Хроника города Леонска

Парин Алексей

Леонск – город на Волге, неподалеку от Астрахани. Он возник в XVIII веке, туда приехали немцы, а потом итальянцы из Венеции, аристократы с большими семействами. Венецианцы привезли с собой особых зверьков, которые стали символом города – и его внутренней свободы. Леончанам удавалось отстаивать свои вольные принципы даже при советской власти. Но в наше время, когда вертикаль власти требует подчинения и проникает повсюду, шансов выстоять у леончан стало куда меньше. Повествование ведется от лица старого немца, который прожил в Леонске последние двадцать лет. У него легкий слог, трагедия города описана эмоционально, но без истерики и преувеличений. Это первый роман известного музыкального критика, переводчика и поэта Алексея Парина.

 

Глава 1

Марик и Чино

Чино рыкнул во сне короткой и отрывистой трелью. Его темно-желтая грива раскинулась широко, ее по последней моде оснастили тщательно отлаженными завитками, и солнечные блики рябили на ней, как на пышных локонах блондинки. Чино снилась охота. Он на сумасшедшей скорости несся по пустыне за антилопой, и его короткий сонный рык был возгласом азарта. Вот она, эта чудесная загадочная тварь, такая пленительно изящная. Он уже настигает ее. Она вдруг поскользнулась, упала. Он остановился резко, едва не упал сам. Она смотрела на него снизу восхищенным взглядом. Он не мог шевельнуться. И вдруг стал лизать ее мордочку в каком-то счастливом неистовстве. И тут проснулся.

Чино лежал на большой террасе. Марик по соседству играл в машинки. Как только Чино пошевелился, Марик бросился к нему со всей страстью пятилетнего обожателя.

– Чинуля, почему ты рычал? Кто тебя обидел? Я им покажу!

И Марик упал с размаху на Чино и начал тормошить его – привычно, по-свойски, как своего закадычного приятеля. Да они и были друзьями, самыми близкими, самыми сердечными. И в семье Волковых-Вульфов все считали Чино членом семьи, никак не иначе. Чино был ростом с немецкую овчарку, поэтому как раз пятилетнему чаду общаться с ним было удобней всего. В некоторых семьях в Леонске меньшим братьям стригли когти, чтобы они не портили мебель. Но у Чино с рождения был какой-то волшебный характер, от всех львиных признаков у него остался разве что роскошный рык, но и тот вырывался из него только по сонному делу.

Я как-то не удосужился рассказать вам самое главное и сразу бросился описывать происходящее. Сказывается неопытность. Я до сих пор по мере сил писал стихи и занимался техническим переводом, а за прозу взялся просто потому, что никто, кроме меня, эту историю рассказать вам толком не сможет. Главное состоит в том, что Чино – это лёвчик. Откуда лёвчики попали в Леонск, стоящий на Волге, я вам расскажу в отдельной главе. Лёвчики – это львы, только мелкие, маленькие, величиной с овчарку. Они ручные, просто роскошные крупные кошки, и даже характеры у них проще, чем у наших домашних кошек, скорее собачьи. Их можно сравнить с мягкими игрушками, до того они покладистые и добродушные. Дети могут часами кататься с ними на полу. Вы когда-нибудь общались с ньюфаундлендами? Огромные такие, пышношерстные, раскидистые сгустки доброты. Помню, я валялся на двух таких псах в гостях у великого переводчика и буквально захлебывался от счастья. А потом на улице увидел похожего пса и решил погладить его по голове – и тот чуть не откусил мне руку. И тут я испугался на всю жизнь. Но за лёвчиками ничего такого агрессивного и тем более кровожадного не водилось – их держали в Леонске с восемнадцатого века, и все не могли на них нахвалиться. В некоторых семьях их вообще оставляли как нянек пасти детей.

Чино и Марик самозабвенно катались по полу.

– Пора заниматься немецким!

Это бабушка Марика, блюстительница порядка Валерия Петровна, которую внук тем не менее звал не иначе как Валей, нарушила идиллию. Конечно, в начале сентября, когда так сладко греет солнце, неохота отрываться от простых мальчишеских радостей, но у Марика тоже был покладистый характер, и он тут же вскочил на ноги.

– Мне только надо вымыть руки.

Все уже привыкли к тому, что Марик, которого никто специально не муштровал, отличался исключительной чистоплотностью и эстетскими замашками.

– Фройляйн Фрида уже пришла. Так что не задерживайся.

Волковы-Вульфы принадлежали к одному из семейств, которые приехали на Волгу по приглашению Екатерины Второй и составили основу населения Леонска. Они-то были немцами, из Фрайбурга, но среди первых поселенцев было много итальянцев, из Венеции, и именно от них и пошли лёвчики, ставшие со временем главной достопримечательностью Леонска.

Марик, конечно, не отказал себе в удовольствии поплескаться в ванной во время подробного умывания, но следы своего безобразия вытер по-взрослому тщательно. Перед молодой и дельной учительницей Ольгой Васильевной Кранц, которую вельможная Валерия Петровна окрестила «фройляйн Фридой» в память о своей бонне, предстал розовощекий мальчуган с блестящими от любопытства глазами.

– Fräulein Frieda, guten Tag!

– Guten Tag, lieber Mark!

Валерия Петровна весело кивнула.

– Маркуша, не подведи!

Бабушка вышла из комнаты для занятий на первом этаже дома. И мы тоже выйдем из класса, хотя наблюдать за уроком Марика было бы довольно любопытно. Мы с вами сядем на террасе, на диван с узорчатыми подушками, и теплым сентябрьским днем займемся родословной наших чудесных лёвчиков.

 

Глава 2

Родословная лёвчиков

Лёвчиков привезли из Венеции. Тринадцать венецианских семейств приехали в Леонск в 1790 году, когда город уже сложился как единое целое. Потому что Леонск возник неподалеку от Астрахани вместе с другими поселениями немецких колонистов в 70-е годы. Он как-то сразу занял особое место: сюда приехали в основном интеллектуалы, которые замыслили создать нечто необычайное. Говорят, что тут действовали крупнейшие архитекторы своего времени, и в это можно поверить. Пройдите по городу – и вы увидите логику безупречно продуманного градостроительства. Конечно, самих высоколобых немцев было не так уж много – что-то около 600 человек, но перечень их украшали такие имена, что в Леонск стеклись не только из России, но и из Восточной Европы лучшие умы: даже ненависть к России не останавливала поляков и иных пострадавших. Город построился необычайно быстро и скоро уже насчитывал чуть не сто тысяч жителей. В нем вырос свой небольшой университет, театр, в котором играли драмы и оперы. В нем раскрасовалась высокая, словно вознесенная над Волгой набережная, по которой вечерами гуляли буквально все. Конечно, слышались разные языки, потому что внутри семей сохраняли наречия предков, но по обоюдному согласию всех основателей города главным, центрующим языком был выбран русский. И все колонисты старались выучить его как полагается.

А венецианцы – причем самые что ни на есть родовитые – отправились сюда, до смерти напугавшись взятия Бастилии. В Европе тогда вообще пошла волной паника, и многие кинулись кто куда. А Серениссима и без того влачила в то время довольно жалкое существование, потеряв свое безоговорочно первое место в международной торговле, и как будто бы безвольно ждала своей юридической смерти. Вот семейство Гримальди и решило отправиться в дальний путь, за тридевять земель, по увещеваниям Гольдмунда Рейнеке, приехавшего на неделю из Леонска по каким-то научным делам. Гольдмунду доверяли – он подолгу бывал в Венеции в 70-е годы, высоко котировался как знаток химии стекла, знал всех стеклодувов Мурано и славился своим здравомыслием. Он так расхваливал Екатерину Вторую с ее немецким умом и русской широтой, так расписывал все щедроты и прелести Леонска, что артистичный Энцо Гримальди, шестидесятилетний аристократ, многоумный книжник, заботливый отец и нежный дед, решился на порывистое бегство прочь от когтей французских бунтарей. Собрались в неделю – а вы понимаете, сколько всего надо было взять с собой семье из двадцати двух человек с тридцатью четырьмя слугами! Но этого мало – Гримальди позвал к себе на ужин лучших своих друзей, всех видных патрициев Венеции, и Рейнеке как будто невзначай стал бросать фразу за фразой о России, встающей с колен, о вольном житье немцев на Волге, о Леонском театре, в котором играли оперы Траэтты и Пиччинни, об университете, куда уже приезжал с лекциями молодой Фихте. Обычно застылые в своем патрицианском величии лица Морозини и Контарини, Дандоло и Градениго стали покрываться нервным румянцем, тяжелые веки над потускневшими глазами словно лишились своего веса, а сами глаза увлажнились и зажглись каким-то лиловатым блеском. Короче говоря, через неделю, с промежутком в один-два дня, чтобы не создавать паники, из Венеции уплыли в сторону Черного моря, ни больше не меньше тринадцать знатнейших семейств города святого Марка.

И в каждом семействе было по пять-шесть лёвчиков. Потому что к тому времени в Венеции лёвчики были главными, если не единственными домашними животными. Они появились в Серениссиме давным-давно, никто не знает когда, но, по преданию, их завезли вскоре после того, как мощи апостола Марка были похищены в Александрии и привезены в Венецию. Вы, конечно, знаете эту историю, когда венецианские патриоты, купцы Буоно и Рустико, давным-давно, в 829 году, завернули корзину с бренными останками апостола в парус и положили странный груз под свиные туши, к которым таможенники-мусульмане и прикоснуться не могли. А вывезти мощи надо было потому, что Марк вместе со своим учеником Эрмагорой во время бури нашли убежище там, где потом возникло поселение Риальто. Святой Марк стал небесным покровителем Венеции, потеснив, а потом и отстранив рекомендованного прежде византийским императором святого Феодора, а символом города стал крылатый лев, знак Марка. На этом льве и свихнулся очередной патриот Венеции – он решил, что городу необходимо обзавестись собственным ручным животным, какого нет ни у кого в мире.

Этого патриота звали, по преданию, Флабанико (его правнук стал потом дожем Венеции), и нрава он был лихого. Ухарь отправился в Византию, потом объехал пол-Азии, а позже его занесло в Африку. В одном из племен пигмеев он обнаружил странных зверьков, которые были похожи один-в-один на львов, но только в несколько раз мельче страшных хищников. Флабанико обрадовался до сумасбродства, и его подручным удалось вывезти из самого сердца Африки двадцать чудесных животных. Он назвал их по-итальянски leoncini, леончини, и в целости и сохранности довез их всех до своего нежно любимого родного города на лагуне.

Здесь леончини разошлись по семьям и быстро прижились. Климат Венеции, такой зловещий и коварный, оказался им по вкусу. Не было ни одной семьи, где бы не жил маленький лев. Конечно, ни одно празднество не обходилось без зверьков, которые смело заняли место чуть что не «полномочных представителей» Венеции. Да и в некоторых политических событиях они тоже принимали активное участие. Достаточно вспомнить попытку мятежа в 1310 году, когда гордыня дожа Пьетро Градениго довела до того, что город был отлучен от церкви за свои художества. Заговорщики решили убрать дожа любой ценой. Утром в день мятежа один из возмутителей спокойствия, Баймонте Тьеполо, задержался в Мерчерии под огромной бузиной. Все жители сестьере переполошились, из закрытых окон неслись страшные проклятия. Только Тьеполо тронулся в путь, как ветхая старуха, синьора Джустина, высунулась из окна и осыпала бунтовщиков площадной бранью. А в руках она держала каменную ступку, в которой растирала чеснок. И тут ее за юбку потянул ее любимый леончино, и рука у старухи дрогнула, и тяжеленная ступка полетела вниз. И упала прямиком на голову знаменосцу отряда и убила его наповал. На том и кончился этот бунт. А дож основал тот самый Совет десяти, который определял жизнь Венеции вплоть до ее падения в 1797 году. Синьору Джустину чествовали как святую, а ее леончино Тонино нарисовали на всех венецианских фресках.

В Леонске леончини переименовали – и стали они лёвчиками. И вторая родина стала чудным зверькам такой же нежной – но и суровой – матерью, как Венеция. Дело в том, что никому не удавалось вывезти леончиков за пределы города на лагуне. То ли хитрые венецианцы так все устраивали, то ли правда венецианский климат оказался единственно возможным для малых львов, но в других городах Италии они просто не выживали. И в Венеции вообще дело кончилось тем, что после отъезда Гримальди и всех его сообщников, а потом еще и падения республики леончики постепенно вымерли. В Леонске тоже лёвчики оказались невывозными – сколько ни старались москвичи да петербужцы, саратовцы да астраханцы развести у себя лёвчиков, ничего у них из этого не вышло. А в Леонске наши любимцы выжили и в революцию, и в голод, и в войну. И до сих пор своей незамутненной добротой даже в минуты скорби помогают всем не терять самообладания.

 

Глава 3

Кто я такой

Теперь мне пора рассказать о себе. Я сижу на террасе своего дома в Шварцвальде под Фрайбургом и смотрю на лиственницы, которые стоят на лужайке прямо передо мной. Не знаю, кто-то из прежних владельцев посадил их или они выросли сами, но растут они в линеечку. Высокие, как приморские сосны. И меня все время занимает, сколько я на них ни смотрю, почему они выросли такие разные. Вот первая: у нее из самого корня, от земли, рядом с основным стволом тянется вверх второй, тоньше главного раз в десять. Он до половины высоты голый, ветки все отвалились, и только совсем высоко, я еле разглядел (мне трудно уже долго держать голову лицом наверх), из него растут в одну сторону полноценные длинные ветки с густым игольным опереньем. Две другие, вторая и третья, если считать по порядку от террасы, одноствольные, но ведь они одногодки, но вторая тощая, как одёр, а третья полнотелая, хочется сказать жирная, пышная, как кустодиевская баба. И завершает всю картину четвертая красавица – так вот она почему-то трехствольная, только не с самого низу, а на высоте метров десяти разделяется на два аккуратных цилиндра равной толщины, а потом, еще метров через пять, один из них раздваивается. И видно, что все три ствола друг другом довольны до чрезвычайности. Я склонен к философствованиям на обывательском уровне, и, глядя на эти лиственницы, я всякий раз думаю, что они как люди и у них у всех даже при одинаковых корнях и почве все складывается в жизни всякий раз по-разному.

Я немец, и мне девяносто лет. Родился я в 1923 году. Меня зовут Генрих, фамилия Ленрот, а уменьшительное имя у меня Ханя. Так меня прозвали, когда я был в плену в СССР после войны, две русские девочки. И так за мной это имечко закрепилось и в Германии, и оказалось, что неслучайно.

Еще я вам сразу скажу, что я пишу, конечно, по-немецки, потому что русский язык толком не выучил, хотя прожил в Леонске чуть не двадцать лет. А вы читаете перевод с листа. Я отдаю каждую главу, как только ее напишу, своему другу, который, как и я, сбежал из Леонска, после того как там произошла вся эта ужасная история. Он русский но в немецком купается, как в родном языке, и я ему полностью доверяю. Его зовут Митя, Дмитрий Бибиков. Он композитор, но у него выраженные литературные способности. Конечно, я у него полностью в руках и под контролем, но он мне обещал, что ничего в моем рассказе исправлять или уточнять не станет, хотя он тоже все видел от начала до самого конца. Но если вы все-таки заметите что-то подозрительное, даже неподходящее, вы имейте в виду, что это написал не я, а Митя. В моем возрасте мне некого попросить сверить перевод с оригиналом. Такую операцию проведут уже после моей смерти, и тогда Митю выведут на чистую воду.

Почему я переехал в конце 80-х в Леонск? Ваш вопрос совершенно справедлив. Я потому и прерываю свое повествование во второй раз, что должен вам объяснить, от кого вы получаете это достоверное повествование и почему никто другой, как я уже предупреждал вас, не мог бы рассказать точнее. Достоверное повествование – это мое заимствование, так назывался огромный роман в стихах и прозе Гийома де Машо, про любовь старика к девушке, и до сих пор неизвестно, то ли престарелый поэт в своем далеком XIV веке насочинял всю чудесную историю или просто искусно «одел в слова» действительно приключившуюся с ним авантюру.

Я переводчик технических текстов, мой главный заработок состоял в переводе на английский деловых отчетов разных крупных фирм. Это были хорошие деньги, я умел переводить очень точно и чрезвычайно быстро, и я заработал к концу 80-х солидную пенсию. Но моя главная страсть литература. Я тихо пишу стихи в стол всю жизнь, но мало кому в этом признаюсь. А достоверное повествование может написать только тот, кто знает про литературу все. Состарившиеся к концу жизни норовят написать мемуары. И ни у кого ничего путного не получается, разве что «документ времени». Потому что надо чувствовать не только слово, но и то, что можно из него построить. Мы с Митей много раз проверяли друг друга на литературную чувствительность и поняли, что у нас одна группа крови. Потому я так решительно и попросил помощи у Мити. Ведь мой текст здесь, в Германии, никому не нужен. А в России до сих пор ждут, кто им расскажет всю правду про львов Леонска.

Меня в Леонск отправила безумная любовь. Я женат, моя жена англичанка, ее зовут Бетси, она чудесный человек, на семь лет меня моложе, у меня двое немолодых сыновей, один знаменитый музыкант, другой преуспевающий архитектор, шестеро внуков. Еще у меня была любовница, Труди, незамысловатая такая женщина, жена скучного бизнесмена (в России говорят «крепкого хозяйственника»), которая прилепилась ко мне, как тот несчастливый тоненький ствол к первой лиственнице. Так мы и жили дружным коллективом в нашем Вюрцбурге, и ходили друг к другу в гости, и я читал своего Шекспира от корки до корки, по-английски и по-немецки, писал свои сиротские стихи, и жизнь шла в заунывном своем, правильном направлении.

И вот пришла моя Беатриче. Вы, конечно, понимаете, этим оборотом я не хочу сказать, что я Данте. Но она вполне могла претендовать на роль Музы и ангела-хранителя. Беатриче той было всего восемь лет, когда ее увидел девятилетний Дуранте. А Соне было сорок два, когда она мне явилась. Она не любила свое немецкое имя Сванхильде, к тому времени стала одним из лучших специалистов в Германии по Достоевскому, и Соня из «Преступления и наказания» оказалась для нее более близкой родственницей, чем героиня Гофмана. Но если брать Чехова и его «Дядю Ваню», то там-то она была похожа скорее на Елену Андреевну, а никак не на Соню. Но «Соня» звучало в Германии как-то очень убедительно.

И она сама как личность звучала убедительно. Я ее увидел в первый раз на семинаре в Католической академии Фрайбурга, где она рассказывала про философские воззрения Достоевского. После моего плена в России русская тема сидела во мне как заноза. Как европеец я вспоминал убогий их быт с отвращением, даже с брезгливостью, но в людях, с которыми я там сошелся поближе, скрывалось что-то такое странное, что я никак не мог разобраться в себе. Запрещал себе об этом думать. Но в книжном магазине руки сами собой тянулись к русским книгам. И снова меня колбасило. Стал читать Пушкина, и как будто бы красиво переведено, звучит по-немецки складно, а почему все это считается у них таким великим, в толк не могу взять. Потому и ездил я на всякие семинары, ходил даже на лекции в университеты, но на человеческом уровне никто мою занозу вынуть у меня из сердца не мог.

И тут явилась Соня. Через десять минут после начала ее доклада я перестал ее слушать. Она говорила серьезные вещи, мне нравилось все, что она говорила. Но дело было не в этом. Она пела, как сирена, вот что главное. Высокая, крупноватая, с благородно вылепленным лицом, ясными сверкающими глазами, в каком-то аристократичном наряде, стилизованном под fin de siècle, она произвела на меня гипнотизирующее впечатление. К тому же она произносила русские имена и фамилии аутентично по-русски, без акцента, прочитала две цитаты из Достоевского (она говорила – Да-ста-евский) в оригинале так красиво, что русский язык мне показался краше итальянского. В ней билась такая любовь к русскому слову, русской мысли, русскому характеру, что заноза моя заерзала и, кажется, собралась вылезать. Я в нее влюбился, это ясно, но ключом, кажется, оказалась моя запретная любовь к русскому слову.

