь.
Ирина Игнатьевна была одна. Сидела, опершись щекою на руку, за длинным столом, накрытым зелёным сукном с чернильными пятнами. Юлька остановилась напротив, слегка опустив голову в знак того, что сознаёт свою вину.
— Итак, почему ты не явилась на контрольную?
Ирина Игнатьевна обращалась к девятиклассникам то на «ты», то на «вы». Обращение на «ты» в данную минуту означало, что Юлька не заслуживает уважения.
— У меня портфель скатился под обрыв, — сказала Юлька. — Не могла же я идти на уроки без портфеля.
— Так… — Ирина Игнатьевна насмешливо посмотрела на Юльку. — Скатился портфель. Однако неясно, что делал твой портфель на краю обрыва.
— Я пошла взглянуть на остров, — неохотно проговорила Юлька. Очень неприятно говорить, чувствуя, что тебе не верят.
— Ну конечно, перед физикой хочется немного лирики, — ядовито заметила Ирина Игнатьевна. — Островом можно любоваться летом, а зимой надо учиться.
— Зимой остров тоже очень красивый, — сказала Юлька. — Весь в снегу, а сосны зелёные, и такой тихий, как будто спит. А снег утром не белый, а сиреневый, и остров сиреневый, и холмы… Я смотрела и представляла, как мы пойдём на лыжах по этим холмам.
— Романова! — сердито перебила Ирина Игнатьевна. — Если вы будете вести себя так, как сегодня, то вам вообще не придётся идти ни в какие походы. Что у вас общего с Чёрным?
— С Чёрным? — Юлька пожала плечами, подумала. — Ничего общего. Просто он мне достал портфель.
— Ах, вот как… Может быть, он тоже любовался природой?
— Наверное.
— Ну хорошо, идите. Вечером я приду поговорить с вашими родителями.
— А что с родителями? — возмутилась Юлька. — Что я такое сделала? Ну, опоздала на урок… Я же понимаю свою вину. Устно отвечу эту несчастную физику.
— Несчастную… физику? Я боюсь, что несчастной в данном случае окажется не физика, а… Иди. Скоро звонок. Веди себя по крайней мере хорошо на остальных уроках.
— Я всегда хорошо веду себя на уроках, — сказала Юлька.
Теперь, когда Ирина Игнатьевна пообещала прийти к родителям, Юльке нечего было терять. Она вышла, громко стуча каблуками и вызывающе вскинув голову.
Но в коридоре гонор с Юльки сразу соскочил. Тут было светло, тихо и пусто, и Юлька только теперь почувствовала свою вину. Ах, дура! Надо же было идти на обрыв! Ведь знала, что контрольная. Конец четверти. Выведет двойку.
Школа стояла на вершине холма, окружали её небольшие деревянные домики, и со второго этажа далеко виднелись окрестности: железные и шиферные крыши вперемежку с заснеженными садами, потом крутой голый склон холма, извилистая речка, а дальше — степь с чёрными терриконами шахт и кирпичными строениями. Юлька любила перед уроками или в перемену смотреть отсюда, причём в зависимости от настроения она разглядывала то одно, то другое.
Когда случались неприятности, Юлька принималась считать крыши. В седьмом классе она считала все крыши подряд, а в восьмом научилась растягивать это занятие: сначала считала красные, потом белые, потом жёлтые и, наконец, все остальные. Зимой из этого окна можно было увидеть восемьдесят семь крыш, а летом, перегнувшись через подоконник, удавалось насчитать сто четыре.
В прошлом году, когда Юлька поссорилась с Мариной, а потом нагрубила Ирине Игнатьевне и её выгнали из класса, она плакала у этого окна. И никак не могла сосчитать все крыши. То получалось восемьдесят две, то восемьдесят девять.
Юлька и до сих пор не простила Марине той пакости. Вытащить без спросу из парты чужой дневник, и читать его вслух, и смеяться над чужими тайнами! Подло! Юлька так ей тогда и сказала: это подло, подло! Дневник был не Юлькин, а Володи Никанорова. Но посвящался он Юльке.
Володя приехал с родителями из Ленинграда. Учился он на пятёрки, хотя дома занимался мало. «Если работать на уроках внимательно, так дома нечего делать», — говорил он. Юлька пробовала все уроки от начала до конца заниматься серьёзно, как Володя. Но у неё не получалось. То она вдруг замечала, что сосредоточенно следит за срывающимися с деревьев листьями, то принималась рисовать на промокашке смешные рожицы, то разглядывала на преподавательнице платье, соображая, идёт оно ей или не идёт и как бы можно было сделать его лучше. А когда Юлька, спохватившись, возвращалась к алгебраическим задачам или к Печорину, ей приходилось заново вживаться в урок.
Первую записку Володя написал Юльке в октябре, на уроке географии. Он сидел в одном ряду с Юлькой, через парту: Юлька на третьей, а он на пятой.
Юльку слегка подтолкнули сзади и передали ей учебник географии. «Зачем?» — подумала Юлька. А потом осторожно принялась перелистывать книгу. И нашла.
Записка была в стихах:
Юлька сразу догадалась, кто сочинил стихи, хотя подписи под ними не было. Володя и в самом деле часто смотрел на неё, и Юлька от его взгляда становилась оживлённой и резвой, смеялась невпопад и вприпрыжку носилась по коридору с пятиклассниками, у которых была пионервожатой.
А в тот раз, после первой Володиной записки, Юлька вышла из класса задумчивая и тихая. И всю перемену простояла у окна, боясь обернуться и увидеть Володю. Но она знала, что Володя где-то близко и наблюдает за ней.
День выдался солнечный, листья в садах золотились и рдели багрянцем, а за рекой расстилалась жёлтая стерня. Чёрные квадраты осенней пахоты кое-где лежали, словно нарисованные, в этой жёлтой степи, а справа, недалеко от шахты, длинной полосой нежно зеленели озимые. Прозвенел звонок, но Юлька ещё немного помедлила, глядя в степь, и, лишь услышав, как скрипнула дверь учительской, по пустому коридору кинулась в класс.
Сейчас степь была белая, как больничная простыня. И не любила Юлька в плохом настроении разглядывать степь. Она перевела взгляд ближе, на крыши одноэтажных, почти одинаковых домиков, принялась было считать и бросила. «Глупо, — думала Юлька, — всё глупо. Считать крыши, ходить к обрыву, писать контрольные… Всё глупо, всё…»
Володя прожил в Дубовске всего полгода — его отец руководил монтажом новой турбины на электростанции, а потом они уехали. Перед отъездом он сказал Юльке: «Я не буду тебе писать, всё равно мы больше не встретимся». — «Очень нужно, не пиши, пожалуйста», — сказала Юлька. Но ей было обидно. Зачем же тогда стихи? И дневник? И… и далее — поцелуй. Однажды, когда они возвращались с катка, Володя поцеловал её в щёку. Зачем это? И почему «никогда не встретимся»? Если бы он хотел встретиться, он бы так не сказал.
Через месяц после отъезда Володи Юлька получила записку от Марка Грудинина. Она тут же, у Марка на глазах, изорвала её на мелкие клочки. Она презирала мальчишек. И Володю, и Марка, и этого Чёрного. «Что у вас общего?» Ещё не верит. Говоришь правду — так нет, не верят. Надо как следует научиться врать. Марина умеет — ей верят.
Звонок прервал горькие Юлькины размышления. Распахнулись двери классов, и коридор наполнился многоголосым гомоном. Из девятого «Б» вышел Алексей Иванович со своим огромным коричневым портфелем, в котором, наверное, помещалась вся его педагогическая канцелярия. Он шёл, слегка склонив седую голову и глядел в пол. Юлька двинулась наперерез Алексею Ивановичу. Но он о чём-то задумался и обошёл бы Юльку, не заметив, если бы она его не окликнула:
— Алексей Иванович… я…
Юлька не приготовилась заранее, что сказать, и теперь пожалела, что бездарно простояла у окна — лучше бы придумала за это время какую-нибудь подходящую причину для оправдания своего опоздания. Но так как ничего не было придумано, то и пришлось опять говорить правду:
— Понимаете, Алексей Иванович… Я пошла утром посмотреть на остров. Знаете, с обрыва. Я люблю… когда ещё не совсем рассветает. А портфель скатился…
Алексей Иванович слушал с пристальным вниманием, словно Юлька доказывала теорему. И как будто она доказывала хорошо — во всяком случае, карие, слегка выцветшие глаза Алексея Ивановича глядели на Юльку из-под густых бровей доброжелательно.
— Что же, — сказал Алексей Иванович, когда Юлька не то что закончила, а прервала своё объяснение, предпочитая умолчать о Чёрном, — напишете контрольную после уроков. У вас сколько сегодня уроков? Шесть?
— Шесть.
— Ну вот… А седьмым будет контрольная по физике. Впрочем, для вас это будет шестой — один вы ведь пропустили.
3
На лестнице, когда Юлька после контрольной спускалась в гардеробную, её нагнала Марина.
— Ну что, решила? — спросила она.
— Конечно, решила, — сказала Юлька. — А ты почему задержалась?
— А! — Марина капризно поморщилась. — Опять возилась с этой новогодней газетой. Лучше бы не умела рисовать. Надоело!
Из школы вышли вместе. Они жили в соседних домах, им было по пути. После того как Марина вытащила и читала вслух Володин дневник, Юлька не разговаривала с ней целый месяц. Потом опять стала разговаривать. Не век же дуться…
— Совсем мне не нравится эта выдумка — праздновать Новый год в лесу, — сказала Марина. — Что за танцы на снегу? Ерунда какая-то.
— Ты не понимаешь, — таким тоном, словно бы она жалела Марину, проговорила Юлька. — Лес. Снежная поляна. Огромная ёлка. Костёр. Транзистор. Да это же… Это просто сказочно хорошо! Это будет самый лучший праздник в моей жизни.
— А по-моему, лучше отправиться в поход первого, а Новый год встретить в городе.
— Ни за что ребята не согласятся! — горячо возразила Юлька.
Марина вдруг дёрнула её за рукав.
— Смотри!
Юлька повернула голову. Этого ещё не хватало! Чёрный. Стоит на дороге возле снежного вала, руки в карманах, пальто расстёгнуто, папироса в зубах. Смотрит в упор на Юльку.
— Можно тебя на минутку?
Даже по имени не назвал. «Можно тебя на минутку?» Кого это «тебя»? Меня? Или Марину?
Юлька отвернулась, будто не слышала. Юлька с независимым видом проходит мимо Чёрного. Придумал же: на дороге встречать! Хорошо хоть, Ирина Игнатьевна не видит.
— У вас дома будет ёлка, Марина?
— Будет.
— Юля!
Ага, вспомнил всё-таки имя. Юлька нехотя повернула голову.
— Ну? Что ты?
— Поговорить надо, — сказал Чёрный.
— И что это меня никто не встречает после уроков, — с притворным вздохом проговорила Марина и быстро пошла вперёд, размахивая портфелем.
— Подожди, Марина! — крикнула Юлька ей вслед.
Но Марина и не подумала остановиться.
— Я тороплюсь.
Подумаешь, торопится! Нет, никогда Марина не была настоящей подругой. И не будет, наверное.
— Ну, что тебе? — сердясь сразу и на Марину, и на Чёрного, спросила Юлька.
— Юлька, пойдём сегодня в кино, — сказал Чёрный.
— Что?
— Слышала же!
— Может, ещё — на последний сеанс?
— На последний.
— Нет, — сказала Юлька. — Я не хожу на последний. И вообще сейчас некогда — контрольные. До свиданья.
И Юлька пошла. Но Чёрный пошёл за ней. Юлька зашагала быстрей. И Чёрный прибавил скорость.
— Я тебя буду ждать возле дворца, — сказал он.
— Не жди.
— Билет куплю, — пообещал Чёрный, словно не слышал Юлькиного отказа.
— Ну, хватит, — обернулась к нему Юлька. — Не ходи за мной.
— В десять без пятнадцати, — сказал Пашка. — Не забудь.
— Отстань! — сказала Юлька.
«Ещё не хватало — в кино с ним! На последний сеанс школьникам не разрешают. И мама ни за что не отпустит. И вообще, хватит мне на сегодня неприятностей!»
Но тут же Юлька припомнила, что неприятности ещё не все миновали. Уж если Ирина Игнатьевна сказала, что придёт поговорить с родителями, так она придёт. А мать всякий пустяковый случай готова раздуть в трагедию. Будет ахать и охать… Папа, конечно, не посмеет заступиться. Да и с какой стати ему заступаться? «Я ведь всё-таки виновата. Немножко виновата…»
Пожалуй, лучше было бы подготовить мать к разговору с Ириной Игнатьевной, самой рассказать о сегодняшнем происшествии. Но тогда вместо одной продрайки придётся выдержать две. А чистосердечное признание мало смягчит мать. Нет, лучше уж ждать, будь что будет…
И Юлька вела себя дома как ни в чём не бывало. Только чрезмерное усердие удивило мать: ни погулять не пошла, ни на лыжах покататься. Сидит и сидит за уроками. «Это беда, сколько задают уроков», — думала Анна Тимофеевна, сочувствуя Юльке.
В маленькой комнатке было тепло и уютно. На старом письменном столе лежали тетради и учебники и, возвышаясь над ними, горела настольная лампа с матовым абажуром. Юлька, склонившись над столом, решала задачу по тригонометрии.
Дело подвигалось туго: задача была как будто и простая, но всё упорно не сходилась с ответом. Юлька пересчитывала уже три раза — не сходится, и всё! Уж если выпал невезучий день, так ни в чём не жди удачи.
Юлька решала задачу, а сама прислушивалась. В кухне мать готовит ужин — крошит капусту. Ножик упал. У соседей по радио звучит музыка. Чайковский? Ну да. «Сентиментальный вальс» Чайковского. Отец ещё не пришёл — у него профсоюзное собрание. И Ирины Игнатьевны нет. Может, она всё-таки не придёт? Так, попугала. Смешно жаловаться родителям. Ведь девятый класс! Неужели она не понимает, что это смешно?
Юлька опять склонилась над задачей. Ой, да тут же надо множить, а она делила. Ну, бестолочь!
Не успела Юлька перемножить числа, как раздался звонок. Ручка замерла. Отец или Ирина Игнатьевна? Мать открыла. Послышался мужской голос. Отец.
— Занимается?
— Занимается. Целый день сидит и погулять не вышла.
Это они — о Юльке. «Правда, — подумала Юлька, — в школе уроки, дома уроки, свету белого не видишь…» Ей стало жалко себя.
— Юля, иди ужинать, — позвала мать.
— Сейчас, немного закончу…
Она переписала вычисления в тетрадь и вышла в столовую — вялая и хмурая, как и полагается усталому человеку.
Отец, наоборот, был весел и оживлён, точно не с работы пришёл, а с прогулки.
— Учишься? — сказал Юльке. — Скоро умней отца с матерью будешь, что тогда с тобой делать?
— И то уж без стука войти робею, — подхватила мать.
Юлька промолчала, не до шуток ей было сегодня, только улыбнулась из вежливости уголками губ.
— На той неделе будем пускать новый блок, — сказал отец.
Новый блок — это паровой котёл и турбина в одном агрегате. Словно бы ещё одна новая электростанция присоединится к старой. Уже целый год отец говорил об этом новом блоке. И вот — скоро будут пускать.
— Не знаю, как пойдёт. Опять придётся сутками работать.
— А тебе того и надо, — перебила мать. — Кто тебя на него гнал-то, на новый блок? Сам небось напросился, насильно никто не переведёт.
— Я не говорю, что насильно… Нужны опытные слесари, вот и перевели. Мне честь оказали.
— Да уж тебя только похвали, за похвалу на Луну полететь согласишься, — ядовито проговорила мать.
— На старых турбинах давление сто атмосфер, а тут сто тридцать, — продолжал отец, словно не заметив насмешки. — И пар горячее градусов на семьдесят. Тяжело придётся турбине, тяжело…
— Турбину жалеешь, себя не жалеешь, — сказала мать.
Раньше Юльке казалось, что отец во всём подчиняется матери и немного даже побаивается её. Однако в серьёзных вопросах он всегда поступал, как задумал. В споры с матерью не вступал, действовал тихо, где обходом, где шуточками, а своего добивался.
На работе отца уважали. И грамоты он получал, и премии, и бригаде его присвоили звание коммунистической. А работа у него была сложная. Юлька даже не представляла, какая сложная, пока сама не побывала на электростанции.
Нынче осенью, едва начался учебный год, повёл Алексей Иванович Юлькин класс на электростанцию. Юлька вместе со всеми ходила по просторным, чистым цехам, разглядывала огромные котлы и турбины, множество стрелок, огоньков, диаграмм на щитах управления, слушала грозный гул машин, от которого дрожал пол, а сама всё думала: где же отец? Ей хотелось увидеть отца за работой.
И Юлька наконец увидела его, когда вслед за Алексеем Ивановичем спустилась по железной лесенке в первый этаж машинного отделения. Отец стоял возле разобранной машины и, занимаясь своим делом, не сразу заметил ребят. А Юлька замерла возле колонны под какой-то горячей изогнутой трубой, похожей на огромную колбасу.
Что-то новое, незнакомое, какая-то непонятная красота почудилась тогда Юльке в родном человеке. Почему он казался красивым? Старая спецовка, тёмная рубашка, немолодое, усталое лицо… А глаза необычные — умные, сосредоточенные, строгие. Эти глаза, что ли, делали отца красивым? Нет, не только… Стоял он как хозяин, как властелин, как мудрец в этом царстве металла, и руки бережно, спокойно и умело выполняли тонкую работу.
Отец не ремонтировал машину. Он переделывал лопатки турбины, чтобы увеличить её мощность.
Когда первая машина после реконструкции успешно прошла испытания, бригада праздновала это событие.
Собирались у мастера. Отец вернулся домой подвыпивший и счастливый, пел «Соловьи, соловьи» и «Катюшу» — он не знал современных песен. Мать ворчала: «Ну, распелся спьяну-то!..» — «Я не от вина пьян, — возражал отец, — я — от радости. Эх, не понимаешь ты…» — «Где мне понять…»
Но Юльке казалось — мать всё понимает. И радость его чувствует, и гордость, и сама гордится отцом. Как-то недавно зашла соседка, и мать похвастала: «Моего-то на новый блок переводят со всей бригадой». Мать сама тоже работает на электростанции, в топливном цехе, тут полгорода работает на электростанции…
— Ты что молчишь? — вдруг спросил отец, глядя на Юльку. — Расскажи, как дела, что там нового, в школе…
— Да ничего нового, всё нормально, — сказала Юлька.
Последние слова заглушил резкий звонок. «Явилась всё-таки!» — подумала Юлька.
— Иди открой, Юля, — сказала мать.
Это точно оказалась Ирина Игнатьевна. Пока она раздевалась, Юлька стояла неподвижно, как столб. Вышел отец, принял у Ирины Игнатьевны пальто, бережно повесил на плечики.
— Проходите, пожалуйста. Пообедаете с нами?
От обеда Ирина Игнатьевна отказалась. И от чаю тоже. Мать быстренько принялась прибирать со стола. Юлька ей помогла.
— Ну, как там наша Юля? — спросил отец с такой улыбкой, точно ожидал самых неумеренных похвал и заранее смущался.
— Да в общем-то ничего, — сказала Ирина Игнатьевна сухо. — Но кое-что в её поведении меня беспокоит.
Отец перестал улыбаться, вопросительно посмотрел на Юльку.
— Это что же? — спросила мать, садясь на диван рядом с Ириной Игнатьевной.
— Двоек у Юли нет, — сказала Ирина Игнатьевна. — Просто я зашла поговорить.
— Просто учителя на квартиры не ходят, — грубовато возразила мать.
Юлька собрала груду тарелок, унесла их в кухню и не пошла обратно — принялась мыть посуду.
