Урок прошел великолепно, и Валерия Петровна поняла это по глазам учительницы. У них было условлено, что хвалить мальчика в глаза нельзя ни за что, и все обсуждения успехов проходили исключительно по телефону. Аристократическое воспитание отличается суровостью, в лицо отмечают только откровенные промахи и неудачи, а одаренность воспринимается как нечто должное. У Марика по наследству были недюжинные способности к языкам. Он сам о них не догадывался, и в три года, когда он уже умел читать и его посадили учить немецкий, он поначалу просто не мог взять в толк, чего от него хотят. Ольга Васильевна – фройляйн Фрида – говорила с ним только по-немецки, а он не повторял ни одного слова на чужом наречии и продолжал рассказывать ей все на родной муве. С таким упорством учительница никогда не встречалась и захотела прекратить занятия. Но Валерия Петровна попросила продолжить уроки, потому что знала, кажется, все о своем особенном внуке. Только через год он обнаружил полную осведомленность в немецкой речи – и начал говорить с безупречным выговором. Родители даже подтрунивали над ним, когда он с тщательностью виртуоза-чтеца выговаривал немецкие стихи. Но сам Марик относился к урокам немецкого без всякого энтузиазма – в пять лет жизненные интересы идут в других направлениях. Ему хватало способностей заниматься чем угодно. Кем он там станет в будущем, никто в семье и не задумывался, но все были уверены – его ждет что-то особенное. Такие люди начинены светлой энергией, и она за жизнь никуда не исчезает, только накапливается. В семье Вульфов-Волковых гены светлой энергии гуляли как хотели.

А пока что эта энергия изливалась в изобилии на Чино, и после немецкого Марик еще изобретательнее придумывал разные забавы для своего любимого леончино. Теперь играли в прятки, причем прятался Чино, да так искусно, что Марик находил его с большим трудом. Зато когда находил, начиналась сущая катавасия, и у Валерии Петровны звон стоял в ушах. После очередной рекогносцировки она подошла к двум катавшимся по полу дружкам с добродушной улыбкой.

– Марик, нам пора идти гулять на Золотое поле.

– Ой, бабушка, какая же ты хорошая, мы уже давно не знаем, куда себя девать.

Стояли первые дни сентября, солнце больше не мучило тяжелыми лучами, как в августе, и на Золотом поле собирались после пяти часов дня многие заслуживающие внимания люди Леонска – со своими четвероногими питомцами. В это время кончались занятия в университете и в консерватории, музыканты и люди театра пользовались предвечерней передышкой, школьные педагоги не назначали на время между полпятого и полседьмого никаких собраний, врачи оставляли в больницах и поликлиниках только дежурных. Наслаждаясь осенним солнцем, леончане сходились на Золотом поле поболтать о том о сем. А лёвчики резвились на траве в свое удовольствие.

Золотое поле располагалось вплотную к волжской набережной. Со стороны реки оно распростерлось метров на триста, зато в глубь города уходило почти на километр. Его разбили как главный городской парк еще в XVIII веке, но с самого начала тут не увлекались деревьями как таковыми и сажали только клены, а главными украшениями парка сделали кустарники, причем такие, которые осенью производят золотисто-рыжую или красную роскошь, – барбарис, бересклет, японскую спирею. Особенно любили здесь форзицию, которая в весенние дни одевала в желтые плюмажи весь парк.

Валерия Петровна с Мариком пришли на Поле, когда там уже группками стояли участники ритуального леонского послеполуденного променада.

Вот группа из театра – все сошлись вокруг приехавшего на постановку оперы Моцарта «Дон Жуан» дирижера Вано Торадзе, который вообще-то животных не любил и даже их побаивался, но по своей человеческой природе ради задушевного разговора готов был не замечать даже самых диких львов. Но наши-то, лёвчики, никакой опасности не представляли, и Вано гордо красовался среди театральной шатии и своим бархатным басом, кичась барственным акцентом, говорил что-то поразительно внятное. Оркестранты стояли открыв рты, не обращая никакого внимания на своих отпущенных на свободу лёвчиков. Грузинский Бернстайн, как называли Вано во всем мире, приезжал в Россию редко – он отказывал всем приглашениям, кроме леонских, потому что только здесь репетировали с полной выкладкой.

Валерия Петровна со своими питомцами прошла мимо музыкантов, миновала она и сходку искусствоведов во главе с нестареющей директрисой нашего музея, не присоединилась и к бурным дебатам математиков, где тон задавал великий бельгиец Поль Лефевр. Потому что групп и группок и группочек в это время на Поле было ну штук этак сорок, никак не меньше. Но каждый знал свое место, свою принадлежность буквально от рождения – хотя в важные моменты подчеркнутая разделенность резко сменялась единым порывом. Из нынешних молодых мало кто это помнил, но я-то хорошо усвоил, что такое леонская солидарность, когда в 80-е годы приехал сюда вместе с Соней. Тогда что ни день на Поле жарко спорили на сто голосов, забыв про групповую принадлежность.