Я не стану вам рассказывать, как сложился наш роман, но уже очень скоро Соня стала своей в нашем вюрцбургском кругу. За одним исключением – знакомиться с Труди она отказалась. Зато с Бетси и моими сыновьями она подружилась. Ее научная карьера складывалась в Германии трудно. Не знаю, надо ли мне расплетать историю жизни Сони, очень непростую, сейчас я только скажу, что ей на конкурсах за профессорское место не везло. И она переживала такие несправедливые передряги, проходила через такие академические интриги, что поверить трудно. А тут случились все эти перестроечные турбуленции в России. И в Леонске оживилась работа в университете. Там появились деньги, и они могли себе много позволить. Лучшие умы Европы намылились туда – просто на доклады, а некоторые на постоянную работу. И Соне предложили там профессорское место. Мы к тому времени были парой, которая расстается на несколько дней только по рабочей необходимости. То я у нее жил неделями во Фрайбурге, то она ко мне в Вюрцбург приезжала на три-четыре дня. Мы долго думали, ехать в Россию или нет. У нас там были друзья, но только в Москве и в Ленинграде, а в Леонске – никого. Соня съездила туда на неделю – и приехала в полном восторге. Сказала, что всю жизнь о таком мечтала. Тут и мне пришлось сдаться. Мы довольно быстро сложили чемоданы, подождали, когда подоспеют нужные документы, и отправились в путь. Я толком даже с семьей не успел попрощаться. Меня в Вюрцбурге на вокзале провожала одна Труди. Ну, Бетси знала, что значит для меня Соня, и не проронила дома ни одного слова, когда я сказал: «До свидания». Только тихо кивнула головой.

 

Глава 4

Золотое поле

Урок прошел великолепно, и Валерия Петровна поняла это по глазам учительницы. У них было условлено, что хвалить мальчика в глаза нельзя ни за что, и все обсуждения успехов проходили исключительно по телефону. Аристократическое воспитание отличается суровостью, в лицо отмечают только откровенные промахи и неудачи, а одаренность воспринимается как нечто должное. У Марика по наследству были недюжинные способности к языкам. Он сам о них не догадывался, и в три года, когда он уже умел читать и его посадили учить немецкий, он поначалу просто не мог взять в толк, чего от него хотят. Ольга Васильевна – фройляйн Фрида – говорила с ним только по-немецки, а он не повторял ни одного слова на чужом наречии и продолжал рассказывать ей все на родной муве. С таким упорством учительница никогда не встречалась и захотела прекратить занятия. Но Валерия Петровна попросила продолжить уроки, потому что знала, кажется, все о своем особенном внуке. Только через год он обнаружил полную осведомленность в немецкой речи – и начал говорить с безупречным выговором. Родители даже подтрунивали над ним, когда он с тщательностью виртуоза-чтеца выговаривал немецкие стихи. Но сам Марик относился к урокам немецкого без всякого энтузиазма – в пять лет жизненные интересы идут в других направлениях. Ему хватало способностей заниматься чем угодно. Кем он там станет в будущем, никто в семье и не задумывался, но все были уверены – его ждет что-то особенное. Такие люди начинены светлой энергией, и она за жизнь никуда не исчезает, только накапливается. В семье Вульфов-Волковых гены светлой энергии гуляли как хотели.

А пока что эта энергия изливалась в изобилии на Чино, и после немецкого Марик еще изобретательнее придумывал разные забавы для своего любимого леончино. Теперь играли в прятки, причем прятался Чино, да так искусно, что Марик находил его с большим трудом. Зато когда находил, начиналась сущая катавасия, и у Валерии Петровны звон стоял в ушах. После очередной рекогносцировки она подошла к двум катавшимся по полу дружкам с добродушной улыбкой.

– Марик, нам пора идти гулять на Золотое поле.

– Ой, бабушка, какая же ты хорошая, мы уже давно не знаем, куда себя девать.

Стояли первые дни сентября, солнце больше не мучило тяжелыми лучами, как в августе, и на Золотом поле собирались после пяти часов дня многие заслуживающие внимания люди Леонска – со своими четвероногими питомцами. В это время кончались занятия в университете и в консерватории, музыканты и люди театра пользовались предвечерней передышкой, школьные педагоги не назначали на время между полпятого и полседьмого никаких собраний, врачи оставляли в больницах и поликлиниках только дежурных. Наслаждаясь осенним солнцем, леончане сходились на Золотом поле поболтать о том о сем. А лёвчики резвились на траве в свое удовольствие.

Золотое поле располагалось вплотную к волжской набережной. Со стороны реки оно распростерлось метров на триста, зато в глубь города уходило почти на километр. Его разбили как главный городской парк еще в XVIII веке, но с самого начала тут не увлекались деревьями как таковыми и сажали только клены, а главными украшениями парка сделали кустарники, причем такие, которые осенью производят золотисто-рыжую или красную роскошь, – барбарис, бересклет, японскую спирею. Особенно любили здесь форзицию, которая в весенние дни одевала в желтые плюмажи весь парк.

Валерия Петровна с Мариком пришли на Поле, когда там уже группками стояли участники ритуального леонского послеполуденного променада.

Вот группа из театра – все сошлись вокруг приехавшего на постановку оперы Моцарта «Дон Жуан» дирижера Вано Торадзе, который вообще-то животных не любил и даже их побаивался, но по своей человеческой природе ради задушевного разговора готов был не замечать даже самых диких львов. Но наши-то, лёвчики, никакой опасности не представляли, и Вано гордо красовался среди театральной шатии и своим бархатным басом, кичась барственным акцентом, говорил что-то поразительно внятное. Оркестранты стояли открыв рты, не обращая никакого внимания на своих отпущенных на свободу лёвчиков. Грузинский Бернстайн, как называли Вано во всем мире, приезжал в Россию редко – он отказывал всем приглашениям, кроме леонских, потому что только здесь репетировали с полной выкладкой.

Валерия Петровна со своими питомцами прошла мимо музыкантов, миновала она и сходку искусствоведов во главе с нестареющей директрисой нашего музея, не присоединилась и к бурным дебатам математиков, где тон задавал великий бельгиец Поль Лефевр. Потому что групп и группок и группочек в это время на Поле было ну штук этак сорок, никак не меньше. Но каждый знал свое место, свою принадлежность буквально от рождения – хотя в важные моменты подчеркнутая разделенность резко сменялась единым порывом. Из нынешних молодых мало кто это помнил, но я-то хорошо усвоил, что такое леонская солидарность, когда в 80-е годы приехал сюда вместе с Соней. Тогда что ни день на Поле жарко спорили на сто голосов, забыв про групповую принадлежность.

Вот широким кругом стоит наша группа, филологи, лингвисты и иже с ними, и к ним-то подходит Валерия Петровна. В этот момент Соня рассказывала о своей поездке в Москву, а ее ассистент Гидо только успевал поддакивать. Мне не хочется забивать вам голову нашими личными отношениями, но к тому времени этот Гидо, которого Соня просто боготворила, успел порядком всем нам надоесть. Я его просто в упор не видел. А Соня толкала этого фанфарона буквально во все дырки. Собственно говоря, я хотел рассказать о другом. Муж Валерии Петровны, покойный Константин Бернардович Вульф, дед Марика, был крупнейшим лингвистом – и собирателем живописи. А сын ее пошел в сторону филологии и очень там преуспел – в те сентябрьские дни он читал лекции в Париже. Валерия Петровна одна управлялась с домом – а управляться с сугубо позитивным внуком было уж совсем просто. Но тут Валерию Петровну привлекла одна фраза Сони, которую она не могла оставить без комментария.

– Сонечка, ангел мой, насчет Тициана вы ошибаетесь. Даже в нашем доме, через который прошли и аресты, и конфискации, сохранилась одна его картина. И еще в Леонске наберется по меньшей мере дюжина его полотен – насколько я понимаю, все они приехали с нашими венецианцами в 1790 году.

– Но, Валерия Петровна, в Москве на выставке черным по белому написано, что в России вообще нет ни одной картины Тициана в частных коллекциях.

– Даже набросков нет, – добавил Гидо. – И на этом настаивают первейшие знатоки. И в Венеции так считают. Уж я-то хорошо знаю.

– Леонск – это особая статья, – возразила Валерия Петровна. – Вы же знаете присказку, что Леонск – это не Россия. Потому что здесь все сокровища за семью печатями – печатями всеобщего молчания. Есть вещи, о которых леончане просто никому никогда не говорят. И вам бы, Сонечка, пора это знать после столь долгого присутствия в нашем городе. Гидо питается в основном недостоверной устной информацией, мы это давно поняли, но вам с вашим научным интеллектом настоятельно необходимо понять наш способ существования…

Мое удовлетворение трудно преувеличить, а Соня испытала очередной удар под дых из-за своего прихвостня. Я знал, что интимные отношения между ними существовали лишь как плод бурной фантазии Сони – у молодого фата с обыденным мышлением и в мыслях не было ничего такого. Зато как раз обыденное мышление заставляло его делать ставку на шалую страсть патронессы в разжигаемом ею внезапном его желании сделать блестящую научную карьеру. Я наблюдал со стороны за развитием бульварного сюжета, уверенный в своей конечной правоте.

Соня предпочла перевести разговор на другую тему.

– Вы все помните, что у меня сегодня, как обычно, вечеринка с супом? Я вас всех с нетерпением жду. Тем для разговора у нас сегодня предостаточно и без Тициана.

– У вас всегда исключительно интересно, – сразу же отозвался Ян Прицкер, отличавшийся безупречной обходительностью.

Оставим разговоры в лингвистической группе, где, как вы поняли, и мне нашлось место благодарного слушателя, и понаблюдаем за лёвчиками.

Чино принадлежал к той ветви, которую именовали в Венеции «дорати» – золотистые. У этих лёвчиков самые нежные, самые сердечные характеры, а шерстка мягко-желтого цвета, на солнце отливающего чистым золотом. Чино в этот момент играл со своей любимой подружкой Джиной – у нее шкурка ударяла в рыжину, с красноватым оттенком. Таких леончиков звали «росси» – красные. Характеры у «росси» были пожестче, даже, можно сказать, постервознее – если сравнивать с собаками, то они напоминали такс, тем более что у «росси» и ума было побольше, чем у «дорати». Неподалеку от нашей парочки, которые гонялись друг за другом с веселым подвизгиванием, сплелась в клубок целая пятерка лёвчиков породы «бруни» – если вы знаете итальянский, то догадаетесь, что у этих малых львов гривы и шкуры пленяли коричневым тоном, темнее охры, почти доходящим до умбры. «Бруняши» – самые редкие из лёвчиков, они самые тихие, самые мирные, но и самые депрессивные. Их нельзя обижать – чуть что, забиваются в угол и весь вечер подвывают тоскливыми голосками. Пятеро «бруняш» происходили из двух домов – двое жили у австрийки Фридрун, второго профессора с кафедры, которую возглавляла Соня, а трое принадлежали семейству кельтолога Прицкера – дочери его, приятельницы Марика, обожали своих чудесных, периодически тоскующих леончиков.

В тот момент Лёля, Лиза и Сашенька, заверещав, бросились на Марика и стали тормошить его, вовлекая в беготню и прыготню. Но Марик отверг их притязания, нисколько не обидев ни одну из них (сердце его вот уже два года принадлежало четырехлетней Лизе, и это было широко известно), – на Золотом поле он любому обществу предпочитал мое. Свободное владение немецким позволяло Марику общаться со мной в неограниченном объеме, и он не упускал возможности поупражняться. Почему он выбрал именно меня, не знаю. Может быть, потому, что сам любил определять тему для разговора, а со мной этот номер проходил легко. У него и на тот день заранее была приготовлена тема.

Да, тот день. Его мы запомнили все. Потому что именно тогда и началась та «страшная история», о которой я уже упомянул между строк.

 

Глава 5

Совет трех

Собственно говоря, Марик приготовил тему для разговора не случайно. Я и сам мог догадаться, о чем он сегодня станет со мной разговаривать. Потому что за два дня до этого в Леонск приехал новый мэр, которого назначили сверху, – шел 2012 год, на дворе стояло 7 сентября, и такого поворота событий ждали давно. Леонску удалось выстоять в своей особости не за счет какой-то феноменальной несгибаемости или жесткости позиции, совсем нет: венецианские традиции позволяли многого добиваться искусной дипломатией, которая, в частности, подразумевает и обильные контрибуции (в России говорят теперь – откаты), и ухищренную лесть, и таинственные недоговоренности, и тончайшие способы полуобмана и конспирации.

С Москвой в последнее время у Леонска выстроились ровные спокойные отношения, а вот соседней Астрахани он не давал покоя. Этот город по своей мещанской сути с самого начала невзлюбил высоколобый Леонск. И так и этак гнусные астраханские братки пытались загнать Леонску гвозди под ногти, но всякий раз интеллект леончан оказывался сильнее козней. Но тут удар нанесли в самое сердце, и никакие откаты не помогли. Неизвестно, чем Астрахань удалось задобрить Москву так, чтобы мэра назначили весьма подозрительного. Фамилия его была Фиш, но на самом деле он заблаговременно переименовался ради того, чтобы втереться в доверие леончанам. По-настоящему его звали Рыба, Игорь Игоревич Рыба. Злые языки болтали, будто он сменил фамилию еще и потому, что сам был похож на рыбу – прежде всего глазами. По рассказам свидетелей, глазки были буквально рыбьи: мутноватые, не выражающие никаких эмоций или мыслей, застылые в своей самовлюбленности, но одновременно и полные глубинного испуга, как будто ему надо было улизнуть от нависшей над ним кошки. Вы только не думайте, что я леплю нашего антигероя по образу и подобию одной зловещей знаменитости – у нас таких рыбных граждан пруд пруди, и в одной Астрахани найдется не один десяток среди управленцев. Фиш отличался злопамятством, жестокостью и твердой волей, которая то мягко, то жестко сметала все на его пути.

По городу поползли слухи, что у Фиша не сложились отношения с лёвчиками: с первого дня он начал говорить о львах и об их кровожадности. Конечно, отношение Фиша к лёвчикам и стало главной темой разговоров на Золотом поле в тот день. С этим и пришел Марик ко мне.

– Генрих, ты слышал, что завтра будут снимать с постаментов все памятники львам в нашем городе?

– Я думаю, Марк, такого никак не может быть. Эти памятники все как один были поставлены в XVIII веке и стоят с тех пор не шелохнувшись. Их не снимали даже ворвавшиеся в Леонск большевики, они простояли в чехлах и обмотках всю Отечественную войну. Никому не может такое прийти в голову.

– Да, пока не пришло. Но Фиш говорил сегодня по каналу «Волга», что герб Леонска содержит подчеркнуто агрессивное существо в самом центре – рычащего льва, да еще с орлиными крыльями. Он представляет особую опасность для населения. Пришло время истинной демократии и терпимости, и мы не можем мириться с такими наглыми проявлениями терроризма. Поэтому льва святого Марка надо подвергнуть всестороннему анализу и свергнуть с незаслуженного им пьедестала. Так и сказал.

От себя отмечу, что Марик в свои пять лет обладал взрослой хваткой, и родители вкупе с бабушкой давно привыкли к его замечаниям и комментариям, которые часто били не в бровь, а в глаз.

– Знаешь, это продолжение мысли, которую Фиш высказал в первый же день своего правления, – ответил я Марику. – Он долго рассказывал о том, как счастлив оказаться назначенным мэром в таком феноменальном городе, как Леонск, со всеми его великими традициями. Но только он никак не может понять, почему у льва на гербе Леонска такая страшная красная пасть и такой ужасный высунутый язык. И такие чудовищные выброшенные вперед лапы. Как будто речь идет о пожирании врагов – а ведь Леонск известен как самый терпимый, самый дружественный город в России.

– Знаешь, Генрих, мне кажется, это какой-то заговор против Леонска. Мне сегодня снился странный сон, и в этом сне огромные львищи, в три раза выше ростом обычных львов, бросились на резвящихся на лугу лёвчиков. Раздался ужасный рёв, но тут я проснулся.

– Ах, Марк, я уважаю твои вещие сны, мы знаем, что ты многое предчувствуешь…

– Нет, Генрих, я не хочу, чтобы ты меня хвалил, я говорю о другом…

– Да-да, я только хочу сказать, что никогда не одобрял теорию заговоров. Фиш слишком уж прост для сложной интриги. К тому же в Леонске за двести лет с лишним научились выворачиваться из многих передряг.

– Не знаю, только мне сегодня, после этого выступления Фиша не по себе. Я потому так и безумствовал сегодня с Чино. Мне вдруг стало так жалко его!

Тут к нам подошел Митя Бибиков, который прошествовал по полю, не задерживаясь ни у одной из групп. Ему явно надо было сообщить нам что-то очень важное. Митя торопился, у него не хватало дыхания, но он тут же, едва кивнув нам обоим, принялся говорить – в быстром темпе, как у него было заведено.

– Добрый день. К нам в консерваторию приехал несколько дней назад один француз, композитор Леон Бероль, и он рассказывает интересные истории про нашего Фиша. У нашего нового мэра богатая биография, совсем не похожая на официальную. Это очень талантливый человек, талантливый в своей области. Он хваткий до чрезвычайности. И успел поработать во многих странах. Блестяще знает четыре языка. Собственно, свободно говорит он, кажется, вообще на любом европейском языке, даже на финском и венгерском. Лет ему тоже больше, чем написано в справках. Но информация эта не просачивается ни в какие википедии. Он работал во Франции, и там его звали Жорж Пуассон. Но это все не самое главное. В Астрахани, когда он там рос и был еще подростком, с ним произошел ужасный случай. Он многократно ездил в Леонск и мечтал тут жить, но все контакты оказывались малоэффективными, его все в упор не видели. Но Игорёк нежно полюбил лёвчиков и задумал вывести одного в Астрахань, хотя знал, что ни у кого это никогда не получалось. Но не одна любовь к леончикам владела им – он захотел вырастить дрессированного леончино. Только он, дурачок, не знал, что наши мелкие не поддаются дрессировке – они устроены как высокоорганизованные люди и никакого насилия над собой не терпят.

– Но это же написано во всех энциклопедиях, – добавил Марик.

– Ах, Марк, если человек заряжен на самоутверждение любой ценой, он никакие энциклопедии не читает, – возразил ему я.

– Подождите, я вам еще не рассказал самого главного. Подросток Игорь поселил своего питомца в каком-то сарае на берегу Волги…

– А как он приобрел его? За всеми лёвчиками очень тщательно следят. Они в нашем городе все наперечет, – спросил Марик.

– Вот это до сих пор никому не ясно. Наверное, Рыба все-таки сумел кого-то подговорить. Денег у него в те годы не было, он происходит из обычной советской семьи, – ответил Митя. – И вот он занялся втихую дрессировкой лёвчика, которого звали Диди. Было зверику лет пять, так что вполне взрослый мальчик. Он принадлежал к типу лизунчиков, и никаких взбрыков от него ждать было нельзя. Наверное, этот пацан специально выбрал именно лизунчика, потому что понимал всю сложность своего плана.

Я вам тут добавлю от себя, в своем очередном отступлении, что лёвчиков по типу характера делят на три группы – лизунчики, ворчуны и говоруны. Вы понимаете по самим словам, что скрывается в каждой из групп. Даже от говорунов, которые привыкли выражать свои претензии внятными мяукающими подрявкиваниями, можно ждать какого-то слабого проявления агрессии. А ворчуны и вовсе способны коротко показать свой несколько взбалмошный характер. Но только, конечно, секундно, еле заметно, потому что у всех лёвчиков чисто генетически агрессия как таковая выщерблена из характера. Не говоря уже о лизунчиках – с теми есть разве что одна проблема: от их нежных ласк приходится укрываться, иначе залижут до язв.

– Об этой истории когда-то болтали, о лёвчике в астраханском сарае у реки, но чем она кончилась, никто не знал, – это прозвучал мой комментарий.

