Пускай мои стихи не создадут эпохи, В них нет ни новых форм, ни жгучих откровений; Я собрала печаль, мечты, сомненья, вздохи Трагично гибнущих со мною поколений. Всех тех, кто воспринял в своеобразной раме Культуры попранной развенчанное слово И выброшен со мной бурлящими волнами В мертвеющую гладь недвижного былого. Я мыслю мыслью их, я говорю  их словом, Нехитрым языком спокойной русской речи: Старинным образцам он родственен во многом, И далеки ему грядущих зорь предтечи. В нем только те слова и те переживанья, Что в городах родных, среди родных просторов Вобрали с воздухом мы в детское сознанье В журчаньи медленном обычных разговоров… Я знаю, что мы уходящее, Что стих мой не звонок, не нов, Но связан он болью щемящею С мечтами прожитых годов. Я знаю, что слабыми пальцами Лавинам препон не создам, Что в зодчестве новом скитальцами Уйдем мы к ушедшим отцам. Что с нас не сорвет настоящее Наложенных прошлым оков… Я знаю, что мы уходящее В мечтах уходящих веков.

Мы родились в созвездиях закатных, В лучах тускнеющей зари… Зловещих туч чернели грозно пятна И погасали алтари. Нам с детских лет отцы твердили басни Об отреченьи и любви… Но нет любви!.. Наш бедный век угаснет В насильях, злобе и крови. Ползут в изгнаньи годы роковые И жизнь убожеством пестра. Мы — искры прошлого, мы тени неживые У догоревшего костра. Но, растеряв все то, что мы любили, Отчизны искаженный лик Не вычеркнем из старой, русской были. Наш подвиг страшен и велик. С толпой таких же, как и мы гонимых, Изгнанники за рубежом, Огонь негаснущий, — огонь неугасимый, — В сердцах мы свято бережем. И новый день взойдет среди скитаний — Рассеяв ночи сизый дым… Негаснущий огонь своих воспоминаний Мы утренней заре передадим.

В туманной тиши остекленной террасы, В прозрачных узорах растений; Сидим мы, — печальная, новая раса, Последняя горсть разоренного класса, Гирлянда развенчанных теней. Заброшены все из России далекой Рукою безжалостно мстящей, Без крова и близких, с душой одинокой, Песчинки былого в пустыне широкой, Осколки кометы блестящей. Интимно и нежно зеленая рама Нас зыбкой стеной окружает. В дыму папирос, как в волнах фимиама, Высокая, стройная, стильная дама Цыганский романс напевает. Дрожат и рыдают звенящие ноты Под стон заглушённой гитары, И память сметает дневные заботы, Распахнуты снова лазурные гроты, Недавнего прошлого чары. Кофейник кипит на окне за колонкой, И в рюмках ликеры сверкают, Лежит портсигар с филигранной коронкой, Измученный мальчик красивый и тонкий Тоскливо и страстно мечтает. В глазах его звезды и синие дали, Знакомые дали столицы… Уносит Нева волны крови и стали; И в злобе страстей, в ореоле печали Мелькают любимые лица. Мы отжили жизнь, ее ласк не изведав, В терновом венце обреченных, Мы платим за удаль жестокую дедов, За дряблость отцов и за роскошь обедов, За гордость гербов золоченых. В анналах истории все мы банкроты, И в звеньях кровавых кошмара Подводим забытые, страшные счеты… Дрожат и рыдают звенящие ноты, И тихо им вторит гитара.

Умер от ран довезти не успели Тщетно пытались помочь. Умер на жесткой, дорожной постели, В поезде, в душную ночь Утром толпа на платформе шумела, Встретить собрались друзья, Встретили с болью недвижное тело, Мрачный итог бытия. Боже мой, Боже! По этой дороге, Где он страдал и угас, Где в безграничной, безмерной тревоге Встал его жертвенный час, В этих равнинах унылых и бедных, В дымке застывших болот, Бешено мчал нас, веселых, победных, Поезд когда-то вперед. Были мы молоды, сильны и смелы В те невозвратные дни, Жизни взвивались лазурные стрелы, Станций мелькали огни. Были мы молоды, — время несется, — Были тогда влюблены, Все это было и вновь не вернется, Как не повторятся сны. Боже мой, Боже! Как ярко всплывает Призрак былого в тени. В душном вагоне больной умирает, Станций мелькают огни…

Загорелось море, курятся болота, Осветилась зелень Невских островов, И качают волны в блестках позолоты Змеи — отраженья каменных мостов. Вспыхнул в светлой дымке шпиц адмиралтейства. Грозный Исаакий купол свой зажег, Старые   преданья, старые злодейства Ночью покидают тайный свой чертог. Старый злодейства, старые преданья Длинной вереницей медленно ползут, В выступах карнизов прячутся страданья, Старые страданья город стерегут. Вместе с ночью бродят, бродят и колдуют, Плачут над Невою, где поглубже мгла, Про былые тайны вкрадчиво толкуют, Про былые тайны, старые дела. Ждут, прильнув украдкой, новых преступлений, Ждут, раскрыв объятья, дьявольских гостей В царство синей жути, в царство смутных теней, Новых преступлений, сумрачных вестей. Гости прибывают длинной вереницей, С каждым днем безумней, с каждым днем грозней. Саваны их смяты, скошены их лица, Ширятся извивы призрачных теней. Новые злодейства, страшные деянья Длинной вереницей медленно ползут. В выступах карнизов прячутся страданья, Злоба и страданья город стерегут.

В моей смерти прошу никого не винить… С грозным вихрем войны и волнений Развернулась в душе моей скорбная нить Бесконечно тяжелых сомнений. Чуть зарделась свобод золотая заря, Уж доносятся отзвуки грома, И встает перед родиной, свергшей царя, Новый призрак зловещий — разгрома!… С этой пыткой в душе слишком тяжко мне жить В беспредельной тоске ожиданья… Я хотел — бы, чтоб смерть моя стала служить Громким зовом, будящим сознанье. Я хотел — бы, чтоб кровь, пролитая в тиши, Каждой каплей горячей кричала, И заснувшую совесть народной души К единенью в борьбе призывала. Я хотел — бы, чтоб мой добровольный венец Незаслуженно принятой муки Засиял в глубине отрезвленных сердец И сомкнул общей правдою руки. И пускай я умру, я умру, чтобы жить Чтоб, омывшись в крови искупления, Мой горячий призыв мог отчизне служить Ярким светочем дней обновления. В моей смерти прошу никого не винить… ……………………………………………… Белый гроб в многолюдном соборе. Собрались здесь друзья его память почтить, Дань любви, восхищенью и горю. Тонких свечек дрожат и мерцают лучи, Плачет хор в темной арке придела, Блекнут розы в серебряных складках парчи, Безответно холодное тело. Безответен последний громадный вопрос Перед свежей открытой могилой. Чистый светоч погас в море пролитых слез, Грубо смятый чудовищной силой. Но звучит мощный клич и пробудит ответ В чутких волнах потока людского, Ибо нет крепче чар, выше подвига нет, Как отдать свою жизнь за другого.

В скрижалях мировых дописана глава, Разыгран эпилог четырехлетней драмы. Воскресли на устах забытые слова, Звучит всесветный гимн в аккордах торжества, И в звонах медных труб напев эпиталамы. Победный, дружный крик освобожденных стран Приветствует зарю забрезжившего мира… Смолкает рев стихий, уносится туман, Замкнут и побежден военный ураган, И пал кровавый гнет разбитого кумира. Слились все голоса в могучий хор побед, Исполнилась мечта борцов, достигших цели, На радостном пиру ликует целый свет, И только одного в числе избранных нет, И только одного спасти мы не сумели… Он вышел раньше всех в неравный, страшный бой, Один сдержал врагов свирепое насилье И, раненый, упал, как лебедь молодой, Вожак пернатых стай, застигнутых грозой, Влача в крови и мгле растерзанные крылья. Упавший лебедь мой, несчастный мой народ, Измученный боец, поверженный до срока, Не видишь ты друзей окрепнувший полет, Не слышишь их призыв с лазоревых высот, У самых берегов   ты гибнешь одиноко. Не для тебя зажглась желанная заря, Не для тебя слились в одну семью народы, Светильник твой погас в предверьи алтаря, И смотрит яркий день, блистая и горя, На жертву горькую ушедшей непогоды.

Замолкнули войны гремевшие раскаты, В крови увял цветок, взлелеянный враждой, Настал великий час итогов и расплаты, Давно желанный час, намеченный судьбой. Сложив в архив веков военные орудья, Народы и вожди счета свои несут — И не мечом нагнуть им чашу правосудья, Был беспощаден спор и правый нужен суд. Зачем вдали от всех со стоном тяжкой боли, Россия, ты стоишь с поникшей головой? Ты требовать должна, как равный равной доли, И да возвысит мир поверженных борьбой. Путем тяжелых жертв, несказанных усилий Бунтующий поток в русло свое введен. Настойчивость и труд насилье покорили, Сломили грозный лес развернутых знамен. Настойчивость и труд, разумная отвага, Богатство техники, обдуманный расчет, Но если подвиг был, в цветах родного флага Тот подвиг совершил великий наш народ. Мы дали время всем окрепнуть и сплотиться, Мы первым луч зажгли под сводами тюрьмы, И, если может мир победою гордиться, Зачем кривить душой? Победу дали мы. В кровавом утре битв сдержали голой грудью Стальных германских сил мы бешеный напор. Мы дали миру жизнь! Дорогу правосудью, Мы дали миру жизнь и предрешили спор. Да, если б мы тогда так щедро и так скоро Не бросили в борьбу цвет лучших наших сил, В поля Галиции, в Мазурские озера, В открытый зев бесчисленных могил, Тогда-б вам не греметь, победные литавры, Тогда-б не ликовал заносчивый Нью-Йорк, В венки латинских роз не заплелись-бы лавры, Не начал-бы Версаль свой непонятный торг. Тебе-б не пожинать плод даровой победы, Подвижных йен и гейш коварная земля, Не пенили-б моря английские торпеды, И не встречал-бы Льеж героя-короля. С полей родной страны, безумием залитых, Не несся-б злобный крик распущенных солдат, И в прахе не лежал, растерзанный, разбитый Родной, любимый Петроград…

По людным улицам картинного Потсдама Торжественный кортеж медлительно течет, И старой роскоши изысканная рама Тревожит грустных дум эпический полет. Толпа молитвенно и чутко напряженна… Вдоль императорами взрóщенных аллей Рыдает скорбный ритм капеллы похоронной, И Гогенцоллернов распахнут мавзолей. У траурных кистей печальной колесницы Воскресло прошлое и трепетно встает Отдать последней долг своей императрице, Стряхнуть тяжелых дней надвинувшийся гнет. Душа смирившейся, несломленной державы, Зажглась опять на миг несбыточной мечтой: С Верденских гекатомб, из Бельгии кровавой Взвился былых надежд несокрушимый рой. Плюмажи белые, чеканные кирасы, И каски, гордые сиянием орлов, Вам есть что вспоминать, Потсдамския террасы, Вам есть о чем жалеть, склоненный ряд голов. Принцесс развенчанных немые вереницы, И принцы павшие, и павшие вожди, Короны и венки и гроб императрицы. Массивный, пышный гроб, как символ впереди. Мир праху твоему, последняя Августа, Ты будешь мирно спать среди родных гробов, В народе рыцарском, хранящем честь и чувство, В кругу сознательных и доблестных врагов. Врагов, сумевших чтить величие паденья, И в дни безмерных смут, отчаянья и мук Не запятнавших дух отравой преступленья, В крови избранников не омочивших рук. Мир праху твоему! С сознаньем боли тайной Взор обращается невольно на восток… Знакомый, горький путь…   Далекая окрайна, Затерянный в горах, случайный городок, Понурый, мрачный дом, нахмуренные стены, Охрана грубая разнузданных солдат, И в окна тусклые за буйством каждой смены Пять детских милых лиц испуганно следят. А там? Глухая ночь… Ночь жуткая до крика… В раскатах выстрелов грохочущий подвал… Ватага пьяная… Такой расправы дикой В анналах бытия никто не начертал. Ручьями льется кровь, и гнутся половицы, В кощунственных руках безжалостен прицел, И стынет теплый труп другой императрицы В трепещущей горе еще дышащих тел. Фабричный грузовик, — не траурные дроги, — Повлек немую кладь под складками сукна, И только след бежал по колеям дороги, Кровавый, жуткий след, свидетель злого сна. У шахты брошенной, сообщницы невольной, Звенело карканье слетевшихся ворон, И старый лес шумел, как отзвук колокольный, Над страшным таинством безвестных похорон. Прошли лихие дни. Пройдут лихие годы. Но с царскою семьей в безмолвии ночей Мы погребли навек блеснувший луч свободы, И заклеймит нас жизнь названьем палачей. Не вырвать, не стереть позорящей страницы… И запоздалый плач надгробной литии Не успокоит тень былой императрицы И с диким посвистом замученной семьи.

Харбинская весна… Песочными смерчами Метет по улицам жестокий ураган, И солнце золотит бессильными лучами Взлетевшего шоссе коричневый туман. Несутся встречные прохожие, как пули, Одежды их чертят причудливый зигзаг, В хаосе мечутся извозчики и кули, И рвется в воздухе пятиполосный флаг. Харбинская весна… Гудят автомобили, Кругом густая мгла, пирушка злобной тьмы, Китайцы все в очках от ветра и от пыли, Японцы с масками от гриппа и чумы. Очки чудовищны и лица странно жутки, В смятенном городе зловещий маскарад… Ни снега талого, ни робкой незабудки, Ни звонких ручейков, ни вешних серенад. Харбинская весна… Протяжный вой тайфуна. Дыханье стиснуто удушливой волной, В зубах скрипит песок и нервы, точно струны, Дуэт безумных дум с безумною весной. Где запах первых трав? Разбрызганные льдинки? Великопостных служб томящий душу звон? На вербах розовых прелестные пушинки? Базаров праздничных приветливый гомон? Харбинская весна… В разгуле общей пляски Кружится дико жизнь в безправьи и чаду, Кружится прошлое, напев забытой сказки, Мучительный кошмар в горячечном бреду. А будущее? Смерть? Возмездие? Расплата? Печально бродит мысль на  склонах прежних лет По всем родным местам, где я была когда-то, С любимыми людьми, которых больше нет…

Они опять цветут на блекнущих куртинах Лиловых звездных астр печальные кусты. На камнях мостовых, в пыли бульваров длинных, В холодном сумраке тоскующих гостинных, В садах особняков и в окнах бедноты… Под легким кружевом деревьев пожелтелых, В фестонах огненных, где ночью стынет лед, Под ржавчиной дождя, в порывах ветра смелых, Они опять цветут в лучах похолоделых, В негреющих лучах осенних позолот. Спокойно проводив дряхлеющее лето, Я в город ехала их ближних дачных мест, И астры падали из смятого букета, Прощальные цветы последнего привета, — В вагонной суете мечтательный протест. В дрожащих фонарях коптили тускло свечи, Мятущаяся тень плясала по купэ… Печаль немых разлук, мгновенный трепет встречи, Неясные черты, замолкнувшие речи, — Еще один этап на жизненной тропе. Еще один этап… И вдруг так ясно, ясно Мне вспомнился другой осенний долгий путь… Сентябрьский вечер гас слезливый и ненастный, И комфортабельный, заманчивый, атласный Сияющий экспресс звал в сказочную жуть. Контраст его огней с нависнувшим туманом Дорожной роскоши удваивал секрет, Баюкал бархат стен над спущенным диваном И рядом с брошенным на сетку чемоданом Лежал лиловых астр чарующий букет. Нарядная толпа под арками вокзала, Культуры призрачной гранитные столбы, — Ничто моей душе тогда не подсказало, Что в этот страшный час все прошлое упало В разинутую пасть чудовищной судьбы. Что мне не видеть, вновь покинутой столицы, Надменных Невских волн, торжественных дворцов Любимые места и родственные лица Их нет, их больше нет… Везде одни гробницы И стоны жалкие бездомных беглецов. Короткий поцелуй, звонок тревожный — третий, Вот двинулся вагон, поплыл назад вокзал… Прошел десяток лет, а может быть столетий, А может быть минут… Испуганные дети, Глядим мы с ужасом в зияющий провал. Над гаснущей чертой мелькающего света Безумный маг чертил кровавый, грозный крест. И астры падали из смятого букета, Прощальные цветы последнего привета, В вагонной суете мечтательный протест.

Грустно бедной девочке в Рождественскую ночь… Мама убирает крошечную елку, Хочется на праздник горе перемочь, Радость и веселье увидать хоть в щелку. Нитка беглой искрой ряд свечей зажгла, Бледные орехи сиро к веткам жмутся, Тускло золотятся бусы из стекла, Точно в сне тяжелом страшно оглянуться. Нет родных и близких, братьев и сестер, Нет любимой куклы, нет гостей на елке, Все они остались там, за гребнем гор, Где в холодном снеге бродят люди-волки. Спать пора, малютка! В звездах небосклон, Елка догорела, в дреме слиплись глазки, И уж над кроваткой реет детский сон Под знакомый шепот старой, милой сказки. Вдруг глубокой ночью девочка проснулась. Слышит кто-то ходит, по полу стучит, Мягенькая шерстка пальчиков коснулась, Кто-то одеяло лапкой теребит. Кто это? Собачка? Это ты, шалунья? Тихо. Беспробудна, безответна ночь.  Кто там? Это кошка, кошка попрыгунья, Серенький, мохнатый не уходит прочь. Кто ж это такое? Верно обезьянка, Вон сверкают глазки желтым огоньком, Днем визгливо пела на дворе шарманка, Верно обезьянка проскользнула в дом. Прыгнуло вдруг что-то прямо на подушку, Мордочкой склонилось к девочке на грудь. Девочка вскочила смотрит на зверюшку, Хочет гостью на пол в ужасе стряхнуть. Кто ты? — смеется мохнатая рожица; Тише, голубка, жильцов не буди, Я твоя бабушка, полно тревожиться, Дай посидеть у тебя на груди. Кто ты? — Да я же, кикимора старая, Видишь, пришла из дремучих лесов, Древняя, дикая, мшистая чарая, Призрак далеких ушедших веков. Милая внучка, я быль пережитая, Пали леса под секирой стеня….. Кто я? Преданье, звено позабытое… Кто я? — Кикимора, бабка твоя! Косматая бабка старинного бора, Родная по духу, родная по крови, Заржавленный край золотого узора, Невырванный корень распаханной нови. Вы чтите давно христианского Бога, Вы носите крест на развернутых стягах, Но в ваших селеньях страшнее дорога Звериной тропы в заболотных оврагах. Вы в платьях заморских, с заморскою речью, Заморскую елку на святках вы жжете, Но нет, не щадите вы жизнь человечью, Не лучше, не краше вы предков живете. Под кровлей домов, под прикрытьем заборов Вы так же бредете во тьме и печали, Как брел темный прадед в хвое черных боров, Как брел дикий пращур в неведомой дали. Не бойся-ж меня, моя внучка родная, Близка я по крови, близка и по духу, Кикимора старая, бабка седая, Гляжу я весь век на людскую разруху. *** Ярким, зимним утром девочка проснулась, Мама ей в кроватку молоко несет, Мама от обедни уж давно вернулась, И на окнах полдень ломит тонкий лед. Девочка сидела сонная, смешная, Осмотрела тихо комнату кругом… — Мама, где зверюшка, бабушка лесная? Бабушка-зверюшка оказалась сном…

В далеком детстве крошкой беззаботной Жила я в южном городе нарядном, Ронявшем зелень цветников дремотных В морскую воду — голубым наядам. Смотрела я на версты зыби синей И на закат над морем неизменный, А под подушкой берегла святыню, — Потертый томик сказок Андерсена. Любила безобразного утенка, Солдатика, расплавленного в печке, Царицу льдин, насмешливых и звонких, И звезды елок — золотые свечки. Но больше всех в живых листках альбома Морскую я царевну полюбила И потому, что с ней была знакома, — Она ко мне на берег выходила. Давала мне лиловые ракушки И липкая оранжевые травы, Была таинственной морской подружкой И говорила грустно и лукаво: Не радуйся, малютка, дружбе нашей, — На жизнь твою она печать наложит… Кто на земле, чтоб пить земную чашу, С морскими душами дружить не может. Кто в море, тот забыть не может волны, Чтобы земному принцу сердце бросить. Двойная жизнь, двойной мираж неполный, Ни счастья, ни покоя не приносит. Таких людей безрадостно влюбленных, Живущих грустью, скорбью и мечтами, Зовут у нас небрежно-благосклонно Поэтами, а иногда… глупцами. Не радуйся, малютка, дружбе нашей, Твоя судьба с моей судьбою схожа… Кто на земле, — чтоб пить земную чашу, — С морскими душами дружить не может.

Вечер тих и близка уж осень, Желтый лист шелестит на песке, У калитки два ходи проносят Миниатюрный театр в коробке. Что-ж посмотрим… И куклы скачут, Вот на сцене — герой-полубог. Китаяночка хрупкая плачет, Грустно ходи гнусит говорок. Кукла-лев куклу-мальчика тащит, Открывая кумачную пасть, Дети-зрители глазки таращат, Чарам сказки, отдавшись во власть. Все, как в жизни: убийства, драки, Куклы мечутся, — горе, разбой… Свиньи, змеи, лисицы, собаки, Злых уродов беснуется рой, И последняя кукла головкой Безнадежно поникла на грудь… Представленье закончено. Ловко Весь театрик готовится в путь. Ходи сжали актеров-кукол В свой потертый цветной коробок И ушли… Только бубен стукал, И звенел в такт шагающих ног. Да три пса провожали лаем Уходящую сказку веков… О, как мало, как мало мы знаем Говорящих, значительных слов!

Он стоял на посту у дверей в ресторан, На посту он стоял целый год. Длинной лентой моторы неслись сквозь туман И толпился бездельный народ. У подъезда горела гирлянда огней, Звук фокстрота струился вдали, Прижимаясь друг к другу, нежней и нежней, Тихо пары влюбленные шли. Он стоял на посту, у дверей в ресторан, Разгонял, окликал, наблюдал… Здесь возник его первый любовный роман, Здесь ее вечерами он ждал. И, кокетливо пудря хорошенький нос, На свиданье являлась она, В терракотовой шубке с букетиком роз Беззаботна, как фея-весна. В этот вечер пришла она вместе с другим, Поглядев, усмехнулась в лицо… Он стоял на посту, он стоял недвижим И сжимал на мизинце кольцо. А кругом — рев моторов, снующий народ, Топот ног и мельканье голов… И струился загадочно-нежный фокстрот, Властелин современных балов. Он стоял на посту и терзал без конца Уязвленное сердце мечтой… Видел профиль любимого злого лица Взгляд насмешки под челкой густой. Видел в окна объятья счастливых теней, И росли его горе и гнев… Прижимаясь друг к другу нежней и нежней Плыли пары под томный напев. И когда с тем, — другим, — она мимо прошла Терракотовой феей в туман, Он оставил свой пост и, дойдя до угла, С дрожью в пальцах нащупал наган. Она шла, к кавалеру головку прижав, Поглядев, усмехнулась в лицо И пять пуль просвистали, беглянку догнав, И с мизинца скатилось кольцо. Поднялась суета, крики, паника, страх… Прогремел амбуланс и увез… И остался букетик лежать, на камнях Не живых терракотовых роз!

Огненные строки сжатой телеграммы Принесли о новой смерти весть… Вождь поэзии плакатной и рекламной Я хочу венок тебе принесть. Ты в лохмотьях пестрых футуризма. В желтой кофте пламенных шумих Гордо шествовал, играя в мячик с жизнью, Красочен и неизменно лих. Шут, пророк, политик и мыслитель, Агитатор, воин и ловкач. Через мирную поэзии обитель Ты пронесся бурным вихрем вскачь. В строчках рубленных штампованного чванства Выставлял с издевкой на позор Канареек плоского мещанства, Старых бар сантиментальный вздор. И всегда, везде в ряду переднем С барабанным боем и трубой Отдал Временному душу на служенье И боролся с вечною Мечтой. А теперь, наполнив громом томы, Умер Вертером, не одолев Мечты, Не осилив горестной истомы, Одиночества и пустоты… К алтарю Любви, — Мечты Запретной Бросил ложь раскрашенных забрал И лицо романтика поэта. Перед смертью миру показал….. Да романтика…. Как Гете, Шиллер, Гейне, Как Гюго, Жуковский, Ламартин… И толпа стоит в недоуменьи; — Боже мой, еще, еще один.

У тротуарных плит Простых и гулких, Где пыль метет движенье быстрых ног, Где сор и грязь, Бумажки и окурки, На перекрестке нескольких дорог, В толпе, Спешащей к бизнесам и спорту, Бегущей Кто из дома, кто домой, Китайский нищий в прахе распростертый Припал к земле недвижный и немой. Он, как мешок, Лежит в мешке рогожном, С ним рядом чашка — Жалкий черепок, И изредка рассеянный прохожий Монетку медную роняет на песок. Часами, Молча В позе неизменной, Прикованный болезнью и нуждой, Лежит он, незамеченный, презренный, Растоптанный горячей суетой. Рогожа рваная чужую тайну прячет, Не видно ни лица, ни рук, ни век… Он молод, стар? Слепой он или зрячш? Никто, ничто, загадка… Человек!… Он встать не хочет, Или встать не может, Чтоб встретить взглядом взгляды сотен глаз, Чтобы мольбою Жалость потревожить И милосердье вымолить у нас? Другие нищие — Калеки старцы, дети, Бранятся, молят, Плачут и грозят, Трясут на солнце дня болячек многолетних И ветхих рубищ застарелый яд. Проходит их крикливая когорта, Нескладной жизни режущая нить… Но этих — Молча, В прахе распростертых Я не могу осмыслить и забыть.

Закончен день труда, усилий и забот, Развесил вечер дымчатые ткани, И души ночь зовет в цветной водоворот, И бархатным крылом к забвенью манит. Многоголовая, безликая толпа Расположилась в скромных креслах кино. Ведет в миры чудес безвестная тропа И за картиной движется картина. Уходят вдаль и вглубь бескрайние моря, Играют волны в переливах света, И черно-белая, бесцветная заря Горит в узорах пальм и минаретов. Гремит и ширится неистовство войны, И взрывов колыхаются воронки… Дворцы и хижины, действительность и сны И профиль женщины печально тонкий, Любовь, цветы и смерть… Улыбки, рандеву Фотогеничные в объятьях пары… Как хорошо сидеть и грезить наяву, Листая взглядом вечной сказки чары. И вдруг все скопище случайное людей Метнулось, вздрогнуло, затрепетало, Вздохнуло тысячью зажегшихся грудей… Что их на полотне так взволновало? Да ничего… Пустяк… Соломенный плетень, Ржаное поле, лес — пейзаж убогий… Две бабы с ведрами, избушки деревень, Да мужики в телеге на дороге. У поля на меже, прозрачны и тонки, Березки клонятся от ветра долу, И медленно встают родные васильки, Примятые под колесом тяжелым.

Я люблю Рождество поэтично и нежно, Как хорошего старого друга, И по пунктам слежу ритуал неизбежный, К нашей встрече готовлюсь тепло и прилежно, Отдаю все минуты досуга. Я люблю суету, частый стук экипажей И моторов спешащие гулы, Мишуру побрякушек и хруст картонажей, Всю условность наивных, цветных персонажей, Всех надежд неизжитых посулы, Ватный снег слюдяной, колпаки и хлопушки, Щекотанье от хвойных иголок, Остекленные звезды, бумажные пушки, Розы, флаги, снегурки и так… завитушки, Позабытого детства осколок. Рождество… — Здравствуй, дедушка, сказочник милый Друг забытый, товарищ старинный!… Смотрит тихо,   любовно: — Что? Жизнь изменила? — Ничего, дорогая, живешь, а скосила Смерть не мало косой своей длинной. Вот, у глаза морщинки, поникнули плечи, Помнишь первые наши свиданья? Помнишь первые, светлые, яркие встречи, Елки, молодость, танцы, горящие свечи, Юных грез, юных чар ликованье? Помнишь снег? Южный снег серебристый и хрупкий, Шутка святок, кокетство, обнова, Правоведика Коли румяные губки, — Милый мальчик в мундире, цыпленок в скорлупке, — И в косе моей бант бирюзовый… Он потом прокурором был — желчный и тонкий… Мы встречались… Так, вскользь, без ремарок… А тогда? — Легких санок веселые гонки, Поцелуй полудетский веселый и звонкий, — Рождества первый чудный подарок. Эх, дружище! Прошли мы путь жизни мятежный, Скоро старость… И выйдем из круга… Молодые, за вами черед неизбежный! Я люблю Рождество поэтично и нежно, Как хорошего старого друга.

Рядом с курами, картофелем и сеном На базаре елок вырос лес. Но люблю я вместе с Андерсеном Рождество и сказочных принцесс. И любви старинной повинуясь, К лавкам в лес хожу в вечерний час, Каждой елочкой пушистою любуясь, Выставленной людям напоказ. Ходя в руку мне сует хлопушки, Поросята бешено визжат, И висят, печально свесив ушки, Шкурки опрометчивых зайчат. На прилавках рыбы, серебристо Блещут и сверкают чешуей, Купол неба — ласковый и чистый Распростерся низко над землей. Китайчата ходят в кофтах ватных С обязательной прорешкою смешной… Зимний воздух пахнет ароматно Снегом, ельником, любовью и смолой. Гуси с утками раскатисто гогочат, Их собратья — мерзлые лежат, И никто, никто понять не хочет Что за лесом принцы — сторожат. По базару бегают принцессы В черных котиках и скромных шляпках клош И, торгуясь на опушке леса, Хвои крестики мнут кончиком калош. А в лесу, эфесы шпаг сжимая, Принцы замерли и ждут своих принцесс… Их не видно в чаще, но я знаю, Что их прячет чародейный лес. Ждут… И только ночь поднимет кубок Засияет огоньков резьба, Выйдут, чтоб искать под мехом шубок Ту, которую сулила им судьба,

Весна городская, как гостья жеманная С букетом фиалок в петличке жакета, Искусственно яркая, приторно пряная, Принесшая зной ненаставшего лета, Взростившая травы в пыли под заборами, Убравшая зеленью камень громоздкий, Заплетшая клумбы цветными узорами, Посыпав их щебнем песком и известкой. Холодные стены нас всех обескровили, Сковали привычкой, болезнями, страхом, Весенняя радость, в желаньях-ли, в слове-ли. Не брызнет нам в душу стихийным размахом. Мы лысины прячем изящно панамами, Морщины косметикой, бледность вуалью, Пространство разрезали окнами, рамами, Гордимся культурой, играем печалью… Прозрачные ручки и платья кричащие, Зажатые в туфельках тонкие ножки, Задымлены трубами дали манящие И застланы далью лесные дорожки. Лесные дорожки, раздолье дремучее, Поляны и нивы со всходами хлеба, Играющий ветер над горною кручею И небо влекущее, вечное небо… Вливается в легкие воздух живительный, Пьянящей струей забирается в груди, Но сами себя безнадежно и длительно К камням привязали бескрылые люди. И терпят насилье, и терпят лишения, Трусливо держась за давящие крыши, Быть может весь мир накануне крушения, А стены растут безудержней и выше. Растут и теснят, обступают темницами, Жизнь блекнет и гаснет, хиреет, мельчает… И вешнее небо с далекими птицами Безумье земли с высоты созерцает.

Длинной лентой идут со свечами Прихожане из людных церквей, Язычками колеблется пламя Среди вербных весенних ветвей. Мчится ветер одеждой шуршащий, Носит искры, шумит и поет, Не удастся мне свечки горящей Донести до железных ворот. Загадала я нынче желанье… Тихой радости ветер не тронь: От ненастья, неверья, страданья Дай укрыть заповедный огонь. Мою душу Ты, Господи, веси, Ее грезы любовно чисты… Гаснут звезды идущих процессий. Гуще полог ночной темноты. На любовь не кладешь Ты запрета, Не караешь молитвы вдвоем… Освяти дни грядущего лета Перед светлым Твоим алтарем. Пламя жутко, причудливо вьется И пушинки на вербе дрожат… Чей-то шаг за спиной раздается И зовет оглянуться назад. Это ветер следы заметает, Над огнем розовеет ладонь, Кто-то тихо меня окликает… Замирает, трепещет огонь. Чья-то тень впереди забежала, Ветер вырвался, взвыл, закружил. Это ты, ты о ком я гадала, Это ты мой огонь погасил!

К одежде мягко льнул густой и влажный воздух, Туман, клубясь светлел, как розовый опал, Рассвет уже гасил серебряные звезды И берег сказочный в тумане выступал. У ног неслась река, играя жидкой сталью, Плясали искорки в мелькающих струях, И полускрытые прозрачною вуалью, Гремели катера на ржавых якорях. Над крышами домов в цветных спиралях дыма Румяных облаков бледнела полоса, И в утренних лучах суда проплыли мимо, Широко по ветру раскинув паруса. Проплыли медленно, бесшумно и печально. Как тени прошлого, как призраки зари, Скользнули по волнам и скрылись не причалив, Развенчанных   эпох опальные цари. Быстрей и радостней дробились солнца пятна, Но Господи, скажи, что делать с сердцем нам, Когда оно грустит с упрямством непонятным, Тоскуя по давно ушедшим временам? И помнит все дары и числит все потери, Все мачты сбитые погибших кораблей… В железо и огонь безрадостно поверив, Машины у машин, мы крошим бремя дней. Машины у машин в рабочих буднях серых… Где вольный ветер бурь ликующий в снастях, Гонявший по морям победные галеры, И певший викингам в пурпуровых ладьях? Горит веселый день, щебещут громко птицы, Сапфировых небес раскинулся шатер, И с визгом, грохотом и воплем лихо мчится, Шипя и фыркая, бензиновый мотор.

Судьба сторожит за дверью, Мы все у судьбы во власти… В Нормандии есть поверье, Как в дверь не впустить несчастье, Так мудрость гласит былая: Мы все себе варим пищу, — Весь день, в очаге пылая, Огонь веселит жилище. Он вечером в мгле ненастной Прижмется к углям, алея, Не дайте огню погаснуть, Пускай он под пеплом тлеет. Зальют лучи солнца пашни, Мы горкой дрова положим, Зажечь уголек вчерашний Сегодня очаг поможет. Не дайте огню погаснуть!… В Нормандии есть поверье. Иначе войдет несчастье, Судьба сторожит за дверью. В счастливых домах — порука, Обходят сторонкой беды, Не даром огонь для внуков Зажгли в очагах их деды.

Зимою вечером так долго время длится, Надоедает думать и читать, И нехотя начнешь с бумагами возиться И письма в ящиках перебирать. И вот в моей руке неярко освещенный, Вечерним немигающим огнем, Портрет поблекнувший — дореволюционный — И офицер, задумался на нем, Гвардейский вицмундир, чеканный тонкий профиль, Наклон вперед всем корпусом слегка… Не Дон-Жуан, не Байрон и не Мефистофель — Улан Его Величества полка. Бледнеет медленно в уютной раме кружев Опал гигантский — снежное окно, И, рану старую случайно обнаружив, Пылает кровь, как щедрое вино. Мелькнувших быстрых лет волненье и забава, Далекий друг, герой влюбленных грез, Куда, в какую глушь забросила, судьба вас? Кем, стали вы? Трагический вопрос. Остались ли вы там на родине печальной, Бежали ли в далекие края, И блещет серебром пробор ваш идеальный, Обиды жгучей горечь не тая… Погибли ли в бою? И взор надменно томный, На миг обретший прежние права, Закрыт давно землей и на могиле скромной Растет весной зеленая трава?…

Сколько-б люди ни жили, сколько-б слов ни писали, Громких слов — Милосердье, Гуманность и Долг, — Но хранят всех времен вековые скрижали И написано кровью на железе и стали: Человек человеку всегда будет волк. Не в безвестных полях мирового простора, Где чужая нам жизнь в чуждых землях кипит, В двух шагах, рядом, здесь, в рудниках Джалайнора, Безответная ставка жестокого спора, Гибнут сотнями люди, край кровью залит. Плотно сжатые строчки пестрят деловито И кричат со столбцов телеграмм и газет, Что в разрушенных копях нет счета убитым, Погребенным в обвалах, водою залитым. И надежды на помощь, спасенья им нет. Гибнут люди не там, не в пространстве, не где-то, А знакомые, близкие, здесь, в двух шагах… Те, кого мы встречали улыбкой привета, С кем текла наша жизнь общим солнцем согрета, С кем делили мы горе и радость и страх, Мирно дремлют дома, улыбаются лица И сверкают вдоль улиц приманки витрин, Элегантных прохожих снуют вереницы, А кровавой рукой жизнь листает страницы Здесь у ближних холмов, у соседних долин. И помочь мы не можем, понять мы не в силах Для кого и кому эти жертвы нужны, Что пожнет победитель на свежих могилах Безоружных людей, сжатых в шахтах унылых, Беззащитных рабочих, не знавших вины? Что пожнет победитель? Какие награды Смерть и муки погибших ему принесут? Тихо спят снежных сопок немые громады И безмолвствует пастырь смятенного стада И молчит человечий и божеский суд.

Изба-ли, дворик постоялый. Все ладно. — Был бы лишь ночлег! Прилег измученный, усталый, С дохи не счистив грязный снег. Мороз стучал по стылым бревнам. Очаг дымил чадил — не грел И полный месяц светом ровным В окно замерзшее глядел. Гляди… Уж рады ли, не рады. Переночуем до утра. За нами красные отряды, А перед нами Ангара. И вдруг толчок… Вскочил спросонка, За грудь схватился, поглядел… И точно шепчет кто в сторонке: — Вставай, не мешкай, час приспел. Бужу прия. еля: — Что надо? Толкую: — Ехать нам пора, — За нами красные отряды, А перед нами Ангара, — Куда? В уме ли ты? — Поедем… Да ночью как будить людей? В руках грохочет сбруя медью И валит пар от лошадей. Уселись в сани. С Богом, трогай! Подняли вверх воротники, Кати неезженной дорогой На лед незнаемой реки. Спустились вниз. Держись, не падай, С врагом не кончена игра, — За нами красные отряды, А перед нами Ангара. С пути не сбились? — В самом разе! Э, вон на льду, где сдуло снег, На ярко блещущем алмазе Лежит убитый человек. Расстрелянный… Второй и третий… Кровь черным разлилась пятном… Дорогу трупами отметил Нам красный, свой-ли военком? Ну, милые!… Несутся кони, Полозья звонко режут лед, Гляди, не видно ли погони. Лишь вьюга снег метлой метет. Повис над снегом гул неясный И полный месяц светит нам, Дробь перестрелки там у красных Рвет зимний воздух пополам. Вдруг остановка… Звон зловещий… И вдрогнул пласт осевший льда. Из под копыт нам в сани хлещет Мечом разящая вода. И слились звуки в общем стоне: Храпели кони, лед, трещал… На помощь, братцы. Тонем, тонем! Войной пошел старик Байкал… Да, сердце страхом нам ужалить Судьба решила в первый раз… По Ангаре с верхов шла наледь И сам Господь нас чудом спас. Кричим! Да тут не до истерик… Пустились вскачь! Сиди ровней И кони вынесли на берег Обледенелый груз саней. Тогда за крест мы оба взялись В сияньи  брезжевшем утра… За нами красные остались И бушевала Ангара!

Потому что в стекла окон мутных Тихо осень стукнула рукой, Захотелось мягкого уюта, Манят кресло, книги и покой. Захотелось чьей-то светлой ласки, Прочного оседлого жилья. Где-б склонять по дедовской указке Я могла: Мое, мои, моя… Где-б мои дрова в моем камине Расцветали искрами в золе, И неслышно крался вечер синий В мой покой и по моей земле, Где-б со стен, как в повести старинной, Как когда-то в детстве снилось нам, Бабушек и тетушек ряд длинный Из потертых улыбался рам, И под их родным знакомым взглядом Там в углу, где риз сияет медь, Засветить привычную лампаду, И без страха жить и умереть… Так устала; так устали все мы От позорной, нудной суеты, Пересказов той же старой темы, Перепевов той-же нищеты. Жизнь прошла обидою беспутной, Недалек обещанный покой… И не даром в стекла окон мутных Тихо осень стукнула рукой.

Мерцают туманно и нежно, Огни голубые лампад… Приехали вечером снежным Мы свадебный справить обряд. Приехали длинным кортежем, Моторы пыхтят у крыльца, Слова и молитвы все те же, И тех же два пышных венца. И так же к парче аналоя Атласный постелен платок, И ждут с тайной робостью двое, Чтоб к счастью приблизил их Бог. Когда-то мы тоже венчались, Венчались и наши отцы. Дни юности бурной промчались И старости близки гонцы. Наш век души злобою пенит И новшеств приветствует ряд, Но буквой сухой не заменит Торжественный древний обряд. Под белой прозрачной фатою Невеста белее фаты, Сиянье свечей золотое На белые брызжет цветы. А рядом, застенчив, взволнован, Жених, спутник жизни и друг, И кольцами гладкими скован Сердцам заповеданный круг… У девушек искрятся глазки, Ловя сотни верных примет! Вот встали на коврик атласный… Кто первый оттиснул свой след? Старушки вздыхают в такт пенью Что счастье? Мгновенье и тлен… Мнет шафер в невольном смущеньи Тяжелый раскинутый трен. Мерцают наивно и свято Лампад голубые огни… Мы тоже венчались когда-то И ждали чудес… Как они…

Осень заржавленной кистью Летние заросли мажет, В воздухе мертвые листья Ветер гирляндами вяжет. Жизни стучит веретенце, Время считает морщинки, В алом негреющем солнце Тихо летят паутинки. Тучи грознее и ниже Ночь раскрывает объятья, О, защищайся, люби-же Ласка от смерти заклятье. Чувство с годами смиренней, Сердце справляет поминки, В томной лазури осенней Тихо летят паутинки.

На шумных праздниках, в блестящей амфиладе, Горящих, роскошью, залитых светом зал, Как я люблю в их царственном наряде, Как я люблю ряды зеркал! Они двоят ажурных люстр сиянье, Они зовут на сказочный простор, Сливают грань миров и множат обаянье, Лаская замкнутостью взор. Они щедры, как принцы детской грезы, Чисты и холодны, как девственный кристалл, Правдивы, как дитя, обманчивы, как слезы… Как я люблю ряды зеркал! Но в жуткой полутьме притихнувшей квартиры, Комфорта жалкого убогий идеал, Окошки светлые несбыточного мира, Как я боюсь немых зеркал! С жестокостью судьбы и хитрой злобой зверя Их светлая лазурь рисует без прикрас И пропасть черную незапершейся двери, И черную тоску глубоко впавших глаз. Как я боюсь зеркал, зеркал неумолимых В миражах небытья пророчащих финал, Ловящих след забот и лет неизгладимых… Как я боюсь немых зеркал!

Я только женщина и замыслов глубоких Не прячу от людей я в трепетной груди. Ни славы, ни богатств, ни почестей высоких, Ни власти, ни побед не жду я впереди. Я только женщина… Тепло и блеск люблю я, Люблю лазурь небес и солнца яркий свет, Далеких вешних птиц, поющих аллилуйя, Задумчивой луны загадочный привет. Люблю я бальных зал роскошное сиянье И пенящихся чаш серебряный трезвон, Люблю игру камней, неровное дыханье, Взволнованную речь за мрамором колонн. Люблю горячих рук случайное пожатье, И ласку быструю зажегшихся очей, По бархату ступень манящий шелест платья, И тела аромат, и музыку огней. Я только женщина и замыслов опасных Я не таю, увы, в мятущейся крови… Я одного хочу, хочу упрямо, страстно Хочу любви…

Искры летали, как звезды падучие В черном от дыму вагонном стекле, Мысли сплетались несвязный, жгучие… Падали слезы, как искры горючие, Падали искры, как слезы во мгле. Искры летели… Вагон громыхающий Бешено мчал нас и, как в полусне, Помню речей твоих шепот ласкающий, Милого голоса звук замирающий, Гасли мгновенья, как искры в окне. Искры летели и гасли летящие… Память о них до сих пор я храню — Искорку жизни живую, блестящую, Где притаилось прошедшее счастье И освещает дорогу мою.

Лилии прибрежные, лилии душистые, Девственные, снежные, бледные цветы, Вы — мечты души моей, гордые и чистые, Вы — мечты любимые, нежные мечты! Розы ярко красные, летом опьяненные, Пышные, прекрасные, алые, как кровь, Вы — любовь могучая, негой упоенная, Пылкая и жгучая, страстная любовь! Ирисы печальные, ирисы усталые, Звона погребального отклик средь полей. Скорбное отчаянье, думы запоздалые, О, цветы раскаянья, вы мне всех милей!..

Розовый отблеск горящей лампадки, Черных теней трепетанье, Светлые прутья узорной кроватки, Мерные звуки дыханья… Шорохи ночи в тиши напряженной, Шелесты лапок мышиных, Пса неотвязнjго лай отдаленный, Скрип тюфяка на пружинах. Розовый кончик раскрывшейся ножки, Два кулачка на подушке, Ласковый профиль заснувшtго крошки, Нежный пушок на макушке. Ночью проснешься — все тихов кроватке, Слышно малютки дыханье, Тихо колышется пламя лампадки, Смутно теней очертанье.

Беседка в зелени с дерновою скамьей, И ясный день дышащий негой лета, И гладь пруда вся лильями одета, И ты со мной! Как много грез о счастьи бесконечном, И звонких слов, и мыслей пестрых рой, И юный смех веселием безпечный, И первый поцелуй — горячий, молодой, Зеленый поцелуй. Раскрытое окно, с лазурной высоты Струится серебро на бархатные шторы, Каким огнем горят восторженные взоры, Со мною — ты! В тревожной тишине, луною озаренной, Как властно шепот твой в ушах моих звучит, И жжет меня твой взгляд, любовью вдохновенный И на губах моих твой поцелуй горит, Твой красный поцелуй. Задумчивой зари мерцающий покой, Терраса с гроздьями глицинии душистой, Печально мы сидим в их зелени пушистой Рука с рукой. Последний алый луч на небе догорает, Молчит балкон и мы молчим с тобой… Прощай, прощай… Дрожит и замирает Последний поцелуй прощальный и немой, Лиловый поцелуй.

Летний вечер в саду чуть колеблет листву, Стол накрыт ослепительно ярок, Я гляжу — не слетятся ли феи в траву Из под тени раскидистых арок. Не слетятся ли феи на сказочный пир, Шаловливые, милые феи. Но давно уж бедняжки покинули мир, Безответны и тихи аллеи. Здесь на клумбах цветы и цветы на столе, Раздаются заздравные речи, И насмешливо звезды, прищурясь во мгле Смотрят вниз на горящие свечи. И красив темный сад, и красив белый стол, И душа верить чуду готова… О спустись, древней сказки изящный посол, Чистый жемчуг крылатого слова. О спустись к нам, малютка, из чащи ветвей С нежным шелестом розовых крылий, Вспомни старую быль и процессии фей В цветниках распустившихся лилий. Но молчат тополя и безмолвна сирень В голубых переливах опала. Вдруг метнулась над скатертью легкая тень И вино пролилось из бокала. В жидком золоте брызг, с тихим звоном стекла Как цветок зачарованной сказки, Билась бабочка, трепетным взмахом крыла, Обивая прелестные краски. И затихла внезапно, наш стол осенив Обаяньем мгновенной печали… Это — фея, слетев на мой страстный призыв, Утонула в холодном бокале.

Жуткая, гибкая, странно красивая, С темного, мрачного дна, В ночь полнозвездную, в ночь молчаливую Я выплываю, как пена стыдливая, Смутных желаний полна. Там на песке, так таинственно блещущем, Ясен мой тонкий овал, Хвост изумрудный изгибом трепещущим Искрится влагой волны тихо плещущей, Бьется о выступы скал. Пальцы покрыты перстнями жемчужными, Жемчуг на кистях руки, Кольцами кудри блестят полукружными, Робким дрожаньем, толчками ненужными Землю скребут плавники. С жаркой мольбой я к песку каменистому Грудью прильну на песке, Очи людские, печально лучистые, Очи тоскливые, яркие, чистые Светят слезами во мгле. Плачу, мечусь я, холодная, гибкая, В кружеве тины морской, Руки сплетаю, как поросли зыбкие, Медные кудри на взмории липкие Рву с безграничной тоской. Небо прекрасное, небо стоокое, Ночь полнозвездная ночь! Кто утишит мое горе жестокое, Всем непонятное, страшно далекое, Кто мне захочет помочь? В море безбрежном из пены сотканная, Сказка лазурной волны, Как родилась я, безумная, странная, Женщина — рыба, живая, обманная, Знают лишь волны да сны. Как родилась я, в воде отраженная Светлым девичьим лицом, С мыслью тоскующей, снам обреченная, Страстная, кроткая, вечно влюбленная, С рыбьим зеленым хвостом? Как родилась я, как жить не устала я, Как еще зыблется грудь? Сердцем любила, томилась, страдала я, Телом бездушным волнений не знала я, Кто мне укажет мой путь? Жуткая, гибкая, странно холодная, Призрак в ночи наяву, Рыба — горю я любовью бесплодною, Женщина — гибну над скатертью водною. Кто я? Зачем я живу?

Дни весны докатились до мая, Но утешат, ли жажду мою? Я любовь одного принимаю И другому ее отдаю. А другой, он не ждет и не просит, И не хочет мне душу отдать… Легкий ветер пушинки разносит — Зацветающих трав благодать. Для другой он сжигает украдкой Яркий факел надежд и тревог… Плакал Гейне над этой загадкой, Но разгадки найти не помог.

Лазурные глаза — их деды воспевали, В них ласковый привет небесной вышины, В них белых ангелов бесплотные печали, Задумчивых мадонн картинные вуали, Далеких  лебедей заоблачные сны. Зеленые глаза — мечта и бред поэта, Игра морской волны, туман немых глубин, На тонких стеблях трав луч солнечного света, Проснувшихся сирен загадочность привета И отблеск чешуи змеиных гибких спин. И черные глаза — граница снов и ада, И ночь, и темнота, и бархат старых ряс На службе похорон зажженная лампада, Открытое окно в ночную бездну сада, Клубящихся страстей таинственный экстаз. Лишь карие глаза не привлекли вниманья, — Янтарные глаза бесчисленных зверей, Глаза, сверкнувшие в улыбке мирозданья, Где жжет пожар веков безбрежное сиянье, Бездумные глаза античных дикарей… Соломки желтые в них солнце зажигает, Желанья их просты, как древних эр заря, В них блеклый лист шуршит, степной ковыль играет, И счастлив тот, чей взор созвездья отражает И видит мир сквозь призму янтаря.

Сумерки, сумерки, зимние стелятся, Рамы оконной светлей переплет. В темных углах чьи то тени шевелятся… Тише… Он скоро придет. Глажу дивана подушки хрустящие, Кутаюсь зябко в узорный платок, Стелятся сумерки, скорбью томящие… Кто задержать его мог? Страшно в мечтах заповедных извериться… Пробило восемь. Сомненье растет. Сумерки, сумерки зимние, стелятся… Кончено… Он не придет!

Мы стояли в темном вестибюле, Холодели в рамах зеркала И белели в сумеречном тюле В арке двери отблески стекла. Парой светских фраз мы обменялись, Голос твой был ровен и далек, Но во тьме глаза твои смеялись И дрожал в них желтый огонек. Мы с поклоном чопорным расстались, Ничего ты больше не сказал… Отчего-ж глаза твои смеялись В вестибюле у немых зеркал?

В двух тонких рюмочках налито кюрасо, Над нежной люстрой из живых кристаллов Сияний радужных колеблется серсо И в плаче скрипки слышен звон бокалов. У белых столиков редеют платья дам, Уж первый час и кончен поздний ужин Но Ваших дифирамб пьянящий фимиам В мои мечты вплетает нить жемчужин. Я знаю завтра, в деловитости утра Жемчужины излишним станут сором, Но стелется гипноз, влечет к себе игра, И я горжусь сияющим убором. Сегодня я хочу светиться и любить И Ваш восторг мне дорог, мил и нужен, А завтра разорву прилипнувшую нить Своих поддельных, блекнущих жемчужин.

Мы сидели в концерте, не вместе, не рядом, Он с другой, я с другими, с толпой… Я ласкала горячим целующим взглядом Милый профиль усталый и злой. В людном зале сплелся с темпом песенки модной Русской были широкий разгул… Он сидел равнодушный, далекий, холодный, Не ответил, не встал, не взглянул. А мне грезился сад, освещенный луною Горной речки таинственный плеск, Дорогие черты в полутьме надо мною, И в глазах фосфорический блеск. Через легкую ткань шелковистого платья Теплота обнимавшей руки, И стальные глаза и стальные объятья На откосе, в траве, у реки… Это сказка? мечта? Лунной ночи химера? Я не знаю, не мучай меня!… Но ее заслонили три ряда партера, Три промчавшихся, прожитых дня.

Румянится рябчик на блюде заманчиво, Бутылка сотерна во льду, Все в жизни неверно, пестро и обманчиво… Ты знаешь, что с неба у всех на виду Сегодня мы сняли звезду. Мы сняли звезду золотую, блестящую И ей осветили наш путь. В твоих поцелуях безумное счастье, Они покрывают, как ризой, мне грудь, Я вздохом боюсь их стряхнуть. Бахромка от люстры звенит и качается И бисер зеленый дрожит. Сегодня мы — боги! Нам все улыбается. Для тех, кто, как мы, каждым днем дорожит, Как время безумно бежит. Я чувствую губы свои, они алые, На них поцелуи горят. Глаза твои меркнут такие усталые, И льдистых бокалов края, милый яд, Огонь наших губ холодят. В кофейнике кофе, кипя, поднимается, Бутылка сотерна во льду — Глаза твои меркнут и вновь загораются… Ты знаешь, что с неба у всех на виду Сегодня мы сняли звезду.

Серебристое утро, пары от дыханья клубятся, Розоватые блики румянят морозную гладь, Вокруг солнца сиянье, а в воздухе льдинки искрятся, Моих мыслей и грез никому, никому не узнать. Голубей поднялась перламутрово-сизая стая Под ногами скрипит замирающий, хрупкий снежок, Я иду и смеюсь, я иду и глаза закрываю, Чтоб никто моих грез подстеречь и увидеть не мог, Чтоб никто не поймал говорящие молнии взгляда, Не нарушил вопросом мой чудный ласкающий сон… Проходите скорей. Никого, никого мне не надо! Никого? Одного я хочу и один этот — он! О я чувствую их, моих огненных грез трепетанье, Они так не похожи на прежних корректных сестер Я боюсь, что от них, как от солнца, исходит сиянье. И ложатся румяные блики на снежный ковер.

Моя любовь без слов и песен, Моя любовь к тебе нема. Наряд речей ей груб и тесен, — Моя любовь без слов и песен — Ей пыл признанья неизвестен, Но горяча она сама. Моя любовь без слов и песен, Моя любовь к тебе нема. Я в глубине мечту лелею Излить всю нежность и печаль, Дрожу, молчу и холодею, — Я в глубине мечту лелею, — Сказать «люблю» тебе не смею, Обнять сияющую даль. — Я в глубине мечту лелею Излить всю нежность и печаль. Тебе послала я признанье — Цветы гортензий голубых, Изящных, нежных как мечтанье, — Тебе послала я признанье, — Чтоб рассказать мое страданье Дыханьем листиков живых — Тебе послала я признанье Цветы гортензий голубых. Мои цветы без аромата, Моя любовь к тебе без слов, Моя любовь тоской объята, — Мои цветы без аромата, — И не расскажут чем богата Моя душа в лазури снов. Мои цветы без аромата, Моя любовь к тебе без слов.

О как странно, о Боже как странно, Что мы были когда-то близки, Меркнул день, пылью улиц затканный, Мы столкнулись случайно, нежданно, Обменялись пожатьем руки. Мы столкнулись в дверях магазина, С нами призраки умерших дней, Прошлых ласк, прошлых грез паутина Загоралась и гасла витрина Первой вспышкой вечерних огней, На него я взглянула украдкой, Он обрюзг, опустился, погас, Его рот лег капризною складкой, И томил нас двойною загадкой Из могилы возникнувшей час. Я спросила, волнуясь, несмело: — Вы зайдете? Не правда-ли? Да? — О конечно… В душе помертвело. В интонациях фальшь прозвенела, Чей-то голос шепнул: — Никогда! — О любовь, сказка феи обманной, Поцелуи у сонной реки… Мы простились неловко, жеманно. О как странно, о Боже как странно, Что мы были когда-то близки!

Опустели поля, облетели листы, Тихой дремою рощи и лес объяты И сияет зари раскаленный алтарь, Как на золоте бронза, на бронзе янтарь. Потянуло морозом из северных, стран И молочною дымкой ложится туман, Беспросветный туман, частый гость в сентябре, Серебро в перламутре, опал в серебре. Тихо падают листья, что ветер разнес, Тихо падает жемчуг рассыпанных слез, И слеза за слезою катится из глаз, Как в кристаллах сиянье, в сияньи алмаз.

Квадраты мерзлого окна Ночь красит синею эмалью, Струятся  звезды. Я одна В кругу, очерченном печалью. Одна… Так грустно быть ничьей. В квартире шорохи так жутки. В тиши оброшенных ночей Считает маятник минутки. Лампадка в радуге стекла Дрожит, подобно изумруду… Такой, как я с тобой была, Я никогда ни с кем не буду!

Все пусто и голо, все пусто и голо, — Ни снега, ни льдинок, ни брызг… Весеннее солнце с улыбкой веселой По небу катает свой диск. Размашистый ветер порывисто дует, Взметает клубами песок, Под крышей голубка любовно воркует, Ей вторит ее голубок. О бедные птицы и бедные люди, — Тоска, обреченность и гнет! Пусть скажет хоть сердце в измученной груди, Что это весна к нам идет!

Старинной книге с фермуаром из эмали, Став гордым мастером магических наук, Я душу посвятил, сомкнув волшебный круг, И камни мне свои секреты рассказали. Как при рожденьях изумруды помогали, Рубин невинность блюл средь оргий, битв и мук, Был аметист — глаз мудрости и друг, И охранял алмаз от яда и печали. Гранильщика камней убил я в час заката И в драгоценностях похитил два агата, — Защиту верную от горьких чар раздумья, А камни взял для вас, для вас, о дорогая, Надев на палец, свойство его зная, Лишь хризолит, лечащий от безумья.

Влюбленная луна спустила плащ лазурный На задремавший сад с жемчужного плеча. В массивы зелени вплелся трельяж ажурный, Бассейна светлого расстелена парча. Вдали стоит дворец, горящий в лампионах, И опрокинулся в бассейн его фасад. Там женщины скользят в шуршащих капюшонах, Загадкою шелков тревожа тихий сад. В беседке вычурной целует Коломбину В нее без памяти влюбленный Арлекин, Раскрылось домино и падает на спину Змеисто рыжих кос тяжелый балдахин. Весь сад заворожен сантиментальной сказкой, Но вздрогнул вдруг трельяж тревожно и остро, — В условности белил и с искаженной маской Там вырос силуэт безумного Пьеро.

В песке я сделал начертанья И знаки тайные сомкнул, Чтоб сохранить воспоминанье О месте том, где я заснул. Я в серой туче сделал меты И расцветил ее опал, Чтоб в небе сохранить приметы О месте том, где я мечтал. Из лиры, в снах души высокой, Я тесный гробик грезе сбил, Чтоб сохранить в нем бред далекий О месте том, где я любил. Но все здесь зыбко и непрочно… Вихрь тучу вдаль умчал мою, Песок смело волной полночной И я давно уж не люблю.

Седой мороз в плену нас держит по квартирам. Он дышит в окна зачарованной струей И злым тюремщиком, но тонким ювелиром Замерзшего стекла расчерчивает слой. Цветы из белых искр и пальмы из алмазов Сверкают и горят в негреющих лучах… Не странно-ль, что мороз в сияющих экстазах Тоскует по весне в тропических лесах? Заложники зимы, у печек раскаленных Мы вечером сидим и греем пальцы рук, А разжиревший кот скучающий и сонный Улегся на полу в лучисто алый круг. Рубинные мосты, коралловые нити, Гранитные дворцы, колонны, гребни скал… Не странно-ль, что огонь тоскует о граните О том, кто власть его и силу не признал? Одолевает сон, сознанье цепенеет, Работать, двигаться и думать как-то лень… Обрывки смутных грез в вечерней дымке реют, Обрывки смутных грез, воспоминаний тень. И образ твой, на миг мечту мою пленивший, Стоит, как некий страж, перед лицом моим… Не странно-ль, что любовь тоскует о небывшем, О том, кто не любил и не был мной любим?

Пасхальный стол, кокетливо накрытый, Колокола до утренней зари… Столовые часы спокойно-деловито Бьют час, бьют два, бьют три… А у стола уютно на диване Сидят втроем родители и сын, И говорят о том, что в жизни, как в романе, Смысл бытия везде, всегда один. Прочь ханжество и шире путь надежде, Пусть в жилах бьется трепетная кровь; Повсюду царствует, и царствовала прежде, И будет царствовать — любовь! Сын о курсисточке мечтает безмятежно, Ее глаза полны загадок и чудес, И на заутрени так ласково и нежно Она ответила: Воистину Воскрес! Отец о той, что вот сейчас шагает, И ждет его в саду, там, у окна, А мать о том, кого никто не знает, И знает лишь она одна.

Не кричите, что пали нравы, Что наш век любит деньги и кровь, Мы все имеем право На маленькую любовь. Мы все должны знать и верить, Что кто-то в условный час Секундами время мерит И думает о нас. Мы все должны чувствовать силу, Кого-то обидев зло, Одною улыбкой милой Разгладить его чело. Чьему-то приходу быть рады, Кого-то лелеять, беречь, Влюбленные, томные взгляды Уметь погасить и зажечь. Не стоит смущаться, право, И хмурить с презреньем бровь, — Мы все имеем право На маленькую любовь.

Я не свяжу тебя своей любовью, Мольбами и тоской тебя не отравлю, Я прикоснусь рукою к изголовью И тихо песню пропою. Мне небом послан дар поистине проклятый — Живую душу я в ритм песне отдаю, И у креста любви своей распятой Я не рыдаю, а пою.

Бал шумный догорел… У двери освещенной Редел народ, бранились кучера… И вместе с ночью чадной и влюбленной Сегодня обращалось во вчера. Предутренних небес легко алела риза И белый пар над городом повис. По тротуару шла усталая маркиза И с нею ненапудренный маркиз. Маркиза в шарфике, маркиза без кареты — Не правда-ли печальный диссонанс? В углах усталых рта утраченные лета Уже вписали жизненный баланс. Ночь быстро таяла, бледнела, уходила, Все ярче утро крепло и цвело. И было смутно жаль всего того, что было И чего не было, но — быть могло.

Сумерки, слетев, сложили крылья И зарылись в голубом снегу — Бьют часы охрипшие с усильем, Ровно в семь я елочку зажгу. Обещал придти ты в этот вечер Посидеть под елочкой вдвоем, Точно звезды вспыхивают свечи По одной трепещущим огнем. Золотые вспыхивают нитки, Льется терпкий сладкий аромат, Дней прожитых медленные свитки На мой зов испуганно спешат. Милый, милый!… На высокой ветке Не могу я сладить со свечей… Вот зажгла! И елочка, как в сетке, Завернулась огненной парчей. Ты придешь, возьмешь меня за плечи Руки руки нежно обовьют… Весело потрескивают свечи И часы вторую четверть бьют. Ты теперь стал сдержанней и суше, Не смеешься, долго не сидишь… Господи, помилуй наши души, Господи, обоих нас услышь. Но давно условленный час встречи Стрелкою обогнут часовой… С тихим треском угасают свечи, Нехотя и грустно, по одной. Ночь, слетев, сложила мягко крылья И глядит в оконный переплет… Бьют часы охрипшие с усильем, Все равно, теперь он не придет. На окне слезами блещет иней И свеча, последняя звезда, Язычком рванулась бледно-синим И угасла… Навсегда…

Мне чуждо яркое, шумливое, кричащее, Весенней заросли ликующий покров… Печаль осенних зорь и листья шелестящие, С кокетством, мотыльков на зов судьбы летящие Красивей и нежней махровых цветников. Боюсь я пышного, надменного расцвета Задорной юности, гордящейся собой, Надломы, прозой дней затертого эстета, Лицо красавицы, дыханьем лет задетой, Чертят скрижали дум мучительной резьбой. Докучен мне Расин, кимвалами бряцающий В торжественном дворце французских королей, Андре Шенье в цепях, на плахе погибающий И вызов красоты толпе убийц бросающий Мечте романтиков желанней и милей. Последняя слеза Марии Антуанетты Сияет пламенней Бастилии костров… Где злобные слова и громкие декреты? Бессмертью гибели слагают гимн поэты, Не мишуре побед крушащих топоров. И если нас гнетет и давит настоящее, Мы будем прошлое в душе перебирать, Альбомы старые… Листы их шелестящие О жизнях прожитых трагично говорящее, Жемчужных ангелов поникнувшая рать. Пускай проходят дни суровой вереницей, Не только мертвые хоронят мертвецов… Глядят из старых рам загадочные лица И прячут дневников атласные страницы Признанья и мечты угаснувших отцов, Былины звонные, и камни говорящие, И сказки милые — цветы былых веков… Мне чуждо яркое шумливое, кричащее, — Печаль осенних зорь и листья шелестящие Красивей и нежней махровых цветников.

Черный арапчик над спящей графиней В тяжком раздумьи стоит, Ручки графини белее, чем иней, Ножки — сердец восхищенных магнит. Щечки графини — прозрачные льдинки В алом сияньи и розах утра, Локоны — сеть золотой паутинки, Пудра на них; как налет серебра. Зубки графини белее жемчужин, Нежные грудки, как два голубка, Старый король с нею искренне дружен, Дружба его, как базальты крепка, Черный арапчик стоит над графиней, Снятся ей странные, смутные сны, Видит туман расстилается синий, Груды обломков в тумане видны. Снится графине: ватагою шумной С пеньем народ возбужденный идет, Этой толпе опьяневшей, безумной Черный арапчик ее предает. Снятся графине тюремные своды, Много друзей и знакомых в тюрьме, Слышит — во имя любви и свободы Грозный вердикт произносят во тьме. Слышит графиня, что судьи смеются, — Выдал арапчик ее головой, — Хочет она закричать и проснуться, Видит вдали блещет столб огневой. Снится ей площадь, народ исступленный, В небе багряном взвился эшафот… Где-же король, ее верный влюбленный? Злобный арапчик на площади ждет. — Ты меня предал, — графиня рыдает: Я-ль не ласкала, не грела тебя, — С горькой усмешкой он ей отвечает: — Счастье вернул я, тебя загубя. В доме твоем только ласку я видел, Ты мне сестрою и другом была, Но я за то тебя зло ненавидел, Что я так черен, а ты так бела. Носятся сны над графинею спящей, Черный арапчик в раздумьи стоит, Губки графини, как жемчуг блестящий, Ножки — сердец восхищенных магнит. Ручки графини белее, чем иней, Щечки, как льдинки в сияньи зари… Этот арапчик — любимец графини, Эта графиня — М-ме Дюбарри.

В туманной Бельгии, где дали серебристые, В местечке небольшом, над пеной волн морских Стоял убогий храм, куда влеклись туристы Взглянуть на временем нетронутый триптих. Прелестный образец старинного уменья, Бесценный чудный дар ушедших мастеров, Служащий вызовом столетиям и тленью Изящной свежестью неблекнущих цветов. С ним рядом, диссонанс искусству кватроченто, Мадонна-статуя с фарфоровым лицом В плаще со звездами блестела позументом И льном мишурных кос под стразовым венцом. В игре горящих свеч загадочной и зыбкой Она, шокируя заезжих знатоков, Дарила розовой фабричною улыбкой Нехитрую семью умильных рыбаков. И сторож старичок, гостей встречая в храме, Хвалил им живопись прадедовских икон, А сам с толпою пел тропарь Небесной Даме И видел, как народ идет к ней на поклон. Когда-же ветер выл, лохматились буруны И океан ревел, неистов и жесток, Рыбачки вешали игрушечные шхуны К звездам ее плаща и плакали у ног. Ударила война — Все жители бежали Под неумолчный гул германских батарей, Но сторож не ушел и, тень в стране печали, Остался на посту у замкнутых дверей. Когда-ж, ломая брешь в оживе обгорелом, Снаряд засыпал храм камнями и золой, С молитвой он вошел и вынес под обстрелом Из церкви статую с отломанной рукой. Он шел под градом пуль, под визгами шрапнели, Он шел и нес ее — властительницу грез… Он падал и вставал и к вожделенной цели Мадонну на плечах заботливо донес. И здесь, в кругу друзей, гордясь священной ношей Сказал, торжественно, распрямясь во весь рост: — Смотрите, вот она… Я спас ее от бошей, Мадонну кроткую в плаще из Божьих звезд! Засыпал страшный взрыв старинную икону, Пусть боши стерегут и прячут черепки, Но я не мог уйти, оставив им Мадонну, — Ей в храме столько лет молились рыбаки… Когда-же ветер выл, лохматились буруны И океан ревел, неистов и жесток, Рыбачки вешали игрушечные шхуны К звездам ее плаща и плакали у ног.

В кабинете дремлят фолианты В переплете из тисненной кожи… Наших дней поддельны бриллианты, Драгоценности отцов куда дороже… Со страниц глядят, решая спор, Короли и их жеманный двор. Шелестят расшитых роб брокары, Тонких шпаг поблескивает жало, О любви щебечут нежно пары… В те года сердца Нинон пленяла, А умом и грацией вдвойне Славилась маркиза Севинье. Ее письма знает теперь каждый… А маркиз? Кто помнит о маркизе? Авантюр он был сжигаем жаждой, Видел счастье в ласковом капризе, С умною женой не ладил он И любил веселую Нинон. Не одну. Ценя красавиц чары, В честь их всех он осушал бокалы. Шелестели пышных роб брокары, Тонких шпаг поблескивало жало… В поединке доблестно убит, Он давно в семейном склепе спит. Из прадедовского замка из Бретани, — Вся в слезах одолевая мили, Прибыла маркиза на свиданье С мужем — к свежевырытой могиле. Черный гроб, засохшие венки… Ни письма, ни слова, ни строки… И маркиза, вытирая глазки, Шлет сопернице посланье и привет: — Может быть в минуту нежной ласки Вам маркиз оставил свой портрет? Ей в ответ учтивая Нинон Золотой прислала медальон. До сих пор хранит он в черных бантах Тонкий профиль гордого вельможи. В кабинете дремлят фолианты В переплетах из тисненой кожи И встают с поблекнувших страниц Призраки давно забытых лиц.

Время всех засыпает обломками, За ступенью ломает ступень. Есть в истории имя негромкое, Чуть намечена слабая тень. Всем нельзя в равной мере прославиться, Всем размах не по силам большой, — Не святая она, не красавица, Просто женщина с женской душой. Рядом с яркой фигурой, увенчанной Гордым лавром победной войны, Милый образ кокетливой женщины, Легкомысленной, нежной жены. Дни бегут вереницею длинною, Гаснут тени далеких времен, Но навек обручен с Жозефиною В книге прошлого — Наполеон! За кровавыми, дымными зорями, Переходов, походов, побед, С полководцем великим в истории Хрупкий женский стоит силуэт. В узком платье, с высокою талией… Перепутав границы всех карт, Из долин побежденной Италии К ней спешил молодой Бонапарт. И судьбою и счастьем оставленный, Неминуемый чуя конец, В Мальмезон Император затравленный Приезжал, покидая дворец. Дни бегут вереницею длинною, Гаснут тени далеких времен И навек обручен с Жозефиною В книге прошлого — Наполеон!

В те далекие дни, что для нас теперь ближе И понятней других вглубь ушедших времен В одинокой мансарде жил в бурном Париже Молодой и безвестный художник Прюдон. Он глядел из окна на жемчужное небо, На манящие зори туманных высот, А внизу жаждой зрелищ, добычи и хлеба В сетках улиц кипел опьяневший народ. Но художник не слышал зловещих раскатов, Не искал в смутах дня жизнью попранных прав, И в цветах догоравших на небе закатов Видел лик Божества, душу грезе отдав. Он однажды сидел в груде гипса и хлама, Разбирая наброски скопившихся лет. Постучав у дверей, незнакомая дама В мастерскую вошла заказать свой портрет. — Только бюст… Фон неважен… Стена голубая Или старой портьеры поблекший атлас… Но как можно скорей. Я на днях уезжаю… Три сеанса, не больше. Начнемте сейчас. Она ловко уселась, поправила кудри, В детских ямочках щек отблеск солнца играл, Улыбались глаза в темных мушках и пудре, И подкрашенный ротик алел, как коралл. Пододвинув мольберт, приготовил он краски И привычной рукой набросал на холсте Грациозный овал, подведенные глазки, Мягко спущенный локон в атлас декольте. Расчленяя искусную прелесть модели, Он ловил тот фривольный, подчеркнутый тон, Что преподал Версаль в кружевах акварели, В пасторалях принцесс утвердил Трианон. Только вечер, спустив золотые вуали, Охладил и   пресек его пылкий экстаз. По камням мостовой каблучки застучали; — До свиданья, до завтра! — В условленный час! Он остался один! Парк гасил изумруды, Старый колокол пел дребезжащий привет, Вдоль темнеющих, стен лиловели этюды, Оживал в полутьме неготовый портрет. Через ровные арки растворенных окон Летний сумрак бросал сноп оранжевых стрел, На холсте шевелился причудливый локон, И подкрашенный ротик жеманно алел. Умирающий двор, мадригалы и кудри, Менуэт двух веков на цветных каблучках… Кто она эта куколка в мушках и пудре, Статуэтка из Севра в Лионских шелках. Кто она? Ci devant? Куртизанка? Маркиза В перепуганном стане гонимых вельмож? Надушенный комочек причуд и каприза, На салонных подмостках взращенный фантош? В беззаботной толпе светских птичек веселья Где звенящие трели она допоет? В злобном море борьбы, в перегаре похмелья Как направит в лазурь эфемерный полет? День настал. Распахнувши оконную раму, Пропустить опасаясь условленный час, Он напрасно прождал незнакомую даму… Без нее новый вечер расцвел и погас. И обьятый тревогой, в тоске ожиданья Он томился ряд долгих, мучительных дней И, как страстный любовник, ждал с дамой свиданья И болел непрестанною мыслью о ней. Он часами  сидел в мастерской у портрета И часами глядел на косой потолок. Улыбалось лицо в волнах тающих света И подкрашенный ротик алел, как цветок. Наконец раздраженный, усталый, унылый Он спустился на улицу с тайной мечтой Встретить в праздной толпе образ светлый и милый Легкомысленной дамы, отнявшей покой. И Парижская чернь безудержным стремленьем Приняла его тотчас в свой шумный поток. Вместе с ней он бежал и с тупым неуменьем Уклониться хотел, уклониться не мог. Но куда он спешил и куда он стремился В зыбком море смятенных, кричащих людей Он узнать не старался и вал докатился, Разливаясь с ворчаньем в разгон площадей. Неожиданно выросла тень гильотины, Призрак смерти проплыл в золотистой пыли, — В нагруженных повозках процессией длинной Осужденных на казнь перед ним провезли. Он остался смотреть… Безнадежно, упрямо, Содрогаясь и хмурясь, стоял и бледнел… Вдруг кокетливый облик потерянной дамы Промелькнул над горой обезглавленных тел. Она быстро прошла роковые ступени, В детских ямочках щек отблеск солнца играл, От багровых столбов шли багровые тени И трехгранный топор синей сталью сверкал… Приподнявши головку за светлые кудри, Теплой кровью палач окропил эшафот… И на мертвом лице в темных мушках и пудре Улыбался, алея, подкрашенный рот.

Стакан, таблетка веронала, Записка с парой бледных строчек: — Я умереть хочу, устала… И все. Нельзя сказать короче, И утро зимнее печально Под песнь унылую метели Скользит лучом в убогой спальне По узкой девичьей постели. А на постели стынет тело… И ротик ружем подрисован… Скажи, ты этого-ль хотела, Заботы дней прервав сурово? Пять-шесть подруг пойдут за гробом, Венок на черно-белой ленте Положит к снежному сугробу Любви случайный друг — студентик, Понуро встанет у березки, Крестясь прижмет три пальца к груди, А на соседнем перекрестке Другую встретит и забудет. Быть, может, мальчик бесприютный, Без Бога, дома и отчизны, В порыве горести минутной, Как ты, как ты уйдешь из жизни. Наш молодняк от доли нищей, В пути теряя рано силы, Уходит в жуткий мрак кладбища, Под свод безвременной могилы.

Неширокая лента пляжа И широкий простор реки… Скоро ночь синей дремой ляжет В остывающие пески. И под шелест, под плеск и вздохи, На скамеечке — я и он, — Собираем святые крохи Позабытых давно времен. Точно надписи на могиле, Имена дорогих нам мест, Где мы порознь когда-то жили И поставили вместе крест. Запоздавших увозит катер, