Экономические модели хороши для ведения бизнеса. Правовые модели совершенствуются на протяжении веков, чтобы лучше поддерживались закон и порядок в стране. Медицинская модель эффективна при лечении болезней. Религиозная модель имеет смысл, пока существует вера в искупительную силу божества и доверие к ее институтам. Все эти модели оказали свое влияние на психотерапию, но они не предназначены для того, чтобы иметь дело со страстной, иррациональной, дионисийской стороной психической жизни в обоих ее проявлениях – конструктивном и разрушительном. Обещание вылечить (медицинская модель), желание преумножить психологические вложения (экономическая модель), определение границ психической территории (правовая модель), надежда на искупление (религиозная модель) – все они играют важную роль в любом анализе, поскольку являются значимыми компонентами жизни и культуры. Тем не менее, если мы ограничимся рациональным, недионисийским подходом к психологическому страданию, мы перестанем воспринимать жизнь как приключение и начнем видеть ее как набор научномедицинских проблем, которые надо решать по мере их возникновения.
Однажды мы с отцом застряли в пробке на мосту. Мне было тогда девять лет. Я увидела мужчину в черном кашемировом пальто, на шее его был повязан белый шелковый шарф, на голове – фетровая шляпа идеального фасона. Он перегнулся через перила моста и вглядывался в бурный поток внизу. У меня возникло острое предчувствие, что сейчас он бросится вниз, и я сказала об этом отцу. Через мгновение так и случилось Я видела, как он прыгнул: шляпа все еще оставалась на нем, а белый шарф взвился, развернувшись мягкими крыльями. На следующий день в газете напечатали его горькую историю. Для меня, ребенка, эта трагедия подтвердила реальность существования души. В нас есть что-то невидимое и неощутимое, в чем кристаллизуется страдание и радость. Утрата любви, ее недостаток, любовные неудачи ранят этот невидимый орган чувств, и нам хочется броситься с моста. Там я нашла свое призвание и определение для души: это то, что невидимо, но все чувствует.
В возрасте 55 лет, после перенесенной черепно-мозговой травмы и последующих восьми месяцев реабилитации я испытывала такую же уверенность: душа невидима, но она определяет все наши переживания. Она может превратить боль в дар, а дар – в проклятие. Однако знать что-то сердцем и найти язык для передачи опыта – это не одно и то же. Когда пришло время снова встать за кафедру и возобновить работу в качестве профессора психологии, я впала в панику. Мне пришлось заново учиться преподавать, но теперь уже находясь в точке неопределенности. Мне пришлось перестать предъявлять себя как психолога, знающего, как устроена психика, и занять агностическую позицию, когда ты ни в чем не можешь быть уверен. Когда я поделилась своим состоянием с другом, профессором литературы, он дал мне совет: «Я никогда точно не знаю смысла стихотворения. Но я могу разговаривать со студентами о том, какие чувства оно пробуждает». Это был отличный совет, и я последовала ему. Душа поистине подобна поэме. Она обладает способностью пробуждать, и ее можно тренировать, чтобы развить в ней еще большую силу. Я наконец поняла, что значит интеллектуальное освобождение, которое приходит с идеей о том, что вся глубинная психология может развернуться обратно к своей исходной цели – вызывать отклик1. Символы, истории, литература, мифы – все это вызывает отклик.
Реальность души виртуальна, основана на психологическом фантазировании или «создании образов». Мы занимаемся этим ежедневно, потому что нам необходимо как-то обозначать события, затронувшие наши чувства. Цель анализа – осознать этот творческий процесс, осознать виртуальный сценарий, который мы создаем каждую минуту, осознать особенность сегодняшнего привычного гипнотического транса или, по определению Джозефа Кэмпбелла, осознать миф, который мы проживаем. Миф обладает большой силой воздействия, подобной постгипнотическому внушению, при этом он основан на вымысле. Метафора и символ – все это вымысел, как и грустный фильм, трогающий нас и вызывающий настоящие слезы. По описанию Юнга, символ правдив изнутри, но ложен снаружи. Сценарий фильма правдив изнутри (может тронуть нас до слез), но при этом фальшив снаружи (выдуманная история). Стихотворение, утверждающее, что мое сердце – это скрипка, играющая грустную мелодию, правдиво внутри и фальшиво внешне. Упражнение на управляемую релаксацию (аутогипнотическая техника), помогающее мне расслабиться у стоматолога при прослушивании записи шума океана, предлагает лишь воображаемый океан. Все эти образы выдуманы, однако возбуждают чувства такой силы, которая не уступает так и не объясненной магии любви.