– Кончилась эта история ужасно, о чем мне не терпится вам рассказать, – продолжил Митя. – Игорёк ведь не просто так хотел дрессировать Диди – ему надо было показать свою власть над Леонском, а заодно срубить бабла. Потому что номер «дрессированный лёвчик» был бы нарасхват в цирках всего мира. В общем, он сначала действовал лаской и нежностью, но надолго его не хватило. Диди не желал подчиняться, к тому же от астраханского гнилого климата у него пошатнулось здоровье. Им владела безраздельная печаль, а тут жди беды. Наверное, по этой причине лёвчики и не выживали вне Венеции и вне Леонска – хандра на них находила, а потом они сходили с ума и впадали в ярость. И когда Игорёк начал применять силу, то есть пару раз ударил Диди хлыстом, тот вызверился, как пустынный лев, повалил паренька и чудовищно расцарапал ему спину и задницу. Как вы понимаете, у Игорька в кармане был нож, и на этом вся история в доли секунды и кончилась. Куда он дел тело лёвчика, никто не знает. Но с тех пор у Фиша на заднице незаживающие следы когтей, а он-то у нас – с его блестящими внешними и внутренними данными – любит быть недосягаемым во всех отношениях. И от этих ран не находит себе места. Так и называет их, хвастаясь образованностью, «ранами Тристана». А иногда еще, в кругу друзей, говорит о «ране Амфортаса». Генрих, вы знаете разницу.

– Митя, дорогой, эту разницу знаю даже я, – быстро проговорил Марик, – хотя эротика и секс меня пока совершенно не интересуют. Только эта история еще раз доказывает мои опасения, и я боюсь, что нам грозят действительно настоящие потрясения.

В этот момент к Марику подбежал запыхавшийся Чино, потому что его подружку Джину уже повели домой. И Валерия Петровна, вероятно, тоже наслушавшаяся не слишком приятных новостей, с обеспокоенным лицом подошла к нам.

– Марик, миленький, не пойти ли нам домой? Скоро папа с мамой будут нам звонить.

И мы все расстались, потому что Митя в тот вечер должен был присутствовать на вечере своего французского коллеги.

 

Глава 6

Разговор с родителями

Пока Валерия Петровна со своими питомцами идет домой, мне необходимо рассказать вам, хотя бы коротко, кое-что про семью Волковых-Вульфов, то самое кое-что, без чего многие обстоятельства останутся неясными. В Леонске, как вы знаете, жили люди разных национальностей, и в отдельные периоды истории их натуральные фамилии начинали им мешать. Поэтому и становились Вульфы Волковыми, а Градениго – Градовыми. Наступал момент, когда вся семья шла тихой сапой в паспортный стол и меняла паспорта. А детям переписывали метрики. Валерия Петровна происходила из семьи Гримальди, той самой, из отцов-основателей, хлынувших на Волгу из Венеции, но только все советское время они фигурировали как Грымовы. А по материнской линии мона Лера относилась к роду фон Розенов, и вы уже сами догадались, что светской формой этой фамилии стали Розановы. Впрочем, все это чисто внешние обстоятельства, и не про это я вам сейчас хочу рассказать.

Я вам расскажу лучше про детей Валерии Петровны и Константина Бернардовича. У них на самом деле было два сына – старший Антон, Тонино, суховатый, сдержанный, дельный и прямоугольный, и младший Иван, Джанни, пылкий, добрый, светящийся и трудный для самого себя. Разница между ними была довольно значительная, восемь лет, интересы у них были разные, но какая-то нутряная зависимость друг от друга не отпускала братьев на далекие душевные расстояния. В момент нашего рассказа, в 2012 году, Антону тридцать пять лет, а его жене Линде (Гольбах-Голубевой) тридцать три. А Джанни было бы всего двадцать семь.

Да, было бы, потому что его вот уже четыре года нет в живых.

Иван с детства был тем, что на бытовом языке называется мятущейся натурой. Бурный темперамент, невероятная впечатлительность (после «Страстей по Матфею» в четырнадцать лет его пришлось выводить из зала под руки), отрицание реальности. Конечно, по природе он был поэтом, но литературный дар как целостность развивался в нем резко, рывками, петляя и забредая в опасные уголки. Не думайте, что все это определялось средиземноморскими генами. Как раз итальянская часть наследственности досталась Антону – Грымовы все как один были мозговитыми, трезвыми, собранными, четкими. Мятущуюся натуру создало сращение тех генов, что шли от Розенов по матери и Вульфов по отцу, в этих семьях встречались и неуемные виршеплеты-романтики, заговаривавшиеся до сумасшествия, и чуждые разуму музыканты-виртуозы, у ног которых склонялись сотни восхищенных поклонниц, и одержимые живописцы, которым было тесно в житейских рамках. К тому же мать Константина Бернардовича, София Ивановна, была гречанкой, из семьи Коккинос, и там бурлили такие страсти, что немецким чудакам и безумцам до них не достать. Джанни вобрал в себя все порывы, все восхищения, все экстазы предков – а с ними вместе и все отчаяния, все провалы, все самоуничтожения, какие скопились в путаных генетических древесах за столетия. С самого детства, когда он только начал говорить, потом читать, а потом писать, родители поняли, что легкой жизни им с Джанни не видеть.

Но они никак не предполагали, при всей их дальновидности и проницательности, что дело дойдет до трагедии. Иван-подросток чувствовал себя в Леонске тесно, ему не терпелось вырваться из застоялого круга Золотого поля, и когда пришла пора поступать в университет, на дворе стояло самое начало ХХI века – дорога за границу оказалась открытой. Он выбрал Базель, кафедру теологии, заодно учил классические языки – и предавался своим визионерским всплескам. До поры до времени Джанни был закрыт для любовных увлечений – но в двадцать лет его захватила безудержная страсть. Он встретил в университетской библиотеке красавицу Жанну. Ее рыжеватые волосы так переливались под лучами библиотечной лампы, а глаза излучали такой животворящий свет, что Иван закрыл Горация посредине стихотворения «К Лидии», потушил свою лампу и стал ждать подходящего момента. Жанна знала, кто сидит с ней рядом, потому что ходила на тот же семинар по латыни, но только на занятиях она завязывала волосы в узел, и Иван ее не замечал. Знакомство в библиотеке ударило залпом по обоим. Они вышли на улицу, взявшись за руки. Жанна Хакке в тот же вечер привела Ивана к себе домой – она жила с родителями в Старом городе, на Мартинсгассе, и с тех пор они старались не расставаться. Уже через два месяца восемнадцатилетняя Жанна выходила замуж за своего русского суженого, и родители вместе с Антоном приехали на свадьбу.

Иван любил Жанну с невероятной страстью. Оба проходили через восторги и муки первой любви с напряжением и болью. Потому что страдали от ревности ежесекундно. На обоих многие студенты и некоторые преподаватели смотрели с нескрываемым обожанием. То Жанна, то Иван теряли самообладание и укрывались для невидимых миру слез в темном углу своей студенческой квартирки. Любви в обоих оказалось довольно для того, чтобы до поры до времени не мучить другого. А потом настал час возвращаться в Леонск. И Жанне пришлось оборвать свое базельское образование, чтобы продолжить его в России на Волге.

Они приехали в Леонск, за неделю стали всеобщими любимцами, Ивана приглашали читать стихи направо и налево. Его приняли на работу в театр, а Жанна быстро выучила русский и привыкла к своим леонским учителям, тем более что они и вправду веников не вязали. В частности, в семинаре у Сони по «Братьям Карамазовым» Жанна нашла себя и блеснула как настоящая звезда: о ее докладе про жизненный путь Зосимы говорили по всему городу. А потом, в 2008 году, в марте, у Жанны и Ивана родился Марк. Антон к тому времени тоже женился, но детей у них с Линдой пока не было. Можете себе представить, какая радость охватила дом Вульфов!

Но рождение сына как будто свело с ума Ивана. А Жанна стала до предела чувствительной и настороженной. Что-то разладилось у двух влюбленных, какая-то пружина в обоих дала обратный ход. Первый год жизни лучезарного Марка стал годом страданий для его родителей. Как будто он отнял у них радость жизни. Не было никаких скандалов, никаких сцен, но все знали, что Иван и Жанна живут как на углях. У них не было сил поговорить, выяснить отношения, все катилось в бездну. Но за пару дней до дня рождения Марика, когда малышу должен был исполниться год, его родители смогли посмотреть в глаза друг другу и решиться на откровенный разговор. Они уехали из дома на целый день и вернулись затемно. Никто их не видел, нянька, как обычно, уложила Марика в постель без них. Они жили отдельно от родителей Джанни, на Тихой улице. Наутро нянька позвонила Валерии Петровне и попросила ее немедленно приехать. Марка отправили к соседке, Иван лежал мертвый в ванной, рядом с ним вытянулась на полу живая Жанна, которая обняла его и не хотела отпускать. Пришлось ждать врачей, которые силой оттащили от тела Жанну. Она была в прострации, осталась лежать на полу в ванной, ничего не говорила и к концу дня умерла.

Марика забрали Валерия Петровна и Константин Бернардович. Через неделю Антон усыновил Марка. А тот в эти страшные дни как будто просветлел – и радовал всех веселыми проделками. За четыре года, прошедшие с тех пор, он ни разу никого не спросил об Иване и Жанне – хотя их фотографии стояли в доме Вульфов на самых видных местах. Антона и Линду он звал без всяких оговорок папой и мамой, и прозорливая Валерия Петровна только диву давалась. Тем более что смерть деда Марик пережил, кажется, тяжелее всех. Он молчал два месяца, разглядывал альбомы по искусству и словно нехотя играл с Чино, тоже молча.

Но наше время на семейную справку кончилось. Пора войти в дом Вульфов следом за бабушкой, внуком и львом.

– Бабушка, можно я дам Чино поесть?

– Конечно, ты же знаешь, где лежит его корм.

Лёвчиков кормили, ясное дело, мясом. Но в последнее время какая-то немецкая фирма по заказу леонских бизнесменов, столь же обожающих своих питомцев, как и все остальное население нашего города, разработала волшебные шарики «леовита», и в буфетах леончан стояли коробки с броскими рисунками, из которых утром и вечером мурлычущие кошечки получали свои лакомства. Чино в ожидании вечерней трапезы сел в выжидательную позу. Даже не облизнулся, настолько хотелось есть.

Стоило Марику насыпать Чино в плошку горстку леовиты, как зазвонил телефон.

– Ой, мамочка, добрый вечер! Я тебя забыл спросить, где вы в этот раз живете.

– Марик, милый, подожди. Скажи, как у тебя сегодня прошел немецкий?

– Мамочка, не беспокойся, я все выучил, и стишок Гёте про розочку тоже хорошо помнил. Он такой смешной! Фройляйн Фрида мне спела три куплета под пианино. Такая милая песенка у Шуберта! Но все-таки, где вы живете?

– Мы живем опять в Маре. Только в прошлый раз на улице Фран-Буржуа, а теперь на Старой Храмовой…

– Рю Вьей дю Тампль, да? Вы живете ближе к рю Риволи?

– Да, всего полквартала.

– Ой, ты помнишь, там на углу такая красивая гостиница «Бомарше», в холле обои в цветочек, лампа с желтым светом, и стоит старинная арфа…

– Да, ты все правильно помнишь.

– А как дела у папы?

– Он остался в университете. Лекция прошла прекрасно. Было много вопросов. А как бабушка?

– Мы гуляли сегодня, как обычно, погода прекрасная. Скоро уже пойдем в гости к Соне. Жалко, что вас нет. Но ты же знаешь, что у нас назревают неприятности…

– Марик, милый, мы скоро приедем, и тогда ты все расскажешь.

– Мама, ты не понимаешь, это очень важно!

– Хорошо, хорошо, только позови бабушку, я ей хочу сказать несколько слов.

Валерия Петровна только того и ждала. Но она и виду не подала, что рвалась к телефону: в семье Вульфов все отличались необычайной выдержанностью, особенно после трагедии с Иваном. Что бы ни происходило, ни мимикой, ни жестом своих чувств не выдавали.

– Линда, добрый вечер! У тебя веселый голос.

– Да, все хорошо. А у вас?

– Все в порядке. Вы вернетесь домой, как собирались?

– Да, через неделю.

– Ну хорошо. Будем ждать.

– Ты ничего не скрываешь?

– Нет, все в рамках приличий. Ничего неожиданного.

– Тогда всего вам хорошего!

– Целую!

Марик уже ушел к себе в комнату и сел читать. Огромный альбом с описаниями динозавров, который ему подарили на день рождения, был открыт на самом страшном месте. Наевшийся Чино лежал на диване рядом с Марком и нежно мурлыкал.

 

Глава 7

Собачья площадка

Когда наши трое из дома на улице Фихте пришли к Соне, там собралось уже довольно много народа.

Приехав в Леонск, мы с Соней сняли дом на Набережной, который к тому времени стоял свободным. Соня заняла верхний этаж, а я расположился на нижнем. Я понимал, что мы должны быть рядом, но не вместе. Время шло не в мою пользу, мне в момент приезда в Леонск было шестьдесят шесть лет, и я не хотел впоследствии стеснять Соню своим старческим присутствием. Но я точно знал, что мы проживем здесь долго.

Соня сделала верхнюю часть дома по своему вкусу. Хотя она занималась Достоевским, но по стилю интерьера метила в сторону пушкинской эпохи. Поэтому она устроила и будуар с синими стенами, оттоманкой и секретером, и кабинет с обширнейшей библиотекой и классицистскими бюстами, и огромный зал с мебелью из карельской березы, в котором можно давать знатные балы. Балов Соня не устраивала, разве что на Новый год, а вот так называемые «вечеринки» она закатывала регулярно, если ничего не мешало, раз в неделю. Сюда приходила, конечно, одна и та же публика, но чтобы не появиться здесь в назначенный час, нужно было иметь весомые объяснения. Сорок-пятьдесят человек всегда приходили сюда, чтобы съесть шведский гороховый суп осенью и зимой или угоститься чудесными леонскими пирогами весной и летом. Впрочем, летом, в июле и августе, вечеринки уходили в отпуск вместе с хозяйкой.

На Сонином этаже была еще одна комната – она называлась «Собачья площадка». Потому что там на время вечеринки селились лёвчики. Леончане пользовались возможностью снова свести поближе своих питомцев. А Соня, у которой, одной из немногих в Леонске, своих лёвчиков не было, завела такой порядок во искупление собственного греха. Вскоре после того, как мы приехали в Леонск и уже обосновались в нашем доме, Соня взяла на время по просьбе своей коллежанки Фридрун Хохайзель, из Инсбрука, ее лёвчика по имени Нико. Он по породе был «бруни», а по характеру лизунчик. То есть вел себя тихо, за любую помощь готов был излизать тебя от темечка до пяток, но чуть что впадал в неимоверную депрессию. Соня не до конца поняла, какую ответственность она на себя взяла, приютив Нико на целый месяц. Конечно, без присмотра он не оставался – у Сони была домработница, она ходила с Нико на Золотое поле, кормила его обильно и вкусно (тогда «леовиту» еще не придумали), разговаривала с ним и всячески обихаживала его. Но сама Соня от лёвчика полностью отстранилась – она недопонимала не только биологическую природу этих зверьков, но и их неразрывную связь с человеком. Соня держала лёвчиков за кошек, которые, как известно, живут своей жизнью. Но Нико, взрослый лёвчик, был избалован своей тонко чувствующей хозяйкой: зная его склонность к мерлехлюндии, Фридрун читала ему вслух Моргенштерна по-немецки, Хармса по-русски и лимерики по-английски. Вы бы видели, как у него тогда сияли глаза, как он лизал ноги Фридрун! А Соня ничего этого знать не хотела, дел у нее на кафедре был непочатый край, еще она и публичные лекции читала, и театру по мере сил помогала, и в местном литературном журнале играла не последнюю роль. Какие тут лёвчики!

Бедный Нико захирел. Поскулил немного и забился под стол в своей комнате. А Тоня, домработница, не решалась долго ничего сказать Соне, чтобы ее не беспокоить. Нико ничего не ел – но этого Тоня не знала: он был по-лёвчицки хитрым, залезал на диван и еду из плошки выбрасывал на улицу, а там ее вороны расклевывали. Ставил пустую плошку на пол и смотрел своими чудовищно грустными глазами на Божий мир, такой несправедливый к маленькому зверьку. Когда Тоня поняла, что дело пахнет керосином, она обратилась к Соне. Но и тут в великом мозгу ученого не зажглись огни страха. Соня попросила Тоню не пороть горячку и убедила ее, что Нико просто скучает по хозяйке и оттого у него плохое настроение. Через два дня Нико нашли в его комнате мертвым. Тут Соня очнулась, поняла, что натворила, устроила пышные похороны и позвонила после этого Фридрун. Кажется, та просто не нашлась что сказать. Фридрун, по самой своей природе замкнутая, одинокая, больная какой-то тяжелой наследственной болезнью, любила своего Нико больше жизни. У себя в Граце, куда она поехала на похороны родного брата, тоже больного семейной болезнью, ей пришлось лечь на месяц в нервную клинику.

Кстати, пышные похороны тоже были Сониной ошибкой. Потому что в Леонске с XVIII века почивших лёвчиков предавали земле незаметно и скромно. Под городом была березовая роща с полянками и проплешинами, и там хоронили зверьков, никак не обозначая место могилы, разве только каким-то камешком, кустиком. А Соня чуть не всю кафедру собрала, устроила процессию, Нико несли в красивом гробу, она к тому же пригласила музыкантов, которые играли что-то скорбное. Об этом весь город говорил как о немыслимом faux pas.

В искупление этой ужасной истории и завела Соня на своих вечеринках баловство для лёвчиков. Полюбить она их так и не смогла, вопреки леонским обычаям, но ей хватило ума принять их особое положение в этой среде обитания. Что касается меня, скажу сразу, что я лёвчиков полюбил раз и навсегда. Я завел вскоре после приезда двух питомцев и прирос к ним всей душой. Это были братья, породы «росси», рыженькие, как ирландцы, я назвал их Паоло и Чотто. По характеру ворчуны, они, конечно, на меня порыкивали, но в душе отличались удивительной чуткостью и нежностью. Что не помешало им поссориться, когда они влюбились в одну и ту же золотую красавицу породы «дорати», Ческу. Хозяин Чески, мудрый профессор балканистики Мирко Желич, решил проблему своеобразно. Поскольку Ческа любила обоих одинаково страстно (это выяснилось при раздельных прогулках), то и получила она в мужья сразу обоих рыжиков. Разумеется, они являлись к ней на свидания поодиночке. А что братья считали необходимым сообщать друг другу при личном общении, мы не знаем. Во всяком случае, они помирились и никаких претензий друг другу не предъявляли. В семействе Желича, когда рождались левчата, моих рыжиков звали «отцами». И при встрече с потомством Паоло и Чотто бросались на маленьких с неподдельной отцовской нежностью.

Но век лёвчиков недолог. Мои рыжики по прошествии двадцати лет стали болеть и кукситься, и ворчание их получило все основания. Сначала помер Чотто, который был крупнее и сильнее, а потом, через полгода, не стало и нежного Паоло. Это произошло как раз незадолго до тех событий, о которых я сейчас пишу. Так что я был в тот момент сир и безутешен и ни о какой замене своим голубчикам даже думать не мог.

– Как дела, Марк? Как родители? Все у них в порядке?

Это мы с Марком встретились в прихожей. Он с готовностью ответил:

– Знаешь, они живут в квартале Маре, и папа прекрасно прочитал лекцию. Они вернутся через неделю. Но подожди, мне надо отвезти Чино к его обществу.

На «Собачьей площадке» между тем шла интенсивная львиная жизнь. Вы думаете, там могли приключаться потасовки, склоки, разборки? Нет, это было исключено по одной простой причине. Все лёвчики проходили через Школу доктора Леоне – так называлось учреждение по воспитанию зверьков с самого конца XVIII века. Агрессии, как вы знаете, у наших гавриков не было так и так, но правила поведения в обществе – это дело особое, во взращивании надо проявлять строгость, и только тогда можно будет рассчитывать на какой-то порядок.