Вот широким кругом стоит наша группа, филологи, лингвисты и иже с ними, и к ним-то подходит Валерия Петровна. В этот момент Соня рассказывала о своей поездке в Москву, а ее ассистент Гидо только успевал поддакивать. Мне не хочется забивать вам голову нашими личными отношениями, но к тому времени этот Гидо, которого Соня просто боготворила, успел порядком всем нам надоесть. Я его просто в упор не видел. А Соня толкала этого фанфарона буквально во все дырки. Собственно говоря, я хотел рассказать о другом. Муж Валерии Петровны, покойный Константин Бернардович Вульф, дед Марика, был крупнейшим лингвистом – и собирателем живописи. А сын ее пошел в сторону филологии и очень там преуспел – в те сентябрьские дни он читал лекции в Париже. Валерия Петровна одна управлялась с домом – а управляться с сугубо позитивным внуком было уж совсем просто. Но тут Валерию Петровну привлекла одна фраза Сони, которую она не могла оставить без комментария.

– Сонечка, ангел мой, насчет Тициана вы ошибаетесь. Даже в нашем доме, через который прошли и аресты, и конфискации, сохранилась одна его картина. И еще в Леонске наберется по меньшей мере дюжина его полотен – насколько я понимаю, все они приехали с нашими венецианцами в 1790 году.

– Но, Валерия Петровна, в Москве на выставке черным по белому написано, что в России вообще нет ни одной картины Тициана в частных коллекциях.

– Даже набросков нет, – добавил Гидо. – И на этом настаивают первейшие знатоки. И в Венеции так считают. Уж я-то хорошо знаю.

– Леонск – это особая статья, – возразила Валерия Петровна. – Вы же знаете присказку, что Леонск – это не Россия. Потому что здесь все сокровища за семью печатями – печатями всеобщего молчания. Есть вещи, о которых леончане просто никому никогда не говорят. И вам бы, Сонечка, пора это знать после столь долгого присутствия в нашем городе. Гидо питается в основном недостоверной устной информацией, мы это давно поняли, но вам с вашим научным интеллектом настоятельно необходимо понять наш способ существования…

Мое удовлетворение трудно преувеличить, а Соня испытала очередной удар под дых из-за своего прихвостня. Я знал, что интимные отношения между ними существовали лишь как плод бурной фантазии Сони – у молодого фата с обыденным мышлением и в мыслях не было ничего такого. Зато как раз обыденное мышление заставляло его делать ставку на шалую страсть патронессы в разжигаемом ею внезапном его желании сделать блестящую научную карьеру. Я наблюдал со стороны за развитием бульварного сюжета, уверенный в своей конечной правоте.

Соня предпочла перевести разговор на другую тему.

– Вы все помните, что у меня сегодня, как обычно, вечеринка с супом? Я вас всех с нетерпением жду. Тем для разговора у нас сегодня предостаточно и без Тициана.

– У вас всегда исключительно интересно, – сразу же отозвался Ян Прицкер, отличавшийся безупречной обходительностью.

Оставим разговоры в лингвистической группе, где, как вы поняли, и мне нашлось место благодарного слушателя, и понаблюдаем за лёвчиками.

Чино принадлежал к той ветви, которую именовали в Венеции «дорати» – золотистые. У этих лёвчиков самые нежные, самые сердечные характеры, а шерстка мягко-желтого цвета, на солнце отливающего чистым золотом. Чино в этот момент играл со своей любимой подружкой Джиной – у нее шкурка ударяла в рыжину, с красноватым оттенком. Таких леончиков звали «росси» – красные. Характеры у «росси» были пожестче, даже, можно сказать, постервознее – если сравнивать с собаками, то они напоминали такс, тем более что у «росси» и ума было побольше, чем у «дорати». Неподалеку от нашей парочки, которые гонялись друг за другом с веселым подвизгиванием, сплелась в клубок целая пятерка лёвчиков породы «бруни» – если вы знаете итальянский, то догадаетесь, что у этих малых львов гривы и шкуры пленяли коричневым тоном, темнее охры, почти доходящим до умбры. «Бруняши» – самые редкие из лёвчиков, они самые тихие, самые мирные, но и самые депрессивные. Их нельзя обижать – чуть что, забиваются в угол и весь вечер подвывают тоскливыми голосками. Пятеро «бруняш» происходили из двух домов – двое жили у австрийки Фридрун, второго профессора с кафедры, которую возглавляла Соня, а трое принадлежали семейству кельтолога Прицкера – дочери его, приятельницы Марика, обожали своих чудесных, периодически тоскующих леончиков.

В тот момент Лёля, Лиза и Сашенька, заверещав, бросились на Марика и стали тормошить его, вовлекая в беготню и прыготню. Но Марик отверг их притязания, нисколько не обидев ни одну из них (сердце его вот уже два года принадлежало четырехлетней Лизе, и это было широко известно), – на Золотом поле он любому обществу предпочитал мое. Свободное владение немецким позволяло Марику общаться со мной в неограниченном объеме, и он не упускал возможности поупражняться. Почему он выбрал именно меня, не знаю. Может быть, потому, что сам любил определять тему для разговора, а со мной этот номер проходил легко. У него и на тот день заранее была приготовлена тема.

Да, тот день. Его мы запомнили все. Потому что именно тогда и началась та «страшная история», о которой я уже упомянул между строк.