Миф никогда не повествует о фактах в том смысле, в каком факт понимают детектив или журналист – когда факт должен быть просто фактом. Миф – это фантазия, предпочитаемая ложь, основополагающая история, гипнотический транс, игра идентичности, виртуальная реальность, которая может как вдохновлять, так и приводить в отчаяние. Это история, в которой я выбираю себя на главную роль, мой внутренний экран, кинокартина моей внутренней реальности, пребывающая в постоянном движении. Мифу нельзя поставить диагноз, для него нет подходящего лечения, в нем ничего не уладишь, потому что наша внутренняя жизнь не застывает ни на минуту.
Наша личная история есть продукт воображения – способности, считавшейся синонимичной тому, что в наши дни называется бессознательным. «Воображение» – слово ничуть не хуже, чем «бессознательное», которое, как настаивал Фрейд, есть и остается такой же недоказанной и недоказуемой гипотезой, как и наши представления о воображении. Это просто слово, обозначающее нашу склонность укрупнять истории и расширять их до мифа. В мифе нет определенности, нет проверенного знания; это продукт нашего воображения. Но мы не можем жить без мифов, так же как культура не в состоянии выжить без литературы, живописи, музыки, поэзии или тех форм, которые мифологическое воображение принимает сегодня: кино, песен, рекламы. Однако принципиально важно знать, что миф – это только миф. Он предъявляет себя как нечто правдивое, но знание о его подлинной природе дает возможность редактировать историю.
Мы не настолько наивны, чтобы спутать оплаченный информационно-рекламный ролик с объективной информацией, поэтому мы не любим тех, кто настойчиво предъявляет организующий их миф в качестве первопричины: «Ты хочешь, чтобы я поверила, что ты бьешь своего ребенка, потому что твой отец был алкоголиком? Извини! Я не куплюсь на твой миф». Подавляющие мифы подобного рода можно разрушить, а полезные – усилить. Влюбиться – это возвышающий миф: «Ты хочешь, чтобы я поверила, что ты прекрасный, творческий, интересный, великодушный, способный человек? Да, я могу иметь с тобой дело в таком сценарии». Некоторые фильмы могут изменить нас. Неважно, что у них выдуманные сюжеты, мы чувствуем их внутреннюю правдивость. Их художественная и психологическая правда вызывает у нас резонанс, именно поэтому мы любим кинематограф. Несмотря на это, мы, как существа рациональные, нуждаемся в четком различении категорий правды. Фактическая правда – это не то же, что правда художественная или психологическая, и различие между ними имеет критическое значение. Мысль о репортере, который вместо изложения фактов может соткать правдоподобный вымысел, вызывает большое беспокойство. Факты в принципе никогда не должны смешиваться с вымыслом, хотя, как показывают исследования в области коммуникаций, такая путаница происходит гораздо чаще, чем нам хотелось бы признать.
Когда миф перестает выполнять свою функцию, первое, что с ним делают, – объявляют его «просто мифом». Мы называем что-то «всего лишь мифом», когда «ложь» (метафора), заключенная в нем, больше не действует на нас. После этого вымышленная история, сценарий подвергается деконструкции. Феминизм, антирасизм, экология и атеизм произвели такие впечатляющие «деконструкции». Многие мифы, несшие в себе подавление, были разоблачены как «ложь»: черное не уродливо; женское не слабо; природные ресурсы не неисчерпаемы; религия, церкви, священники и послушание – не самое важное в духовности. Этот завораживающий процесс уничтожения подавляющих мифов был назван деконструкцией. Радость от разоблачения мифа может быть бесконечной. Деконструктивисты не создали нового понятия, а только обновили теорию, стоящую за этим процессом. Деконструкцию можно также назвать работой интеллекта и рациональности, противопоставляя их вере и пропаганде. Это форма понимания, взгляд сквозь вымысел, претендующий на то, чтобы быть фактом.