Доктор Леоне, ясное дело, приехал в Леонск вместе с венецианцами, хотя сам был родом из Мантуи. Он в детстве получил в подарок чудного рыженького леончино, лизунчика, кажется, звали его Солетто, и тинейджер души в нем не чаял. Но жил-то малец в Мантуе! А климат там никак не похож на мокропогодицу города у лагуны. И ясное дело, Солетто стал вянуть и чахнуть и в один страшный день мертво обмяк на руках несчастного подростка-мантуанца. Мальчика звали Гайо, он впал в отчаяние, не выпускал оцепеневшего львеныша из рук несколько часов, а потом впал в тяжелую изнурительную депрессию. Его лечили лучшие врачи Мантуи и вылечили только благодаря привезенным с Востока травам. Подросток очнулся, огляделся по сторонам, на семейном обеде объявил, что меняет имя (он стал зваться Аффанно Леоне), и через три дня собрал наспех пожитки, никому не сказал ни слова и уехал в Венецию. Там он пошел учиться на ветеринара, чтобы лечить леончини, а потом понял, что самое главное понять, в каком направлении надо воспитывать любимых зверьков. Нужно помочь им жить друг с другом в мире и согласии, без случайных катавасий. И открыл школу, через которую проходили все поголовно леончини Венеции. Доктор Леоне учил их прятать свои чувства на людях, не проявлять излишнюю радость или излишнее раздражение, относиться к своим ближним с собственным достоинством. Конечно, ясно, что леончини-юноши входили в неистовство от соседства львиных «девушек в цвету», готовых стать матерями. Поэтому, разумеется, в Венеции было введено в жизнь твердое правило такого рода лёвчиц не выводить в свет. А все остальные проблемы доктор Леоне решил долгой практикой. Даже бруняши стали не такими депрессивными, как прежде, даже ворчуны поубавили ража в своих подрявкиваниях. Племя леончини стало на редкость сбалансированным в своих внешних проявлениях за какие-то десять лет интенсивной работы Школы доктора Леоне. А тут и час пришел уезжать – ну как мог сорокалетний Аффанно бросить в беде своего любимого Энцо Гримальди, собравшегося за тридевять земель! Он так же быстро, как в детстве, собрал свои пожитки и взошел на корабль победительной походкой. А в Леонске получил кличку Фаня и не мешкая начал свое благородное дело.

Школу доктора Леоне в наши дни возглавляла Эрика Куоко. Учиться своему делу наши леончинисты могли только в Леонске, и все долгие годы нить тянулась непосредственно от Фани Леоне. Профессию передавали из рук в руки, излишней рекламой заниматься надобности не было, и даже во времена дикого рынка дело выжило в нетленном виде. Эрика не отличалась повышенным самолюбием, не лезла во власть и держала всех воспитателей школы в разумной строгости.

Все леончини на «Собачьей площадке» в тот момент спокойно занимались – каждый своим делом. Кто-то смотрел телевизор – либо National Geographic про антилоп и слонов, либо «Машу и медведя», либо «Каникулы Бонифация» (супершлягер), кто-то строил норку из «лего», кто-то мирно грыз косточку, а иные просто вытянули вальяжно свои тела, положили лапы под мордочку и тихо смотрели свои собственные сны не засыпая. Потому что у лёвчиков очень богатый внутренний мир. Это знали все жители Леонска.

Чино вошел на «Собачью площадку» с некоторым волнением. Его заботило, встретит ли он там Джину. С этими девушками всякое случается. Все в порядке: Джина смотрела на него из правого дальнего угла с ласковым вниманием. Понимая, что не надо устраивать спектакль, Чино отправился к подружке с большой чинностью, сам осознавая всю уместность такого поведения в рамках русской словесности. (Вы догадались, кто написал последнюю часть фразы, переводя мой немецкий текст на русский язык?)

 

Глава 8

Вечеринка у Сони

Мы с Марком вошли в зал, где уже собралось довольно много народа. Соня, как всегда, была одета элегантно, в вишневый шелковый костюм с юбкой почти до пола, и вокруг нее собрались умные люди. Мирко Желич, хозяин ласковой супружницы моих рыжиков Чески, Людвиг Соловьев, директор Католической академии Леонска, Иван Бурмистров, директор Евангелической академии, еще пара ученых мужей. Соня чувствовала себя в мужской компании намного лучше, чем в женской. Потому что у нее был мужской ум, она проповедовала всегда строгие правила мышления. А я, конечно, натура более неряшливая в плане рациональном, меня часто ведет наитие, интуиция. Собственно говоря, именно они и дали мне внутренние силы и логику поведения, когда наши с Соней отношения дали трещину.

Ну, знаете, мне как мужчине трудно это произносить вслух, но речь идет о физическом взаимодействии. Где-то лет в 75 мои мужские силы кончились, а во взаимодействии тел мы с Соней черпали жизненные импульсы. В наших соитиях пряталась тайна. При всей европейской налаженности жизни в Леонске, мы не забывали, что жили в России. И русские неурядицы, несогласованности, нечестности преследовали нас на каждом шагу. Интеллект, немецкая организованность позволяли во время работы отодвигать все мерзости в сторону. Но ведь работа кончается, и ум сразу же погружается в окружающую атмосферу. И если в этой атмосфере есть просветляющий слой, ты легко выдерживаешь любой крутёж. И Соня и я держались на сладости нашей близости. Даже тогда, когда мои физические силы оказались на исходе, в долгих обнаженных ласках, почти безрезультатных, мы находили бренное счастье. Но я почувствовал на уровне наития, что Соня устает от этих долгих попыток соединения. Что надо ей дать покой.

Я всегда думал о роскошном суициде мингера Пеперкорна из «Волшебной горы» Томаса Манна, часто сравнивал себя с ним. Конечно, представления «кофейного короля» о жизни как о «расстелившейся женщине» казались мне вульгарными, конечно, меня раздражала его неспособность выразить самую простую мысль, но его осознание себя как «орудия бракосочетания Божества с миром», его «царственные черты», «идольские складки на высоком лбу» остались во мне навсегда, и мне не надо заглядывать в оригинал, чтобы процитировать роман. Что-то сердцевинное в образе мингера Пеперкорна совпало со мной. Я помнил о суицидах в нашем роду, о моем дяде, который убил свою жену и сам застрелился, о мачехе, отравившейся после смерти очень старого отца, о сестре, утопившейся в Рейне вскоре после похорон любимого восьмидесятилетнего мужа. Но моя Соня не умерла, а жила и светилась рядом. Я часами, днями гулял по Золотому полю днем, колесил по набережной, вечером и ночью, когда там пусто, и требовал у своего наития – или как там его назвать? – чтобы оно сконструировало мне жизнь на оставшиеся годы.

Такие вещи трудно обсуждать с глазу на глаз. А мне между тем все стало ясно. Я приходил к Соне на вечерний чай, на бутылку рислинга, и мы говорили обо всем на свете, и я от волнения бил посуду, и ронял на пол печенье, и не знал, как себя вести. Соня деликатный человек и не задавала мне лишних вопросов.

На четвертый день я взял себя в руки и все сказал. Коротко, без нервов, напрямую. После первого глотка шпетбургундера.

– Соня, любовь остается. Мы живем соседями. Но я больше не прихожу к тебе без звонка. Когда ты свободна, мы посидим вместе вечер-другой.

Соня посмотрела на меня долгим светлым взглядом и отхлебнула вино из бокала. Потом не шевелясь сидела минут пять, проникая взглядом в вишневую массу винной округлости.

– Я не знаю, что делать. Я думала, так будет всю мою жизнь. Но я не могу отвергнуть твое решение. Ты всегда знал, что делать. Я попробую жить по-новому. Я благодарна тебе за то, что ты даешь мне новый шанс. Я буду любить тебя всегда. – Промежутки между отдельными фразами длились не менее минуты.

Нам нужна была музыка. И мы поставили пьесу Сент-Коломба «Le Retour», для трех виол-да-гамба, которую так чудесно играет мой сын Кристоф со своими московскими коллегами Пашей и Шурой, играет так, что тебе ничего больше на свете не надо. А потом на диске шли пьесы Марена Маре, и нам с Соней стало снова уютно вместе. Большая французская депрессия, прорывающаяся через рокоты гамбы, накрыла нас с головой. Так началась наша новая эра. Мне и по сию пору снятся эротические сны, и про Соню, и про юных дев, но моя земная жизнь скромна и аскетична. Я смотрю со своей террасы на свои любимые лиственницы. Мы сначала росли с Соней из одного корня, а тут вдруг разделились. И стали жить рядом, параллельно. Независимо, хочется вам добавить? Нет, все лиственницы в моей рощице зависят друг от друга до последней иголки в лиственном теле.

Вокруг Сони разливались соловьями мудрецы.

– Вы видели «Париж—Манхэттен»? Мне кажется, эта актриса Алиса Тальони приносит какую-то новую ноту. Романтика в фильме, конечно, копеечная, хилая, но в самой Алисе есть какой-то особый лоск.

Это говорил пятидесятилетний Ваня Бурмистров, стройный и высокий кавалер шиллеровского типа, с копной темных вьющихся волос на голове, который периодически втюривался в красавиц самого разного помола.

– Иван, вам скорее понравилась не актриса, а соединение двух магических имен – Алисы и Тальони. Алиса – это для всех нас, конечно же, Алиса Коонен, la tragédienne. А Тальони, Мария, – это нога, вставшая на пуанты, вдруг, ни с того ни с сего, чтобы вознести романтическую идею в небеса. Все мы знаем, как вы любите мифы и мифологизацию.

Это сказала Соня, покровительственно глядя на Ивана. Не могу сказать, что я не переживал, осознавая увлечения Сони в эпоху «после меня». Но такие фигуры, как Иван и Людвиг, каждый в своем роде, были мне скорее симпатичны, даже в роли любовников моей единственной. Два этих увлечения были завершены по воле Сони, которая после меня не пестовала долгих романов. Это мне казалось как раз приятным, ведь она как будто пробовала – и отказывалась, если дело шло не в ту сторону.

Тут высказался Людвиг, и приговор его, как всегда, прозвучал сурово. Наш католик был крепкого телосложения, тяжелой кости, высокий, с лысой философской головой, римскими чертами лица, и голос его обладал риторическим, трубно-головным тембром.

– Иван, как же вас иногда заносит! Ну как вы можете тратить свои душевные силы на такую попсу! Я видел кусок из этого фильма – вот уж не о чем говорить! Конечно, Алиса мила, но при чем же здесь, Сонечка, великая Коонен? Я думаю, нам сегодня надо бы поговорить совсем о другом, о том, что нам грозит не сегодня – завтра.

– Падре Лодовико, почему вы всегда гневно отметаете радости повседневной жизни? – мягко, но решительно возразил Иван.

– Да, повседневной жизни, которая в Леонске так прекрасна! – Это раздался гулкий, раскатистый голос подошедшего к Сониной группе молодого рыжеволосого отца Ильи. Наш православный интеллектуал обрел знаменитость тем, что вел так называемый «библейский кружок». Семинар пользовался большой популярностью не только у серьезных православных, но и у всех прочих конфессий, в том числе и нехристианских. – Алиса Тальони будет играть в нашем театре в следующем сезоне, когда там будут ставить «Федру» Расина по-французски. И это будет один из хайлайтов нашей чудесной повседневной жизни!

В зале царило светское оживление. Соне всегда удавалось самим своим присутствием растворить в собрании гостей какую-то пузырящуюся шампанскую легкость, звенящее брио. Бокалы с вином переливались благородными оттенками темно-красного и светло-желтого, лица людей сияли праздником. Я с удовольствием наблюдал за происходящим, а Валерия Петровна с Мариком как раз в этот момент подошли к Сониной группе.

Вдруг дверь в гостиную открылась резко и широко. В зал почти вбежал тот самый Гидо, который на Золотом поле тарахтел о Тициане что-то, как всегда, несусветное. Он бросился к Соне как оглашенный.

– Вы знаете, у нашего нового начальника потрясающая коллекция фарфоровых карликов! Мне удалось добиться долгого разговора с Игорем Игоревичем, и я просто потрясен. Это удивительный человек, редких знаний, серафического обаяния. Нас в Леонске ждет расцвет и ренессанс! В коллекции меня больше всего потрясли этрусские статуэтки. Конечно, не фарфоровые, но в этих карликах такая сила духа! И Фиш ими гордится больше всего.

Соня просияла от этого выплеска слов. Она смотрела на Гидо глазами завороженной фанатки. Все остальные, что называется, спали с лица. У Людвига щеки стали серыми, Иван стиснул зубы, а Илья покраснел до лилового оттенка. Валерия Петровна и Марик тупо смотрели на Гидо в упор как на шумно лопнувший шарик. Только Мирко Желич не проявил ни малейшего замешательства и потому мог вступить в диалог.

– У нас на Балканах карлики давно пользуются особой популярностью у гончаров и у народных умельцев. Конечно, они тоже не фарфоровые, а глиняные, но народ их любит не за какую не силу духа, а за эротические наводки. У Фиша не может не быть балканских карликов!

– Профессор Желич, дорогой, драгоценный, эту коллекцию и за три дня не обсмотришь! Наверное, ваши глиняные балканчики там есть, но мне бросились в глаза прежде всего карлики французские, XVI века, которыми увлекались дамы из «летучего эскадрона любви», того, что в замке Шенонсо помещался на втором этаже. Екатерина Медичи знала, что соблазнять надо не только жгучей красотой фрейлин, но и самыми шикарными оберегами. Говорят, Нострадамус ее надоумил.

– Знаете, живые карлики отличаются большой сексуальной силой. Одна моя знакомая певица, драматическое сопрано, она пела даже в Байройте, мне как-то на это намекнула. Может быть, именно это оказалось важным для нашего мэра?

В этот момент терпение наших трех христианских пастырей лопнуло. Они закричали наперебой страшными голосами.

– Я не желаю слышать ничего об этом мерзавце! Он приехал, чтобы уничтожить Леонск и всех нас! – это трубный глас Людвига.

– Мы все знаем, что это один из самых бесчеловечных людей на планете! Как вы можете подойти к нему, Гидо? Вы что, лишены брезгливости? – так неистовствовал Иван.

– Вся Астрахань знает про нечистую руку и нечистый ум Фиша и потому счастлива, что он запущен в Леонск. Гидо, вы стали предателем! – рыжий поп перешел на высокий тенор.

Соня властно простерла воинственную руку, понимая, что весь зал напрягся, сосредоточив свое внимание на этом тройном крике. Гидо выскочил из зала как ошпаренный. Голос Сони звучал непререкаемо.

– Милые друзья, любимые коллеги, нам пришло время есть гороховый суп. Это дебют в нашем городе повара из Стокгольма Юхана Лёнквиста. После трапезы мы с вами обсудим наши кулинарные впечатления.

Торжественно распахнулись двери из кухни, и в зал въехал большой стол на колесах, который ловко толкал пышнотелый блондин в высоком колпаке. На столе красовались сияющие медным блеском кастрюли, водруженные на элегантные викторианские мармиты. Следом въезжал еще один стол со множеством тарелок, корзинками с хлебом, ярко-вишнёвыми салфетками и прочим столовальным имуществом. Зал ахнул. Так парадно суп еще никогда не подавали.

– Угощайтесь, мои дорогие, – Соня еще раз простерла свою десницу, которая на этот раз воплощала королевское гостеприимство.

Люди в зале, все сорок семь человек (их пересчитал Марк), постепенно пришли в себя и угощались супом с явной охотой. Суповые миски мейсенского фарфора отличались грозной вместительностью, но в похлебке обнаружился такой дивный наворот трав и приправ, да и горох оказался какой-то особый, что многие приходили за новой порцией по третьему разу.

И разговоры в большинстве групп и кружков перешли на обыденные темы. Только наши трое, отбившись в сторону, говорили между собой на самую кровожадную тему – о злостных привычках и пагубных страстях нового мэра.

Когда вечер подходил к концу, появился Митя Бибиков. Он чинно поздоровался с Соней, а потом быстро пошел к «священной троице». Вид у Мити был напряженный. Мы с Мариком и Валерией Петровной с увлечением ели свои пирожные шу, общаясь с милейшим грузинским пианистом Вато Цацавой. Он рассказывал нам были и небылицы из своей жизни, и мы развесили уши.

А Митя яростно втолковывал троице какие-то удручающие новости. Какие, мы так и не узнали в тот вечер. Соня ходила по залу, навещая всех и каждого и находя точные слова для короткого диалога. Но к трем злостным голосильщикам она не подошла ни разу.

 

Глава 9

Львы Леонска

На следующее утро у нас с Митей был назначен литературный урок. Если бы вы знали, как мне неохота писать про все, что произошло в Леонске потом. Но ведь именно из-за этих страшных событий я и взялся за перо.

А сейчас я сижу на своей террасе в Шварцвальде и гляжу на лиственницы. И прикидываю, что они хотят мне сказать. И в данный момент ничего путного в их игольчатом высказывании не обнаруживаю. Вчера приезжал Митя, у него в Хохшуле был выходной, и он показал мне свои переводы первых глав. И мы с ним даже вставили одно предложение от меня, чтобы он не зазнавался. Вы видели это в конце седьмой главы. Я все-таки русский худо-бедно понимаю, хотя, конечно, не до тонкостей, как в немецком.

Вот в Леонске мы и занимались с Митей русской литературой, чтобы мне до чего-то достучаться. Ахматова, Тютчев, Айги, Державин – кого мы только не читали! У Мити удивительное ощущение каждого русского слова и русского контекста. Помню, мы в виде исключения читали не стихи, а «Чистый понедельник» Бунина, а там видимо-невидимо всяких подробностей о Москве начала ХХ века. И Митя, не роясь ни в каких справочниках, не лазая в интернет, все мне рассказывал, каждую деталь, каждую изюминку разжевывал до косточки. Я хотел с ним читать Бродского, но он его не любит за многословие, и тогда мне пришлось попроситься в ученики к Соне.

Но это все не так важно, это я вам зубы заговариваю, чтобы уйти от рассказа. Но никуда не деться, пора приступать.

Я не слишком рано вставал в Леонске, но в половине десятого уже завтракал. Пил свой жидковатый немецкий кофе и получал удовольствие от хруста булочки с коричневатой корочкой. Митя должен был прийти в 11, и времени для размышлений о жизни у меня осталось предостаточно. Я все никак не мог понять, о чем там шептался Митя со священной троицей и почему он не подошел к нам с Мариком. Конечно, судя по выражению лица Мити, это было связано с Фишем, тут нет сомнений, только какая там заковыка?

Не было еще и десяти, как ко мне в дверь позвонили. На Митю было непохоже, он хронически любил опаздывать. Я в халате открыл дверь – и увидел сотрудницу Сониной кафедры Лену Линкс. Необычайно взволнованная, с растрепанными волосами, она прямо бросилась на меня.

– Генрих, только вы можете нам помочь! Извините меня за столь раннее вторжение! – Больше Лена ничего не смогла сказать и зарыдала. Лена занималась Лесковым, я несколько раз слышал ее доклады, она всегда производила на меня самое серьезное впечатление. Ей было лет сорок, и на шаткость нервов она не должна была жаловаться. Я провел ее в гостиную, усадил на диван, принес ей воды и кофе, а потом сел напротив нее в кресло.

– Леночка, миленькая, ну чем я вам могу помочь? Я прямо ума не приложу…

– Речь идет о Гидо Скаппато. Мы просто не можем больше терпеть! Вы же способны повлиять на Соню! Он объявил нам всем войну! А сам ничего не смыслит в литературе, только бравирует умными словами.

– Лена, дорогая, я вряд ли смогу вам помочь. Соня и ее кафедра – это совсем не моя область влияния.

– Вы для Сони идол, это мы все знаем. И Соня была безупречна до тех пор, пока не вывезла сюда из Ашаффенбурга этого подонка. Вы мне простите мои резкости! Четыре года продолжается это безобразие. Мы все поссорились с Соней из-за него. Она написала ему диссертацию, он с грехом пополам защитил, теперь она его пихает в доценты. А он если что и знает в жизни, то рыночные цены на старинные итальянские предметы обихода. Профукал состояния трех бабушек по венециям да флоренциям.

– Я вам помочь не могу, Лена. И мне неинтересны подробности частной жизни этого вашего Гидо. (Могу заметить, что мне на самом деле не терпелось поговорить о Гидо подетальнее, но самолюбие не позволяло.) Сонина жизнь от меня не зависит!