Вскоре, однако, её позвали. Юлька вытерла руки посудным полотенцем, пришла в комнату, встала у дверей, как утром стояла в учительской.
— Это что же ты, Юля? — сказал отец. — Почему же на контрольную опоздала?
— На контрольную! — подхватила мать. — Это ещё бы не беда. А с каким ты парнем связалась?
— Ни с каким не связывалась, — перебила Юлька.
— Не рано тебе с мальчишками по улице разгуливать?
«Не рано, — подумала Юлька. — Другие уже давно дружат. Что тут плохого?» Но вслух она ничего не сказала.
— Что это за Чёрный? — спросил отец.
— Нехороший парень, — сказала Ирина Игнатьевна, раздосадованная Юлькиным молчанием, которое она всегда считала признаком упрямства. — Его из школы исключили.
— Да знаю я! — затараторила мать. — Хулиган уличный. Да как же ты могла с таким хулиганом связаться? Ведь они все с ножами ходят. Им своей головы не жалко, для них только и есть одно удовольствие — чтобы другому человеку зло сотворить.
Юлька молчала. Стояла, тупо уставившись неподвижным взглядом в пол, и молчала. Странные люди. Почему нужно выбирать такие слова, чтобы они царапали душу? И почему нужно считать всех людей скверными? Пашку. И меня. Ну да, и меня она считает скверной, ленивой, грубой. А себя — хорошей.
— У них вся семья паршивая. Мать я не знаю, мать давно померла, а бабка — спекулянтка и пьяница. Отец женился, уехал, а Пашку с ней оставил. Он ещё паспорта не имел, а уже ларьки обкрадывал.
— Никогда он не воровал! — сказала Юлька.
— А ты откуда знаешь? — вскинулась мать.
— Стало быть, без отца-матери парнишка-то? — спросил отец.
— Он и при отце плохо себя вёл, — заговорила Ирина Игнатьевна. — В седьмом классе… Юля, помнишь, как он на моём уроке выпустил из кармана воробья?
— Это не он.
— Он!
— Нет, не он.
— Кто же? Ты знаешь?
— Знаю.
— Скажи. Ну скажи, теперь уже, два года спустя, всё равно никого не подвергнут наказанию.
— Славка Милюков.
— Не может быть!
— Может. Они поспорили. Чёрный сказал, что, если кто-нибудь другой напроказит и не будут знать — кто, всё равно скажут на него. Они спорили на перочинный ножик. И Славка отдал Чёрному ножик.
— Я и говорю — с ножами ходят, — сказала мать. — Шпана и шпана. Не смей с ним больше видеться! И на обрыв не ходи. Нечего тебе там делать, рано ещё свиданки назначать.
Юлька почти не слушала мать. «Надо так жить, чтобы к тебе не придирались, — думала она. — Если бы я сегодня не опоздала на контрольную, никому не было бы до меня дела. А я всё равно была бы такая же. Из-за маленькой случайности столько суетни. А о чём я думаю, они не знают. И не хотят знать. Лишь бы слушалась. Надо научиться прикидываться».
— Будешь эту неделю без кино, — заявила мать. — А если ещё когда к Чёрному подойдёшь — гляди, худо будет.
— Юля, в общем-то, неплохая девушка, — заговорила Ирина Игнатьевна, смущённая суровым приговором.
— Кабы её не держать в жёстких рукавицах, давно бы с пути сбилась, — возразила мать.
— А за что же, — нерешительно проговорил отец, — за что же парнишку из школы-то изгнали?
— Ты не об нём, ты о своей думай! — раздражённо проговорила мать. — Ты — отец. Запрети ей дружить со шпаной.
— Я, Аня, этого парня не видел, — сказал отец негромко, но с тем внутренним упрямством, которое Юлька не раз уже замечала в нём. — Может, наоборот… Может, помочь надо…
— О господи! — с сокрушением воскликнула мать.
— Школа сделала всё возможное, чтобы перевоспитать этого подростка, — сказала Ирина Игнатьевна и встала.
— Уж я буду за ней следить, — пообещала мать, кивнув в сторону Юльки.
Они оба, мать и отец, вышли в переднюю проводить учительницу. Юлька не вышла. Стояла так же, прислонившись к колоде двери, словно её тут приклеили. А когда хлопнула дверь, быстро убежала к себе в комнатку, легла ничком на кровать, не включая света, подумала: «Хоть бы не пришли!»
— Не ходи к ней, — услышала через дверь голос отца, — пусть одна подумает.
— Испортишь ты её, — сказала мать.
Но всё-таки послушалась — не пошла к Юльке.
4
Юлька совсем и не собиралась дружить с Пашкой Чёрным. Пока его не исключили из школы, они учились в одном классе, но Юлька всегда держалась в стороне от мальчишек. Она даже не разговаривала никогда с Пашкой. И ничуть не жалела, когда его исключили из школы. Потому что он сам был виноват.
Чёрного исключили из школы за то, что он погубил школьный сад. Ночью с одним парнем — тот парень был старше и в школе не учился, просто так болтался по улицам, — с тем парнем они пришли в школьный сад и спилили семь самых лучших яблонь. Яблоням было уже шесть лет, их садили накануне выпуска из школы десятиклассники, когда Юлька училась во втором.
Осенью на месте спиленных яблонь посадили новые. Они были тоненькие, с голыми ветками, беззащитные, словно первоклашки среди старших ребят. А Пашку осенью бабушка устроила в строительное училище.
Юлька не думала о Чёрном, пока он не ходил на обрыв. Он уже недели две ходил, и Юлька стала приглядываться к нему просто из любопытства. Зачем он стоит там по утрам? Любуется природой? Вряд ли. Если бы он любил природу, он никогда бы не спилил яблони. Юлька не смогла бы спилить такие деревья. А он спилил.
Непонятно зачем, но почти каждое утро Пашка раньше Юльки оказывался над обрывом. На Юльку он не обращал внимания. И она на него тоже. Забавно было, что он сидит там на поваленной сосне или стоит возле, только и всего. Юлька даже со смехом рассказала об этом Марине. Напрасно рассказала. Теперь Марина смеялась над ней.
Сегодня после неприятности с контрольной и посещения Ирины Игнатьевны Юлька чувствовала себя несчастной и обиженной. И Пашка казался ей одиноким, несчастным и обиженным. Может, он ради неё ходил на обрыв? Может, он ищет в ней друга? По-человечески, по-хорошему. Достал портфель. Пригласил в кино. А Ирина Игнатьевна и мама наговорили невесть чего.
Юлька терпеть не могла когда на кого-то возводили напраслину. Хулиган. Ворует. Ходит с ножом. Кто видел, что он ворует? Никто. Неправда это. И про нож неправда. И про хулиганство. Ну, спилил яблони… Когда это было? Может, человек стал совсем другим, а его так всю жизнь будут считать хулиганом.
Лёжа ничком на кровати, Юлька долго размышляла в темноте о людской несправедливости. В квартире было тихо. Отец, наверное, сейчас читает газету. А мама вяжет свитер — она давно уже вяжет Юльке шерстяной свитер и торопится закончить до каникул.
Свитер Юльке нравился. Голубой, пушистый, с белыми полосочками. Такой наденешь под лыжную куртку, и не страшен ни ветер, ни мороз. Но в обиде и ожесточении Юльке не хотелось думать ни о чём хорошем. Даже хорошее она старалась вывернуть наизнанку. «Вяжет целый год, — подумала она о матери. — Свяжет к лету. Нужен мне к лету её свитер!»
Юлька резко села на кровати. Слабый свет от уличного фонаря пробивался в окно сквозь тюлевую занавеску. Учебники беспорядочно валялись на столе. Юлька вспомнила, что ещё не собралась в школу. Вздохнула, встала и включила свет.
Она укладывала в старый портфель без ручки книги и тетради, а сама всё думала о своих неприятностях. Целую неделю без кино! Ничего себе. За что? Опоздала на контрольную. Ну и опоздала. «Вот ещё двойки начну получать. Буду учиться на двойки и ходить в кино. На самый последний сеанс».
Юльке ужасно хотелось сделать сейчас что-нибудь навред всему свету. Маме. Ирине Игнатьевне. Отцу. Нет, отец ни при чём… Ни при чём? А почему он не заступился? Почему он не сказал, что это глупо — лишать человека кино?
Если провинилась, так сразу казнить?
«Вот возьму и пойду в кино, — подумала Юлька. — Сейчас же. Который час?.. Половина десятого. Как раз успею. Билет Пашка купит. Раз приглашал, значит, купит». — «Не надо, — сказал Юльке робкий внутренний голос. — Не ходи». Но Юльке сегодня казалось, что все её зажимают и угнетают, и даже свои собственные разумные мысли вызывали возмущение и протест. «Вот ещё! — с капризным упрямством возразила Юлька тому внутреннему голосу. — Захочу и пойду! И пойду. Да, пойду!»
— Мама! — крикнула Юлька, выбегая в столовую. — Мама, я…
Мать подняла голову, руки её замерли на спицах.
— Что такое?
— У меня задача по тригонометрии не получается. Пойду к Марине, вместе решим.
— Ведь скоро десять, — хмуро сказала мать. — Какая тебе Марина в ночную-то пору?
— Что же мне, двойку завтра схватить? — с возмущением проговорила Юлька.
Так натурально она возмущалась, точно и в самом деле собиралась к Марине.
— Что ж ты раньше-то? — недовольно, но уже не так категорично сказала мать.
— Думала, сама справлюсь.
— Может, отец тебя проводит?
— Ещё не хватало! — фыркнула Юлька. — Что, первый раз, что ли?
Последние слова она проговорила уже в передней, натягивая пальто. Мать боялась двоек гораздо больше Юльки, и Юльке на миг даже весело сделалось оттого, что она так ловко воспользовалась маминой слабостью.
Но на улице, в ночном мраке, от которого снег казался серым, на пустынной и непривычно тихой улице Юльке сделалось не по себе. «Лгунья, — подумала она. — Жалкая лгунья. Зачем тебе это нужно? И картина-то, наверное, дрянная!»
Она остановилась и поглядела назад, на двухэтажный дом, в котором жила Марина. Дом мирно светился оранжевыми и голубыми окнами. Голубые окна были от торшеров — в универмаг недавно привезли партию одинаковых торшеров с голубыми колпаками, и многие купили. Юлькина мать тоже купила для спальни такой торшер. «Марина сейчас, наверное, читает, — подумала Юлька. — Или смотрит телевизор».
Она могла ещё вернуться и зайти к Марине. Она бы хорошо сделала, если бы сходила к Марине. Посидела бы с ней у телевизора — и домой. Юльке пришла в голову такая мысль. Но она только усмехнулась: «Что, струсила?» И почти бегом побежала к Дворцу культуры.
Начал падать мелкий редкий снежок. Перед дворцом на высоких столбах ярко горели лампы в матовых плафонах. Под фонарями снежинки алмазно искрились. Белые колонны в ярком свете огней и за этими искрящимися снежинками казались сказочно-величественными. Юлька загляделась на снежинки, на огни, на колонны, и едва не забыла, зачем она тут. Но Чёрный сам заметил Юльку.
— Я знал, что ты придёшь, — сказал он.
Он подходил к Юльке, улыбаясь своей нагловатой жёсткой улыбкой. Позади Чёрного стояла группа парней. Все они теперь смотрели на Юльку, и она догадалась, что Чёрный раньше стоял с ними. И опять ей сделалось неприятно, стыдно за свой обман перед матерью, которая теперь до полуночи не будет спать, в тревоге дожидаясь её.
Ещё можно было уйти. Сказать Чёрному, что она и не думала идти в кино, просто решила прогуляться, и отправиться домой.
— Я билеты взял, — сказал Чёрный. — Идём, уже звонок.
Электрический звонок, предупреждавший о начале сеансов или концертов, звенел и в фойе, и на улице, потому что дубовские зрители предпочитали минуты ожидания проводить на площади перед Дворцом культуры, а не в помещении. Раньше, когда на улице не было звонка, многие опаздывали, и директор придумал такое нововведение.
Чёрный взял Юльку под руку и повёл. Юлька подчинилась. Никогда в жизни Юлька не ходила под руку и теперь держала согнутую в локте руку напряжённо, словно несла что-то тяжёлое.
Кто-то из приятелей Чёрного хмыкнул, но Юлька гордо вскинула голову. Кому какое дело, с кем она идёт под руку? Никому нет дела!
Так, с полным сознанием своей взрослости и самостоятельности, Юлька вошла в вестибюль. И сразу испуганно отпрянула от Чёрного. Прямо напротив входа стояла Ирина Игнатьевна. Каких-нибудь три или четыре шага разделяли их. Бежать было поздно: Ирина Игнатьевна заметила Юльку.
— Романова, подойди ко мне, — сказала она, точно они встретились в школе, а не во Дворце культуры.
Юлька уже без прежней горделивости в осанке медленно подошла.
— Романова, разве ты не знаешь, что на поздние сеансы школьникам ходить не разрешается? Знаешь?
— Знаю, — пожав плечами, сказала Юлька.
— Очень хорошо. В таком случае, немедленно ступай домой.
Юлька повернулась и, опустив голову, ни на кого не глядя, быстро вышла из дворца. Чёрный пропал. А может, он был рядом. Юлька его не видела, она смотрела себе под ноги и никого не видела.
— Идём! — Кто-то схватил Юльку за руку.
Чёрный!
— Отстань, — сказала Юлька и выдернула руку.
— Идём, не бойся, — сказал Чёрный. — Скорей, а то опоздаем.
Он потащил Юльку за угол дворца. Юлька шла за ним. Ей вдруг сделалось всё равно, куда идти. Надо же, второй раз напоролась на Ирину Игнатьевну!
Чёрный повёл Юльку через служебный ход. Они поднялись по какой-то боковой лесенке, миновали коридорчик, прошли мимо дверей, за которыми репетировали гитаристы, и наконец вышли в фойе. Тут было уже пусто — зрители усаживались на места, и свет в кинозале начал меркнуть. Чёрный не стал отыскивать свои места, просто они сели в свободные кресла недалеко от выхода.
— Ты молодец, — шёпотом сказал Чёрный.
«Ирина мне этого не простит», — подумала Юлька.
5
— Романова в последнее время совершила несколько серьёзных ошибок, и я не уверена, достойна ли она участвовать в лыжном походе, посвящённом ветеранам Великой Отечественной войны.
Ирина Игнатьевна сделала паузу и обвела всех участников похода пристальным, требовательным взглядом. «Недостойна, — говорил этот взгляд. — Недостойна. Недостойна!»
— Вы будете встречаться и беседовать с фронтовиками, с людьми, совершившими подвиги в суровые годы войны. Это честь для вас. Большая честь! Пусть вы пока не совершили подвигов. Но в сегодняшней школьной жизни формируется облик будущего гражданина. А Романова…
Брат Ирины Игнатьевны в сорок третьем году сгорел в танке. Он учился в этой школе. Из пятого класса с двумя мальчишками бежал в Одессу — они хотели уехать в Испанию, чтобы воевать с фашистами. В Одессе их задержали. Всё же ему пришлось воевать с фашистами. И он сгорел в танке.
— …Впрочем, пусть она об этом скажет сама.
Странно, что Юлька вспомнила сейчас брата Ирины Игнатьевны. В кабинете боевой славы висит его портрет. Павел Большаков его имя. Надо думать о себе, надо говорить о себе, как-то оправдываться, но собственные неприятности кажутся Юльке мелкими, ничтожными, просто ни к чему все эти разговоры…
— Что же, Романова, тебе слово.
Это Олег Григорьевич, преподаватель физкультуры. Он молодой, работает всего второй год. Лицо у него совсем мальчишеское, с постоянным румянцем на щеках, но на макушке заметно просвечивает ранняя лысина. Олег Григорьевич возглавляет лыжный поход по сёлам района.
— Мы ждём, Романова…
Она встала, вышла из-за парты.
— А что говорить? Опоздала на контрольную. Ходила на последний сеанс в кино. И всё.
— Всё? — выразительно спросила Ирина Игнатьевна.
— Всё, — упрямо глядя в пол, сказала Юлька.
— А обман? Что ты сказала маме, когда пошла в кино?
Юлька молчала.
— Марина, расскажи.
— Да ничего особенного, — затараторила Марина, — просто к нам в половине двенадцатого — мы уже легли, и я тоже лежала с книжкой в постели, читала рассказы Чапека, ужасно смешные — ну, и вдруг кто-то звонит. Мама мне говорит: «Поди открой». Я открыла, а это Юлина мама. Она думала, что Юля у нас. Матери — они ведь, знаете, все такие, ненормальные. Чуть что, им везде чудятся всякие ужасы. Юля просто ушла в кино, а мать бегает по всему городу. И вообще, Юля не виновата, это всё Чёрный, он уговорил её идти в кино. А в походе не будет Чёрного.
— А может, ей больше нравится ходить с Чёрным в кино, чем участвовать в лыжном походе? — ядовито спросил Марк Грудинин.
С тех пор как Юлька у всех на глазах порвала его записку, он всегда старался уязвить её. А тут такой подходящий случай. Юлька усмехнулась и поглядела Марку прямо в лицо. Но Марк ничуточки не смутился.
— Ты в самом деле обманула мать? — спросил Олег Григорьевич.
— Если человека лишают свободы, он должен как-то изворачиваться, — независимо проговорила Юлька.
— Да, в этом ты делаешь успехи, — сказала Ирина Игнатьевна. — В кинозал прошла просто невидимкой. Как ты прошла?
— Через служебный ход, — сказала Юлька.
— Понятно, — кивнул Олег Григорьевич, словно бы одобряя Юлькину ловкость. — Так как, ребята? Может, каждый выскажет своё мнение? Марина уже высказала. Давайте по порядку. Марк, ты начал творить.
— Романова знала, что она участница похода. Но она ничуть не дорожит мнением коллектива. Делает всё, что ей хочется. По-моему, она вообще не обдумывает свои поступки, а действует импульсивно, по первому побуждению.
«Смотри-ка, научную базу подвёл, — насмешливо подумала Юлька. — «Импульсивно»! Ты зато всё обдумываешь!»
— Я считаю, что для Романовой будет полезней, если мы её не возьмём в поход. Может быть, это заставит её серьёзнее взглянуть на себя со стороны.
Марк резко сел, так что под ним скрипнула парта. «Неужели не возьмут? — тоскливо подумала Юлька. — Мама, главное, свитер связала…»
— А я говорю, что Юля достойна участвовать в походе. Она хорошая. Она искренняя. А эти ошибки у неё нечаянно получились. Бывает же! С вами не бывает? Подумаешь, какие все собрались идеальные!
Валя Сизова. Маленькая невидная девчонка с тонкими косичками. Никто в девятом не носит такие детские косички с бантиками на концах, одна Валя. «Всё равно я некрасивая, мне никакие причёски не помогут». Это она однажды сказала Юльке: «Всё равно я некрасивая…» А глаза у неё на самом деле красивые: большие, серые и добрые. Только вот рост маленький. И лицо в веснушках. Даже зимой не сходят веснушки.
— Марк перестарался…
— Марк — отличник, наш, так сказать, маяк…
— Погодите, ребята.
Олег Григорьевич. Юлька подняла голову. Заступится или начнёт мораль читать? Ведь сам недавно был школьником, должен помнить. Или никогда не совершал оплошностей?
— Я вам хочу рассказать одну историю. О том, как мы поднимались на Казбек. Группа альпинистов. Я возглавлял эту группу.
— Вы на Казбеке были? — удивилась Марина.
— Нет, — сказал Олег Григорьевич. — Не были мы на Казбеке. Не дошли. Крепкие ребята. И снаряжение у нас было хорошее. И опыт уже был в альпинизме. Всё было. Только одного нам не хватало: дисциплины. Немножко не хватало дисциплины. И мы не дошли… Ты садись, Романова, что ж стоять.