Первый шаг к разоблачению мифа, как правило, состоит в предъявлении аргументов, подтверждающих его ложность: «Вы утверждаете, что женщинам нельзя выдавать права пилота, потому что гормоны делают их психически нестабильными? Неправда! Взгляните на статистику!» Мы еще не развенчиваем миф, а только расставляем факты по местам. Это первый шаг, так как для того, чтобы избавиться от негативного мифа, одной рациональности не достаточно. Только свежий, живой, заряженный новый миф несет в себе достаточно магии для замены мифа старого – изношенного, исчерпавшего себя, отставшего от жизни. Фактам противопоставляются факты, статистике – статистика, данным – данные, и это называется научным подходом. Но миф можно заменить только мифом, виртуальную реальность – другой виртуальной реальностью, символ – символом, историю – историей. Наряду с рациональными аргументами, направленными на логическую деконструкцию, должен появиться новый набор образов. Нужны новые истории, новые интерпретации, новые эпизоды в коллективном сценарии. Новый миф переворачивает старые ценности и предлагает, например, считать, что прекрасно иметь темную кожу, прекрасно быть женщиной или геем, прекрасен пожилой возраст, быть толстым не унизительно, атеизм добродетелен – и так с каждой ценностью, которая была частью старого гнетущего мифа.
Если почитать романы XIX века, можно убедиться, что в любом сюжете о женщине, собравшейся разводиться, скрыта мысль, что цена такой свободы может оказаться ей не по плечу2. Культурная заданность того времени определяла единственную позволенную женщине модель поведения: она могла воображать свою жизнь в роли самоотверженной жены, смиренной монахини или бесполой старой девы, преданной церкви, стареющим родителям, своим кошкам, бегониям и берегущей свою репутацию. Развод был разрешен законом, но литература подрывала смысл этого законного приобретения. Любой популярный роман, в котором фигурировала разведенная женщина, должен был показать ее обреченной, парией, нуждающейся, заблудшей душой. Для сравнения: примерно в 1960-е годы появилось очень много фильмов с абсолютно другим сценарием. В них изображались женщины, которые не только выживали, но процветали и – надо же! – наслаждались своей свободой. Развод как законный, приемлемый вариант прокладывал себе дорогу в литературе и киносценариях. Некоторые из них были написаны женщинами, которые начали самовыражаться как писатели и режиссеры, другие создали мужчины, настроившиеся на новый миф. Каждая коллективная общность постоянно обновляет свои мифы, и остановка этого процесса ведет к застою.
Сходный процесс происходит и в психике индивида. Она должна постоянно добавлять, вырезать, вставлять, сохранять, удалять психические содержания, а иногда переформатировать весь психический диск – иначе начнется стагнация. С деструктивным мифом надо обходиться, как со смертельным врагом. Психическое пространство между старым и новым мифами часто ощущается как мертвая зона. Именно так. Это зона, для которой глубинная психология предлагает свою карту, в которой отражена совершенно иная топография, чем в той, что используется для постановки медицинского диагноза.
Запутанное определение глубинной психологии
Глубинная психология – это общий термин, который продолжает создавать путаницу, потому что охватывает все подходы, учитывающие бессознательное измерение психики. Глубинная психология впервые была представлена как победа над истощающими симптомами невроза. Первоначально Фрейд действовал, как врач, ищущий причину болезни: если рука пациента парализована из-за подавляемого желания дать кому-либо пощечину, то психоаналитическое лечение разговором может помочь выявить бессознательное подавление и излечить паралич. Для Фрейда, Юнга и их близких последователей, обратившихся к глубинной психологии, было важно принадлежать к медицинской профессии, поскольку лишь таким путем они могли нарушить монополию церкви на заботу о душе. Первые два поколения глубинных психологов настаивали на том, что являются «врачевателями душ». Такая позиция была стратегически необходима. Это был полезный альянс, мудрая позиция. Только медицинская модель могла позволить им говорить на такие темы, как секс, пользоваться такими понятиями, как бессознательное. Звание врача давало им престиж, необходимый, чтобы бросить вызов религиозной монополии на работу с душой. Сегодня многие, если не все, глубинные психологи (включая и меня) считают, что необходимость в альянсе с медициной отпала. Это расщепление вызывает реальное напряжение, а временами приводит к несовместимости между подходами, которые технически принадлежат к глубинной психологии, поскольку все они принимают во внимание бессознательное, но располагаются в различных академических пространствах. Например, Кохут, Кернберг и Гандерсон в своих психодинамических теориях продолжают придерживаться таких терминов, как травма и лечение. Этот выбор помещает их в прямую оппозицию ко многим юнгианцам, постъюнгианцам3 и архетипическим психологам, таким как Джеймс Хиллман. К ним присоединяются теоретики религиозных учений, философии, литературной критики и мифологии4 – все те, кто категорически не согласен оставаться в рамках медицинской логики.