– Но вы бы видели, как она себя дискредитирует. С ее знаниями! Они вместе ведут семинар по экранизациям русской классики, она является на него в мини-юбке, накрашенная, как матрешка, засыпает чертова пустозвона комплиментами у всех на глазах…

– Но, Леночка, дорогая, это все лишнее. Я ничем не могу вам помочь.

– Но поймите, мы должны уйти с кафедры! Мы все – семнадцать человек включая лаборантов – не можем терпеть это безобразие!

Не знаю, чем бы кончился наш разговор, но в этот момент в дверь позвонили. Пришел Митя. Чуть не на час раньше положенного времени, и на нем не было лица.

– Ханя, это катастрофа. Он снял с постаментов и отвез в неизвестном направлении всех львов нашего города. Тридцать семь наших дивных львов, мраморных и прекрасных. Я этого не переживу.

Митя рухнул на диван рядом с Леной, не отдавая себе отчета в ее присутствии. Вчера, по-видимому, он уже кое-что знал об этом. И, не желая портить атмосферу вечера, шепотом доводил до сведения трех жрецов отвратительные догадки. А сейчас он не мог взять себя в руки, отхлебывал кофе жадными глотками, обливался, вскакивал, подходил к окну, долго молчал.

Ну, вы уже привыкли, конечно, что я по ходу дела даю необходимые комментарии, чтобы вам не запутаться в нашем Леонске. Теперь надо про мраморных львов поговорить. Скульптуры львов леончане собирали веками. От самых первых заселенцев – Энцо Гримальди привез главного льва нашей коллекции, копию XVII века с венецианского льва святого Марка, с крыльями, с книгой у передних лап, и этот лев стоял у нас на набережной на самом видном месте, в центре парадного скверика. Около него даже всякие перформансы и игрища устраивали на тему «наша Венеция».

А остальные львы кто откуда. Мне очень нравились копии львов из подмосковного Архангельского. Там и охранные львы с грубыми оскалами, и развлекательные, шутейные, с лукавыми и косыми мордами. Есть монстры, устрашающие своей силой, и, наоборот, кисочки, тщедушные, мелкие, умилительные. Конечно, наличествуют в коллекции и раритеты – каким-то образом удалось купить одному нашему богатею двух львов высотой в метр – из Аполлонии Иллирийской, раскопанных, III века. Оригиналы, разумеется, хранятся у него в доме, а грамотно сделанные копии попали на Золотое поле, где смотрелись весьма адекватно, как здешние. Есть в собрании львы немецкие, французские, испанские, польские в общем, всякие. Не говоря уж о львах китайских, которых целых шесть. Эти, пожалуй, самые страшные, с раззявленными ртами, с мускулистыми языками и дьявольски острыми зубами. Разве что сам лев святого Марка, который попал в наш герб, будет пострашнее. Леончане, наверное, хотели показать, какие страшные животные эти хищные львы, чтобы подчеркнуть всю безобидность и нежность своих лёвчиков. И львы стояли повсюду – на набережной, у главных зданий, на Золотом поле. В Леонске не было ни одного памятника человеку – советские не задержались, а до того и после того людей не чествовали. Главные в Леонске – львы, цари природы.

Наконец Митя заговорил.

– Знаешь, Ханя, нам не надо трепыхаться сейчас. Надо подождать до вечера, когда мы все соберемся на Золотом поле. Только надо позвонить тем, кто нам важен, чтобы они непременно пришли. И каким-то образом завлечь кого-то из мэрии.

– Для этого надо связаться с этим мерзким Гидо. Он, наверное, всех там теперь знает.

– Ну нет, только не с ним. Там же остались люди из прежней команды, он же не всех новых привел с собой.

– Знаешь, эти старые к нему не имеют никакого отношения. Они будут за нас, а он нуждается в советах «своих».

– Такие люди ни в чьих советах не нуждаются.

– Нужно послать в мэрию официальный запрос. Чтобы на нашем сборище вечером присутствовал представитель мэра.

– А кто ему пошлет такой запрос? Мы ведь не профсоюз какой-то. Никакого бланка, никакой печати у нас нет.

– Напишем запрос мы с тобой и подпишем его у наших лучших. Человек десять надо, не меньше.

– Хорошо, так и сделаем.

В этот момент заговорила Лена.

– Наверное, надо включить наше радио. «Волга» наверняка должна об этом сообщить четко и ясно.

Я подошел к радио и включил его. Добавлю, что к телевидению мы все относились с нескрываемым отвращением.

Из радио полился взволнованный говор пылко мерцающего меццо: «…по указанию мэра все статуи львов были убраны с улиц и площадей Леонска. Настоящая акция связана с экологическими проблемами и призвана укрепить в населении толерантность, альтруизм, отрицательное отношение к терроризму. Львы как хищные животные вызывают резко негативные реакции и способствуют росту криминальных действий. Акция “Освободимся от львов” будет широко обсуждаться жителями Леонска в самое ближайшее время. В Леонске ясно, температура 20 градусов. Вы слушали свежие новости. Теперь на канале “Волга” музыка. Послушаем песню из кинофильма “Волга-Волга”, слова Лебедева-Кумача, музыка Дунаевского».

– Я такого текста на радио «Волга» не слышал никогда. – Голос Мити потемнел и поблек.

– Я же вам говорила, что радио все скажет.

– Вовремя же мы его включили.

– Я думаю, они повторяют эту новость каждые пять минут, потому что им без конца звонят радиослушатели.

Мне пришлось прервать обмен мнениями.

– Хорошо, Митя, давай напишем бумагу, обзвоним подписантов и отвезем документ в мэрию.

Митя осоловело осмотрелся, пришел в себя окончательно и воскликнул с готовностью:

– Где ваш компьютер? За работу!

 

Глава 10

Манифестация

В тот день время до вечера спрессовалось. Пока мы с Митей написали нашу бумагу и собрали подписи, пока он отвез ее в мэрию, прошло часа два. А когда мы начали писать бумагу, естественно, зазвонил телефон, и несчастный Марк стал слезно просить у меня комментариев. Мне пришлось почти оборвать его, попросить зайти часа через два, и когда он появился, один, без бабушки (наши дома стояли близко друг от друга), в глубоком трауре, я вынужден был какое-то время утешать его. Главная моя мысль состояла в том, что у Леонска более чем за двести лет существования случались разные времена, и так или иначе ему все равно удалось выстоять во всей своей цельности и неповторимости.

Марк твердил не переставая:

– Нет, Ханя, ты не знаешь, на этот раз это очень серьезно! Нет идей, как бороться с этим мэром.

Бедный Марк умолил меня пройтись по набережной. Там для буднего дня оказалось невиданно много народа. Конечно, царил страшный гомон от взволнованных детей. Они в большинстве своем сбежали из школы и распевали – при этом очень дружно – свежесочиненную песенку с припевом:

С надеждой не простимся, Рука у нас крепка. От львов освободимся И свергнем дурака!

Это пели десятилетние, которые тут же сообщили Марику, что песенку сочинил один местный композитор, только они не знают его имени. Я, конечно, понял, кто. Ясное дело, Митя, который в одной из школ вел «основы композиции». Остальные наши таланты со школьниками дела не имеют. К тому же у Мити есть способность остро чувствовать суть дела. В мелодии пахло Шубертом. Доверчивое и доброе. А припев хлесткий, как Шостакович для кафешантана. Запоминалось сразу же. Только когда он успел? Ну, Митя человек загадочный и даже иногда непредсказуемый, от него жди сюрпризов. Наверное, ночью. Кстати, Митина фамилия Бибиков, по преданию, происходит от итальянской Бибьена, да, да, той самой, от великого архитектора Франческо Галли да Бибьена, который, хоть и умер старым, в Леонске побывать не смог, но какие-то его родственники, по слухам, тут порезвились в самом начале XIX века. В Мите явно ощущалось что-то бибьеническое.

На всех постаментах львиных статуй красовались бирки с печатями: «Конфисковано с целью поддержания общественного порядка». Марик, когда увидел первую, чуть не завыл от отчаяния. Я постарался как-то отвлекать его, на Волге было много красивых яхт, и мы какое-то время постояли у парапета. Марик все равно не отключался от своих мрачных мыслей. Я отвел его домой, Валерия Петровна была сама не своя, но при Марке мы обмениваться комментариями не стали и договорились встретиться на Золотом поле, как обычно, в четыре часа. Я зашел в кафе неподалеку от дома и пообедал, а потом с удовольствием, несмотря на переживания, залег на свою сиесту.

Встал как никогда с легкостью и отправился ходом на манифестацию. Сначала я испугался, как мало народа на Золотом поле. Буквально считаные единицы. И ни одного лёвчика. И Марк с Валерией Петровной тоже пришли без Чино.

– Марик, а где же ваш желтенький?

– Ну, Ханя, ты же помнишь, что рассказывал Митя о Фише? Я думаю, нападение на львов – это репетиция атаки на лёвчиков.

– Ханя, пожалуйста, вправьте Марку мозги. Он меня не слушает и талдычит одно и то же про конец Леонска.

– Марик, давай подождем хотя бы день, прежде чем делать скоропалительные выводы.

– Ну, хорошо. Посмотрим, что решит народное вече.

– Ты так называешь нашу сходку на Золотом поле? Ну пусть будет так.

Народ между тем быстро собирался. Странное дело, лёвчиков было мало, и ходили они какие-то присмиревшие, как будто понимали, что дело серьезное. Людей набралось видимо-невидимо, как будто не только леончане пришли на Золотое поле. Места, где еще вчера красовались наши нарядные камни – тощие львы из Аполлонии, зияли пустотой, и архангельские голубчики тоже отбыли в неизвестном направлении. Я в этот день не созванивался с Соней и не знал, что у нее на повестке дня. Ни ее, ни Гидо не было видно.

Ко мне подошел падре Людвиг, рядом с ним шла миловидная барышня.

– Знаешь, Ханя, я вчера подумал, что у этого Гидо фамилия другая. Он не Скаппато, а Скопато. Это первое «о» и единичное «п» резко меняют ситуацию!

– Лодовико, ты никогда не ругался матом по-русски. А по-итальянски вдруг перешел на нецензурщину!

– Только засранцу могла прийти в голову идея познакомиться с Фишóм.

– Вот тут я спорить с тобой не стану, засранцу и мудаку.

Барышня при профессоре Соловьеве радостно засмеялась, и мы все отправились в людскую гущу.

Между тем в гуще уже начались выступления отдельных особо активных и нетерпимых людей. Было некое подобие кафедры для таких сборищ, осталось от восьмидесятых годов. Нервная женщина преклонного возраста, мне кажется, актриса на вторые роли, с жаром душевным рассказывала всякую обыденщину, какую ценность представляют собой леонские львы и как они важны для всей концепции нашего города.

– Кажется, про концепцию Леонска в настоящий момент говорить не надо. Ведь Фиш сказал в первый же день, что его травмируют агрессивные хищники на наших статуях. Надо поговорить с самим Фишем о том, что такое наш город.

Это высказался Марик, громко и ясно. И народ сразу притих. Выкрики и споры в толпе смолкли. В это время к кафедре пробирались сквозь толпу какие-то незнакомые люди, которых возглавлял наш главный богатенький, как это называется на языке таксистов, Данила Контарский. Пятьдесят лет, кровь с молоком, высокий, плечистый, ухоженный, глаза с кругозором. Незнакомые люди со смазанным выражением лица, человек пять, по-видимому, принадлежали к миру Фиша, который пока что квартировал у Контарского-Контарини. Актрисуля сразу ретировалась, и Данила уверенно ступил на священную территорию спикера. В руках у него болталась жесткая начальственная бумажка.

– Господин мэр выбрал меня посредником в переговорах с населением Леонска. Он сожалеет о том, что первая акция не встретила одобрения граждан. Вероятно, целесообразнее всего устроить дебаты. Не будучи искушенным в деле публичных ток-шоу, господин мэр предлагает вам выбрать одного представителя, с которым он и проведет подробное обсуждение проекта «Освободимся от львов».

Толпа взревела. Ничего столь наглого от предыдущих мэров за последние двадцать пять лет по меньшей мере люди не слышали.

– Мы не астраханцы!

– Требуем открытого обсуждения!

– Мы не можем жить без львов!

– Верните нам наше святое!

– Мы потеряли все!

– Свободу леонским львам!

Тут слово взял Иван Бурмистров. Он в кризисных ситуациях сохранял удивительное спокойствие. То есть потом он за это платил страшными непрекращающимися мигренями и отнимающейся спиной, но при атаке вражьих сил всегда крепко держал стойку. Его коллеги Людвиг и Илья в таких ситуациях полностью теряли самообладание.

– Мне кажется, мы должны принять это условие. Если такой выдающийся человек, как господин Фиш, предлагает нам переговоры, мы не можем от них отказываться. Искать правду наверху, в Москве, не имеет смысла. Мы знаем, что нашему мэру даны особые полномочия. Поэтому давайте соберемся с силами и выберем того, кто может поговорить от нашего лица ясно и честно.

Люди замолкли. Послышались громкие вздохи, возгласы типа «Он прав!», «Не впадайте в отчаяние», но потом наступила тишина.

Валерия Петровна, не выходя вперед, произнесла несколько слов по-ораторски весомо:

– Мне кажется, как раз Ивана Бурмистрова и надо отправить на переговоры к мэру.

Иван побледнел и резко возразил:

– Нам, взрослым людям, слишком очевидны мотивы наших контрагентов. Надо отправить на беседу молодого человека.

– Давайте отправим туда Дмитрия Бибикова, – сказал Марик своим вибрирующим альтом. – Это безупречная кандидатура.

– Но есть еще один человек, которому я бы доверил нашу общую судьбу с бóльшим основанием, – возразил Иван. – Я говорю о Марке Волкове. На Золотом поле его знают года три как человека цельного и непредвзятого. К тому же у него ясный ум. А что ему всего пять лет, так это в данном случае скорее преимущество. Наши истины будут говорить почти что устами младенца.

Нельзя сказать, чтобы это предложение было встречено единодушным одобрением. Послышались выкрики других имен, новые предложения, и пришлось выбрать полевого секретаря, чтобы провести честное голосование. В результате недолгого обсуждения в списке кандидатов остались пятеро. Первые трое – Митя, Иван, Марк. Четвертый – Никита Морозов-Морозини, самый старый житель города, возрастом девяносто четыре года, который всю свою жизнь прожил честно, занимаясь нотариальными делами. А пятой оказалась женщина, Ксения Долина, дирижерша, которая недавно с блеском победила на международном конкурсе в Берлине. Собственно, ее выдвинули пылкие юноши, которые не хотели мириться с отсутствием женщин в списке претендентов.

Кажется, больше всех волновалась во время голосования Валерия Петровна. Я на нее просто не мог смотреть. В этот момент ее страстная любовь к внуку прорвалась наружу в полном объеме.

Собралось на нашем сборище двадцать шесть тысяч восемьсот десять человек. Результаты голосования дали довольно неожиданные результаты. На последнем месте оказался наш старичок Морозов, на предпоследнем Ксения, на третьем с конца Митя, на втором от начала Иван. А Марк собрал десять тысяч триста пятьдесят два голоса.

Когда секретарь произнес это вслух, Валерия Петровна разрыдалась.

– Я знала, – сказала она, – что у этого мальчика большое будущее.

 

Глава 11

Разрыв

Я пришел домой и сразу отправился к себе на второй этаж. Как правило, возвращаясь вечером домой, я звонил Соне и спрашивал, не найдется ли у нее полчасика для меня. Но тут весь Сонин этаж был ярко освещен, оттуда слышались через окна какие-то оглушительные возгласы, и мне стало ясно, что соваться туда не стоит.

Я не хотел есть, но устроить себе что-то приятное мне было необходимо. Я взял бутылку бордо, Chateau Haut-Brion, хорошего 2005 года. Ее мне подарил Митя Бибиков на Рождество, и я тогда сразу предощутил счастье. Французских сыров в холодильнике было достаточно, я соорудил себе красивую композицию с виноградом и грушей и отправился со всем этим уютным хозяйством в гостиную. Устроился на диване, включил нашего любимого Сент-Коломба, которому ей-богу нет равных, и принялся отмокать от произошедшего на Золотом поле.

Я вслед за Валерией Петровной готов был повторить, что многого ожидаю от Марка. Но так быстро! Это все же для меня стало загадкой. И чего ждать от его встречи с этим ужасным Фишóм, совсем непонятно. Марк ясен умом, и обольстить его невозможно, но он же ребенок, еще играет в лего, слушает детские передачи…

Мне не суждено было в тот день додумать все это. В дверь резко позвонили, коротко, агрессивно.

На пороге стояла Соня, вся в красных пятнах, глаза вылезали из орбит, в руках какие-то бумаги.

– Соня, милая, шушу, кариссима, как я рад, что ты пришла! Я сижу пью бордо, думаю об этой жуткой истории со статуями…

– Мне никакого дела нет до ваших статуй. У меня тут жизнь валится в тартарары. – Она быстро прошла в гостиную, швырнула на стол бумаги и плюхнулась в кресло. – Налей мне выпить. Я не хочу вина. Дай мне виски. Или водки. И кусок черного хлеба.

Я буквально заметался. Люблю я Соню до сих пор, и тогда любил тоже, и что такое у нее произошло, в толк взять не мог. Постоял на кухне минуту как вкопанный, потом ко мне вернулись силы. Я схватил бутылку водки из морозильника, отрезал по-быстрому хлеба и бросился к Соне прямо бегом, откуда только силы взялись в мои годы.

– Соня, чудесная, выпей, тебе полегчает…

– Нет, мне сегодня не полегчает, не надейся! Он хлопнул дверью и уехал. Сказал, что ненавидит меня и уезжает навсегда.

– Ты говоришь о Гидо?

– Ханя, о ком я еще могу говорить? Ты меня знаешь как облупленную, все происходило у тебя на глазах, ты понимаешь, как я в него влюбилась!

– Да, Соня, все это я знаю. Только мне неизвестно многое другое. А без этого я не смогу дать тебе дельный совет. Он тебя любит?

Соня ответила не сразу. После двух рюмок водки ей и вправду полегчало, и она могла теперь говорить членораздельно. Хоть и с черным хлебом во рту.

– Наверное, нет. Он очень красиво говорит и по-немецки, и по-итальянски, и я люблю его речь до безумия. В самом голосе столько обаяния, страсти, внутреннего кипения. А по натуре он холодный, как кусок горного льда. Голос как будто принадлежит другому человеку…

– Почему же ты сейчас это говоришь? Ведь ты же любишь его. Кого же? Голос? Мужчину?

– Я, наверное, люблю обладателя этого голоса. Того, на которого этот голос был запланирован. Ты же меня знаешь, Ханя, я всегда могу смотреть на себя со стороны, но это не мешает мне оставаться такой, какая я есть. Я его люблю все равно. Мужчину? Это слово ему не подходит.

Эта фраза меня, грешного, порадовала, но виду я не подал.

– Тут я копаться не стану. Скажи мне лучше, как обстоят дела у тебя на кафедре.

– Ну, в этом-то как раз все дело. Сегодня кафедра без моего ведома назначила общее собрание, и на него все пришли как один. Хоть бы о науке так пеклись!

– И вы с Гидо на него тоже пришли?

– А что мне было делать? Я же знала, о ком они станут судачить. Хоть бы один умный человек нашелся! Во всех только самолюбие брызжет, прямо из ушей на землю выливается, считают себя истинами в последней инстанции.

– И что они сказали о Гидо?

– Не стану я тебе всю эту чушь пересказывать. Лена Линкс заявила, что они все, семнадцать человек, включая трех профессоров и четырех лаборантов, подадут заявления об уходе, если Гидо будет зачислен доцентом на нашу кафедру.

– Ты когда собиралась это сделать?

– Я подала заявку ректору, он одобрил мое предложение, и у моей секретарши уже лежал приказ о назначении Гидо. Я завтра хотела вывесить приказ на кафедре.

– А ты знала, как люди на кафедре относятся к Гидо?

Соня замолчала. Ей не хотелось отвечать на этот вопрос. Она меня знала и в чем-то опасалась. Зачем говорить об очевидном? Лучше было улизнуть от ответа. Я это понял.

– Соня, ты должна мне об этом сказать. Иначе зачем весь этот разговор?