Юлька села. И сразу как-то стало легче. Все сидят, и она тоже.
Она почти забыла, что ради неё тут собрались. Просто сошлись послушать интересное происшествие из жизни Олега.
— Отправились мы группой в десять человек. Я был самый молодой, но самый опытный. Шёл впереди, остальным приказал идти след в след. Но они, дурни, не слушаются. Тот с фотоаппаратом в сторону отбежит, другому где-то интересное померещится — надо поближе разглядеть. Я сначала добром уговаривал, потом сердиться начал, ругаться даже. Нет, никакого толку!
«На Казбек, — подумала Юлька завистливо. — А я? Поднимусь я когда-нибудь на Казбек? Я бы шла как надо, след в след. Как выглядит земля с Казбека?»
Юлька представила себе обрыв над водохранилищем, с которого начались её несчастья, только тот обрыв в десять, в двадцать, может, в сто раз выше. И с огромной высоты этой — Кавказские горы. «Кавказ подо мною. Один в вышине стою над снегами у края стремнины…» Юлька так живо увидела себя над стремниной, что у неё даже слегка закружилась голова.
— И вот, понимаете, отошёл один с фотоаппаратом. Я вижу — снег под ним какой-то не такой. Даже не могу вам объяснить, чем отличается, а вот какой-то не такой, и всё. Чувствую: на трещине стоит парень. Одно неосторожное движение — и полетит в тартарары.
Юлька слушала. Юлька сейчас же мысленно оказалась на месте того парня. Стояла на трещине, не подозревая опасности, и прицеливалась сфотографировать живописную снеговую шапку на вершине скалы.
— Как тут быть? Крикнуть? Рванётся — и конец. Говорю тихо: «Отойди оттуда». Не слушается: «Да брось ты…» Я опять: «Отойди». Ни с места. Я тихонько подошёл, дёрнул его за руку. Потом ткнул ледоломом — верно, трещина. Разозлился. Говорю: «Ну, всё, идём обратно». Упрашивали. Уговаривали. Но всё-таки пришлось вернуться. Так я и не повёл их на Казбек.
«Струсил, — подумала Юлька. — Просто струсил, что придётся за кого-то отвечать. И сейчас трусит…»
— Вот почему я не люблю брать в поход людей, которые не признают дисциплины.
«Ну и не бери! Ну и не надо!» — мысленно дерзила Юлька.
— Юля не подведёт, я могу поручиться, что Юля не подведёт.
— А если нам из-за Романовой придётся вернуться?
— Не придётся.
Опять Валя Сизова. «Вот Валя от души говорит. Но всё равно не надо. Не надо мне никаких адвокатов!»
— Не придётся вам из-за меня возвращаться. Не беспокойтесь. Не пойду я ни в какие походы!
Юлька вышла из-за парты и, ни на кого не глядя, быстро направилась к выходу.
— Романова! — строго окликнула её Ирина Игнатьевна.
Юлька не обернулась, только ускорила шаги. Хлопнула дверью.
— Романова!
Теперь голос Ирины Игнатьевны звучал не строго. Укоризненно. Даже чуть-чуть просительно. Этого Ирина Игнатьевна не хотела — чтобы Юльку не взяли в поход. «Назло не пойду!» — подумала Юлька.
Юлькины каблуки тяжело, гулко простучали в пустом коридоре. Когда она сбегала по лестнице, никто уже не окликал её. Тем лучше. Тем лучше…
А как же Новый год в лесу? Значит, не будет этого удивительного, может, единственного в жизни праздника в лесу? Нет, хуже: праздник будет, но без неё…
— Ты что плачешь? — спросила гардеробщица.
— Я? — удивилась Юлька. — И не думала.
Отвернувшись, она вытерла ладошками мокрые щёки, и, на ходу застёгивая пальто, быстро вышла на улицу.
6
Конечно, они отправились в лыжный поход по сёлам Дубовского района без Юльки. Их осталось одиннадцать — они прекрасно обошлись без неё. Она одна не могла встретить Новый год в лесу. А они без неё могли.
Юлька Новый год встретила дома. Была маленькая полутораметровая ёлка, на которую Юлька безрадостно цепляла игрушки. Были гости — взрослые, немолодые, неинтересные. Играла радиола. А где-то в пятнадцати километрах от Дубовска, за селом Большие Ключи… Юлька сидела за столом молчаливая и хмурая, как будто не праздник был, а поминки. Даже гости заметили её настроение.
— Скучно ей с нами, с пожилыми, — сказал папин мастер.
— Перед праздником зато много веселилась, — заметила мать.
Юлька рано ушла спать.
Первый день Нового года тянулся так же скучно. Отец с мамой ушли в гости, а Юлька то хваталась за книжку, то крутила радиоприёмник, и всё ей не нравилось — и книга, и музыка, и погода. Ей жизнь не нравилась в этой тихой, пустой квартире. «Что делать? — уныло думала Юлька. — Что мне делать?»
Миновал и этот длинный и скучный день.
Второго Юлька проснулась с непонятно тревожным чувством. Ей показалось, что она проспала и теперь опоздает в школу. Юлька испуганно открыла глаза. Но тут же вспомнила: каникулы. А тревога почему-то не проходила. Беспричинное нетерпение охватило Юльку. Ей казалось, что куда-то она должна бежать, что-то делать. Немедленно бежать и делать. Словно какая-то пружинка дрожала в ней и не давала покоя.
Юлька отбросила одеяло и, тихо ступая по крашеному, блестящему от яркого солнца полу, подошла к окну. Белые пальмы цвели на нижних стёклах. А выше стёкла были чистые, и через них Юлька увидала снежный пустырь, усыпанный мелкими искрящимися хрусталиками.
Она представила себе, как сейчас по белому полю цепочкой идут на лыжах ребята с рюкзаками за плечами. Марк, конечно, впереди. Впрочем, впереди скорей всего Олег Григорьевич. А за ним — Марк. Потом — Марина. Валя Сизова, наверное, идёт последней. Если по росту — то последней. А Юлька по росту шла бы где-то в середине. Пятой или шестой.
«Ничего, — подумала Юлька, — ничего особенного не случилось. Что я, без них не покатаюсь на лыжах? Без рюкзака ещё легче…» Ей вдруг очень захотелось на улицу, на мороз, в этот белый простор, и она торопливо принялась одеваться.
В лыжных брюках и в новом свитере, который мама успела-таки связать к каникулам, Юлька вышла в столовую. На столе она увидела завтрак, накрытый белой салфеткой. Мама, уходя на работу, прибрала со стола, оставив только Юлькин завтрак. В кухне на плитке стоял кофейник с остывшим уже кофе. Юлька не стала подогревать, словно и в самом деле ей надо было так уж торопиться, выпила тёплого кофе и, захватив лыжи, вышла на улицу.
День выдался морозный. Пока Юлька шла по двору с лыжами на плечах, январский холод цепкими пальцами ущипнул её за щёки, начал заползать под свитер. По улице, в забитом снегом кювете, тянулась лыжня. Юлька стала на лыжи, взмахнула палками, рванулась вперёд. И сразу стало теплее.
Обогнув Дворец культуры, Юлька вышла к парку, который по крутому откосу спускался к водоёму. Лыжня по широкой просеке убегала вниз. Это здесь тогда Чёрный поднимался с Юлькиным портфелем.
— Вперёд! — громко скомандовала себе Юлька и выдернула из снега палки, служившие ей тормозом.
Обросшие инеем берёзы и липы понеслись ей навстречу, раскидистые кусты орешника торчали из сугробов, зелёные сосны с белыми наростами на ветвях приветствовали лыжницу. А Юлька стояла, слегка пригнувшись, подняв палки и стараясь только сохранить равновесие в стремительном движении. Сердце замирало от быстроты, страха и восторга, желобки лыжни покорно стелились ей под ноги, лыжи легко мчали Юльку по затенённой просеке, и Юльке хотелось, чтобы долго-долго не кончался этот волшебный путь. Но просека вдруг расступилась, солнце брызнуло в глаза, сверкающий белый берег водоёма открылся взгляду, а лыжня круто завернула вдоль леса.
Юлька резко затормозила и огляделась. Знакомый остров с зелёными соснами и тихими заснеженными дачками лежал посреди водоёма. А правее острова тянулись белые, озарённые ослепительным солнцем холмы, и по ним сероватой извилистой лентой уходила дорога. Та самая, по которой ушли ребята…
Юльке сделалось грустно и захотелось вернуться домой. Но что там, дома? Опять сидеть одной? Юлька оттолкнулась палками и заскользила по берегу водоёма, намереваясь выйти к острову.
Строго говоря, остров не был островом. Как известно из географии, остров со всех сторон окружён водой, а этот против электростанции соединялся с берегом насыпной дамбой. Летом в воскресные дни по дамбе шло столько же народу, как перед сменой на электростанцию. Но зимой дамба пустынна, только лыжники порой торопливо, словно опаздывая на работу, устремляются на остров. Впрочем, для лыжников кругом довольно простора. То ровные, то холмистые поля расстилаются окрест Дубовска, с ложбинами, с перелесками, с деревеньками вдалеке, с чёрными терриконами, похожими на огромные муравьиные кучи.
Лыжня двумя лентами стелилась вдоль берега до самой дамбы. Кромка льда меховой оторочкой изгибалась по краю тёмного, дышащего паром овала водоёма. Чем ближе к дамбе, тем гуще становились клубы пара.
На дамбе Юлька опять сделала остановку. Вот откуда он был хорош, Дворец культуры с белыми колоннами высоко над обрывом. Сосны, словно часовые в зелёных мундирах, строго в ряд стоят перед величественным зданием. Слева от дворца и вниз по обрыву — парк, а справа — город.
Есть, наверное, города лучше Дубовска. Конечно, есть. Но этот дорог Юлькиному сердцу, дорог и мил, как бывает мило лицо родного человека. «Хорошо как!» — безотчётно подумала Юлька и опять помчалась вперёд.
Она не любила ходить на лыжах вполсилы. Неинтересно. Рвануться вперёд как следует, вот так, раз, два… Ух, какой жгучий ветер! Щёки, наверное, красные, как это зимнее солнце. Руки мёрзнут в перчатках, а самой жарко. Ничего, сейчас и руки согреются, надо ещё быстрей. А ну-ка, ещё, ещё быстрей!..
Вот и остров.
Остров был довольно большой. Слева от дамбы раскинулся просторный луг, сейчас покрытый толстым слоем снега. Середину острова занимал сосновый бор. А по берегам приютились сады с маленькими дачными домиками, похожими на пчелиные ульи.
Юлька нырнула в лес. Лыжни тут разбегались во все стороны, пересекались, сплетались. Заячьи следы вдруг пунктирной стёжкой пересекли Юлькину дорогу. Юлька остановилась и прощупала взглядом снег вокруг деревьев. Вот бы увидать сейчас живого зайца! Нет, не видно. Косой либо давно удрал, либо ловко замаскировался.
В лесу ветра совсем не чувствовалось. Руки у Юльки согрелись, щёки горели, и вся она была сейчас лёгкая и сильная, сама себе казалась какой-то особенной, будто не Юлька из девятого «Б», а… Кто? Ну, например, артистка кино. Оператор кричит: «Приготовиться!» Надо красиво взмахнуть палками и легко скользнуть вперёд. Вот так. И улыбаться. Здорово! Жаль, что на самом деле нет оператора. Никого нет. Никто не видит, какая Юлька сейчас красивая.
Юлька пересекла лес и вышла к дачам. Из одного домика серым жгутиком поднимался дым. Не из крыши, а из окна — кусок железной трубы торчал из заделанной фанерой форточки, и из трубы шёл дым. «Какой это чудак живёт зимой на даче?» — подумала Юлька.
И опять вообразила себя героиней фильма. Судьба забросила её на неизвестный остров, она заблудилась, ей грозит смерть от голода и холода… Собрав последние силы, она бредёт через лес. И вдруг — избушка. Неизвестный человек выходит ей навстречу. Кто он? Разбойник? Изгнанник? Спаситель или враг? Теряя сознание, Юлька падает в снег…
В домике пронзительно заскрипела дверь. Юлька вздрогнула и попятилась на лыжах назад. Но тут же остановилась, удивлённо глядя на хозяина дачи, который из кучи хвороста, лежащей возле крыльца, выбирал самые толстые сучья.
— Павлик! — крикнула Юлька.
Парень разогнулся, угрюмовато поглядел на Юльку, словно был недоволен, что она тут оказалась.
— Заходи, — не слишком приветливо проговорил он, — гостьей будешь.
«А почему бы и нет? — подумала Юлька. — Вот назло им, назло им всем буду дружить с Чёрным!»
7
Пашка распахнул дверь дачки и по-джентльменски пропустил Юльку вперёд, а за нею вошёл сам.
В маленькой квадратной комнатке было жарко от раскалённой железной печки. Стол, два табурета, железная кровать с сеткой, ничем не покрытая, составляли всю обстановку. На столе лежал замок и ключ, на печке тонко гудел чайник. Ещё небольшой настенный шкафчик висел у дверей, Юлька его сначала не заметила. В углу стояли лыжи с палками.
Чёрный указал Юльке на табурет:
— Садись. Чаю хочешь?
— Нет. Я на минутку.
— Хоть сейчас уходи, если боишься, — усмехнувшись, ответил Чёрный.
— Я не боюсь, — сказала Юлька.
Она прошла и села на табурет. Чёрный молчал. И Юлька молчала. Уже неудобно было молчать, а о чём говорить, не знали. Тут кстати чайник вскипел, расплескался на печку, зашипело, пар поднялся. Чёрный заметался в поисках тряпки. Так и не найдя её, он раскатал длинный рукав своего свитера и воспользовался им как прихваткой.
— Давай чаю выпьем. У меня, правда, хлеб да сахар, больше ничего нет…
Он открыл шкафчик, достал хлеб, завёрнутый в газету, вынул из кармана складной нож. Тарелок не было. Хлеб — на газете, сахар — на бумажке, стакан — один.
— Пей, я потом, — сказал Чёрный.
Он налил Юльке кипятку.
— Какой странный хлеб, — удивилась Юлька, — так и рассыпается на крошки.
— Он перемёрз, — объяснил Чёрный. — Я купил, а потом три дня тут не был.
— А вкусный.
— Как пирожное.
Юльке и в самом деле понравилось угощение: перемороженный хлеб с сахаром и кипяток. Кто не ел, тот, конечно, не поймёт, подумает: ерунда. Нет, вы сперва поплутайте суток двое на лыжах в тайге, потом наткнитесь на такую вот избушку неизвестного отшельника, отогрейте у печурки совсем закоченевшие руки, попробуйте этот мороженый хлеб с кипятком, а потом будете говорить, ерунда или не ерунда.
Одной минуты не потребовалось Юльке, чтобы вообразить таёжную глушь за окном. Видимо, она попала в избушку охотника. А сама… Кто же она сама?
— Ещё? — спросил Чёрный, заметив, что стакан опустел.
— Нет. Пей ты.
Он положил в стакан кусков десять сахару, налил до краёв кипятку и стал есть хлеб, запивая этим сиропом. На Юльку он не смотрел, а куда-то мимо, в стену, и взгляд у него был безразличный и усталый, как у взрослого. Ворот свитера растянулся, из него торчит тонкая смуглая шея, словно ветка тополя из стакана. «Без отца-матери парнишка-то», — вспомнились Юльке слова отца. И таёжные фантазии как-то сразу отошли в сторону, Юлька увидела перед собой живого парнишку с трудной судьбой, бывшего однокашника, озорника Пашку Чёрного.
— Это что же, ваша дача? — спросила Юлька.
— Наша. Ещё когда мать была жива построили.
— И ты здесь живёшь?
— Да нет… Прихожу иногда, если бабка надоест своим ворчанием.
— Вдвоём с бабкой живёшь вообще-то?
— Вдвоём. Бабка у меня паршивая. Всё молится. За десять километров в Воскресенское в церковь ходит, а сама у соседей из сарая яйца таскает. «Прости, господи, мои прегрешения?»
Пашка с такой уморительно постной миной передразнил бабку, что Юлька расхохоталась. Но сам он даже не улыбнулся.
— Ненавижу я её, — сказал Пашка. — Убил бы…
— Ты с ума сошёл!
— Ладно, — оборвал Пашка, — не будем о ней. Пускай живёт.
— Что тебе бабка? — сказала Юлька. — Ты сам уже взрослый. Скоро работать пойдёшь. Сколько тебе? Шестнадцать?
— Шестнадцать… А когда мать умерла, мне было двенадцать. Через полгода уехал отец.
— Почему он не взял тебя?
— Я сам не поехал. Мачеха не хотела. Я подслушал, как они ругались с отцом. Она его уговаривала: «Пусть Паша поживёт с бабушкой». Нужен я ей… Потом отец поставил ультиматум: «Не хочешь Пашку воспитывать — разойдёмся». А я не поехал. Зачем насильно навязываться? Пускай живут.
— Он вам помогает?
— Сначала помогал. А теперь у них ребят двое. Письма пишет раза три в год. Собирался приехать в отпуск, да дорого. Далеко забрались — на Камчатку. Это она его нарочно подальше увезла. И в гости не пускает. Тряпка он, отец. Мать им всегда командовала. Теперь — эта. Я ему не отвечаю на письма. Бабка посылает свои хныканья, а я не пишу.
— Это нехорошо…
— Нехорошо? — вскинулся Чёрный. — Нехорошо? А ему — хорошо? Ему первая встречная баба дороже сына… Вот и пусть живёт…
— Он пишет тебе — значит, помнит.
— Может, и помнит, — остывая, сказал Пашка. — Да мне-то до него дела нет. У тебя настоящий отец. А у меня — так, дрянь.
— Откуда ты знаешь про моего отца?
— Тар, слыхал… Дружок один у меня есть из его бригады. А мне на отца не повезло. И вообще не везёт в жизни.
— Ты сам не везёшь, — сказала Юлька. — Что в школе вытворял? И с уроков сбегал, и дрался, и двойки без конца получал. А потом ещё эти яблони. Зачем ты их спилил?
— Со зла.
— И когда ты успел столько зла набраться?
— Успел… Бабка первая меня злу обучила, когда маленького прутом драла. Тебя не били прутам?
— Нет.
— Я до хрипоты ревел, когда она меня драла. И в школе тоже… Меня ещё в начальной школе учительница невзлюбила. Чего я ей сделал? Невзлюбила, и всё! Чуть что: «Приведи родителей…» Как будто я уж такой дурак, что без родителей ничего не пойму.
— Ну, поозорничать-то ты всегда любил, — заметила Юлька.
— Ладно, пускай озорничал… А вот в четвёртом классе… В четвёртом дроби проходили или в третьем? Забыл. В общем, объясняет дроби. Не знаю, слушал я или нет… Может, не очень слушал. Вызывает к доске. «Напиши: одна вторая прибавить три четвёртых». Написал. «Решай». Стою. Не знаю, как решать. Не понял. «Такой-сякой, невнимательный, лентяй…» Ругает. Я молчу. Потом, когда домой пришёл, обидно стало. Как дал рёву! Отец: «Что с тобой, почему плачешь?» Рассказал про эти дроби. А у нас на квартире в это время инженер жил, строитель. «Иди, говорит, сюда». Посадил меня за стол и в десять минут эти дроби объяснил. Я всё понял. Что же, она не могла, что ли, объяснить?
— Каждому по отдельности некогда объяснять.
— Пока ругала меня, могла объяснить.
— Знаешь, у других людей всегда находишь всякие недостатки. А у себя никто не видит.
— Я вижу, — сказал Пашка. — Ленивый я. Ленивому хорошей дороги в жизни не будет. Учиться я ленивый. И работать тоже. А воли, чтобы себя переломить, нету. И дружки у меня такие же…
Пашка залпом допил уже остывшую сладкую воду, зло посмотрел на Юльку:
— А ты зря пошла со мной в кино. И сюда зря заявилась. Что, лучше не нашла?