На протяжении всей этой книги я говорю о глубинной психологии, исключая из нее психодинамические подходы, потому что считаю, что свойственные им представления о травме и лечении ставят их на одну доску со взглядами, распространенными в XIX веке. Эти работы любопытно почитать, но я считаю, что они принадлежат к истории глубинной психологии, а не к ее будущему, потому что для того, чтобы заниматься наукой, надо владеть ее методом. Достижения современной неврологии и психиатрии категорически не соответствуют тому, что утверждают о бессознательном псевдонаучные теории.
Деконструктивно-реконструктивный подход архетипической психологии5 исследует причины отхода от медицинского притворства и показывает выгодность избавления от массы бесполезных, недоказуемых гипотез путем радикального отмежевания глубинной психологии от медицины. Именно Фрейд затеял игру по фабрикации гипотез, согласующихся с медицинской Персоной, что было крайне важно для принятия в медицинской среде, к которой он принадлежал. Правда, в начале своей карьеры Фрейд предусмотрительно заявил, что бессознательное – это не более чем удобная гипотеза (все еще не доказанная); что бессознательное никогда не следует определять как «реальное»; что это только понятие, полезное при исследовании внутренней жизни. Фрейд также говорил, что из всех возможных направлений подготовки аналитика медицинское, пожалуй, самое плохое. Он выступал за неврачебный анализ, утверждая, что самое лучшее образование – это культура, особенно знание литературы, философии, антропологии. Он признавал, что его истории клиентских случаев больше похожи на рассказы, чем на медицинские отчеты. Он недвусмысленно заявлял, что его теории не подлежат экспериментальному подтверждению или опровержению. Очень жаль, что позже психоаналитики оказались не в состоянии признать эту часть наследия Фрейда. Им было бы проще жить с сознанием того факта, что глубинная психология – это в основном литература, но литература жизненно важная и богатая по форме. В конце концов Фрейд получил премию имени Гёте по литературе, а не медицине.
В последнее десятилетие поток псевдонаучных толкований души, пополняющий множество уже существующих недоказанных и недоказуемых психологических гипотез, несколько сократился. В основном этому способствует развитие нейропсихологии и научные исследования, результаты которых можно экспериментально подтвердить или опровергнуть. Несмотря на это, ежегодно публикуется немалое количество псевдонаучных работ, которые вскоре объявляются ерундой. Так происходит с большей частью теоретических измышлений о гомосексуальности, фригидности, истерии, депрессии, расстройствах настроения, личностных расстройствах, посттравматических расстройствах и многих других психических проблемах, не имеющих очевидных медицинских причин.
Эти интеллектуальные отходы, засоряющие ложной риторикой область глубинной психологии, – проявление комплекса неполноценности по отношению к естественным наукам. Я считаю более продуктивным принять как факт, что глубинная психология не является естественной наукой, никогда ею не была и не будет. Она была, есть и останется одной из гуманитарных наук. Подражание естественным наукам, язык гипотез, устаревшие абстрактные понятия, искусственная сложность (когда настоящая-то сложность свойственна душе), битвы между школами (скрывающие войну между Эго) – всему этому придет конец, когда глубинные психологи оставят язык догм и заговорят на языке, обращенном к чувствам. Теории, заимствующие естественнонаучный язык, но не обладающие строгостью научного подхода, бесполезны и для науки, и для литературы.