– Ну хорошо. Не любили они его. Все без исключения не любили. И я это хорошо знала. Потому что за четыре года, пока Гидо здесь обретается, я попробовала его познакомить поближе со всеми своими коллегами на кафедре. Звала их в гости, мы вместе ходили в театр и в рестораны. Я устраивала завтраки для лаборанток, на которых Гидо пытался их очаровать. У меня ничего не получилось. Все как один сначала отвернулись от Гидо, а потом стали выражать свое негативное отношение и ко мне непосредственно. Я шла напролом, мне было море по колено. А на этом собрании меня стали ломать через коленку.

– И чем все дело кончилось?

– Страшным скандалом. Они несли свою глубокомысленную чушь о научной несостоятельности господина Скаппато часа два. Мы с Гидо сидели тихо и голоса не подавали. Ни одного грубого или некорректного слова в адрес Гидо или в мой адрес не было сказано. Но нас все равно как будто вываляли в дерьме. Они прокручивали фрагменты из аудиозаписей с выступлениями Гидо и хладнокровно анализировали их с точки зрения объективного знания. Удары наносились точные, меткие, хлесткие. Я думала, Гидо выскочит или закричит. Он молчал. Через два часа чаша моего терпения наконец переполнилась. Я встала и заявила, что мои дорогие коллеги могут дружно подавать заявления об уходе. Я зачисляю господина Гидо Скаппато, гражданина Швейцарской Конфедерации, на должность доцента кафедры русской литературы гуманитарного факультета Леонского университета с семнадцатого сентября 2012 года. Гидо встал, не поднимая глаз, и мы ушли.

– Твои коллеги остались на месте?

– Да, они не произнесли ни одного слова, пока мы с Гидо болтались на кафедре. Что было потом, я не знаю.

– Вы приехали к тебе домой?

– Нет, мы пришли пешком. За всю дорогу не сказали ни слова друг другу. Дома Гидо открыл бутылку «Вдовы Клико» и выпил залпом из горла половину. Сел в кресло и дивным своим голосом обворожительно сказал, что уезжает из Леонска и из России сию же секунду. Что я оказалась бездарной в руководстве и ему со мной делать нечего.

Соня замолкла. Тут я услышал наконец, что виола-да-гамба моего сына по-прежнему распластывает свои скорбные виражи в моей гостиной, встал и выключил плееер.

– Я не смогла сдержаться и долго кричала как безумная. Что я говорила, ты можешь себе представить легко.

– Ты ошибаешься, Соня, у нас с тобой случались острые моменты, но ты всегда щадила меня и никогда не срывалась.

– Не равняй на себя! Ты особый человек, Ханя, я всегда это знала. А Гидо… Он выпил бутылку до конца, собрал свои вещи из разных комнат и сказал мне напоследок: «Аддио, качуча!»

Я взял паузу. Тишина в гостиной стояла такая скорбная, что никакого Сент-Коломба не надо было.

– Я думаю, Соня, тебе не нужно пока появляться на кафедре. Семестр только что начался, и тебе лучше исчезнуть на время. Позвони секретарше и сообщи, что уезжаешь по семейным делам в Германию на две недели. Потом вернешься – и все наладится само собой!

Соня выпила еще рюмку водки и даже крякнула.

– Что-то такое было и у меня в голове. Я недаром прожила с тобой так долго. Дай я тебя поцелую.

И Соня с видимым удовольствием подарила мне такой упоительный поцелуй в губы, что я еле устоял на ногах.

 

Глава 12

Двое

Соня уехала через час, такси умчало ее на вокзал. Поезд увез ее в Москву, от нас ехать экспрессом всего пять часов, и на следующий день она звонила мне из Мюнхена. В голосе радости было мало, но чувствовалось, что время работает на нее.

Но вам-то, конечно, хочется узнать, как прошла встреча Марка и этого самого Фиша. Я при том не присутствовал, но Марк, вернувшись от мэра, в компании бабушки и Чино тотчас же направился ко мне и рассказал нам все от первого до последнего слова. Так что эта глава – в пересказе повествования от Марка.

Весь вечер после Золотого поля Марик собирал материалы на Фиша. То есть он, конечно, знал, что тот печется о секретности своей профессиональной и личной биографии, но, подробно анализируя все, что упоминает Google и прочие поисковые системы, сумел кое-что выскрести из форумов и прочих нескладных коллекций мнений и суждений. Марик понял, что и за этим хозяйством люди Фиша вели постоянную слежку, поэтому большинство высказываний, в которых есть указания на ту или иную деятельность Рыбы-Фиша в прошлом, сразу же как бы замазываются, ставятся под сомнение одной из следующих реплик на форуме.

– Ясно, что ничего не ясно, – сказал Марик бабушке. – Мне предстоит разговор с человеком в оболочке анонимности. В нынешней ситуации переизбытка информации это даже занятно.

Конечно, и звонки по телефону следовали не переставая весь вечер. Но тут на страже Марикова спокойствия стояла бабушка. Она неукоснительно брала трубку и твердым голосом отвечала на любые советы:

– Да, конечно, я ему передам. Это очень важно. Спасибо, что позвонили.

Марик ее ни о чем не предупреждал, но ей и самой все было ясно. Они думали с внуком, как организовать его доставку в мэрию, но потом Марик хлопнул себя по лбу и сказал:

– Так они же сами пришлют за мной машину. Ты увидишь!

И действительно, в десять ноль-ноль на следующее утро раздался звонок телефона, и радостное сопрано пылко одарило щедростью:

– Это дом Марка Волкова? Машина за вами будет подана к десяти тридцати. Мы ждем вас с нетерпением.

Марк нервничал, не находил себе места все утро, но тут показал сиянием глаз, как он доволен тем, что предугадал ситуацию. На нем был матросский костюм, который любят все мальчики в его возрасте, и это придавало ему уверенности.

Черный мерседес стоял у дверей дома в десять двадцать восемь. Темнокожий шофер, лощеный, высокий и стройный, вышел из машины, как только увидел подходящего Марика, и открыл ему дверь:

– Господин Фиш посылает вам свои приветствия.

Мэрия находится, как нетрудно догадаться, на набережной, в самом ее центре, и окружена сквером с мощными дубами. В сентябре там обычно полно детей, которые жадно ищут в ворохах коричневой дубовой листвы плотные мясистые желуди. Я прямо вижу, как дети, составной частью которых и был Марик, с гордостью смотрели, как он выходит из черной парадной машины и поднимается по лестнице к коричневой парадной двери мэрии. Можно сказать, звездный час Марка.

Марка встретили и провели в комнату ожидания перед кабинетом мэра. Секретарша предупредила, что ожидание будет недолгим. Буквально через две минуты из кабинета вышла группа молодых людей, среди которых Марик с удивлением увидел Гидо Скаппато, блеснувшего своими красивыми глазами, и Марка пригласили в кабинет.

Ему навстречу шел худой и высокий блондин, почти тщедушный, бледный, осунувшийся, который улыбался гостю ослепительной голливудской улыбкой. Глаза, серые, чуть зеленоватые, существовали сами по себе, к улыбке не подключались. Нет, они не ели пришедшего взглядом, не пронзали его насквозь. Они оставались трезвыми, блеклыми и равнодушными. Они смотрели, как будто скользя по поверхности, не проскакивая внутрь.

– Садитесь, дорогой Марк! Могу я вас так называть?

– Да, конечно.

– Вы первый леончанин вне официоза, с которым я знакомлюсь. Так что на вас лежит большая ответственность. Вы должны представить мне город с наилучшей стороны.

– В этом я и вижу свою первейшую задачу. Только мне кажется, что во времена вашего детства, в вашей юности вы частенько ездили в Леонск из родной Астрахани.

– Ах, вы прекрасно подготовились к нашей встрече. Но все это было давно, мне не так мало лет, как может показаться с первого взгляда. Все мое детство, вся моя юность быльем поросли. Я и не помню почти ничего. Потом со мной столько всего разного происходило!

– Может быть, в вашем астраханском прошлом скрыты какие-то неприятные воспоминания, и вы постарались их насильственно вытеснить из памяти.

– Не стану отвечать на эту догадку. У вас ведь тоже есть страницы в истории семьи, которые вы навсегда вычеркнули из мыслей. Я всю жизнь конструирую свою личность из самых разных компонентов, которые можно соединять в неожиданные прихотливые сочетания. Тот, кому даны в распоряжение разные способности, выбирает между двумя путями – или зарыть все в песок, пользуясь талантами легкомысленно, ноншалантно, по-шутовски, или в отдельные периоды жизни посвятить себя целиком одному какому-то занятию и довести дело до максимума.

– Игорь Игоревич, до меня доходили слухи о вашей профессиональной всеядности. Только ведь в детстве, пока вы жили в Астрахани, в вас не открылись никакие особые способности.

– Милый мальчик, это ты живешь в хорошем городе, в хорошей семье, и тут все твои таланты открываются рано. А у простых людей все не так. Мне надо было оторваться от своей среды, чтобы ощутить в себе большую внутреннюю потенцию. Уехав в Петербург, я открыл себя заново. Мне стал доступен весь мир. Я мог учить иностранные языки, заниматься высшей математикой, играть на сцене, писать картины маслом. Мне помог стать самим собой один великий человек, которого учил сам Волошин, многоумный татарин, мы его звали «мулла Ариф». Он видел человека глубоко, до самого основания. И он меня прояснил за неделю интенсивных упражнений. Меня прежнего не стало. Я другой, у меня изменились и лицо, и тело за эту неделю.

– Я очень рад, что вы делитесь со мной такими важными деталями вашей жизни. Но мы ведь сегодня встретились с вами, чтобы обсудить ситуацию со скульптурами львов в нашем городе Леонске.

– Я хотел объяснить тебе свое устройство, чтобы твои вопросы ко мне его учитывали. Я прожил несколько жизней, сбросил по меньшей мере шесть оболочек, и сегодня перед тобой человек, который попробовал себя во всем, что ему по природе интересно, во всем одержал победу и теперь хочет стать трезвым исполнителем чужой воли. Все остальное для меня уже несущественно. Творчество имеет границы, за которыми начинается хаос. Я хочу жесткого порядка. Ты же видишь, что мир катится в тартарары.

– Я все понял. Чем же мраморные львы помешали вашему порядку?

– Дело не в самих львах, которых вы рассадили по всему городу. Дело в их направленности. Мы приводим страну к единой системе взглядов. Несогласные в других городах, покрупнее Леонска, уезжают за границу, отсиживаются в кафе, болтают по радио без видимого успеха. Несогласие остается в рамках тесного круга. Мы дальше делаем свое дело, и мы видим, что имеем бешеный успех у народа. Те, несогласные, сидят своим кагалом и мало что меняют. А вы в Леонске думаете, что можете жить по-своему, как раньше. При советской власти вам удалось обмануть коммунистов, вы отсиделись в углу нетронутыми. Веницейская изворотливость! Сейчас мы хотим довести общее дело до конца. Для этого меня и посадили мэром в Леонск.

– Вы ошибаетесь, Игорь Игоревич, что Леонск мыслит себя на особицу. Мы такие же, как все. Мы смотрим телевизор, мы хорошо знаем, что происходит в стране. Но наши львы на постаментах никакого отношения ни к какому сопротивлению не имеют. На них надо смотреть с эстетической точки зрения. Вы же знаете, какой красивый город Леонск. Архитектура не живет без городских аксессуаров. Наши львы, неотъемлемая часть общего городского облика. Вы видели, как выглядит набережная без этих белокаменных царей природы? Она же как будто без кожи, экорше.

– У нас есть план по замене. Синьор Скаппато предложил нам сегодня список из тридцати семи скульптур, которые должны занять место ваших рычащих хищников. Это милейшие животные, тоже не без символики, всякие слоны, лисы, саламандры, петухи, гуси, свиньи, драконы. Город снова станет таким же красивым!

– Синьор Скаппато знаток экстра-класса. Весь Леонск не сомневается в его изысканном вкусе. Но если вашей задачей является наведение порядка, а не сохранение красоты, то, может быть, имеет смысл на время отпустить леончан на привыкание, дать им возможность в прежней атмосфере поучиться новым правилам. Вы напрасно думаете, что при советской власти тут не было совка. Был, и еще какой. Если бы вы вытащили из забвения свои астраханские впечатления, вы бы сами это осознали.

– Ну, господин Волков, мы не станем рыться в нашем прошлом. Ни вам, ни мне это не принесет облегчения. Но о вашем предложении временно приостановить акцию «Освободимся от львов» я готов подумать. Наверное, леончане тоньше, чем я привык думать. Наверное, у них есть свои способы подчинения и преклонения. По вашему выражению лица я вижу, что вы мне доверяете. И это, наверное, для меня самое главное.

– Разумеется, с точки зрения гражданского поведения леончане безукоризненны. Нас учат еще в детских садах и школах, как надо сообразовывать свои действия с установками, данными властью. Ваша ошибка, вероятно, состояла в том, что вы не начали налаживать прямые контакты с населением. Мы бы сразу выказали свою готовность идти с вами в ногу.

– Я буду рад изменить свою тактику. Вы окажете мне содействие?

– Вы можете не сомневаться в моей преданности.

– У вас даже глаза загорелись!

– Это один из важнейших моментов моей жизни!

– Хорошо. Тогда я подумаю, как провести обратное действие по отношению к статуям и как вести себя дальше в вашем чуднóм городе. Знакомство с вами многое меняет в моем поведении. Я желаю вам хорошего дня. Передавайте сердечные приветы вашей бабушке.

– Спасибо. До свидания.

Марик, конечно, пересказал нам разговор не слово в слово, но главные повороты тем сохранил полностью. Мы с Валерией Петровной поразились, до какой степени венецианская натура сидит внутри леонского мальчика. Марик рассказывал об этом серьезнейшем, казалось бы, сверхделовом разговоре и то и дело начинал бешено хохотать, так, что слезы брызгали из глаз. А мы с Валерией Петровной только вяло улыбались. Потому что, как дело повернется дальше, все равно непонятно.

 

Глава 13

Возвращение

Придя в себя от разговора с Мариком, я глянул на Чино. Он смотрел на мальчика с немым восторгом и, кажется, понимал все, что тот говорил. Валерия Петровна вздохнула и попросила меня включить радио.

«Сегодня в нашем театре начались репетиции оперы Верди «Набукко». Среди исполнителей главных ролей Женни Рехтс, которая получила свое образование в Леонской консерватории. Премьера состоится 12 октября.

Сегодня прошли переговоры мэра нашего города Игоря Фиша и представителя леонской общественности Марка Волкова, связанные со статуями львов. Мэр Леонска выразил свое глубокое удовлетворение по поводу этих переговоров и обещал вернуться к обсуждению текущей ситуации в самое ближайшее время».

Это вещал жесткий, отчасти даже крематорско-кладбищенский голос диктора, вслед которому защебетало завороженное собственной женственностью сопрано:

«Теперь у нас неформальная пауза! И нам можно вволю посмеяться! Хи-хи-хи! Мы в редакции считаем, что операция по спасению статуй достигла своего апогея. Мы уже привыкли расшифровывать скупые фразы начальства и надеемся увидеть статуи на своих местах в самое ближайшее время. Наверное, как раз теперь и надо провести наше шутливое голосование…»

Тут мне пришлось выключить радио, потому что Чино начал горестно рычать и даже подгавкивать по-собачьи.

– Ханя, мне еще нет шести лет, и я не имею права слушать радио «Волга»! Вот что имеет в виду Чино, – так позволил себе сострить Марик.

Мы все радостно засмеялись. А Чино просился на улицу. День стоял солнечный, теплый, пожелтевшие листья поблескивали за окном, как золоченые вензеля, и даже у нас с Валерией Петровной – я видел это в ее глазах – появилась какая-то тайная надежда на хеппи-энд. И дурные предчувствия Марика как рукой сняло. Или просто всех нас захватила сладкая сентябрьская леность.

Марику было разрешено пойти погулять до обеда. И он отправился на улицу вприпрыжку, сбегая через две ступеньки, а Чино, озорничая, тянул поводок зубами, как задиристый щенок.

В то утро все как сговорились и вышли на прогулку с лёвчиками в одно и то же время. Марик знал добропорядочные маршруты для львиных путешествий, и они с Чино отправились вдоль по набережной. Чино так и вертел все время головой, рассчитывая найти свою чудную Джину, но ее как спрятали. К Марику, ясное дело, подходил каждый встречный, спеша поздравить мальчика с победой. Но наш хорошо воспитанный герой в ответ радостно улыбался и добавлял скороговоркой:

– Я вас тоже поздравляю! Мы с Чино очень спешим, у нас от бабушки срочное задание.

И они прибавляли скорости в своем счастливом движении. Марик потом мне рассказывал, что, конечно, никаких надежд у него на счастливый конец этой свистопляски со статуями не прибавилось, но общая атмосфера в городе, такая пасторально-аркадская, как будто из начала «Орфея» Монтеверди, несла его на крыльях в какие-то неведомые дали. И он не сопротивлялся.

Джину наконец нашли. Она играла в маленьком скверике около Театра со своей любимой подружкой Миной. У той, бруняши, и к тому же говоруньи, склонность к депрессии смешивалась с изящной рыкливостью, которая даже в моменты неприятия мира давала ложное впечатление о хорошем настроении маленькой львицы. С Миной вместе как раз и гуляла сегодня, в сопровождении бонны, Лиза, которую Марик с недавних пор считал своей подружкой, двух других бруняш Прицкеров забрали с собой сестры Лизы, а Джину выгуливал двенадцатилетний Арик, внук знаменитого леонского физика Леопольда Шварца. Умный подросток беседовал о чем-то серьезном с Лизиной бонной Генриеттой, а Лиза горемычно рылась в песочнице, припевая куплеты из бойкой оперетты Оффенбаха. Как раз за такое «припевание» и полюбил Лизу Марик.

Чино бросился к своим подружкам, и обе они, рыженькая да буренькая, прянули ему навстречу. Так и казалось, будто они рассказывают друг другу что-то необычайно занятное. На какой-то момент три лёвчика встали как вкопанные и вперились друг в друга. Мина, конечно, понимала, что между Чино и Джиной бегают искры взаимной симпатии, но поступаться своим правом на игру с таким чудесным мальчишкой, как Чино, ей не хотелось. Еще минута – и они уже нежно тузили друг друга, как клоуны в цирке.

А Марик подошел к Лизе не без застенчивости, робко, потому что понимал, что она погружена в себя, чего-то не понимает, оттого и поет смешные куплеты про военных, и очень здоровенных.

– Лиза, добрый день! Как твои дела?

– Ой, Марик, это ты! Я горюю, потому что всех львов куда-то увезли. Но Генриетта мне сказала, будто ты и никто другой договорился с мэром и всех наших лёвиков вернут на свои места. Я ей не верю. Она смеется надо мной?

– Лиза, дорогая, вернут наших львов или нет, пока не ясно. Но мне повезло, и я старался не ударить в грязь лицом. Надо немного подождать. Видишь, какая красивая погода. И ты такая красивая. Давай поиграем. Я тебе построю замок, хочешь?

Марик строил по памяти из песка чудесные зáмки. По заказу мог построить любой, хочешь французский, хочешь немецкий, и даже дворец или театр в Архангельском тоже мог соорудить. Лиза еще не очень хорошо разбиралась в такой премудрости и попросила Марка самого выбрать, какой зáмок возвести. Тот выбрал свой любимый, Шенонсо на Луаре, и взялся за работу.

Собственно говоря, это все я вам рассказываю тоже со слов Марка. Мы сгорали от нетерпения и не понимали, как мэр повернет назад, не нанеся урона своей репутации. Ведь признание ошибки или даже оплошности для любого политика равносильно поражению, даже низвержению, гибели. А Фиш, если верить слухам, никогда в жизни поражений не переживал. Портрет, нарисованный Мариком, меня не разубедил в том, что мэр приехал нас, леончан, уничтожить. Видите, я себя тоже незаметно к леончанам причислил. Ко мне сегодня заходила в гости здесь, в Шварцвальде, милая моя соседка по имени Милли, она на самом деле Мила и переехала сюда лет двадцать назад из Питера, вслед за сыном, который здесь сердечных больных оперирует. Она знает про недавнюю историю Леонска только по официальной информации и ждет не дождется, когда я допишу свою сагу. Тем более что она уже и по-немецки читает с легкостью и может не дожидаться Митиного перевода. Но я все никак не допишу до самого главного. А она мне говорит изо дня в день: «Генрих, вам надо поторопиться. Вы истинный леончанин духом, и только вы можете нас просветить!» А я не могу больше одной главы в день написать, так устроен мой писательский ритм. В девяносто лет много сил уходит на дела вполне обыденные. Милли добрая, предлагает мне любую помощь, только как она может мне помочь?