— Дурак! — вскочив с табуретки крикнула Юлька. — Я из-за тебя… — Но осеклась, не стала рассказывать, сколько злоключений пережила из-за Пашки. Только ещё раз возмущённо крикнула: — Ду-рак!
Пашка не обиделся, даже коротко хохотнул.
— Помнишь, в седьмом классе, когда я тебя за косы дёргал, ты тоже всегда орала: «Дурак! Дурак!»
— А ну тебя! — сказала Юлька и быстро пошла к двери.
Чёрный, расставив руки, преградил ей путь. Потом цепко схватил Юльку за плечи, и она близко увидела его колючие глаза.
— Пусти! — крикнула Юлька и дёрнула плечами, пытаясь высвободиться.
— А захочу — и не пущу, — жёстко глядя на Юльку и неприятно улыбаясь, сказал Чёрный.
— Пусти!
Юлька обеими руками с силой толкнула Чёрного в грудь. Он выпустил её плечи, отлетел в сторону. Юлька в два прыжка оказалась у порога, пинком открыла дверь и выскочила на улицу. Лыжи стояли наготове, ждали Юльку. И палки торчали, воткнутые в снег.
«Дурак! — теперь уже мысленно обругала Юлька Чёрного. — И зачем я пошла к нему?»
— Подожди, — как ни в чём не бывало сказал Чёрный, следом за Юлькой выйдя из дачки. — Подожди, я тебя провожу.
Он вынес лыжи и в самом деле собирался проводить Юльку. Ну не нахал?
— Не надо, — сказала Юлька. — Не провожай. И вообще…
— Я пошутил, — сказал Чёрный. — Чего ты взъерепенилась?
— Ничего.
Юлька резко двинула правой ногой, помогла себе палками и направилась к лесу. Чёрный ещё только становился на лыжи. Юлька спешила уйти от него. Но в лесу он её нагнал.
— Юлька!
— Ну, чего ещё?
— Я знаю, из-за чего тебя не взяли в лыжный поход.
Юлька остановилась. Чёрный направил лыжи по целику, встал рядом.
— Я не хотел, честно — не хотел.
— Ну при чём тут ты? — сказала Юлька. — Я сама виновата.
— Пойдём на восточный берег. Я тебя на плоту покатаю.
— На плоту?
— Ну да… У меня там есть плот.
Юлька была любопытна. Зимой — на плоту. Правда, водохранилище в этой стороне близ электростанции зимой не замерзает, но всё-таки это забавно: зимой — на плоту.
Хотя Юлька и не высказала вслух своего согласия, Чёрный решил, что они договорились. Он первым заскользил под заснеженными деревьями, прокладывая свежую лыжню. Юлька, чуть помедлив, пошла за ним.
Лыжи сами направляли Юльку вслед за Чёрным, и она на ходу разглядывала лес. Вон можжевельник уютно выглядывает из-под белой пушистой накидки. Высокая ель одна-единственная стоит среди сосен. Ветер ли, птицы ли занесли сюда еловое семечко? Сколько лет прошло с тех пор?
Кто-то странно зацокал у Юльки над головой. Юлька остановилась.
— Паша, подожди.
— Что ты?
— Какая-то птица.
Он прислушался, оглядел ель.
— Это клёст. Вон он, на ветке. Иди с этой стороны.
Юлька бесшумно скользнула вперёд. Опять остановилась. И увидала наконец бойкую краснопёрую птичку. Клёст, наверное, тоже заметил Юльку, но не спешил улетать, сидел себе и цокал, словно ему дела не было до тех, кто тут бродил под деревьями среди зимнего безмолвия.
С восточной стороны острова лес доходил до самой воды. Если не поостеречься, можно тате с разгону и въехать в воду. Но Чёрный вовремя затормозил. Развернув лыжи, он сделал несколько шагов уже по берегу. В маленьком затончике Юлька в самом деле увидала плот.
Он был небольшой — несколько коротких и не очень толстых брёвнышек, скреплённых проволокой. Три поперечные доски, прибитые к плоту гвоздями, служили и полом, и дополнительным креплением. Пашка сошёл с лыж, наклонился возле берёзового пня, пошуровал рукой под снегом и вытащил длинное самодельное весло.
Остров тут совсем близко подходил к берегу — метров десять, наверное, надо проплыть, десять или пятнадцать. Юлька не очень умела определять расстояние на глаз. Но пода в этом проливе на фоне снега и ледовой кромки у берегов казалась чёрной и зловещей, и Юлька пожалела, что согласилась кататься на этом дурацком плоту. «Всё я делаю не так», — подумала она. Но отступать теперь казалось ей позорной трусостью.
— Давай заходи, — скомандовал Чёрный, отвязывая канат, которым был закреплён плот, от того же берёзового пенька.
Юлька взяла лыжи в руки, проваливаясь в снег, добрела до плота. Плот слегка качнулся, когда Юлька ступила на него. «Утонем», — подумала она со страхом. А Чёрный, оставив лыжи на берегу, прыгнул на плот и оттолкнулся веслом от берега.
— Боишься? — спросил он.
— Прямо реву от страха, — сказала Юлька, крепко обнимая свои лыжи.
— А что? — Пашка дёрнул в усмешке уголками губ. — Хочешь, столкну тебя сейчас в воду?
— Толкай.
«И столкнёт, — с тоскливым чувством подумала она. — Никто даже не узнает, что я утонула…»
Остров был безлюден — Юлька уже знала. Она поглядела на противоположный берег. Здесь, за дамбой, город не строился. Здесь были поля и вдалеке, на холме, среди чуть придымленных снегов цепочкой вытянулись дома небольшой деревеньки Балюки. На берегу стоял мальчишка лет девяти, в валенках с галошами, в длинном, на вырост, пальто и в меховой шапке.
— Я бы тебя спас, — сказал Чёрный. — Столкнул, а потом спас. На меня находит такое… Ну, охота сотворить чего-нибудь отчаянное. Хочешь, я сам сейчас прыгну в воду? Хочешь?
Сумасшедшую готовность прыгнуть в ледяную воду увидела Юлька в глазах Чёрного. Стоит ей сказать: «Прыгни» и…
— Не люблю психов, — сказала Юлька.
— А на войне такие психи становятся героями, — заметил Чёрный.
— Греби, — попросила Юлька.
— Не нравится мой корабль?
— Не корабль, а корыто.
— Я воду люблю, — сказал Чёрный, подгребая к берегу. Они уже миновали середину проливчика, и Юлька понемногу успокаивалась. — В моряки бы я пошёл.
— Никому дорога не заказана. Можешь служить моряком.
— Бабка говорит: у человека есть судьба, и против судьбы ничего не сделаешь.
— Ты же не уважаешь бабку.
— Да нет, она старуха умная. Жестокая и нечестная, а умная.
Плот пошёл быстрее, словно и он, как Юлька, боялся мрачной глубины воды и спешил к земле. Мальчишка угрюмо смотрел на плот.
— Что, ещё решил поплавать? — спросил Чёрный мальчишку.
— Я тебе всё равно морду набью, — со злостью отозвался мальчишка. — Вот только вырасту немного и набью.
— А ты сейчас набей, — сказал Пашка.
— Ничего, подождёшь.
Юлька, улыбаясь, следила за перебранкой. И что Чёрный связался с таким маленьким? Маленький, а смотри какой ершистый.
— За что он тебе грозится? — спросила Юлька.
— Да искупал я его в прошлом году. Поплыл со мной на плоту, а расплатиться не захотел. Я и столкнул его в воду возле берега.
Пашка захохотал. Юлька смотрела на него недоверчиво и серьёзно.
— Дождёшься у меня! — крикнул парнишка и, погрозив кулаком, пошёл по дороге в Балюки.
— А если бы он утонул? — сказала Юлька.
— Говорю — возле берега. Что я, осёл, в тюрьме за него сидеть? Простудился только. Пока добежал до Балюков в мокрых штанах, ревматизм схватил.
— Зимой? — спросила Юлька.
— Весной. В марте. Я же не виноват, что он такой хлипкий. Да ему ещё лучше: в санатории лечился. Я вон сроду в санаториях не бывал.
— Сволочь ты, — сказала Юлька.
— Только разглядела? — спросил Чёрный. — В школе давно поняли, что сволочь, и выгнали. А ты даже на остров ко мне явилась. Я теперь всему Дубовску расскажу, что ты за мной бегаешь.
— Эх ты! — презрительно проговорила Юлька.
Она повернулась и пошла к городу, вскинув на плечо лыжи. Тот мальчик уходил вправо, к Балюкам, Юлька — влево, к городу. А Пашка один стоял на берегу водохранилища у своего плота.
— Юлька! — крикнул он. — Юлька, подожди. Я пошутил. Никому я не расскажу…
Он бежал к Юльке, топая по дороге смёрзшимися ботинками. Юлька обернулась, выставила лыжи, словно пику.
— Не подходи ко мне! Не смей!
— Жалко, что тебя не искупал, — зло проговорил Пашка.
— Хулиган, — сказала Юлька.
Она встала на лыжи. Пашка молча смотрел, как она ухолила на лыжах прочь. Долго смотрел ей вслед. Но не догонял больше и не окликал.
8
«С таким я ходила в кино! — думала Юлька, стремительно скользя на лыжах. Она резкими бросками неслась вперёд и вперёд по берегу водохранилища, словно бы убегала от погони. — Из-за него меня не взяли в лыжный поход. А он гад. Искалечил мальчишку. И ещё доволен своей подлостью. Ой, дура… Какая я дура!..»
Юлька запыхалась от быстрого бега. Ресницы и брови заиндевели. Она остановилась, достала платок, вытерла лицо. Оглянулась. Чёрного не было видно — должно быть, вернулся на остров. Мальчик поднимался по склону горы в свои Балюки, на белой дороге чётко виднелась его маленькая фигурка.
«Не хочу я о нём думать, — скользя на лыжах, мысленно говорила себе Юлька. — Не буду о нём думать. Что у тебя общего с Чёрным? Ничего у меня нет с ним общего. Я и на обрыв больше не пойду, чтобы с ним не встречаться. И на остров…» — «Ещё чего не хватало! — сама себе возразила Юлька. — На остров из-за него не ходить. Или на обрыв. Может, вообще запрёшься дома? Везде я буду ходить. А разговаривать с ним не стану. Нашла приятеля. Ещё заступалась за него. Он злой. Ну, хватит! Хватит о нём!»
Юлька уже вошла в город. Воткнув палки в снег, она отстегнула крепления. В гору лыжи придётся тащить на себе. Поднимаясь по скользким ступеням, Юлька, чтобы не думать о Чёрном, принялась их считать. На самой верхней ступени Юлька остановилась и обернулась назад — поглядеть на электростанцию. Отсюда, с высоты, очень хорошо была видна электростанция, и Юльке нравилось на неё смотреть.
Вплотную к старому корпусу, уже закопчённому и давно привычному, стоял новый, розовеющий свежим кирпичом и более мощный. В этом корпусе — тот самый блок, на который перешёл отец и который в январе, через две недели или раньше, даст первый ток. Новая кирпичная труба стройно поднималась в небо. Она была в диаметре больше тех, старых, но издали казалась тоньше из-за огромного роста: на семьдесят метров переросла она своих сестёр. Скоро в топке нового парового котла забушует пламя, свирепо жаркие струи пара ударят в лопасти турбины, и белыми клубами дыма дохнет над степью великанша труба.
На стальных мачтах подстанции, чуть провиснув, тянулись провода высокого напряжения. По степи и потом по горе, которая виднелась вдали, выстроились ажурные башни. Они стояли, словно роботы, раскинувшие в стороны короткие руки, и держали провода. День и ночь, в жару и в стужу, год за годом стояли на своих постах и держали провода, по которым электростанция посылала из Дубовска мощную силу, рождённую её турбинами.
Юлька всегда, глядя на электростанцию и на эти уходящие вдаль по стальным башням провода, испытывала чувство гордости. Не потому, что на электростанции работали отец и мама. Просто чувство гордости за Человека испытывала Юлька, за Человека и его дела, к которым — вот только немного обождать — будет причастна и она.
Мелкие снежинки начали падать с неба. Юлька даже не заметила, когда спряталось солнце. Должно быть, она в это время сидела в дачном домике с Чёрным. Ну да, она выбежала и стала надевать лыжи, а снег уже не искрился, снег лежал однотонный, скучный, и погода начала хмуриться.
Юльке оставалось недалеко до дому, но снег становился всё гуще; сухой, колючий, он сыпал отвесно, будто где-то наверху, в этой мутной мгле, было огромное сито и небесные великаны, озоруя, сеяли снежную муку. Юлька добралась до дому вся белая и долго стряхивала веником снег с лыжного костюма, а шапочку сняла и несколько раз с силой ударила об ладошку.
Дома было тепло и пусто. Юлька поглядела на часы. Мама с отцом придут ещё не скоро. Включила радио. Передавали музыку. Юльке музыка не понравилась — показалась однообразной и бесконечной.
Смутная тревога томила Юльку. Вот-вот, казалось ей, что-то должно произойти в её жизни, что-то важное и необыкновенное, и сердце у Юльки замирало, как на крутом повороте в машине, идущей на большой скорости. Было чуть жутко и радостно. Жутко — от неизвестности. Радостно — от туманной надежды.
Что сейчас ребята делают? Они разбились на группы и уже разошлись по деревням. Четыре группы — в четыре деревни. Марк, Марина и Валя Сизова должны пойти в Петушки. Забавное название: Петушки. Сидят сейчас в жарко натопленной избе бывшего фронтовика, хозяин, закинув ногу на ногу, устроился на диване, курит и, задумчиво глядя куда-то вдаль, в прошлое, рассказывает о войне. Марк и Марина просто слушают. А Валя, конечно, раскрыла тетрадочку — она записывает, чтобы ничего не упустить потом, когда будет рассказывать в классе о встрече с героями Великой Отечественной.
«Что же это такое? — подумала Юлька. — Почему я не с ними? Ирина Игнатьевна виновата? Или Чёрный? Или я сама? Так и пройдут мои каникулы дома? И ничего интересного не случится? И не хочу…»
— Я не хочу, — вслух сказала Юлька.
Юльке сделалось вдруг так завидно, так захотелось быть там, с ребятами, в этих неизвестных Петушках, что впору было кинуться на автобусе, на лыжах или хоть пешком догонять ребят. Не задумалась бы Юлька кинуться, если бы не обида. Не захотели взять. Недостойная. Недисциплинированная. Ну, ладно…
Ей захотелось немедленно сделать что-то такое, чтобы все удивились и поняли, как они были несправедливы к ней. Она вдруг поняла отчаянность Пашки, когда он собирался прыгнуть с плота. Она бы сейчас тоже прыгнула. Если бы только на неё смотрели. Ирина Игнатьевна, Олег Григорьевич, Марк, Марина… Для одного Пашки она бы не стала… А так… Пусть бы ахали: «Бедная Юлька! Вот до чего мы её довели. Она утонет. Спасайте! Она простудится в этой ледяной воде…»
Насладившись воображаемой паникой среди тех, кто её обидел, Юлька отступилась от этого плана мести как явно невыполнимого. Как-то иначе она должна была доказать им свою независимость. Например, поехать в деревню. Одной взять и поехать в деревню. Разыскать фронтовиков. Поговорить с ними. Может, она узнает о таком героизме, какой им и не снился.
Юлька единственный раз в своей жизни была в селе. Она окончила тогда пятый класс, а у матери с отцом летом выпал отпуск, и отец предложил поехать в Хмелёво к своей двоюродной сестре, которая Юльке, стало быть, приходилась тёткой.
В Хмелёве был огромный пруд, устроенный в давние времена по воле помещика. Огромный и совершенно круглый, как тарелка. Дугой вокруг пруда раскинулось село. Полуокружностью — село, а напротив села вплотную подступал к воде лес.
Помещичий дом стоял как раз на границе села и леса. В этом доме теперь была больница. Тётя работала в больнице санитаркой. Жила она в маленьком домике недалеко от больницы. А чуть в стороне, наполовину в лесу, был домик, в котором жила Мария Захаровна — старушка доктор.
Тётя принимала какое-то участие в войне. Не то была в партизанах, не то спасала раненых… Они с Юлькиной мамой часто сидели по вечерам на скамейке возле домика и разговаривали. Юлька не слушала о чём. Юлька играла с девчонками в классы или в лапту. Теперь она бы…
«Теперь я бы обо всём её расспросила. Теперь я обо всём её расспрошу. Да, вот что я сделаю: я поеду к тёте. Пусть они сидят в своих Петушках. Уж Хмелёво-то наверняка не хуже Петушков».
Юлька пришла от своего решения в бурный восторг. Она, пританцовывая, пробежалась по комнате и весело пропела:
— Поеду в Хмелёво! Поеду в Хмелёво!
Она готова была тут же помчаться на автобус, но… Ох, уж эти родители! В кино ушла — и то мать бегала по всему городу. Попробуй без разрешения уехать в Хмелёво. Тотчас кинутся догонять.
Нет, уехать без разрешения было невозможно. Ждать до вечера, когда мама (в таких делах главное слово, конечно, за мамой) вернётся, тоже казалось Юльке невозможным. Через проходную Юльку на электростанцию ни за что не пропустят. Что оставалось делать?
Поразмыслив, Юлька решила, что всё-таки придётся ждать маму. Хорошо, если отец сегодня не задержится на работе и они придут вместе. Отец как-то легче поддавался Юлькиным доводам. А маме всегда заранее казалось, что у Юльки на уме одни глупости, и она говорила «нет», ещё не разобравшись хорошенько с очередным Юлькиным проектом.
Чтобы не терять времени даром, Юлька принялась собирать вещи. Она укладывала их в рюкзак — в тот самый, который приготовила для лыжного похода. Одно будничное платье. Одно выходное — можно будет сбегать на танцы. Туфли, конечно. Капроновые чулки…
Покончив с рюкзаком, Юлька тщательно смазала лыжи. «Не отправиться ли в Хмелёво на лыжах?» — пришло ей в голову. Но одной так далеко идти на лыжах показалось неинтересно, и Юлька отвергла эту мысль.
Завершая одно дело, Юлька тут же придумала себе другое, чтобы быстрее проходило время. Она сбегала на автобусную станцию и узнала, что последний автобус уходит в семнадцать тридцать. Мама придёт часом раньше. Если проявить достаточную напористость, можно к этому вечернему автобусу поспеть.
Когда до конца смены оставалось полчаса, Юлька помчалась к проходной электростанции. Тут на просторной площади стоял огромный ледяной дед-мороз с шикарными, загнутыми книзу усами. Юлька остановилась рядом с ледяным старцем и стала ждать гудка.
Мимо неё к проходной шла вторая смена; мужчины, и женщины, и совсем молоденькие девчонки-хохотушки. Вон прошёл, прихрамывая, начальник цеха — инвалид войны, вон молодожёны из соседнего дома… Многих Юлька знала, небольшой город — Дубовск, родной Юлькин город, и не удивительно, что многие ей знакомы. Наконец людской поток поубавился, потом совсем иссяк, и тут коротко и не очень громко прогудел гудок. И тотчас из проходной пошла первая смена — густой толпой, как на демонстрации.
Матери долго не было, и Юлька уже начала беспокоиться, не пропустила ли она. Но тут как раз мать в своём сером пальтишке и в пуховом платке вынырнула из проходной, и следом за ней степенным, широким шагом вышел отец. Юлька кинулась к ним.
— Ты чего — аль соскучилась? — спросил отец.
— Конечно, — сказала Юлька.
— Без уроков-то за каникулы, гляди, с тоски сгинешь, — засмеялась мать.
Юлька тотчас воспользовалась хорошим настроением матери и заговорила о поездке в Хмелёво.
— То-то обрадуется тётка такой гостье! — насмешливо проговорила мать.