После затянувшейся почти на сто лет попытки доказать правоту психоаналитических теорий или их опровергнуть глубинным психологам не остается ничего другого, как принять во внимание вывод, сделанный их собственным сообществом исследователей. Бывший президент Американской психиатрической ассоциации Алан Стоун, профессор права и психиатрии на факультете права и медицинском факультете Гарварда, в своем программном обращении к Американской академии психоанализа в 1996 г.6 выразил общее мнение: глубинная психология относится к искусству и гуманитарным наукам, но не к естественным наукам или медицине. Он не уточнил, к какому именно искусству, к какой именно гуманитарной науке, но в заключение сказал, что «психоанализ сохранится в популярной культуре как нарратив, с помощью которого мы понимаем жизнь и размышляем о ней как духовном приключении», то есть, по мнению А. Стоуна, психоанализ выживет как мифология (этого понятия, правда, он не называет). Мифология – это именно «нарратив, с помощью которого мы понимаем жизнь и размышляем о ней как духовном приключении».
Глубинные психологи, как и их пациенты, могут снова взяться за дело, чтобы обрести большую психологическую мудрость и философскую отточенность, научиться вдохновлять своей риторикой и возобновить свою связь с искусством. Мы можем, наконец, прекратить попытки лечить то, что не лечится, чинить то, что непрерывно меняется, и одерживать верх над соседями (учеными). У глубинной психологии есть своя ниша – искусство создания виртуальной реальности. У нее нет нужды подбрасывать свои яйца в чужое гнездо. Как не отрицается научный прогресс в медицине, так не отрицается и то, что богатство культуры зиждется на гуманитарных науках, которые развивают способность смотреть вглубь. Глубинная психология есть не что иное, как глубокое размышление о жизни души, относящееся к искусству и гуманитарным наукам.
Школы, ярлыки, эго, авторские права, деньги
При попытке дать определение «глубинной психологии» сбивает с толку, помимо прочего, то обстоятельство, что за последние десятилетия рухнули теоретические границы между ее школами, объединяющими последователей Фрейда, Юнга, Адлера, Райха, Ранка, Лакана, Хиллмана, Кляйн, Биона, Винникотта, Боулби и Кохута. Это произошло под влиянием круга эклектиков-практиков, интересующихся бессознательным измерением души, но отвергающих теоретическую строгость отцовоснователей. Учебные институты, распахивая двери социальным работникам, педагогам, философам, укрепили атмосферу открытости. Так как этих новых практиков обучают не одному, а разным подходам, то традиционное различие между психотерапией и психоанализом тоже стирается. Многие выпускники таких институтов не хотят вешать ярлык на подход, в котором они работают, желая избежать оттенка культовости, присущего отдельным психологическим школам, созданным отцомоснователем («Вы фрейдист или юнгианец?») или матерью-основательницей («Может быть, вы кляйнианец?»).
В соответствии с деконструктивистской моделью психотерапия, опирающаяся на метод глубинной психологии, появляется под разными именами: психоаналитическая терапия, психоанализ, психологический анализ, аналитическая психология. Для простоты, когда нам надо исследовать различие между школами (как, например, между строго юнгианским подходом и постъюнгианским архетипическим методом), я предпочитаю помнить о теоретических нюансах в образе мысли, а не цепляться за различия между вывесками.
Само слово «психология» окружено туманностью не меньшей, чем понятие «глубинная психология». Студенты первых курсов психологических факультетов бывают озадачены тем, что это слово может быть присоединено почти к любому направлению, любой проблеме и дисциплине. Возьмите слово «нейро» и добавьте «психология» – получите «нейропсихологию», которая однозначно является наукой. Однако так же можно обойтись и со словами «спорт», «музыка», «родительство», «старение» и, добавив слово «психология», получить еще четыре психологии: спортивную психологию, психологию музыки, психологию родительства и психологию старения. Очень легко заметить, что некоторые из этих направлений имеют вполне научные основания: нейропсихология и нейропсихологическая оценка нарушений памяти (амнезий); когнитивная нейропсихология и оценка нарушений речи и языка (афазий); нейропсихологическая реабилитация; психология трудностей в обучении (например, дислексии); психология моторного развития; экспериментальные исследования в клинической и социальной психологии; клиническая диагностика и лечение; психопатология развития и геронтология; статистические исследования нарушений психического здоровья.
Также достаточно просто определить направления психологии, которые принадлежат к смешанной категории «социальных наук»: бихевиориальное и когнитивное развитие; социальная психология (межгрупповое поведение, групповая динамика, исследование действия, изучение участия, установки и убеждения, гендерная идентичность, гендерные роли, делинквентность, предубеждения, стили лидерства, социальная психология организаций, вербальная и невербальная коммуникация, самоидентификация и социальная идентификации; психология развития детских привязанностей (детство, юность, взрослый возраст, развитие на протяжении всей жизни, переходные периоды, старение); сравнительная и межкультурная психология; психология духовного развития; психология поведения животных; экономическая психология; политическая психология, спортивная психология.
Наконец, существуют направления психологии, которые читаются, как эссе в традициях гуманитарных наук, хотя многие из их авторов по-прежнему цепляются за риторику, свойственную социальным наукам. К ним относятся экологическая психология, феминистская психология, эволюционная психология, психология религии, психология музыки, трансперсональная психология, экопсихология, фрейдовский и постфрейдистский анализ, юнгианская и постъюнгианская аналитическая психология, имагинальная психология, архетипическая психология.
Новые «психологии» возникают ежедневно. Часто это не более чем попытка автора с чрезмерно раздувшимся Эго продать новый, замаскированный под психологию брэнд, но иногда можно встретить и в самом деле новое направление, отвечающее потребности лучше понять взаимосвязь психики и тела. Каждый год выходят новые издательские каталоги, составители которых пытаются как-то упорядочить психологические жанры. Студенты поглощают все это с тем, чтобы впоследствии создать собственное «меню» из различных подходов7.
Это многообразие можно считать побочным продуктом растущей психологической индустрии, но это также сигнализирует о поворотном моменте в истории психологии. Я верю, что в будущем у различных психологических направлений будет более четкая идентичность: с одной стороны, это будут направления, принадлежащие к естественным наукам, а с другой – те, что относятся к наукам гуманитарным и посвящены тому, как стать мудрее. Богатство любой культуры настолько очевидно опирается на прогресс науки, что мы перестали придавать значение другим разновидностям прогресса. Тем не менее история показывает, как достижения в гуманитарной области определяют качество нашего бытия, потому что наделяют способностью глубоко задумываться о природе вещей. Глубинная психология как теория как раз и является глубоким размышлением о душе.
Что есть глубина, когда речь идет о психике?
Сила воздействия глубинной психологии основана на а) идее, б) технике и в) качестве присутствия. С идеей все просто: если я как пациент отказываюсь исследовать миф, который организует мое восприятие, я живу в режиме автопилота, не зная, куда я лечу. В результате я, возможно, приземлюсь в долине разочарований. Анализ может помочь мне осознать, как работает управляющий моим полетом навигатор. Техника тоже довольно проста, хотя в ней необходимо как следует попрактиковаться. Терапевт/аналитик слушает внимательно, с уважением и без оценок. То, что он говорит, не должно вызывать сопротивления у пациента. Есть другие техники, например, активное воображение и анализ сновидений, но они работают только в том случае, если терапевт правильно слушает и говорит.
Третий элемент – качество присутствия – не так прост, как два предыдущих. Это невидимое и исключительно важное свойство, почти не поддающееся определению; его трудно приобрести. Качество присутствия отличает талантливого терапевта от посредственного. Это неуловимое свойство – часть того, что делает терапию искусством, искусством видения сквозь внутренний фильм, проецирующийся на душу. Владение этим искусством предполагает наличие тонкого чутья, распознающего ложь пациента самому себе, чуткого слуха, не пропускающего дрожь в его голосе, умение интуитивно угадывать то, что неизвестно даже самому пациенту, сострадательное сердце и ум, способный увидеть лейтмотив разыгрывающейся драмы. Нет нужды говорить, что аналитик должен уметь определять такие моменты и в своей жизни.
Аналитик привносит в терапию некие идеи, техники и свое присутствие. Пациент приходит на первую сессию с подобным набором. Он имеет идеи, обладает техниками выживания и демонстрирует качество присутствия. Идеи, обычно обсуждаемые в терапии, – это ложные умозаключения, причиняющие пациенту боль. Например, в развитых обществах сексизм и расизм в настоящее время расцениваются как философские и нравственные заблуждения, их сменили установки, основанные на равноправии. Тем не менее они продолжают жить в психике, подобно токсичным отходам. Вспыльчивый муж, живущий с устарелыми представлениями, приходит в ярость, потому что его чековая книжка не обеспечивает контроля над домашними. Идея равенства полов не вписывается в его систему убеждений. Он не понимает преимущества такого идеологического сдвига. Даже если ему удастся преодолеть собственное сопротивление, он не представляет, как выглядят равноправные отношения между мужчиной и женщиной. Ему нужна терапия на уровне идей.