Но вернемся в Леонск сентября 2012 года. Лёвчики резвятся на лужайке, Марик строит замок, Лиза восторженно смотрит на Марика, Арик и Генриетта болтают про разные компьютерные игры и называют свои предпочтения, а время идет. Потом наступает час обеда, Шенонсо почти готов, разве что кое-каких деталей не хватает, а лёвчики уже чувствуют законный голод после молодой игры. И все отправляются по домам.

Целый день мы ждали важного сообщения. Радио у всех включено, и некоторые даже телевизоры врубили. Но ничего кроме обычной сетки в эфир не шло. Многие даже решили, что дело со статуями проиграно. Но выигравшими оказались упрямцы, не оставившие надежду. Потому что все до единой статуи ночью незаметно вернулись на место, словно по мановению волшебной палочки. Ранним утром, когда небо еще серое и на работу идут одни пекари, все статуи уже стояли на своих постаментах. И ни один человек не услышал, как их вернули. Вся операция ввоза оказалась бесшумной, как и акция вывоза.

Включив радио утром, леончане услышали сообщение о возвращении сакральных фигур на свои законные места. Все голоса мира, независимо от языка, сообщали одно и то же: в Леонске победила справедливость, и несчастным статуям не грозит более никакая опасность.

 

Глава 14

Дебаты

Утро сегодня туманное, с горы лезет на мой дом серая унылая масса, между костей пристраивается. Чувствую я себя сегодня плохо, двигаться мне трудно, пришла домработница Дуся (это я Доротею так называю), я с ней полчаса проговорил. Она насмотрелась кровавых ужасов по ящику и никак не может прийти в себя, думает, завтра конец света. Ну тут я ей ни в чем помочь не могу, только слушаю. Потому что рад, конца света не увижу. Мне еще недолго жить осталось. Поэтому хочешь не хочешь надо садиться снова писать мои хроники, или как там их назвать. Хрониками всю эту писанину нарекла Милли.

Этот день наутро после возвращения львов я могу, слава богу, описать по собственным впечатлениям. Главным событием стали дебаты по радио «Волга», которые анонсировали в новостях в одиннадцать часов утра. Причем обещали участие самого мэра, что привело всех нас в состояние шока. Он впервые должен был явиться горожанам, которыми по долгу службы ему надлежало руководить. Мы имели шанс увидеть его не на отретушированной картинке из фотошопа, а живьем, во всей красе, потому что ток-шоу транслировали на сайте радио еще и как телевизионный продукт. Разумеется, дебаты назначили на прайм-тайм, в семь часов вечера, и все гуляющие с лёвчиками дунули с Золотого поля в полседьмого как бешеные.

Ток-шоу должно было идти под названием «Львы, лёвчики и город Леонск». Скажем прямо, вопрос вполне злободневный, или, как теперь говорят, актуальный. Так и казалось, что нам скажут, чего ждать в самое ближайшее время.

Кого еще анонсировали как участников шоу? Не знаю почему, но журналистов «Волги» в шоу напрямую не привлекли, они только готовили информационные материалы. Одним из дебатирующих оказался видный искусствовед Казимир Дак, специалист по градостроительству, и еще пришел главный редактор газеты «Леонский курьер» Захар Чашечкин, люди достойные, не без залихватства, с безупречной леонской репутацией. Нам как будто обещали высокий уровень дебатирования. Впрочем, если говорить честно, для «Волги» такая установка была рутинной.

Когда мы все пришли домой, нас ждала первая сшибка. По радио объявили, что телевизионная трансляция отменяется, потому что срочно потребовался ремонт аппаратуры, а показывать мэра в ненадлежащем виде не полагается. Мы выдохнули и стали ждать других подвохов.

Но сразу после новостей благополучно началось обещанное ток-шоу без дополнительных разъяснений. Чашечкин как постоянный участник дебатов на «Волге» взял на себя функцию ведущего, представил участников и попросил каждого сказать по несколько слов в качестве исходного стейтмента. Фиш, которому слово дали первому, сразу же стал заверять всех в любви к Леонску, его истории и культурным завоеваниям, но добавил лаконично, что времена меняются, и потому надо заново разбираться в накопленном богатстве с учетом требований современности. Голос у мэра оказался с простецким тембром, без обертонов, с чуть заметной хрипотцой, иногда срывающийся в выкрик, характерный тенор для ролей типа Задрипанного мужичонки или Подьячего. Вы уж извините мне мои оперные прирезки.

Дак формулировал свои мысли элегантно, четко, красивыми словами. Что он сказал про Леонск и его традиции, вы легко догадаетесь, потому что уже прочитали кое-что из моих хроник. Связь традиций Леонска с ощущением внутренней свободы была затронута в последнем его предложении. Чашечкин в своем первом, как бы подытоживающем стейтменте хотел польстить и нашим и вашим, просил не отрываться от намеченной программы разговора и не уходить в такие абстракции, как свобода, чувство собственного достоинства и честность, и объявил о том, что нам предстоит прослушать информационные материалы по дебатам, подготовленные молодыми журналистами «Волги».

И нам действительно в деталях, от «а» до «я», сообщили про историю возникновения Леонска, приезд венецианцев и лёвчиков, про коллекцию львов и ее значение для города, про системы усыновления и воспитания, высшего образования и пенсионного обеспечения в нашем городе на Волге. В общем, сообщили также и то, что я вам старался внушить в своем нехитром повествовании.

Не думаю, что вам интересны эти дебаты как таковые. Дак проявлял чудеса элоквенции, обнаруживал недюжинный пыл в стройном живописании нашей экзистенции и щеголял грозной потенцией накопленных обычаев. Чашечкин, конечно, свою гордость Леонском не скрывал, но против прямых наседаний Фиша ничего предъявить не мог, его голос дрожал, фразы обрывались на середине, а мысли уходили в песок. Фиш на Дака не обращал особого внимания, Чашечкин успевал что-то поддакнуть мэру после вельможных рассуждений искусствоведа, а Фишу только того и надо было.

Новости в середине часа на этот раз отменили. Мы заранее понимали, что так и будет. Разговор шел динамично, без сбоев (если не считать неискусных коловращений главного курьерщика), хотя иногда и переходил на повышенные тона. Потому что главными аргументами Фиша оказывались не сами наши обычаи, а объективное окружение, реальность за пределами Леонска, жизнь страны, которая диктовала иные правила и установки.

– Подводя итоги нашего разговора и оценивая ситуацию в городе в целом, я со своей стороны могу сказать, что нам предстоит долгий период взаимного привыкания. Вы склонны преувеличивать свои достижения в области гражданского права, а нам, официальным представителям государства, не хватает иногда терпения, чтобы найти взаимно выгодный компромисс. Нам нужны моменты праздничные, торжественные мероприятия, парадные акции, они дадут нам возможность лучше понять друг друга. Ведь на празднике все неприятные мелочи отходят на задний план, и мы с вами будем находить новые пути взаимопонимания. Поэтому у меня к вам есть неожиданное предложение. Было бы хорошо в самое ближайшее время, пока погода не изменилась к худшему, провести парад-алле всех ваших питомцев, лёвчиков обоего пола и всех возрастов. Мы сможем все вместе убедиться, как чудесно выглядят ваши нежные питомцы и как они ни в малейшей степени не похожи на острозубых хищников, которые нашли свое место на постаментах города. Предлагаю провести парад в ближайшее воскресенье, на Дивногорском лугу, в 12 часов дня. Будем надеяться на то, что погода позволит нам осуществить это первое примирительное мероприятие.

Так закончил свое выступление по радио наш мэр, а Захар Чашечкин после этого только поблагодарил обоих диспутантов и выразил всеобщее восхищение относительно запланированного парада.

Чуть отзвучали последние звуки ток-шоу, как у меня оглушительно зазвонил телефон.

– Ханя, Ханя, это не его голос. Тот, с кем я разговаривал, совсем по-другому лепит слова, по-другому строит фразу. Это кто-то другой. Ты не можешь узнать подробности дебатов? У тебя есть знакомые на радио?

Вы поняли, это почти кричал мне в трубку Марик.

– Марик, дорогой, дай мне полчаса, и я все узнаю.

Я положил трубку и стал думать, кому позвонить. На радио многие мои знакомые верны корпоративной этике и ни за что не «продают» даже самым близким внутренние тайны. Я этого никогда не понимал и у лучших людей планеты видел строго противоположный принцип. Да, но есть один юноша на «Волге», я с ним встречался на дискуссиях в Театре, его, кажется, зовут Сёма, фамилия не то Симкин, не то Симаков, не помню, он всегда охотно говорит обо всех передрягах на «Волге».

Позвоню-ка я ему, подумал я. И вправду, Сёма вызвался помочь. Он сидит на работе, в своем углу, ваяет очередную передачу. Сейчас пойдет поболтает с коллегами. И перезвонит с мобильного, выйдя на улицу.

Его звонок раздался минут через пятнадцать. Выяснилось, что так называемый «мэр» говорил с двумя другими участниками дебатов из другой студии, и эти двое его просто не видели. А Тата, звукорежиссер из той, другой студии, рассказала, что привезли к ней при весьма обильном конвое человека маленького роста, плешивого, неказистого, он большую часть времени простоял на ногах, причем ногами как-то по-физкультурному все время подрыгивал, а текст читал по бумажке, которую ему подставлял под глаза один из конвоиров. Охрана на выходе с радиостанции добавила, что его вывели на улицу в плотном кольце бодигардов и посадили в машину, стекла которой были тщательно затемнены. Сёма оттараторил мне все это своим фальцетным дискантом и спросил, доволен ли я его работой.

– Пять с плюсом, – сказал я. – Сёма, я ваш должник.

Мне оставалось только изложить все услышанное Марику. Тот прямо завелся:

– Ты видишь, Ханя, я тебе говорил, у них степень анонимности доведена до предела. Надо очень трезво оценить намерения начальства при проведении этого подозрительного парада.

На том события этого промежуточного дня и закончились.

 

Глава 15

Парад

Надо сказать, город после лестного предложения нашего мэра словно взбесился. Все ходили возбужденные, дамы только и обсуждали, что надеть на гранд-шоу. День обещал быть теплым, 23 градуса. Флористы получили из администрации мэра задание украсить Дивногорский луг с большой помпой и принялись за работу. Строили триумфальную арку, оформляли ложу для мэра – в общем, придумывали большую красоту. Эскизы весь город пересылал друг другу по интернету, и все дружно восторгались.

Луг довольно ровный, без рытвин и канав, к нему есть удобные подъезды, и весь город прикидывал, как и с кем туда ехать. Лёвчиков видимо-невидимо, но парковку организовали с четырех сторон, и проблем не предвиделось.

Наконец долгожданное воскресенье наступило. К половине двенадцатого уже бóльшая часть обремененных лёвчиками горожан прибыла на луг и начала располагаться на плоскости. Там все было по части дислокации предусмотрено, луг разбили на округа, бойкие мальчишки разводили публику на нужные пункты. А когда натикало без десяти двенадцать, то, кажется, буквально все уже заняли свои места. Действо было устроено так, что шествие проходило перед Триумфальной аркой, рядом с ней приладили ложу для мэра и его гостей, а на периметре огороженного цветочными гирляндами луга для шествующих открыли нарядные киоски с напитками и едой.

Без пяти двенадцать подкатили машины начальства, и мэр в окружении человек двадцати, вполне симпатичных и дружелюбных, вошел в свою ложу. Я вам рассказываю все так подробно, потому что смотрел за происходящим по телевизору. Я в тот день был еле живой, о том, чтобы идти на луг, не могло быть и речи, да и с Мариком и Валерией Петровной в последние два дня мы не перезванивались. Я знал, что все заняты приготовлениями к параду, и сидел дома тихо, не высовываясь.

Мэр встал под аркой и начал говорить свою короткую речь. Только я не узнал его – он не был похож на того, с кем встречался Марик, и на того, кого описала звукорежиссерша Тата. Правда, он оказался тоже маленького роста, но только лицо у него было довольно миловидное, даже красивое, с правильными чертами, волосы темные и очень густые, жесты строгие, голос причесанный, интеллигентский, речь мягкая, неагрессивная. Говорил он без всякой бумажки.

– Дорогие леончане! – сказал мэр. – Как приятно, что вы так дружно отозвались на наше приглашение. Это означает, что мы друг другу доверяем. Как красиво выглядят ваши питомцы, какие у них умные глаза, красивые шкурки, какие пушистые кисточки на хвостах. И как красивы их хозяйки! Я давно слышал, что леонские дамы отличаются безупречным вкусом, но сегодня вы, кажется, превзошли самих себя! Не только каждая из вас блеснула изяществом, но и все вместе вы являете чудесное зрелище, от которого взору не оторваться. Я не хочу отвлекать ваше внимание надолго, не мне сегодня принадлежит главная роль. Я с удовольствием открываю торжественный парад лёвчиков. Желаю вам счастливого дня! Лёвчики – украшение Леонска!

Мэр отошел в сторону, и шествие началось.

Тут трансляцию отключили, и диктор по ТВ сказала нам, что репортаж о параде покажут в новостях в 15 часов. Я выключил ящик и решил позвонить Марику, чтобы услышать его комментарий о внешности мэра. Его мобильный не отвечал. Дома у них тоже никого не оказалось. Валерия Петровна трубку мобильника не брала.

Я прилег и решил дочитать новый перевод «Гамлета». Там мелькало что-то ценное. Читал я читал, да и заснул. Проснулся от резкого звонка телефона. Глянул на часы – да уже два!

– Ханя, что у вас там происходит? – Соня просто кричала в трубку.

– У нас прекрасный солнечный день, парад лёвчиков на Дивногорском лугу, я тебе заранее все рассказал…

– Ты сошел с ума! Какой парад! Включи «Евроньюс», там без перерыва показывают что-то страшное из Леонска.

– Соня! Там так красиво все оформили…

– Ты что, спал? Проснись! Включи «Евроньюс»!

Я с трудом встал со своего дивана и включил телевизор. По «Евроньюс» показывали нечто в высшей степени странное. Молодые люди в камуфляжной одежде и в масках ходили по лугу и поднимали с травы распластанных лёвчиков, которые, по-видимому, внезапно заснули. Рядом с ними валялись люди, тоже спящие. Солдатня обращалась с животными бережно, аккуратно, каждый нес по одному лёвчику. Куда они их несли, пока было не видно. Запись шла без комментариев, под рубрикой Breaking News. Солдат, когда показывали луг целиком, ходило по этой спящей массе не меньше двухсот, задействованность просчитывалась легко.

Потом показали, куда несли наших зверьков. На отдельной парковке стояли грузовики с закрытыми кузовами, и в них складывали лёвчиков. Повторяю, грузили их с осторожностью, укладывали каждого на бочок, без тесноты, даже гривы приглаживали. Когда машина заполнялась, грузовик уезжал. Нам показали, как собрали всех лёвчиков, как уехали все грузовики. Потом камера вяло прошлась по лежащим людским телам и отключилась.

Осознать это было невозможно. Я рефлекторным жестом включил радио.

«Около часа назад на Дивногорском лугу произошло событие, которое можно назвать локальной катастрофой. После исчезновения мэра и его подручных над лугом пролетело несколько вертолетов. По-видимому, они распыляли какое-то вещество, которое погрузило в глубокий сон и людей и животных. После этого на лугу появились солдаты, которые с большой деликатностью перенесли спящих лёвчиков в подогнанные грузовики. Машины уехали в неизвестном направлении».

Тут на радио заиграла музыка, какой-то марш. При том что на «Волге» музыка как таковая днем не звучит никогда. Она оборвалась на неожиданном месте.

«Экстренная новость. Объявление от администрации мэра. В городе Леонске вводится военное положение, назначается комендантский час с десяти вечера, все увеселительные мероприятия отменяются, работа детских садов, школ и вузов временно прекращается. Об отмене военного положения будет сообщено дополнительно».

И опять включили музыку, какую-то песню Дунаевского.

У меня зазвонил мобильный.

– Генрих, это я, Сёма. Радиостанцию «Волга» фактически закрыли. Нас всех попросили пока что идти по домам. А куда еще идти? Все кафе закрыты, негде сесть выпить чашку кофе.

– Сёма, спасибо тебе за звонок. Если что, не сочти за труд звякнуть.

– Пока.

Я выключил радио и подошел к окну. Середина дня, воскресенье, на улицах ни одного человека. Что, Марик был прав и Леонск закончил свое славное существование?

Что мне делать? Что делать нам всем? И куда увезли лёвчиков?

Городской телефон зазвонил. Соня.

– Ханя, ты видел?

– Да, я видел, Соня. Но я еще и слышал наше радио. Объявили военное положение. Теперь надо ждать, когда проснутся люди на лугу и что они будут делать.

– Как хорошо, что твои лёвчики успели умереть, Ханя!

– Соня, обойдись без вульгарностей.

– Ну хорошо, это к слову. Ты мне скажи, там Гидо нигде не проявлялся?

– Ах, Соня, лучше бы не проявлялся! Он в ближайшем окружении мэра.

– Это ошибка! Этого не может быть! Откуда ты взял?

– Никаких ошибок. Ты его найдешь без труда. Кстати, занятия в университете отменили до поры до времени.

– Это мне на руку. Я сегодня же вернусь. До скорого!

– Пока.

Кому я в городе ни звонил, ответа не было. Где-то в пять мне позвонила Лена Линкс и зарыдала в трубку. Она с трудом подбирала слова и просилась ко мне в гости, но я сказался больным и отвертелся от ее визита. Мне не хотелось видеть никого. Я сидел и слушал своего Сент-Коломба. И такое от него делалось равнодушие ко всему ужасному, что можно было все-таки жить дальше.

 

Глава 16

15 сентября

Следующий день после разгрома пришелся на 15 сентября. Начался он резким звонком. Соня вчера до Леонска не добралась, приехала сегодня ночным поездом – и сразу ко мне. Я только что встал, пил свой вялый немецкий кофе.

У Сони в руках – «Франкфуртер Альгемайне». Она прямо сует мне ее в лицо.

– На первой полосе!

Действительно, на первой странице газеты крупным планом – круглолицый солдатик в камуфляже, на руках у него спящий лёвчик, а солдат этого лёвчика ухитряется как бы приласкать, трется об него своей щекой и от этого расплывается в довольной улыбке. И подпись: «Русский солдат похищает зверя, но не скрывает своей любви». И прилагается текст, переходящий на следующую страницу, про то, что случилось у нас на Дивногорском лугу. Солдата зовут Антон Ложкин. И с ним удалось поговорить корреспонденту FAZ уже потом, когда все грузовики уехали и люди на лугу проснулись. Антон думал, что машины отвезут лёвчиков на ветеринарный осмотр после внезапного сонного приступа на лугу, так им сказало начальство. Потому он так нежно и прижимался к зверьку, хотел ему помочь. «Таких животных нет нигде! Только в Леонске живут эти симпатичные зверята! И даже маска мне не мешала почувствовать какое-то особенное тепло, даже душевность», – вот что мог сказать этот солдат.

Потом в статье говорилось, что, по слухам, лёвчиков увезли на какой-то остров на Волге, на полпути от Леонска до Астрахани. Якобы там заранее было построено соответствующее всем требованиям жилье. Но такие слухи требуется проверить, и все сведения на этот счет будут изложены в следующем номере газеты. Во всяком случае, все жители Леонска находятся во взвинченном состоянии, и никто не может добиться никаких ответов от администрации мэра. Я собрался сунуться в интернет, чтобы там погуглиться, но Соня почти вырвала у меня из рук газету и перевела разговор на другую тему.

– Знаешь, всю информацию про лёвчиков ты получишь потом. Я хочу добавить, что на улицах Леонска больше нет львиных статуй. Я ехала на такси и не верила своим глазам. Перед мэрией стоит роскошный слон огромной величины, перед вокзалом чарующий конь в состоянии брыканья, а на углу набережной и Средиземной – оскаленный павиан. Но это тоже не самое главное. Лучше расскажи мне все, что ты знаешь о Гидо.

– Вот как раз он и собрал все эти новые фигурки, чтобы заменить ими львов в Леонске. Об этом сообщил Марику сам мэр. И Марик видел твоего Гидо в мэрии.

Лицо у Сони сделалось крайне серьезным.

– Хорошо. Я все поняла. Попробую ему дозвониться.

Она отпила глоток кофе из своей привычной чашки – черной с красными розами – и порывисто встала. На свой второй этаж она почти бежала бегом, даром что у нее в руках был тяжелый чемодан.

Я залез в интернет, уже начал читать всяческие непроверенные домыслы, рыться в сомнительных форумах. Тут зазвонил телефон.

– Ханя, дорогой, это Марк. Я звоню из Парижа. Да, мы уехали. Я понял из всех этих нагромождений, что план у начальства крепкий, жесткий, стальной, и его на козе не объедешь. Мне надо было спасти Чино. Мы с бабушкой собрали вещички и сели в поезд, а из Москвы улетели в Париж. Тут мы все вместе, и надо только поскорее найти для Чино подходящее место, а ты знаешь, это непросто.

– Марик, дорогой, спасибо, что ты позвонил. А вы одни такие сбежавшие?

– Нет, конечно, я сорганизовал некоторых друзей. Всех шварцевских рыжиков вывезли в Австрию, они уже сняли дом в Тироле. И Мину отвезли в Германию, я не знаю пока, куда точно, но Лиза мне сказала по телефону, что я могу не волноваться. Ханя, ты меня извини, что мы не зашли с тобой попрощаться, мы действовали в панике. Ты понимаешь, в этот момент сам не знаешь, что делать. Главное было уехать побыстрей.

– Нет, Марик, не волнуйся. Я, конечно, не догадался, куда вы делись, но слава богу, если у вас все в порядке. Знаешь, я на улицу и выходить боюсь. Как будто город умер.

– Я понимаю, Ханя, тебе, конечно, трудно, но ты подумай, не уехать ли тебе тоже. Потому что прежнего Леонска больше не будет.

– Марик, и львиные статуи снова убрали. И вместо них поставили всякую гнусь. Курам на смех.

– Вот видишь. И эти разные лица у мэра. Как это понимать? Они людей за дураков держат?

– Знаешь, Марик, я, наверное, вызову своего сына, чтобы он помог мне собраться, и уеду в Германию.

– Пока, Ханя. Не унывай. Посмотрим, может быть, жизнь наладится.

После этого разговора я долго не мог опомниться. Потом заставил себя позвонить Кристофу, выслушал его недовольные возгласы, отбросил привычную гордыню, слезно попросил его приехать как можно скорее и, только заручившись согласием, сказал ему «до свидания». К своим восьмидесяти девяти (в тот момент) я уже привык не ждать милостей от родни, а выпрашивать ее в случае крайней необходимости. Мне не хотелось просить о помощи никого из знакомых леончан. Потому что все без исключения были в настоящем шоке.

Я лениво собирал все, что нельзя оставить. Мне очень хотелось выйти прогуляться. Но я не хотел видеть людей, кто бы они ни были. Не хотел видеть новых дурацких животных на постаментах. Я хотел уехать без ненужного груза в голове. Я вспоминал лучшие моменты жизни в Леонске, потому что больше ничего у меня в этот момент не было. Выложил любимые фотографии на обеденном столе, перебирал их, раскладывал. Они у меня не в альбомах, а в конвертах, и на каждом конверте даты. Не буду вам рассказывать, что на фотографиях, я пил вино, не щадя себя, и плакал. Я ведь знал, что все прошло.

И вдруг телефонный звонок.

– Генрих, добрый день. Это Бетси. Я звоню тебе из Лондона. Я все знаю…

– Бетси, как ты живешь?

– Я живу хорошо. Только что сменила занавески в столовой. Ты можешь приехать ко мне. У меня есть место для тебя. Я тебя не обижу.

– Бетси, я знаю, ты ангел. Это я злодей…

– Генрих, я не за комплиментами гоняюсь. Приезжай, тебе у меня будет хорошо. Подумай! Тебе же нельзя там больше оставаться.

– Спасибо, Бетси, я подумаю.

– Всего хорошего. Я тебя жду.

Мы с Бетси переписывались, конечно. То есть посылали друг другу рождественские открытки и подарки. Она меня на десять лет моложе, так что ей еще восемьдесят в тот момент не исполнилось. Но нет, я к ней не поеду, думал я, глядя на леонские фотографии. Там царила одна Соня. Независимо от того, были мы парой или уже нет.

За разглядыванием картинок и застала меня Соня, когда ворвалась ближе к вечеру.

– Ханя, что с тобой? Ты что, с ума сошел?

– Нет, Соня, я просто прощаюсь с Леонском.

– Ну, это как раз правильно. Ты когда уезжаешь?

– Приедет Кристоф, поможет мне собраться, и я уеду.

– Куда, ты решил?

– А что у тебя, Соня? Как дела на кафедре?

– В университет нас пока не пускают. Говорят, несколько дней надо подождать. Все наши сотрудники дома пакуют чемоданы. Ждут только, когда можно будет забрать с кафедры все, что связано с работой.

– Ты виделась с Гидо?

– Да, я ему дозванивалась долго. Мобильник он не брал. Но в мэрии меня с ним все-таки связали, и мы виделись. Десять минут, не больше.

– Он кричал?

– Нет, слава богу, он говорил тихо. Только мне от этого не легче. Я не могу и не хочу верить в то, что он говорил. Он, наверное, тронулся. Ведь бывает же такое! Я в нем никогда ничего подобного не видела. А мы знаем друг друга давно.

– Ты что, его по-прежнему любишь?

– Ханя, ты меня знаешь, я не могу так легко освободиться от большого чувства. Он выдающийся человек. И мэр это оценил, а у мэра есть голова.

– Сонечка, дорогая, на этом месте мы не сойдемся, я с тобой не соглашусь. Ты уезжаешь или остаешься?

– Я подожду, пока откроют кафедру, посмотрю, что будет, и решу, уезжать или нет. Я не знаю, куда деваться. Я пока что молодая баба. И я хочу жить полноценно.

– Господь тебе судья.

– Ханя, я не знаю, как мне жить без тебя.

– Знаешь, сейчас не время об этом говорить.

– Ну хорошо, вороши свои воспоминания, а я пойду почитаю что-нибудь умное.

Она ушла, какая-то скрюченная, усохшая, скорбная. И рад бы я был ей помочь, но не обладал уменьями на сей счет. Дали же ей такую умную голову и такое нетрезвое сердце!

 

Глава 17

Ветеринарный лагерь «Утрау»

На следующее утро я заставил себя начать дела по отъезду. То, на что падал взгляд, стал сносить в маленькую комнату, которую мы называли гостевой. Там стоял большой стол, на него я все и складывал. А параллельно верстал свой длинный список, чтобы ничего существенного не забыть. Противное занятие, скажу я вам. Да еще в ситуации, когда не выйдешь из дома!

Но это все мои частные дела. Что же там у нас в Леонске?

Ну, во-первых, выяснилось, что не один Марик был такой умный. Оказывается, администрация мэра слила информацию о депортации лёвчиков олигархам города (коих числом три, и к ним принадлежит уже упоминавшийся Данила Контарский), и воротилы услали своих питомцев, что называется, куда подальше.

Что же касается острова, на который депортировали бедных зверюшек, то этот волжский нарост именовался Утрау, что по-татарски и означает «остров». Он лесистый, но посредине раскинулся обширный луг, нечто вроде Золотого поля. Как вы понимаете, для немереного числа лёвчиков надо было и жилья построить много. Ну, как будто всем хватило, и жилье оказалось качественное. Этот «ветеринарный лагерь», как его официально назвали во всех информационных сообщениях, устроили якобы для того, чтобы спасти леончан от возможного взрыва кровавой агрессии со стороны потенциальных хищников. А про условия существования на острове Утрау мы все узнали, естественно, от журналистов. Потому что корреспондент московской «Кленовой газеты» просидел где-то в засаде у острова чуть не двое суток, высмотрел, как менялись охранники, отследил одного из них (ведь всегда найдется в такой группе Антон Ложкин!) и расспросил его с пристрастием. Может, и бабок отвалил, это мы не знаем. Главное – мы узнали о том, как там обращаются с нашими нежными малышами.

В общем, мои сборы продолжались, Кристоф приехал через три дня, и авиабилеты на Франкфурт заказаны.

Еще несколько лёвчиков удалось освободить и увезти за границу. Потому что, конечно, в России это дело обычное, за большие деньги все запрещенное возможно. Я не стану загромождать вам голову именами, это не так важно, потому что самое важное впереди.

Я не выходил и ни с кем не общался. Митя Бибиков уехал в Германию еще до жуткого лугового парада, и адекватного партнера у меня не было. Он мне звонил часто, но мы просто обменивались короткими бытовыми зарисовками. Соня заходила ко мне иногда на десять минут, погруженная в свои невеселые мысли, но ничего путного сообщить она не могла.

Радио «Волга» несло бог знает что. Всех (за редкими исключениями) отправили в бессрочный отпуск. Сёма, кстати, остался на станции и регулярно выдавал свои никому не нужные передачи, причем теперь в прайм-тайм. Про Леонск на «Волге» говорили только то, что предлагала администрация мэра. Сёма мне звонил пару раз, но какой теперь от него был толк? Я, конечно, смотрел «Евроньюс».

И вот что узнал. Дня через два после захвата состоялась попытка взять Утрау штурмом. Дурацкая, глупая, и кончилась она десятком убитых. Пылкие леонские юноши и подростки, в том числе тот двенадцатилетний Арик Шварц, который гулял с рыженькой Джиной в скверике у Театра, насобирали по городу всякого оружия, пистолеты, охотничьи ружья, нашли даже два автомата Калашникова и решили освободить своих хвостатых любимцев. Подъехали к острову ночью, на лодках, которые шли тихо-тихо, высадились под самым забором (трех метров высотой, из гладкого металла!), дошли по-тихому до КПП по узкому бережку. Всего их было четырнадцать человек, и возглавлял всю группу сын Данилы Контарского Егор (хотя его лёвчики Зина и Дзакко уже гуляли по лугам Швейцарии). Пороху у них было много, но умения построить операцию никакого. При первом выстреле сбились, испуганные, в кучу, потом стали палить вразнобой, а еще через минуту побежали кто куда. Тут их почти всех и перестреляли охранники. Арик выжил, получил пулю в ногу, но в леонской больнице его быстро вылечили, и он уехал к своим хвостаткам в Швейцарию.

Почему всех леончиков за границей везли в горы, на открытую местность, подальше от больших городов? Потому что Эрика Куоко, леонский ветеринар, путем долгих исследований установила, что лёвчики гибнут от близости других домашних животных. В Венеции, когда их туда привезли из Африки, собаки и кошки постепенно вышли из употребления. Именно этим и определялась чудесная живучесть лёвчиков. А когда их увозили в другие города, по соседству оказывались либо псы, либо коты. У них даже складывались с нашими малыми львами чудные дружеские отношения, но на каком-то биологическом уровне они оказывались несовместимыми. Но теперь, в XXI веке, леончане про это знали, потому Марик и говорил про «подходящее место» для Чино.

Опять я сижу на своей террасе в Химмельзее,и опять смотрю на эти четыре лиственницы. Марик поселился в конце концов тоже в Шварцвальде, и рядом у них в деревушке Линденхайм стоят три дома, в одном Марк со всем своим семейством, в другом Прицкеры, а в третьем Шварцы. Взрослые нашли себе прекрасную работу кто во Фрайбурге, кто в Базеле, дети ездят в местные школы. А три лёвчика дружат, как и в Леонске. То есть Чино, Джина и Мина буквально не расстаются. При этом брат и сестра Джины к ним не кадрятся.

Вчера Марик и Валерия Петровна приезжали ко мне в гости, и когда Чино с Мариком пошли порезвиться на лужайке перед моим домом, заботливая бабушка нашептала мне на ушко, что, наверное, и семья у этих троих зверьков будет тройная. Потому что Мина не хочет отпускать Чино, несмотря на нежные отношения с Джиной. У той началась первая течка, у Мины она не за горами, и кажется, в Линденхайме скоро народятся маленькие лёвчики. Кто знает, может быть, из этого и получится что-то?

А лиственницы – вы помните, их ведь четыре, и три из них держатся вместе, а одна на особицу, подальше. Это трое лёвчиков, сбившиеся уже в семейку, а неподалеку, но в стороне, я собственной персоной. Такой вот шварцвальдский наш итог.

Теперь мне надо вам сообщить самое неприятное. Это слово я уже сказал – течка. Именно она и привела к тому, что случилось на острове Утрау. В начале октября у лёвчиц начинается гон, и в это время численность животных на прогулках Золотого поля резко уменьшалась. А устроители «лагеря» на эту тему не подумали. И когда в воздухе запахло сексом, на Утрау начались первые бои самцов. Страшные, как у больших львов. За один бой загрызали до пяти лёвчиков. Но вы понимаете, когда почти все самки впали в состояние течки, произошло всеобщее помешательство. Грызня охватила весь остров буквально. Мелкие лёвчики-подростки забивались под кусты, но их оттуда вытаскивали и рвали на части. Не остались в стороне и самки (как мне неприятно писать это гнусное слово здесь, в этом контексте!) – они науськивали самцов, а потом еще и дрались друг с другом. Дело кончилось тем, что за три-четыре дня на всем острове осталось только десять-пятнадцать полуживых зверьков, которых охранники перестреляли.

Знаете, нет у меня больше сил сегодня, чтобы писать. Последнюю главу оставлю на завтра.

 

Глава 18

Солнечное утро

Вчера я еле проснулся. Посмотрел утром на часы – одиннадцать. Нет, думаю, вставать рано, еще поваляюсь. Закрыл глаза – и провалился. Разбудила меня Дуся в три часа. Она пришла готовить мне обед, открыла дверь своим ключом и нигде в доме меня не обнаружила. Пришлось ей вломиться в мою спальню. Она испугалась, не случилось ли что. Но все-таки меня растрясла. Я встал как огурчик. И дальше день пошел своим чередом.

Людвиг Соловьев прислал мне новые переводы сонетов Шекспира на русский. Грубоватые, злые, но прямые в своих страстях. А от Сони я получил американское исследование по лексике в шекспировских сонетах. И эта книжка мне пришлась кстати. Часа два сидел не отрываясь.

Ко мне вечером приезжала Труди, села на свой роскошный порше в Вюрцбурге и прикатила. В свои семьдесят пять не дает себе спуску. Мы с ней мило поболтали о том о сем, ее больше всего сейчас интересует мода на сумки, собрала целую коллекцию. Привезла мне дивные маслины, каламата, мои любимые, она была в Греции и там их для меня раздобыла в одном элитном хозяйстве. Такой сгусток вкусов, как у хорошего вина!

Уехала Труди, а мне позвонил Митя. Говорит, включи российский канал, там передача про Леонск. Зря я включил. Там показывали какой-то фестиваль, его организатор Гидо, он перекрестился в Гидона Скатова, прилично говорит по-русски. Его назначили местным министром культуры. Рядом с ним какие-то фальшивые незнакомые лица. Я выключил с отвращением. Перевел на канал «Меццо», там передавали один из поздних квартетов Бетховена, я постепенно отошел. Зачем мне отрицательные эмоции в такие пригожие дни?

Сегодня с утра солнце шпарит как оглашенное. Я пошел мимо своих лиственниц, вышел за участок, там большой холм, заросший травой. Сентябрь, а она еще без желтинки, стоит как майская. А с другой стороны нашего ущелья – или как там его назвать – горы, и на некоторых уже снег лежит. Так красиво, что даже мороз по коже. Только гусиную кожу солнце гонит прочь, оно греет неоспоримо, и тепло у него такое сердечное, нежное.

Думаю, скоро помру. В восемнадцать лет, когда только-только война с русскими началась, мы сидели с друзьями в пивной, болтали, отвечали на вопрос, кем бы кто хотел быть, если бы можно было выбирать таланты. И когда до меня очередь дошла, я как-то нахально сказал, что меня, по-моему, тогда заберут в вечность, когда я уже все сделаю, что должен совершить на земле. И добавил, что так можно думать и говорить только про самого себя.

Я, конечно, долго прожил. Но вот на текст про Леонск, вероятно, был нацелен. И я его написал. Теперь можно и в дорогу, ту, долгожданную, собираться.

Сегодня обещали приехать Марик и все его домочадцы с лёвчиками. У нас с Мариком разница в возрасте восемьдесят четыре года, а мы с ним как ровесники.

 

Глава 19

Октябрьская постлюдия

Ханю нашли на скамейке у дома. Он умер быстро. Попросил Дусю купить ему хлеба, она пошла в магазин, вернулась – а он лежит мертвый. На письменном столе в кабинете – открытый ноутбук, в нем та короткая глава, которую вы только что прочитали.

Дописываю я, Дмитрий Бибиков, который переводит этот текст на русский, так что мы с вами, дорогие читатели, уже знакомы. Я там кое-что дописывал и позволял себе короткие комментарии.

На похороны Генриха приехало много народа. Верный его заветам, первой назову Соню. Она летела долго, из Штатов, ее пригласили на три года в Принстон, она жила в доме у Поля Лефевра и его русской жены Лены и сорвалась оттуда стрелой. Попросила еще до выноса открыть ей одной гроб, билась в истерике, можно сказать, рвала на себе волосы, потом минут десять отсиживалась где-то в углу. Конечно, были и Бетси, и Труди, и оба сына Хани, и его внуки, и все леончане, кто мог доехать до нас за три дня. После кирхи и похорон собрались в доме Генриха, пили вино, что-то ели. Большой поминальный стол не накрывали, просто как вечеринка, каждый сам по себе. Но иногда вдруг начинали громко говорить, и говорили по делу. Про Леонск никто не вспоминал, как будто условились. Только про самого Ханю, его дела, его характер, его мысли.

Мне вам надо дорассказать историю Леонска. Ханя, конечно, в последние дни, когда писал роман, уже неважно себя чувствовал и многие вещи скомкал. Я его не мог упрекать, настаивать на более подробном письме, потому что понимал: силы его на исходе. Кроме того, настоящее города Леонска его не интересовало.

Все, кто смог, из Леонска уехали. В Москву, в Питер, в Пермь, за границу, как получилось. В Леонске постепенно все образовалось, куда без этого. Люди нашлись. Интересно, что приехало много турок из Германии и китайцев. Нет, не на грязную работу, а интеллектуалов, довольно сильных. В Театре бывают гастроли Пекинской оперы, на набережной есть китайские рестораны. Строят мечеть. Университет пока не тянет, но мэрия уверяет, что роет землю и постарается вернуть наработанное. Кстати, катастрофу с гибелью лёвчиков на острове объяснили чудовищной эпизоотией, от которой не было никаких способов защиты. Фотографий из лагеря Утрау раздобыть так и не удалось.

Сбежавшие лёвчики не теряют связей друг с другом. Тут главную роль играет Марик, он собрал все адреса, просит хозяев не терять контакта с Эрикой Куоко, чтобы зверьков правильно содержали. Всего в общем и целом насчитывается ни много ни мало тридцать два лёвчика. Все они живут в хороших условиях. Тем, кто не справлялся материально, нашли спонсоров. Мир с напряжением следит за диаспорой лёвчиков. А Марк, которому исполнилось шесть лет, сказал как-то в узком кругу, что постарается за свою жизнь создать где-то на земле новый Леонск, в котором будут счастливо жить сотни ухоженных лёвчиков.

Ссылки

[1] * Gaio – по-итальянски веселый, affanno – скорбь. – Прим. перев.

[2] Скаппато – от глагола scappare, убегать; скопато – от глагола scopare, трахнуть (итал.) – Прим. перев.

[3] В операх «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича и «Хованщина» Мусоргского. – Прим. перев.

[4] Сокращение от «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг» (нем.) – Прим. перев.