— А почему же? — возразил отец. — Обрадуется. Она людей любит. Нехорошо, что мы давно не были у неё. А Юля пусть поедет.
— Ну, глядите, — с неожиданной для Юльки лёгкостью согласилась мать.
9
С вечерним автобусом Юльке уехать не удалось.
— Не на пожар, — сказала мать, — в темень-то тащиться. И завтра успеешь.
— У меня, может, завтра настроение ехать пройдёт.
— Того лучше, — решила мать. — Дома посидишь.
Юлька надулась и молчала. «До каких же пор, — обиженно думала она, — до каких пор я буду во всём ей подчиняться? Скорей бы уж школу кончить…»
Мать сходила в магазин, купила для тётки гостинцев.
— Смотри, — сказала Юльке, — по вечерам допоздна не шатайся, как здесь.
— Когда это я шаталась? — возмутилась Юлька.
— Знаешь — когда, — обрезала мать.
— Ладно, Аня, не порть девчонке настроение, — вмешался отец.
Утром они рано ушли на работу, и Юльку никто не провожал. Народу на автобус собралось много. Стояли у дороги, приплясывали, и Юлька с рюкзаком за спиной и с лыжами в руках приплясывала, гулко постукивая подошвами ботинок об асфальт.
— Идёт, — сказал кто-то.
Автобус проскочил мимо стоявших кучкой пассажиров и, резко затормозив, остановился. Водители частенько прибегали к этому трюку, чтобы избежать давки при посадке. Юлька не знала хитрой тактики водителей, но времени даром терять не стала: резво кинулась к автобусу и, обогнав пожилую женщину с мешком, первой оказалась возле машины.
Места на билетах не были указаны, и Юлька могла сесть на любое, даже на первую скамейку. Но на первую она не села, чтобы не пришлось уступать потом старикам или ребятишкам. Юлька села в середине, у окна.
Окно, правда, было сплошь обмёрзшее, но это Юльке даже понравилось: всё-таки занятие в дороге — оттаивать стекло. Она сняла варежку и вначале пальцем вытаивала маленький кружочек, а потом стала его расширять, прикладывая к холодному стеклу то одну, то другую ладошку.
В автобусе было холодно — отопление почему-то не работало. Ноги у Юльки начали стынуть, изо рта шёл пар. Кружочек на стекле, который Юлька отвоевала у мороза, быстро затягивало матовой плёнкой. Юлька опять расчищала его согретыми в варежках пальцами, чтобы видеть расстилающийся за окном мир.
Снежные поля то по равнине белели до самого бледно-голубого, сомкнувшегося на горизонте с землёю неба, то взбирались на пологие холмы и спускались в долины и овраги. Рощицы или небольшие группы деревьев встречались иногда в искристом снежном царстве. Вон двумя рядами, точно солдаты, протянулись тополя полезащитной полосы; ветви у тополей обросли пушистым инеем, бледные тени деревьев стелились по снегу. Непонятная смутная радость поднималась в душе Юльки, ей нравилось ехать в холодном автобусе среди белых полей.
Шоссе не проходило через Хмелёво. Автобус останавливался на перекрёстке дорог, и до села надо было километра два идти пешком.
Юлька вышла из автобуса со своим рюкзаком и с лыжами и прищурилась от ослепительного блеска снегов. Окрест Дубовска тоже лежали снега, но такой белизны, такой удивительной искристости Юлька, кажется, никогда ещё не видала.
Чем ближе подходила Юлька к Хмелёву, тем больше узнавала знакомые места. Вот он — пруд, круглый, словно огромная тарелка. Мальчишки носятся по льду на коньках. Один запряг лохматую чёрную собаку, держится за верёвку, барином стоит на коньках, и собака катает его по ледяному полю. «Коньки не взяла, — с досадой подумала Юлька. — Ну что ж я коньки не взяла!»
Тётя не подозревала о приезде Юльки и не ждала её. На дверях дома висел большой замок — тот самый, которым тётя запирала квартиру и три года назад. Ключ она тогда клала под колоду над дверью. «Вот удивится, когда придёт!» — подумала Юлька и, привстав на цыпочки, пошарила рукой на колоде.
Ключа не было. «Не могла положить!» — раздражённо подумала Юлька, словно тётя должна была догадаться о её приезде. Юлька даже пожалела, что приехала в Хмелёво. И что ей взбрело в голову? Решила доказать ребятам, что она без них обойдётся. Удовольствие торчать тут перед закрытым домом…
Крыльцо у тётиного дома было высокое, да и дом стоял на взгорочке, так что Юлька видела всё село. Пруд и дугою изогнувшуюся по берегу пруда улицу с кирпичными и деревянными домиками, и дымки над трубами, и там, за домами, — неоглядные белые поля. Впрочем, теперь они казались не белыми, а чуть голубоватыми.
До больницы было каких-нибудь двести шагов, но не идти же туда с рюкзаком и с лыжами. Юлька огляделась, соображая, куда бы припрятать своё имущество. Разве в огород? Она сбежала с крыльца, отворила кое-как сбитую из штакетника калитку. В огороде был старый сарайчик, в котором тётя хранила дрова и уголь. На этот раз Юльке повезло — сарайчик оказался не заперт.
Юлька никогда ещё не бывала в больнице, и тихое розовое здание с плотными белыми занавесями на окнах внушало ей странное чувство робости. Летом тут по двору бродили больные в серых халатах, сидели на скамейках перед цветочной клумбой и разговаривали слабыми голосами. Теперь двор был завален снегом, и только аккуратно разметённая тропинка вела от калитки к больничному корпусу. Юлька осторожно, словно боясь кому-то помешать, прошла по этой тропинке и потянула за ручку обитую войлоком дверь.
В большой комнате, куда попала Юлька, никого не оказалось. Две белые скамейки стояли справа у стены. Крашеный пол блестел, будто его только что покрыли лаком. Прямо была дверь. И налево тоже. Эта, которая налево, оказалась ближе, и Юлька отворила её. Дверь при этом скрипнула, и человек в белом халате, сидевший в глубине комнаты за столом и что-то писавший, поднял голову.
— Входите, — сказал он.
Юлька вошла.
В просторном и светлом кабинете только пол был желтовато-коричневого цвета, а всё остальное — белое: стены, кушетка, занавески, докторский халат и даже стол, за которым он сидел на белом стуле.
— Кто? — спросил доктор. — Мама? Отец?
— Тётя, — сказала Юлька, не слишком вникнув в суть вопроса.
У доктора были густые волнистые волосы, зачёсанные кверху, бледное лицо и большие карие глаза. «Какой красивый», — подумала Юлька.
— Что с тётей? — отрывисто и строго спросил доктор.
— Я не знаю, — сказала Юлька. — Вот приехала, а у неё замок.
Доктор недоумённо потёр пальцами над чёрными, сросшимися на переносье бровями.
— Ваша тётя лежит в больнице?
— Не лежит, а работает, — уточнила Юлька.
— Как фамилия?
— Переверзева Анна Николаевна.
— Анна Николаевна… Сейчас я её приглашу, вы подождите…
Доктор встал. Он оказался худым и высоким — на целую голову выше Юльки.
— Когда я в прошлый раз приезжала, вас тут не было, — сказала Юлька, несколько осмелев.
— Да, я недавно…
Он пересёк кабинет и вышел — не через ту дверь, возле которой стояла Юлька, а через другую, ведущую в коридор.
— Анна Николаевна! — услышала Юлька его голос. — К вам гости…
И тут же впереди доктора в кабинет вбежала полная неуклюжая тётя в белом халате и с расплывшимся в улыбке круглым лицом.
— Юлечка! — восторженно крикнула она и кинулась обнимать племянницу. — Вспомнила! Приехала!.. Вот радость-то! Ну, идём, идём, я тебя провожу домой.
10
Юлька не ожидала, что тётя так обрадуется ей. Она вообще не думала о тёте, когда ехала в Хмелёво. Но Анна Николаевна была уверена, что Юлька приехала ради неё.
— И как же ты решилась приехать? Как же ты обо мне вспомнила?
— Да вот, — сказала Юлька, шагая рядом с тётей по дороге между высокими снежными отвалами, — приехала. У нас в школе есть кабинет боевой славы. Мы разыскиваем героев Великой Отечественной войны, фотографии их, расспрашиваем о подвигах. В Дубовске много бывших фронтовиков… А перед каникулами Марк говорит: давайте поедем в сёла. А Олег узнал и предложил на лыжах.
— Ребята из вашего класса, что ли?
— Да. Марк со мной учится. А Олег — преподаватель.
— Как же ты его так запросто, Олегом-то?
— Да он молодой, — сказала Юлька. — В глаза, конечно, величаем… Но я не захотела с ними идти на лыжах. Думаю: поеду лучше к тёте. В Хмелёве хватит места на лыжах покататься.
— Ещё бы! — гордо проговорила Анна Николаевна. — Вон они, поля-то… А хочешь — в лесу катайся. Да наше Хмелёво…
— Конечно, — перебила Юлька. — И герои войны у вас, наверное, есть.
— Чтобы со звёздочкой — таких нету. А с орденами — много. И Петренко, и у Кукушкина вся грудь в орденах да медалях, как в праздник нацепит — так аж позванивают, и Васин награждённый. Твоего боевого кабинета не хватит, если всех наших фронтовиков туда собрать. Отец-то с матерью как живут? — спросила тётя, уже поднявшись на крыльцо и открывая замок.
— Хорошо, — сказала Юлька. — А как вы?
— Ты мне «вы» не говори. Я тебе родня. Учителя по имени зовёшь, тётку по отчеству готова величать… Что это придумала?
— Ладно, тётя, — снисходительно улыбнулась Юлька. — Ты не шуми.
— А вот шуметь буду, — возразила тётка. — Всю жизнь шумлю, теперь уж не отучишь.
В домике у тётки было очень тепло и чисто. В просторной кухне Юлька увидала побелённую плиту, стол, накрытый голубой клеёнкой, шкафчик на стене. Две крашеные табуретки стояли у стола. Тут же, у дверей, была вешалка. Всё было так, как тогда, три года назад…
— Раздевайся, — сказала тётя. — Грейся да хозяйничай. Мне обратно на работу надо.
— Строгий у вас доктор? — спросила Юлька.
— Порядок любит, — уклончиво заметила тётя. — Мария Захаровна тоже, бывало… Ты помнишь Марию Захаровну?
— Помню.
— Она ведь…
— Я знаю. Ты писала папе.
— Андрей Ильич приехал — она ещё жива была. Помогала ему… Молодой, трудно. Вот тут, в шкафчике, — хлеб, молоко, сало. Ты поешь, Юля. Вечером щей наварим, каши гречневой. А то картошки напечём. Любишь печёную картошку?
— Люблю. Я селёдки привезла копчёной — мама гостинцы послала.
— Хороший гостинец, — обрадовалась Анна Николаевна.
— Нравится ему здесь? Не скучно?
— Кому?
— Ну, доктору…
— Скучать некогда — один на всю больницу. Замотался на работе — с утра до ночи, с утра до ночи… Скоро полегче будет. Ещё врач приедет — невеста его. В одном институте учились, только он раньше кончил. А она нынче кончает. Ждёт он её не дождётся… Ну, побегу я, Юля.
— Беги, беги…
— Дрова в сарае, если чай захочешь вскипятить.
— Найду, — сказала Юлька.
Анна Николаевна ушла, плотно прихлопнув тяжёлую дверь. Юлька осталась одна. Она прошла в комнату. Вся комната была застелена простиранными старыми половичками. Лежанку у печи узнала Юлька. И стол под вязаной скатертью. И диван… Только обивка на диване была другая — зелёная, с жёлтыми цветочками. А раньше диван был коричневый. Юлька хорошо его запомнила — она спала на этом диване. Тётя на лежанке спала, Юлька на диване, а отец с матерью уходили на сеновал — им нравилось спать на сеновале. У тёти тогда была коза, и для козы она запасала сено.
«Ну вот, — подумала Юлька, — вот и я приехала в деревню». Она почувствовала, что хочет есть, и вернулась в кухню. Достала из шкафчика хлеб. Отрезала от толстого куска ломоть жёлтого сала. Налила в кружку молока. И отлично поела. Никогда, казалось Юльке, она не обедала дома так вкусно.
Идти на улицу Юльке не хотелось — надроглась в автобусе. В комнате на подоконнике она нашла старую книгу с растрёпанными страницами и с библиотечным штампом. Писемский. «Тысяча душ». Юлька устроилась на тётиной лежанке. Удобная была эта лежанка, широкая, накрытая чистым домотканым рядном. Юлька прижалась спиной к тёплой печке и принялась читать.
Она нехотя взялась за роман, с недоверием оценивая тётин литературный вкус. И с первых страниц не понравилась ей книга — Юлька предпочитала современные, чтобы знакомая описывалась в них жизнь. Но постепенно история Настеньки захватила Юльку. Она читала страницу за страницей, лишь изредка отрываясь от книги, чтобы поудобнее устроиться на лежанке либо взглянуть на минуту на небольшие, доверху разрисованные морозом стёкла. И лишь когда начало темнеть, Юлька отложила книгу. Вспомнила, что скоро придёт тётя с работы — надо бы приготовить обед.
Юлька и дома иногда готовила по поручению матери. Ей нравилось возиться в кухне. Нравился огонь в плите, и запах закипающего супа, нравилось резать картошку острым ножом. А теперь ко всему этому примешивалось ещё и тщеславное желание удивить тётю своей заботливостью и своими кулинарными способностями.
Юлька сходила в кладовую, принесла мяса. Сбегала в сарай за дровами — захватила кстати и свой рюкзак, про который совсем забыла. Слазила в подполье за картошкой. Всё у ней спорилось, и, когда на крыльце послышались тяжёлые тётины шаги, щи были уже почти готовы.
Анна Николаевна широко распахнула дверь и не вошла, а вбежала прямо на середину кухни.
— Не поздоровался! — возмущённо и громко проговорила она. — Проскочил мимо на машине, ровно я ему столб, а не человек. Хоть бы головой мотнул! И головой не мотнул!
Юлька улыбалась, отвернувшись к плите. Кто-то там с ней не поздоровался, так она готова полдня кричать на весь дом.
— Кто это с тобой не поздоровался?
— «Кто, кто»! — раздражённо передразнила тётя, словно Юлька тоже была в чём-то виновата перед ней. — Степан Ивин со мной не поздоровался, вот кто.
Юлька помнила эту фамилию.
— Директор совхоза? — спросила она.
Она совсем развеселилась. Ну, тётя! Директор совхоза непременно должен с ней раскланиваться! Не заметил, ну и какая беда?
— Директор! — ворчливо проговорила тётя. — Был бы он директором, кабы не я.
— Так это ты его назначила директором? — насмешливо спросила Юлька.
— Директором я его не назначала, — разматывая с головы тёплый платок, объяснила тётя. — А кабы не я, был бы он ещё в войну покойник. Не довелось бы ему теперь директорствовать.
Тётя Аня платок сняла, положила на полочку над вешалкой, а пальто забыла снять, так в пальто и села на табурет возле стола.
— Пальто сними, — сказала Юлька. — В кухне вон как жарко.
— Эх, люди, люди! — со вздохом проговорила обиженная Анна Николаевна.
Однако послушалась Юльку — сняла пальто. И даже заинтересовалась обедом:
— Чего это ты наготовила?
— Щи, — сказала Юлька. — И селёдка с картошкой. Садись, будем обедать.
Она проворно накрывала на стол. Ей понравилась роль хозяйки. Она только переживала, одобрит ли тётя её щи. Но тётя, осторожно схлебнув с дымящейся ложки, похвалила Юльку.
— Вкусно, — сказала она. — Спасибо тебе. Не привыкла я, чтоб обо мне заботились. Одна да одна.
— Плохо одной? — спросила Юлька.
— Что хорошего! — вздохнула тётя. — Война у меня всех забрала. И отец на фронте погиб. И брата в войну убили. И парень, жених мой, косточки сложил в Белоруссии. Так и осталась одна.
Юльке стало жаль тётю.
— Ты не обижайся на директора, — сказала она. — Может, просто задумался человек.
— Может, и задумался, — согласилась тётя.
— А как ты ему жизнь спасла?
— Было такое дело, — вяло, словно бы не желая рассказывать, сказала Анна Николаевна.
Юлька догадалась, что надо хорошенько попросить, чтоб рассказала. Тётя не хотела рассказывать просто так, ради разговора. Другое дело, если Юльке очень интересно…
— Мне очень интересно, тётечка. Я же после войны родилась, я же не знаю, как это всё происходило, — горячо проговорила Юлька.
— Ты книжки читаешь про войну, — ещё сопротивлялась Анна Николаевна.
— То книжки, а то живые люди…
И тётя сдалась.
— Ну ладно уж, расскажу… Поедим только сначала, а после обеда я тебе и расскажу.
11
— Немец-то обошёл наше Хмелёво. Стороной обошёл. Мы все сидим, приказу ждём, когда нам эвакуироваться. Я и тогда в больнице работала. Мария Захаровна ещё молодая была, а я — вовсе девчонка, восемнадцать исполнилось.
Больных которых домой отправили, самых тяжёлых в областную больницу отвезли. Пусто, тихо… Две лошади у нас при больнице было. Лошади наготове стояли, имущество всё больничное упаковано, только команды нету. Слышно — орудия бухают, близко уж, а всё не едем. Наш председатель сельсовета всё одно твердит: отгонят немца да отгонят немца. Не сдадут, мол, наше Хмелёво.
А немец — вот он. В Сердюковке. От Сердюковки до нас — восемь километров. Прибег оттуда один парнишка прямо в сельсовет: «Иван Иваныч, заберите меня в партизаны». Нашего председателя сельсовета Иван Иваныч звали. Стал Иван Иваныч звонить в район, а телефон не работает. Тогда он командует: всем эвакуироваться. Ну, которые были наготове, тронулись сразу. Две машины было у колхоза, на машинах поехали, кто на лошадях, а кто и пешком, лишь бы подальше от ворога.
А были такие, которые и остались. Всякие были, Юлечка. У подружки моей Нюрки Фоминой мать парализованная да двое братишек маленьких. Куда ж ей? Мать не бросишь. Осталась. А Василий Стругалев — тот к приходу немцев в новую рубаху вырядился. Ждал их. Старостой после у них служил.
Ну, это я всё не про себя. Это я после узнала. А в самое-то это горячее время я лошадей запрягаю, Марья Захаровна с Дашей — медсестра у нас была Даша — ящики грузят на подводы, всё спешно-спешно, пока последнюю дорогу фашисты не перерезали. На Топольки ещё свободная была дорога, через Топольки мы к станции собирались доехать, а там уж — поездом, куда назначат.
Я-то сама нацелилась идти на фронт. Думаю: помогу Марье Захаровне на поезд погрузиться — и на фронт. Мама за год до войны померла. Брат с отцом — на фронте. Пустой оставался дом. Я и вещей с собой в эвакуацию не брала, только ботинки новые да костюм взяла, а больше ничего.
Ну вот, Юлечка, погрузились это мы, я тороплюсь, каждая жилочка во мне трясётся, боюсь, что не успеем уехать от фашиста. А Мария Захаровна стоит на крыльце больницы в растерянности и ровно чего-то ждёт. Это я уж после сообразила, что ничего она не ждала, а жалко ей было бросать свою больницу. Перед самой войной как раз отремонтировали, как новенькая была больница…
Даша подбежала к Марье Захаровне, тянет её за руку: поехали скорей, не успеем. И Марья Захаровна послушалась, пошла за ней к подводе. Я на первой подводе сижу, Каурый был запряжён, хороший такой конь, добросовестный, а у них — кобылка Сильва, та покапризней, набалованная. Стала Марья Захаровна на телегу забираться, и тут вдруг из лесу выходят двое раненых красноармейцев. Один вовсе белый с лица, как только на ногах держится, а другой покрепче, рука у него на перевязи, идёт и товарища здоровой рукой поддерживает.
Я было Каурого понукнула. А красноармеец-то — тогда ещё не солдатами наших воинов называли, а красноармейцами, — этот красноармеец-то, который послабее, вдруг со всего росту на землю рухнул. И товарищ его не смог удержать.
Марья Захаровна про эвакуацию сразу позабыла, кинулась к этому раненому. Подняла гимнастёрку, а там повязка кой-как сделана и вся от крови мокрая.
«Несите, — командует нам, — его на стол».
«Марья Захаровна, немец в Сердюковке!»
Это Даша ей про немца. Марья Захаровна как на неё глянула — и слов не надо.
«Уезжайте, — говорит, — я одна с ранеными останусь».
Разве ж мы её одну бросим? Внесли раненого, положили на стол. Ящик с хирургическими инструментами распаковали. Пока она одному операцию сделала, темнеть начало. Электричества нету. Зажгла я лампу керосиновую. Другому раненому при керосиновой лампе руку перевязывали. А уезжать уже некуда — немец ворвался в Хмелёво. Вот так мы и остались, Юлечка…
Юлька ничком лежала на диване, положив руки на валик и опираясь на них подбородком. Тётя устроилась на лежанке. Свет в комнате не включили, лампочка горела в кухне, и из дверей на половички падала светлая полоса. Эта полоса и разделяла тётину лежанку и Юлькин диван, стоявший у стены под прямым углом к лежанке.
Через небольшие окошки, завешенные марлевыми вышитыми занавесками, в комнату заглядывала зимняя ночь. В полумраке горницы тётя виделась Юльке смутно. Ей казалось, что сидит там не пожилая женщина с седыми волосами, заплетёнными в две тощие, завязанные на затылке косички, и сложенными на полной груди руками, а молодая санитарка, прямая и стройная, какой тётя была, должно быть, в сорок первом. И пустая больница представилась Юльке, и керосиновая лампа в операционной, и сгущающийся мрак за окном, и особенная, жуткая тишина небольшого села, занятого врагом.
— Что же, — спросила Юлька, — спасли тех красноармейцев?
— Спасли, — глуховатым ровным голосом сказала тётя. — Как же, спасли… Да не только их. Ещё приходили из окружения. Больниц не осталось, одна наша километров на сто в округе, а может, и на двести… Добирались к нам, по ночам стучали в окошко. И жители шли, и красноармейцы. Марья Захаровна в ближние палаты женщин, стариков да ребятишек устроила. А в самой дальней красноармейцы лежали. Так и называли её: дальняя палата. Немцы приходили несколько раз. Марья Захаровна их на улице встречала. «Тиф, тиф!» И по-немецки им чего-то, она немецкий знала. Они и не заходят. В нашем селе немцев постоянно не было, из Сердюковки наезжали. А староста что знал, про то молчал. Встреча у него была с Иваном Ивановичем. Иван Иванович партизанский отряд собрал. К ним в лес и красноармейцы уходили наши. Подлечатся — и в партизаны. И Каурого мы им отдали, и Сильву, чтоб немцам не достались.
Вот однажды Иван Иванович с двумя партизанами пришёл ночью к старосте. «Если, говорит, больнице какой вред немцы сотворят — тебе не жить, так и знай». Что там староста немцам говорил, не знаю, а больницу нашу не трогали. Картошку нам жители для больных давали. Хлеба тоже понемногу собирали. Иногда я с мешком ходила по домам, случалось, что ж таить… Не для себя просила. У кого из больных родные — те кормили своих. А раненых голодными не оставишь. Изворачивались… Нам ещё что повезло: партизаны в лесу на корову бездомную наткнулись. Ну, и привели нам. Держали при больнице. Выручала нас Бурёнка…
Кабы не партизаны, мы бы пропали. Только им без нас тоже бы худо пришлось. Раненых по ночам на носилках к нам приносили. А то за Марьей Захаровной придут: «Марья Захаровна, погибнет без вас человек…» И уходит она с ними. Отчаянная она у нас была. Ещё гражданскую медсестрой прошла.
Не сказать, чтоб не боялась фашистов. Боялась. Раз прибежала Даша, говорит: «Немецкий офицер пришёл». Так Марья Захаровна с лица изменилась, и руки у неё затряслись, сама я видела. А она руки сплела и пальцами захрустела, чтоб дрожь унять. И к немцу даже с улыбкой вышла… Ты помнишь, какая она была, Марья Захаровна…
— Помню, — сказала Юлька.
Когда Юлька приезжала в Хмелёво, Марья Захаровна была уже нездорова. Она ещё работала в больнице, но Юлька видела, что ей тяжело работать, ей даже ходить было тяжело. В белом халате и в белой шапочке, она часто сидела по вечерам в своём кабинете у раскрытого окна и глядела на пруд. У неё прямо в кабинете за ширмочкой стояла раскладушка, и она обычно ночевала в больнице. От больницы до дома было всего метров пятьсот, но Марье Захаровне расстояние это казалось большим, особенно ночью, когда привозили тяжёлого больного и приходилось спешить к нему в темноте, и она поэтому почти всегда ночевала в больнице. А может, больница была для неё роднее этого пустого домика, в котором её никто не ждал. Муж Марьи Захаровны погиб в гражданскую, и она на всю жизнь осталась одна.
— Ты её хворой помнишь, — сказала тётя. — Здоровой не помнишь. Но она и хворая всё для людей жила. Уж с постели не вставала, а больных осматривала. Андрей Ильич приехал — молодой, робкий, и всё ходил к ней совета спрашивать. Больного приведёт, посадит на табурет возле кровати, и Марья Захаровна его выслушивает. Вот какая была… Поболе бы таких людей на свете…
На улице лаяли собаки, в морозном воздухе их голоса звучали громко и тревожно.
Юльке странно было, что Марьи Захаровны уже нет. Ходила в лес к партизанам, лечила красноармейцев, обманывала немцев… Сидела по вечерам у раскрытого окна. Лёжа в постели, сама больная, выслушивала больных. И вот её нет. И тёти не будет. И мамы. И отца. «И меня… Да, и меня. Не скоро. Но всё-таки — и меня… Почему так неугомонно лают собаки?»
— Я тебе ещё о чём-то хотела рассказать? — перебила Анна Николаевна мрачные Юлькины мысли.
— Ты про Степана Ивина собиралась рассказать, — напомнила Юлька.
— A-а, про Ивина… Он тогда мальчишкой был, Стёпка-то. Не то стукнуло ему пятнадцать, не то не хватало до пятнадцати… Отец — в партизанах, ну, и он с отцом. Росту малого, неприметный, за несмышлёныша сходил. Вот и посылали его партизаны в разведку. Или связаться с кем надо из села — Степан идёт. И к нам в больницу приходил, и Марью Захаровну провожал к партизанам.
Всё хорошо обходилось, пока мост не взорвали партизаны. А как взорвали мост, немцы прямо озверели. В Сердюковку гестаповцы приехали. Школу, изверги, заняли, в школе людей пытали.
В Сердюковке и схватили Стёпку. Чей? Откуда? Партизан? Он молчит. Избили, конечно. И — в подвал. Там подвал был при школе, учитель раньше картошку в нём держал. А гестаповцы тюрьму из него сделали.
Там уж было полно арестованных. Кто — партизан, а кого и так, за компанию схватили. Втолкнули Стёпку. Стоит у дверей, трясётся. Старушка уборщица в школе жила. Упросила она немцев, чтоб позволили соломы заключённым принести.
Тащит огромную охапку соломы. Открыл ей немец дверь, и увидала она Стёпку. «Беги», — ему. Сама соломой от немца загородила, вроде не может протиснуться. Стёпка растерялся. Она опять: «Беги!» Он и шмыгнул в сени.
Немец услышал — и за ним. Тут другие фашисты прибежали на шум. И — в погоню. А ночь. Стёпка по-за домами — да в лес. Кабы не снег, не видали бы его немцы. А на снегу видать. Стреляют. И попал один. У самого леса уж был Стёпка. Упал, ползком протащился метров двести. Немцы отстали — в лес боялись идти. А он память потерял. В бедро пуля угодила. Да избитый. Да перепуганный. Силы-то и кончились…
Там я его, Юленька, и нашла. В Сердюковке у меня подружка жила, с немцем дружила. Ну, Иван Иваныч и посылал меня к ней иногда. Передаст со связным: «Пусть, мол, Нюра к Феньке сходит». Она болтливая была, подружка-то. Днём я боялась ходить. Вечером пробралась, переночевала у неё. Утром иду, на рассвете, гляжу — парнишка лежит. Думала, мёртвый. Нагнулась — нет, живой… И узнала его: Стёпка.
Что делать? Огляделась. Никого вроде нет. Кабы летом — легче, зелёные веточки упрятали бы. А зимой лес далеко проглядывается. Тащить парня — как бы на немца не напороться. Бросить — замёрзнет. Да и дотащить-то мне его не по силам… Разметалась головушка — не придумаю, как быть. Кабы саночки, довезла бы до больницы. До больницы ли, до первого ли немца встречного…
У той девахи, что с немцем дружила, были во дворе санки, брат у ней катался. Вернуться, взять? Просить ли, без спросу ли стащить? Погибнет, думаю, парень. Воротилась. Деревня пустая — никто меня не увидал. И санки утащила я тайно. Кобель во дворе меня признавал, не залаял…
Прибегаю с санками — Стёпка мой очнулся, сидит, за берёзу держится.
«Заползай, — говорю ему, — на салазки».
А он пошевелиться не может — стонет.
«Больно, — говорит, — тётя».
Тут я на него прикрикнула.
«Хочешь, — говорю, — жить или не хочешь? Помирать решил, так оставайся, я уйду».
И повернулась, вроде уйти хочу. Не ушла бы, конечно, а попугать решила, чтоб он силы свои в кулак собрал. И верно — помогло.
«Хочу, — говорит, — жить».
Зубы сжал и стал на салазки садиться. Я ему помогла.
По прямой от Сердюковки к Хмелёву я его не повезла — опасалась на немцев либо на полицаев напороться. Крюк сделала. Каково нам было, про то я знаю да Степан. Отволокла его маленько в сторону, кофту с себя сняла, разодрала, ногу ему перебинтовала. Он от боли стонет. Я из сил выбиваюсь. Парнишка на вид был щуплый, а по снегу волочить тяжело. Хоть и здоровая я была, а не могу — ну, хоть ложись да помирай вместе с ним.
И вдруг, Юленька, с чего, откуда померещилось — вдруг будто Гриша меня позвал. Жених это мой — Гриша. Далёкий такой, слабый голос: «Ню-ра». Вздрогнула я, прислушиваюсь. Тишь кругом. Откуда тут Грише быть? На фронте он. Может, раненый? Это уж я о нём тогда подумала. Может, сейчас его такая девка, как я, с боевого поля волокёт. И поняла: нельзя мне Стёпку бросить. Никак невозможно.
В общем, довезла. Поблизости от больницы оставила его в лесочке. «Подожди, говорю, меня здесь». Сбегала домой, свою старую шубу да платок ему принесла. Одела бабой. И так, в бабьем виде, к больнице подвезла. Она хоть и на краю села, на безлюдье, да на лихого человека и в пустыне напороться можно. Марья Захаровна в дальнюю палату положила Стёпку. Вылечила — даже не хромает.
Вот теперь и считай, кто его директором назначил. Кабы не та уборщица из Сердюковской школы да не я…
— А её, уборщицу, не тронули немцы?
— Где ж не тронули… Заперли туда же, с арестованными, в подвал. А через три дня расстреляли за помощь партизанам. У Глухого оврага расстреляли — есть такой овраг возле Сердюковки.
Анна Николаевна умолкла. Тишь стояла кругом, даже собаки угомонились, мирная ночная тишь и в доме, и за окнами. И над Глухим оврагом сейчас тихо, снегом укрыт Глухой овраг, деревья замерли над ним в почётном карауле, изредка пощёлкают на деревьях от мороза сучья, точно затворы винтовок.
— Как её фамилия? — спросила Юлька. — Ты знаешь?
— Фамилия её Тимошкина. Дарья Никитична Тимошкина, — чётко, словно читая по книге, проговорила тётя.
12
Юлька проснулась оттого, что в кухне звякнули дужки ведер, услышала тяжёлое тётино дыхание. Тётя принесла воды. От колодца надо подниматься в гору — запыхалась. Юлька встала, принялась одеваться.
— Выспалась? — заглянув в горницу, спросила Анна Николаевна. — Хочешь, в больницу сходим, покажу тебе нашу дальнюю палату, если уж ты военными делами интересуешься.
— Хочу, — сказала Юлька.
Когда, напившись чаю, они вышли из дому, было ещё темно. В предрассветном сумраке смутно виднелись дома и старые вётлы, раскинувшие над деревней свои голые ветви. В домах горели огни. И окна больницы сквозь белые занавески светились огнями.
— Андрей Ильич ещё дома, — сказала Анна Николаевна.
Юлька посмотрела вправо — туда, где на отлёте у самого леса одиноко стоял небольшой домик. В этом домике много лет жила Марья Захаровна, а теперь его занял Андрей Ильич. Через окно, до половины закрытое простыми белыми занавесками виднелась лампочка без абажура, подвешенная под самым потолком.
— Неустроенно живёт, — заметила Анна Николаевна. — Печку не каждый день топит, закрутится на работе — так и спит в холоде. Говорю: «Давайте приберу у вас, печку истоплю». — «Не надо, я сам». А сам ничего не умеет. Да и некогда.
— Наверно, в какой-нибудь профессорской семье вырос, — сказала Юлька. — Интеллигентный очень.
— В профессорской, — насмешливо подтвердила Анна Николаевна. — Отец кузнецом на заводе работает. А мать дома — девять ребят в семье. Андрей-то Ильич — восьмой.
— Вот бы не подумала! — сказала Юлька.
— Кузнецом, — повторила Анна Николаевна. — А профессор к нам тут один приезжал. Тоже при немцах в дальней палате раненый лежал. Студентом на фронт попал, из окружения чудом выбрался. После войны письма Марье Захаровне писал. А в пятьдесят шестом приехал. Собрались мы у Марьи Захаровны, посидели, вспомнили. Я про себя думаю: вот мы какого человека, для науки ценного, сберегли. Вслух, конечно, не сказала. Потому что всякий человек ценный, если по-хорошему для людей живёт.
Анна Николаевна отворила дверь и пропустила Юльку вперёд, в приёмную с двумя белыми диванами и слабым смешанным запахом лекарств.
— Ты раздевайся, — сказала она, — я сейчас халат принесу.
Юлька положила на диван пальто. Тётя вернулась уже в халате и для Юльки принесла халат. Он оказался длинен и широк. Юлька, запахнувшись, завязала пояс, подогнула рукава.
— Идём, — пригласила Анна Николаевна.
Через ту дверь, что была прямо напротив наружной, она привела Юльку в коридор. Здесь острее чувствовался запах лекарств. По обе стороны коридора виднелись двери, большей частью открытые. Юлька заглядывала в палаты. На кроватях, накрытые серыми одеялами, лежали больные.
Бледный старик в тёмном халате и в шлёпанцах шёл по коридору. Глаза у старика были тусклые и безразличные. Шустрая медсестра проскочила мимо, на ходу поздоровавшись с тётей.
— Вот здесь — операционная, — сказала тётя. — И тогда, при Марье Захаровне, здесь же была.
— Можно зайти? — робко спросила Юлька.
— Зайди — не убьют, — разрешила тётя.
Юлька осторожно вошла. За стёклами шкафа сверкали хирургические инструменты. Длинный узкий стол стоял посредине операционной. Большая лампа, похожая на опрокинутый прожектор, глядела с потолка на стол. «Значит, это здесь, — подумала Юлька, — Марья Захаровна делала операцию раненому красноармейцу, а тётя светила ей керосиновой лампой. А в Хмелёво входили немцы…»
— Пойдём. — Анна Николаевна тронула Юльку за рукав.
— И Андрей Ильич делает операции? — спросила Юлька.
— А как же! — сказала тётя. — Уж не одному жизнь спас.
Коридор повернул направо, и в открытую дверь Юлька увидала кроватки с высокими сетками — маленькие, точно птичьи клетки.
— Новые жители, — сказала тётя, и в голосе её Юлька почувствовала горделивые нотки, словно в том, что появились на свет эти новые жители, была и её заслуга. — Один вчера только родился, вон в той кроватке, в углу.
Юлька глянула сквозь сетку на маленький белый свёрток. «Неужели и я была такая маленькая?» — весело удивляясь, подумала Юлька.
— А вот и наша дальняя, — сказала тётя, подводя Юльку к просторной, светлой палате. — Тут и Степан лежал, и те два красноармейца, из-за которых мы не уехали, и профессор… Много. Страху натерпелись мы за них.
Теперь в палате лежали женщины. Молодая девушка сидела на постели и расчёсывала длинные волосы. Седая старушка пристально смотрела на Юльку.
— Что, — спросила она, — новая медсестра?
— Да нет, — ответила за Юльку Анна Николаевна, — племянница моя. Интересуется вот.
— Нюра, — окликнул кто-то из коридора, — беги скорей за Андреем Ильичом! Прохорову плохо.
— Бегу! — отозвалась Анна Николаевна, сразу словно бы позабыв о Юльке.
— Я сбегаю, — сказала Юлька.
И, прежде чем тётя успела что-либо ответить, Юлька на носочках помчалась по коридору, на ходу развязывая халат. В приёмной она бросила его на скамейку, схватила пальто и выскочила на улицу.
Она бежала по дороге изо всех сил и мысленно твердила: «Андрей Ильич, Прохорову плохо. Андрей Ильич, Прохорову плохо…» Поскользнулась и чуть не упала, но удержалась всё же и продолжала бежать так же быстро, словно от того лишь, как скоро она добежит до Андрея Ильича, зависела жизнь Прохорова.
С дороги к докторскому домику вела прорытая в снегу тропинка. Юлька, задыхаясь, пробежала эту тропинку и кулаком постучала в дверь. Уже постучавшись, заметила кнопку электрического звонка и нажала на неё.
— Что случилось?
Андрей Ильич в белой рубашке без галстука и без пиджака распахнул двери.
— Про… Прохорову пло-хо… — сказала Юлька, с трудом переводя дыхание.
Андрей Ильич вернулся в дом, и Юлька вошла за ним. Пока он надевал пиджак и пальто, она успела немножко разглядеть квартиру.
Обшарпанная высокая печь с вделанной в неё плитой бросилась Юльке в глаза. Давно не мытый пол. Стол, покрытый газетой, за которым, должно быть, только что завтракал доктор. Хлеб в тарелке и масло на блюдечке стояли на столе, сахарница и белая кружка. Пахло кофе.
— Идём, — сказал Андрей Ильич и вместе с Юлькой вышел из дому.
— Вы дверь не закрыли, — сказала Юлька.
— А, да… Закройте, пожалуйста. Ключ, должно быть, на столе.
— Ладно, — сказала Юлька и вернулась.
Она сразу увидала ключ — он лежал на столе возле тарелки с хлебом. Юлька взяла его и хотела выйти, но, повернувшись, наткнулась взглядом на полки с книгами, которые занимали почти всю стену.
Тут были очень старые толстые книги в массивных переплётах. И совсем новые, с чистыми свежими буквами на корешках. Внушительные тома медицинской энциклопедии. И стопки тоненьких брошюр. «Детская хирургия», — прочла Юлька на одном корешке. «Глазные болезни», «Медицинский справочник»…
Медицинские книги занимали несколько полок. Юлька разглядывала их с невольным внутренним почтением. Сколько ума, мыслей, знаний, опыта, успехов и ошибок многих и многих врачей и учёных мира собралось на этих полках в неприбранной квартире сельского врача! Когда успел он собрать столько книг? Хотя… Ну да, тётя тогда, в первый Юлькин приезд, как-то говорила за столом, что Марье Захаровне присылают много книг. Из Москвы, из Ленинграда, из Киева. Даже из-за границы, говорила тётя.
Значит, это её книги. Оставила Андрею Ильичу. Больницу оставила, свою работу и свои книги. Пушкин. Полное собрание сочинений Пушкина. Юлька сняла с полки первый том. «Моему сыну Андрею в день окончания института от отца…» Пушкина он привёз с собой. Подарок отца. Отец его работает кузнецом на заводе.
Юлька поставила томик на место и отошла от книжных полок. Она уже немного попривыкла к чужой квартире и не спешила уходить. Кровать аккуратно застелена шерстяным одеялом. В углу, на этажерке, книги, тетради в клеёнчатых переплётах… Фотография. Чья это фотография?
Из картонной рамочки на Юльку глядела смеющимися глазами девушка с высокой причёской. Полные, капризно изогнутые губы слегка разошлись в полуулыбке. Тонкая цепочка обрамляла открытую шею, спускалась на платье. Странная фигурка, что-то вроде чёрта, висела на цепочке. «Это она, — подумала Юлька. — Это его невеста…»
Юлька поставила рамочку на место. Потом взяла и из какого-то непонятного озорства повернула фотографию лицом к стене. И ещё сказала вслух:
— Вот так.
Она вспомнила о Прохорове. Что с ним? Сумеет ли Андрей Ильич ему помочь?
«Надо идти», — подумала Юлька.
А сама стояла у неприбранного, неуютного стола, зажав в руке ключ от квартиры. Потом положила ключ, взяла чашку с недопитым кофе и тарелку с хлебом и понесла в кухню. Поставив всё это на кухонный шкафчик возле выключенной электроплитки, Юлька решительно сняла пальто.
«Он не скоро придёт, — думала Юлька. — Что это за безобразие — живёт в таком беспорядке! Вот я сейчас тут всё переверну…» И, больше не размышляя, она принялась хозяйничать, точно в своей квартире.
На первых порах ей повезло: ящик возле печки был до половины наполнен углём. И дрова лежали тут же. Юлька растопила печь, спиной чувствуя пронизывающий холод, царивший в доме. За водой пришлось идти к колодцу — воды в ведре оказалось на донышке. Потом Юлька сбегала к тёте домой за котелком с извёсткой, решив выбелить печь, да заодно прихватила уж и хорошую мягкую тряпку, которой тётя мыла пол.
Юлька не отличалась особой застенчивостью, и небольшое ощущение неловкости, которое она вначале испытывала в чужом доме, скоро прошло. Протирая влажной тряпкой запылённые подоконники, Юлька даже вообразила себя той самой невестой доктора, чью фотографию она повернула лицом к стене. Она приехала, а Андрей ничего не знает. Придёт в чистую квартиру, увидит и опешит. «Юля! Ты…» Дальше Андрей Ильич подбегал к Юльке с раскрытыми руками, обнимал её и прижимал к своему чёрному пиджаку, как это делают герои кинофильмов.
Юлька успела навести порядок в комнате, и выбелить нагревшуюся печь, и прибрать посуду… Ей оставалось домыть пол в кухне, когда на крыльце послышался подозрительный скрип. Юлька вздрогнула и распрямилась, держа в руке мокрую тряпку. Дверь отворилась, и вошёл хозяин.
Он и не подумал подбежать к Юльке с раскрытыми руками и прижать её к своему чёрному пиджаку, как это сделал бы герой популярного кинофильма. Он стоял в распахнутом пальто и в сдвинутой на затылок пыжиковой шапке и смотрел на Юльку с таким недоумением, словно она была странным человеком, каких он никогда в жизни не встречал. Но Юлька, представив себя со стороны, ничего странного не обнаружила. Растрепавшиеся волосы спустились на лоб. С тряпки течёт на пол мутная струйка воды. Ну и что?
— Вы…
Андрей Ильич растерянно помолчал, и Юлька взяла на себя инициативу в затруднительном разговоре.
— Ну и что? — сказала она. — Что особенного? У меня каникулы, и я очень люблю мыть полы. Не нужно из этого делать трагедию.
Насчёт трагедии — это было папино выражение, и оно кстати (по её мнению) пришло Юльке на ум. На маму, по крайней мере, папин афоризм производил впечатление.
— Нет, это невозможно, — хмуро проговорил Андрей Ильич. — Я же вас не просил.
— Такой пустяк, — сказала Юлька. — Я сама сообразила.
Доктор вдруг весело рассмеялся.
— В школе достаётся, а? — лукаво прищурясь, спросил он.
— Кому? Мне?
— Нет. Учителям от вас.
Юлька сдержанно хохотнула.
— А всё же вы это бросьте, — попросил Андрей Ильич.
— Домою, — возразила Юлька. — Немного осталось.
Он больше ничего не сказал. Потопал у порога, стряхивая с ботинок подтаявший снег, и прошёл в комнату. Через минуту он вернулся с какой-то книгой в руке.
— Это Марья Захаровна оставила вам книги? — спросила Юлька.
— Она, — кивнул Андрей Ильич. — Я немного привёз. А в основном — её книги. Так вы…
— Я принесу вам ключ, — сказала Юлька.
— Не надо. Положите тут, над колодой. И… и спасибо вам! Очень хорошо стало. Я как-то не умею…
— Мужчины все беспомощные, — обобщила Юлька.
Андрей Ильич засмеялся и вышел. Юлька обмакнула тряпку в ведро, принялась выжимать. И вдруг вспомнила о Прохорове. «Что ж я не спросила?» — подумала она.
Распахнув дверь, Юлька выскочила на крыльцо:
— Андрей Ильич!
Он обернулся. По бокам тропинки поднимались снежные отвалы, и Андрей Ильич стоял словно бы в белой траншее.
— Прохоров… он… Ему лучше?
— Да. Пока удалось отстоять.
Он молчал. И Юлька молчала, стоя в одном платье на студёном зимнем ветру.
— Уходите! — крикнул Андрей Ильич. — Простудитесь!
— Не простужусь!
Юлька круто повернулась и убежала в дом. Домывая в кухне пол, она мурлыкала песенку.
13
Юлька всё-таки простудилась. К ночи у неё разболелась голова, появился жар. Анна Николаевна, заметив Юлькино разгоревшееся лицо, разволновалась.
— Да что ж это, Юлечка? Где ты простудилась? На лыжах, что ли, каталась?
— На лыжах, — сказала Юлька.
Она не рассказала тёте о своём воскреснике в квартире доктора. А на лыжах после обеда и в самом деле успела покататься. Выходило, что почти и не соврала.
Но сама-то Юлька знала, что простудилась она там, на крыльце, когда выскочила спросить о Прохорове. Она вспомнила доктора — аккуратного, подтянутого, в белой рубашке с галстуком и в незастёгнутом коротком пальто, как он обернулся на тропинке между снежными валами и смотрел на неё. И Юльке было ужасно досадно. Встрёпанная, она была и, наверное, смешная. Ей не то было досадно, что простудилась, а то, что Андрей Ильич застал её такую — с мокрыми руками и с выбившимися на лоб волосами. «Не мог прийти позже, — огорчалась Юлька, — когда бы я всё сделала! Всё бы сделала и ушла, как невидимка».
— Пойду я, Андрея Ильича позову, — сказала тётя. — Пусть посмотрит…
— Не надо! — резко проговорила Юлька.
— Как это — не надо, когда ты вся горишь? Расхвораешься — что мне отец с матерью скажут?
Тётя решительно двинулась в кухню. Юлька вскочила с дивана, выбежала за ней, рванула платок из рук Анны Николаевны.
— Не ходи! — беспокойным хрипловатым голосом сказала она. — Не ходи… Не хочу я твоего доктора. Я убегу… Ты уйдёшь, а я на улицу убегу. Дверь закроешь — в окошко выскочу! Слышишь?
— Вот дурная!.. — Анна Николаевна растерянно всплеснула руками. — Да что ж ты его боишься?
— Я не боюсь. Я не хочу… Не хочу, и всё!
Юлька чуть не плакала.
— Ну, поди, поди ляжь, — ласково, как привыкла говорить с больными, сказала Анна Николаевна. — Сама буду тебя лечить.
Юлька успокоилась. Покорно проглотила аспирин. Выпила два стакана малины. Малина ей нравилась. Дома, когда простужалась, мама тоже поила её малиной. Юльке вдруг захотелось, чтобы мама сейчас подошла к ней, встревоженно заглянула в лицо, пощупала лоб холодной рукой. Тётя пощупала Юлькин лоб, но у тёти рука была жёсткая и вообще совсем не такая, как у мамы.
Юлька чувствовала себя маленькой. Когда на неё наваливалась болезнь, она всегда словно бы сразу становилась на несколько лет младше. Делалась обидчивой и капризной. И ей хотелось, чтобы её ласкали и уговаривали.
Тётя об этом, конечно, не догадывалась. Тётя поместила Юльку на свою лежанку возле печи, накрыла её поверх одеяла шубой, а сама устроилась на диване и заснула. Юлька потела и потихоньку плакала, вытирая слёзы уголком простыни.
В окно заглядывала луна.
Юлька провалялась в постели три дня. Ела антоновку — у тёти за домом было несколько яблонь, и очень мягкая, душистая на них вызревала антоновка — и читала. Закончила «Тысячу душ». Тётя сходила в библиотеку, принесла ей «Госпожу Бовари». Юлька читала с утра до вечера. Тётя возмущалась:
— Что это от книжки тебя не оттащишь! Спать пора. Хворая ведь…
«Совсем как мама», — подумала Юлька. Она отложила книгу, выключила свет.
— Ноги гудут, — в темноте проговорила тётя. — Метель, видно, разгуляется.
«Тоже мне барометр!» — насмешливо подумала Юлька.
Слать ей не хотелось. Когда тётя начала похрапывать, Юлька взяла книгу, ушла в кухню и снова погрузилась в печальную историю госпожи Бовари. Закрыла последнюю страницу уже за полночь. И долго не могла заснуть, перебирая в памяти события чужой и странно близкой жизни.
Утром она почувствовала себя совсем здоровой. Накинув пальто, выбежала на крыльцо. Было тепло и сумрачно. «Позавтракаю — и на лыжи», — подумала Юлька.
Она ушла на лыжах в лес. Заснеженные деревья были тихи и неподвижны, словно заколдованы. Хмурый день походил на ранние сумерки.
Лес напомнил Юльке последнюю лыжную вылазку на остров, когда она встретилась с Чёрным. «Человеческая память устроена неудачно, — подумала Юлька. — Что-то нужное или интересное забываешь, а другое хочешь забыть, так назло тебе лезет в голову».
Сделав большой круг по лесу, Юлька вышла в поле. Здесь было светлее, тётино предсказание насчёт метели, кажется, качало сбываться. Ветер налетал порывами, вздымая снег, и клубящиеся белые облачка скользили над полем.
Юльке пришлось идти против ветра, и она устала, добираясь до села. По заснеженной улочке между огородами вышла к хмелёвскому клубу. Большая афиша на выщербленной стене клуба извещала, что вечером состоятся танцы под баян.
Юлька несколько раз перечитала афишу, соображая, с кем бы ей сходить на танцы. Одной не хотелось. Тётя в сопровождающие явно не годилась. Юлька стала припоминать девчонок, с которыми играла и бегала на пруд купаться в свой первый приезд в Хмелёво. И рассердилась на себя, что до сих пор не сходила к Маше Пчёлкиной и даже не спросила о ней у тёти.
Маша в то лето была толстая белобрысая девчонка с льняными волосами, заплетёнными в короткие косички. Она любила бродить по лесу и была очень удачлива на грибы — всегда набирала больше всех. Грибы словно бы сами высовывали из-под листьев ей навстречу свои круглые шляпки. Юлька пройдёт — нет грибов, а Маша следом за ней (нарочно, на спор шла следом) отыщет целый десяток.
До Машиного дома от клуба было недалеко, и Юлька решила навестить её тотчас же. Вскоре она остановилась перед длинным кирпичным домом, разделённым на две половины. У левой половины наличники окон были зелёные, у правой — голубые. Маша жила в правой.
Юлька, оставив лыжи на улице, вошла в просторные сени и постучалась. Ей открыла высокая сухая старуха в чёрном платье и в чёрном платке — Машина бабушка.
— Чего стучать-то? Заходи, — сказала она.
Юлька поздоровалась.
— Нездешняя, что ли? — спросила хозяйка.
— Из Дубовска. Я приезжала один раз летом, с Машей дружила. Вы не помните?
— Юля, что ли?
— Юля.
— Растёте, — протяжно проговорила Машина бабушка, — разве вас упомнишь. Кабы не росли, я бы помнила. А то, гляди, девками стали. Мария-то работает уже.
— Как — работает? — удивилась Юлька. — А школа?
— Сядь на лавку-то, чего ноги маешь, — сказала бабка и сама села за стол, точно бы настраиваясь на длительную беседу. — Работает… Восемь классов кончила, боле не захотела учиться. На ферму пошла. Дояркой. С лета работает. К Новому году премию дали — часы со звоном. Теперь по звонку встаёт.
— А где она сейчас? — спросила Юлька.
— Да там же, на ферме. На вторую дойку пошла. По часам доют, по науке. Хошь — пойди, погляди. Обрадуется Мария.
Юльке хотелось поглядеть. Она не представляла Машу дояркой. Видно, Маша стала совсем взрослой, недаром бабушка называла её полным именем… Но как же взрослой? Ведь они с Юлькой ровесницы. Юлька ни за что не смогла бы работать дояркой. А Маша даже премию получила. Значит, хорошо работает.
— Ты фермы-то наши знаешь? Вон, на взгорочке, отсюда видать. Прямо через поле, — объяснила бабка. — А не то погоди, пока придёт. Она скоро управится.
— Нет, я на ферму схожу, — сказала Юлька.
Идти на лыжах в гору было тяжело. К тому же Юлька уже устала, и недавняя болезнь давала себя знать.
Ферма была не огорожена. Три длинных коровника расположились в ряд. Юлька не знала, в котором работает Маша. Вошла наугад в ближние раскрытые двери. Две женщины в серых халатах стояли возле бидонов и разговаривали. Юлька подошла к ним:
— Вы не знаете, Маша Пчёлкина…
Вторая доярка, стоявшая спиной к Юльке, обернулась. Юлька увидала молодое лицо, обрамлённое цветастым платком, живые серые глаза, светлые брови. Пепельная прядка волос выбилась из-под платка. Что-то знакомое чудилось Юльке в лице доярки, но всё-таки взрослая эта девушка мало походила на белобрысую Машу.
— Юлька! — сказала доярка, удивлённо вскинув светлые брови.
Всё-таки это оказалась Маша.
— Какая ты стала! — удивлённо проговорила Юлька.
— А что? — спросила Маша. — Не узнать?
— Не узнать.
— Ну, идём, — сказала Маша, взяв Юльку за локоть. — Я уже кончила… Или нет, я тебе сначала своих коров покажу. Интересуешься?
— Интересуюсь, — кивнула Юлька.
Маша повела её в дальний угол коровника.
— Вот, — сказала, похлопав по ляжке толстую корову, — это Роза. Скоро телиться будет. Она молодец, в прошлом году двойняшек родила. Тут в прошлом году Нина Терехова работала, в техникум поступила, уехала, мне отдали её группу.
Все коровы были одной коричневато-серой масти и казались Юльке одинаковыми. Но Маша отлично их различала. Она называла их по имени и рассказывала о них, как о людях.
— Капризнице дали несправедливое имя, она на самом деле очень смирная и послушная, а Ракита во время дойки ужасно брыкается. А Злата ласковая. Вот, смотри…
Маша подошла к рогатой красавице, и Злата принялась облизывать ей плечи своим длинным языком. Маша погладила любимицу по морде и засмеялась.
— Видишь, какие? — гордо проговорила она. — Ты подожди меня здесь, я сейчас.
Она сбегала куда-то и вернулась уже не в халате, а в пальто. Вышли на улицу. Юлька вскинула лыжи на плечи, пошла рядом с Машей.
— Что ж ты школу не стала кончать? — спросила она.
— Да так, не стала, — неопределённо проговорила Маша.
— И нравится тебе дояркой?
— Нравится. Я ещё из школы всё бегала на ферму маме помогать. Мама тоже доит, она вон в том, во втором коровнике… И заработки хорошие. Я себе пальто справила, сапожки купила. А ты учишься?
— Учусь.
— В институт поедешь?
— Не знаю. Не решила ещё.
— Я, может, потом в техникум поеду, как Нина. Поработаю года два-три и поеду. А ты к тёте, погостить?
— Ну да, на каникулы.
— У нас сегодня танцы.
— Я видела.
— Пойдёшь?
— Конечно, — сказала Юлька.
— Ладно, я за тобой зайду. Я тебе своего парня покажу. А у тебя есть парень? Дружишь?
Юлька замялась. Пока соображала, стоит ли врать, стало уж поздно: пауза её выдала. Если есть друг, так не будешь раздумывать, что ответить.
— Нету, — сказала Юлька.
— А мы уже год дружим. Я ещё в школе училась…
— И он учился? — спросила Юлька.
— Нет, он старше меня. Тракторист…
К танцам Юлька готовилась тщательно. Выгладила платье, повесила на спинку стула. Долго возилась с волосами, сооружая высокую причёску. Досадовала, что у тёти маленькое зеркало — не посмотришься как следует.
Маша зашла за Юлькой поздно — пока управилась с вечерней дойкой, да переодевалась, да ещё к Витьке забежала, сказала, чтоб один шёл в клуб, её не ждал. Метель буйствовала во тьме. Без Маши Юлька, пожалуй, не нашла бы дорогу в этой снежной кутерьме.
На крыльце клуба лежал веник, и девушки обмели друг друга. Танцы уже начались. Скамьи были сдвинуты к стенам и составлены одна на одну, у края сцены сидел на стуле баянист и играл фокстрот.
— Вон, у окна, в сером костюме, — таинственно сказала Маша.
Юлька кивнула, поглядев на высокого парня, который стоял, не танцуя, в стороне. Маша пошла к нему, и парень, увидав её, улыбнулся открыто и радостно и двинулся ей навстречу. «Что ж это такое, — подумала Юлька, — у неё уже любовь… И работа, и свои деньги, и любовь, а я сижу над уроками, и мама устраивает мне скандал, если вечером пойду в кино…» Надо было немедленно и круто менять жизнь, но как это сделать, Юлька не успела обдумать: бойкий кудрявый паренёк подскочил к ней, приглашая на танец.
— Нет, — сказала Юлька. — Я пока… Нет.
Кудрявый с недоумением дёрнул плечами и отошёл. Через минуту он уже кружился с какой-то белобрысой девчонкой. Фокстрот как раз кончился, и баянист заиграл вальс.
Юлька любила вальс. Ей сделалось досадно, что она не пошла танцевать. Пришла на танцы, а сама подпирает стену. Глупо.
Кто-то высокий, в тёмном костюме вошёл в дверь. Юлька вздрогнула — издали, при скуповатом свете свисавших с потолка лампочек, ей показалось, что вошёл Андрей Ильич. Нет, не он. Совершенно незнакомый человек.
— Смотри: зоотехник, — услышала Юлька оживлённый голос.
Зоотехник оценивающим взглядом обвёл зал и вдруг направился в тот угол, где стояла Юлька. «Пригласит — пойду», — решила Юлька.
Он пригласил.
Танцевал зоотехник не блестяще. И пол в клубе был старый, неровный, так что приходилось следить, чтобы не споткнуться.
— Откуда ты, прекрасное дитя? — сказал зоотехник.
Юлькин взгляд упирался в красный, с серебряными блёстками галстук.
— Я москвичка.
— Это заметно, — сказал Юлькин кавалер. — Мы будем танцевать с тобой весь вечер.
«Ещё как я захочу», — подумала Юлька.
Пока баянист отдыхал, Юлька терпела болтовню зоотехника о духовном одиночестве и скуке деревенской жизни, а сама поглядывала на дверь, словно кого-то ожидая. Но когда начался следующий танец, Юлька отвела протянутую руку кавалера.
— Мне надо поговорить с подругой.
Она быстро отошла в сторону и в самом деле попыталась отыскать Машу. Маша танцевала. Тогда Юлька незаметно вдоль стенки проскользнула к выходу. Завернув туфли в газету, она сунула ноги в валенки, оделась и одна вышла из клуба в густой мрак деревенской, почти не разбавленной огнями ночи. Ветер метнул ей в лицо пригоршню колючих снежинок.
14
Самая короткая дорога к дому вела через пруд, но метель так уже разгулялась, что Юлька не решилась идти одна по безлюдному ледяному кругу, а направилась по кривой улице в обход.
Лай собак пробивался сквозь воющий ветер, и где-то далеко, должно быть увязнув и пытаясь выбраться из снежного намёта, гудела машина.
Никто не встретился Юльке на пути до самой больницы. Все окна в больнице были темны, только два — в кабинете доктора, — словно огненные глаза, смотрели в метельную ночь. Юлька задержалась перед окнами, но сквозь белые занавески, прикрывавшие окна до половины, ничего нельзя было разглядеть.
Медленно, с трудом вытаскивая валенки из снега, добралась Юлька до тётиного дома, поднялась на крыльцо. И тут остановилась, прислонясь к колоде.
Странно одинокой почувствовала себя Юлька под печальные всхлипы метели. Словно вдруг очутилась на необитаемой планете. Мама, отец, школа — всё было безмерно далеко, и село исчезло во мгле и снежной заверти, и тётин дом казался необитаем. Только два оранжевых окна докторского кабинета светили в ночи.
Юлька быстро, не думая о том, куда и зачем она идёт, сбежала по ступенькам крыльца. Снежный ветер шибанул её в грудь, словно пытаясь удержать, но Юлька пошла вперёд наперекор ветру. Вот и больница. Осторожно, стараясь не скрипнуть дверью, Юлька шагнула в приёмную. Обе двери — и в кабинет доктора, и в коридор — были закрыты. Юлька бесшумно прошла в своих заснеженных валенках через приёмную, приоткрыла дверь докторского кабинета. И увидала Андрея Ильича.
Он что-то писал. Истории болезней? Или письмо? Он писал, а Юлька на него смотрела, и ей хотелось долго стоять так и смотреть на сосредоточенное, грустное лицо доктора, на прикрывшие лоб волосы и белоснежный халат. Но доктор заметил Юльку.
— Это вы? Входите, — сказал он, отложив в сторону ручку.
Юлька подошла и остановилась напротив стола. Андрей Ильич смотрел на неё вопросительно и устало.
— Я зашла просто так, — сказала Юлька.
— Садитесь, — пригласил доктор. — Ко мне почти никто не заходит «просто так».
Юльке нравилось, что доктор обращается к ней на «вы». Она села, положив на колени завёрнутые в газетку туфли.
— Ходила на танцы. Вы не ходите?
— Некогда, — сказал доктор.
— А на лыжах?
— Редко.
Помолчали. Тишина стояла в больнице, даже завывание вьюги сквозь двойные рамы слышалось совсем глухо. Люстра ярко горела под потолком. А где-то рядом, в палатах, лежали больные, и, быть может, кто-то доживал последние дни.
— Вам бывает страшно? — спросила Юлька.
— Отчего?
— Ну… делать операцию. Или вообще… Когда умирают.
— Бывает, — просто сказал доктор. — Первую операцию никогда не забуду. Шофёра привезли после аварии…
Он не успел рассказать о своей первой операции — телефонный звонок так резко ворвался в тишину кабинета, что Юлька вздрогнула.
Звонил, Юлька поняла, фельдшер из Топольков. Там заболели двое ребят, надо их доставить в больницу. Андрей Ильич положил трубку и тут же снова поднял, вызывая директора совхоза.
— Степан Васильевич, двое ребят заболели в Топольках. Наш автобус не пройдёт в метель. Только «газик»… Нет, мне нужна не одна, а две машины.
Юльке нравилось, как спокойно и строго говорит Андрей Ильич. Директор совхоза сейчас же пришлёт машины. Что, привезут ребят сюда или Андрей Ильич сам поедет за ними? Сюда, должно быть. Одному ведь две машины ни к чему.
Доктор молчал, склонив голову к телефонной трубке, и в глазах его Юлька уловила незнакомую растерянность. И заговорил он теперь иначе — взволнованно и торопливо, словно боялся, что директор совхоза положит трубку, не дослушав его до конца.
— Подозрение на инфекцию, возможно — разные заболевания… Я должен везти их в разных машинах, я не имею права рисковать, один может заразиться от другого, поймите же!
Юлька не представляла, что Андрей Ильич может быть таким беспомощным. Ей сделалось и жаль его, и досадно, и ужасно захотелось помочь доктору. Если бы она могла помочь! Но как? Это Андрей Ильич всем помогает, а ему — никто. Ведь не для себя же он просит машины!
— Мне нужны обе машины… Я прошу вас помочь, Степан Васильевич! Жизнь детей в опасности.
Юлька внимательно глядела на трубку. Степан Васильевич… Степан Ивин, который в войну парнишкой партизанил с отцом, которого тётя волокла через лес в салазках… Юлька видела его. Низенький, широкий в плечах, лицо красное, полное…
— Дайте мне, — вдруг решительно проговорила Юлька, хватаясь за трубку.
Доктор ещё продолжал убеждать Ивина, но Юлька почти насильно отняла у него трубку.
— Степан Ивин! — громко сказала Юлька в микрофон. Она хотела свеличать директора совхоза, но от волнения назвала его так, как называла тётя: Степан Ивин. — Вы забыли, как тётя… как Анна Николаевна спасла вам жизнь?
В трубке было тихо, но Юлька чувствовала, что на том конце провода её услышали, тишина была живая, директор совхоза там, в своём доме, чуть слышно дышал в трубку и, может быть, думал.
— Немцы бы её тут же расстреляли, если бы узнали, что она вас спасла, — продолжала Юлька, выдержав порядочную паузу и немного успокоившись. — Дарья Никитична Тимошкина… Вы ведь всё знаете! А теперь, когда нужно спасти детей, нужны две машины, вы… Ведь Андрей Ильич не для себя…
Юлька всхлипнула, хотела ещё продолжать речь, но вдруг заплакала по-настоящему. Трубку она, однако, по-прежнему прижимала к уху, просто потому, что не догадывалась положить, и директор совхоза слышал её всхлипывания.
Андрей Ильич, с недоумением следивший за Юлькой из-за своего стола, протянул руку, чтобы взять трубку, но тут как раз послышалось:
— Кто вы?
И Юлька крепче сжала трубку и отступила на шаг от стола, чтобы доктор не мог её достать.
— Я — Юлька! — крикнула она. — Из Дубовска. Анна Николаевна — моя тётя. Я всё знаю, всё…
Юлька поискала в кармане пальто платок, не нашла, швыркнула носом, вытерла ладошками глаза.
— Вы должны дать машины, — стараясь не плакать, сказала она. — Должны, вот и всё! Две машины. Потому что инфекция…
— Ладно, — громко, начальническим, немного сердитым басом перебил директор совхоза. — Скажи доктору, что машины будут. Через десять минут.
И — щелчок.
— Спасибо, — сказала Юлька, не успев сообразить, что никто её уже не услышит.
Она отняла трубку от уха, пристально на неё поглядела, словно удивляясь, что та добросовестно передала всё куда надо, — Юлька впервые в жизни серьёзно говорила по телефону. Нет, с Мариной она раньше болтала из автомата, но только теперь поняла, что вовсе не для той девчоночьей болтовни служит хитрая техника.
— Через десять минут, — сказала Юлька неуверенно — она всё ещё не поняла до конца, что ей удалось добиться машин. — Две.
Андрей Ильич встал, взял у Юльки трубку, положил на рычаг.
— Вы просто молодец, — сказал он и направился к вешалке.
«Сам поедет», — подумала Юлька.
— Возьмите меня, — осмелев, попросила она доктора. — Пожалуйста!
— Куда взять? — не понял Андрей Ильич.
— В Топольки. За детьми.
Андрей Ильич привычным задумчивым жестом потёр лоб. Юлька ждала. Хотела ещё что-нибудь сказать, чтобы убедить доктора, но не знала — что.
— Нет, — твёрдо проговорил он. — Нельзя. Не могу.
Он подошёл к стоявшей в углу вешалке. Юлька смотрела, как он одевается. За окном послышался приглушённый рокот «газиков».
15
Андрей Ильич уехал. Сигнальные огоньки машин пропали в снежной замети. Юлька одна осталась среди метельной мглы. Она медленно шла к дому, то и дело оступаясь с тропинки в снег, и ветер подталкивал её в спину, словно торопил. Но Юлька всё равно шла медленно. Куда ей было торопиться? «Нельзя. Не могу». Не может! А кто добился, чтобы ему дали машины? Ни за что бы Ивин не дал ему машины, если бы не она. Что она, на прогулку, что ли, просилась? Она же хотела ему помочь! Взял с собой медсестру. Ведь в дороге не нужно лечить. Только держать на руках закутанного ребёнка. Чтобы ему было удобно. Удобно и тепло…
Он несправедлив, этот молодой доктор. Да разве только он несправедлив к Юльке? Ирина Игнатьевна считает её разболтанной, нерадивой ученицей. Олег решил, что она недостойна участвовать в лыжном походе. Марк её просто ненавидит. Мама думает, что она глупая, легкомысленная девчонка. Пашка Чёрный готов был столкнуть её с плота в воду…
И все они не понимали, не хотели и не пытались понять то большое, главное, что было в Юльке. Всё судили о ней по каким-то пустякам. Никто не хотел проверить её в настоящем, серьёзном деле.
Нет, никто не понимает Юльку Романову. Глупые люди. Смешные люди…
Юлька долго обметала на крыльце веником валенки и пальто, сняла тётин пуховой платок, стряхнула с него снег. В дом вошла угрюмая. Тётя автоматически была причислена к тем неразумным людям, которые не хотели оценить Юльку по достоинству. Чистит картошку. Собирается с вечера приготовить завтрак, чтобы утром только разогреть.
Юлька разделась, молча прошла в комнату. Села на диван. Сидела и слушала, как воет за окном вьюга.
— Ты чего невесёлая? — спросила тётя, остановившись в дверях комнаты и вытирая руки о передник.
— Ничего, — сказала Юлька.
— Погода не нравится?
— Погода.
Тётя могла бы удовлетвориться этим объяснением и заняться своей картошкой, но она медлила, не уходила.
— Замечаю я, Юлечка, что часто ты хмуришься. В твои-то годы надо бы весёлой да счастливой быть, а ты хмуришься. Или, может, злишься на кого? Нехорошо это.
— Да ни на кого я не злюсь! — раздражённо отозвалась Юлька.
— Бывает, что человек зло копит. Злобинку к злобинке собирает, ровно скряга копеечки. Накопит зла и становится ненавистником. Всех людей ненавидит, и правых, и виноватых. Весь белый свет ему чужой да неприветный. Боюсь я таких. Боюсь и жалею.
Тётя не дождалась, что́ ей ответит Юлька, медленно повернулась и ушла в кухню. А Юлька как раз хотела ей сказать… Ведь это же Пашка Чёрный! Про него говорила тётя. Становится ненавистником… Злобинку к злобинке собирает…
Да, вот в чём дело… Он копил зло. Всякую обиду, большую и маленькую, помнил и берег и думал, как бы отомстить. Главное — отомстить. Сделать зло. Тем, кто обидел. И просто так, кому придётся. А добро он забывал. Люди разные. Не все же относились к нему плохо. Он ненавидит людей. Бабку. Мачеху. Отца. Мальчишку, который не сделал ему ничего плохого, столкнул с плота в ледяную воду. Это была уже не игра. Не шутка. Даже не хулиганство. Сознательная подлость — вот что это такое. Подлость, которую нельзя простить.
Юлька сидела одна на диване и думала о Чёрном, словно ей очень важно было разобраться, почему он стал таким. Ведь она решила с ним больше не встречаться, зачем ей нужно думать о нём? А сама думала. Тётя как бы бросила ей ключик к чужой душе. Бросила и ушла, а Юлька теперь открыла заколдованный тайник и с любопытством разглядывала его.
Он ненавидит школу, в которой учился. Спилил яблони… Ведь никто же не хотел, чтобы Пашка стал хулиганом. В седьмом Алексей Иванович занимался с ним дополнительно по математике. Летом его бесплатно отправляли в пионерский лагерь. Ирина Игнатьевна сколько раз по-хорошему уговаривала Пашку взяться за учёбу. Он ничего этого не помнит. Запомнил, что какие-то дроби плохо ему объяснили. Сам же говорит, что не слушал… И этого воробья, когда выспорил ножик. В жизни всё время что-то случается. И какие-то случаи и события человек забывает, а другие хранит в памяти. И даже мысленно раздувает, как воздушные шарики. Ему же только шестнадцать лет. Вся жизнь впереди. Так говорят: вся жизнь впереди… Не совсем верно говорят… Шестнадцать лет позади. И за эти шестнадцать лет он накопил столько зла…
«А ты?»
Юльке показалось, что это не сама она себя спросила, а кто-то неизвестный прошептал у неё над ухом: «А ты?»
«Что — я?» — заносчиво сказала Юлька этому неизвестному.
«А то, — упрямо проговорил он, — то, что ты, как Пашка, видишь иногда одни свои обиды. Да, видишь обиды там, где тебя никто не собирался обижать».
«Неправда!» — сказала Юлька.
«Неправда? — ехидно осклабился невидимый Юлькин судья. — Неправда? Ведь ты же опоздала на контрольную. Тебе же за дело попало от Ирины Игнатьевны. А ты решила, что она к тебе придирается. Думала ведь, что придирается».
«Мало ли, что человек со зла подумает».
«Вот именно: со зла. Так это начинается. Маленькое зло и большая неблагодарность. Алексей Иванович остался с тобой после уроков, чтобы ты написала контрольную. Но ты ведь не сказала ему: «Спасибо». Ты забыла. Мы часто забываем благодарить за добро. А злиться не забываем. От зла ещё рождается зло. И потом человек становится таким, как Пашка Чёрный. В войну такие не были героями. В войну такие… Чтобы стать героем, надо любить людей. Как Данко. «Что сделаю я для людей?» И отдал людям своё сердце. Тысячи людей поступили, как Данко. В революцию. В Отечественную войну. И в мирное время тоже. Одни просто живут. А другие отдают своё сердце людям».
Неизвестный исчез, оставив у Юльки тревожное желание во всём разобраться. В жизни. В людях. В себе. Больше всего — в себе.
Юлька вдруг поняла, что не знает себя. Кто она? Романтик или пустая фантазёрка? Волевой человек или капризная девчонка? Широкая душа или мелкая эгоистка? Были вопросы, а ответов не было. И нельзя было поднять руку и спросить Ирину Игнатьевну. И ни в одном учебнике не было ответов. Самой предстояло Юльке ответить на эти вопросы. И не анкетным «да» или «нет». Всей жизнью предстояло ответить.
— Юлечка, ты читала сегодня газету? — спросила из кухни тётя.
Юлька вышла в кухню.
— Нет. А что?
— Про вашу электростанцию пишут. Вот здесь. Новый блок пустили.
Юлька взяла у тёти областную газету, прочла короткую информацию. «На Дубовской электростанции дал первый ток…» Юлька представила себе высокую кирпичную трубу, которая вчера ожила, задышала, задымила над белой степью, и ей вдруг захотелось немедленно увидеть этот сизый хвост дыма… Постоять на горе и посмотреть на дымящую трубу, а потом спуститься к проходной и дождаться отца и маму и идти рядом с ними домой по обросшим снегом ступеням крутой Красноармейской улицы.
— Тётя, я завтра домой поеду, — сказала Юлька.
— Да ведь ещё два дня собиралась пожить.
— Нет, поеду…
— С фронтовиками хотела поговорить, — с упрёком заметила тётя. — Что ж ты?
— Я поговорила, — сказала Юлька. — С тобой поговорила. Ты герой. Я о тебе расскажу в классе. И о Марье Захаровне расскажу, и о той школьной уборщице — о Тимошкиной Дарье Никитичне, и о Степане Ивине…
— Так мы ж не на фронте, — возразила тётя.
— Нет, — сказала Юлька, — вы все — герои. Я ещё не знаю, смогла бы я так или нет.
— Твои дела все впереди, — сказала тётя. — Так завтра поедешь?
— Завтра.
— Давай-ка я тогда калачиков в гостинцы испеку. Василий любил мои калачики. Да и мама твоя поест…
Автобус уходил утром. Анна Николаевна решила проводить Юльку до автобуса.
— Ты собирайся, — сказала она, — я сбегаю в больницу, отпрошусь на часок у старшей сестры.
— Пойдём вместе, — сказала Юлька.
В приёмной Юлька отстала от тёти. Как только Анна Николаевна ушла, она открыла дверь в кабинет главного врача.
Кабинет был пуст. Белый халат висел на вешалке. Белый стол стоял в углу. Какие-то бумаги лежали на столе. Наверное, со вчерашнего дня Андрей Ильич ещё не был в кабинете.
Юлька не слышала, как тётя вернулась в приёмную. Она подошла, положила Юльке на плечо руку.
— Ты что?
— Так, смотрю, — сказала Юлька. — Андрей Ильич ещё не приходил?
— Спит, — сказала тётя. — В пять утра вернулся — в областную больницу мальчика отвёз. Из Топольков мальчик. Девочку к нам привезли, а мальчика — в областную. Пойдём, что ли?
— Пойдём.
Они зашли домой, взяли вещи. Тётя несла кошёлку с калачами и с антоновкой, а Юлька — свой рюкзак и лыжи. Метель улеглась, и земля отдыхала после беспокойной ночи под свежим пушистым покровом.
— Ты бы летом ко мне приехала, — сказала тётя. — Летом у нас больно хорошо.
— Я приеду, — пообещала Юлька.
«Если бы не эта ночная поездка, Андрей Ильич пошёл бы меня проводить», — подумала Юлька. «Не выдумывай, — возразил ей тот вредный Неизвестный, с которым она спорила вчера. — Ни за что бы он не пошёл». Но Юлька стояла на своём: пошёл бы. И сама она не знала, зачем ей это нужно, чтобы доктор её провожал. А всё же хотелось верить: если бы не эта беспокойная ночь, проводил бы.
— Как бы не опоздать к автобусу, — беспокойно проговорила тётя.
Но они пришли как раз вовремя. Постояли минут пять — и показался на белом холме красный автобус. Издали он выглядел маленьким и катился вниз беззвучно, словно кто-то пустил с горы игрушечный вагончик.
Анна Николаевна стояла неподвижно и глядела на приближающийся автобус. А когда он остановился, тётя вдруг, спохватившись, поставила кошёлку на снег, обняла Юльку и заплакала.
— Тётя, ну что ты? Я ведь ещё приеду, — говорила Юлька торопливо.
— Едете, что ли? — крикнул водитель.
— Тётя!
— Садись, садись. Отпусти лыжи-то, я подам.
Свободные места были только на заднем сиденье. Когда автобус тронулся, Юлька обернулась и стала глядеть в широкое стекло. Тётя в своём старом, неуклюжем пальто стояла возле телеграфного столба. Юлька махала ей рукой. Чем дальше уходил автобус, тем меньше становилась одинокая женщина у столба. Потом она совсем растворилась в зимнем туманном воздухе.
Белое поле, словно огромный лист чистой бумаги, расстилалось вокруг. Автобус торопливо выписывал на этом листе ровную строчку.