Можно сказать, что больны его ментальные конструкты, но в DSM об этом нет ни слова, поэтому клинический ярлык приклеивают личности. В результате у человека обнаруживают болезнь, и это создает еще одну проблему. Весьма вероятно, что и жена этого человека находится в ловушке тех же замшелых идей, считая, что ее подчинение мужу не дает ей принять ответственность за себя. Если он бьет детей, она привыкает к роли жертвы. Ее сознание не в состоянии понять, что она просто трусит, раз позволяет отцу избивать детей. Болезненные идеи нуждаются в терапии, состоящей в просвещении человека в области эмоций, интеллекта, воображения. Мы все порой не осознаем в себе прогнивших идей, которые нам скормили. Как правило, нам приходится извергнуть их из себя. Возможно, для нашего душевного здоровья будет полезно на время задуматься не о чем-то высоком и радостном, а рассмотреть и провести тщательную сортировку всех наших пугающих поведенческих моделей – того, что психическая тень скрывает в самых темных углах нашего чердака.
У пациента также есть свой набор привычных способов справляться с проблемами, психологический набор по выживанию, включающий как здоровые, так и невротические приемы самозащиты. Все защитные механизмы являются «техниками» избегания психического разрушения. Проблема в том, что эти техники часто оказываются устаревшими и обходятся пациенту дорого, как если бы для лечения аритмии при панических атаках он проходил аортокоронарное шунтирование. Качество присутствия от этого обычно нарушается, и возникает внутренняя агрессия и насилие. Один из полезных эффектов психоанализа, наступающий практически немедленно, состоит в том, что пациент понимает, что такое отношение к себе можно изменить, и находит основу для взаимодействия с другими людьми. Аналитик воспитывает душу, своим примером показывая, что присутствие может быть иного качества. Анализ есть не столько лечение, сколько обучение, похожее на изучение нового языка, философское приключение на пути к открытию себя, искусство жить более осознанно и интенсивно.
Цель анализа – психологическая мудрость. Если заменить мудрость на сложные диагнозы и жесткие лечебные схемы, качество присутствия утрачивается. Именно для молодых, свежеиспеченных психологов характерны неоправданный оптимизм, простодушие, наивность и уплощенность, возникающие вследствие поверхностной технической подготовки. Их учат «верить» в свои теории и смотреть на душевное страдание сквозь призму разнообразных теоретических построений, прорабатывая все человеческие эмоции и жизненные сложности как «проблемы», которые та или иная теория может решить. Все услышанные ими истории отправляются в теоретический блендер и выходят оттуда в виде месива, состоящего из «следует» и «не следует». Наряду с фанатиками технического прогресса, которые верят, что технологии объединят планету, есть и фанатики психологических техник, которые считают, что утрата, горе, любовные треугольники, страх свободы, страх жизненных приключений – все это раны, которые можно исцелить с помощью соответствующих техник.
Студенты, обучающиеся психотерапии, уделяют все больше внимания настойчивому требованию соблюдения кодекса профессионального поведения, включающего следующие правила: никаких физических контактов с пациентом, никакого социального взаимодействия, офис с двумя дверями, закрытость личной жизни терапевта и т. д. Однако более важные этические проблемы анализа обсуждаются крайне редко. Правила полезны, но чаще всего они представляют собой свод юридических инструкций для защиты терапевта от судебных тяжб. Правила профессионального поведения обеспечивают модель, поддерживающую минимальный порядок. Однако модель не гарантирует положительного результата. Хорошие манеры человека и его умение держаться за столом вовсе не свидетельствуют о его нравственных качествах, так и этический кодекс Американской психологической ассоциации (APA) прежде всего отражает технические, правовые и экономические аспекты корпоративного функционирования. Но модель, упорно игнорирующая дионисийский аспект психики, не позволяет проникнуть в суть ярости, гнева, ревности, предательства, игры, трагедии – всей той сложности, характеризующей психологическую жизнь. Богатая культура должна развивать искусство танца в гармонии с душой, она нуждается в этом никак не меньше, чем в новых «ремонтных» техниках для поддержания продуктивности и психического здоровья.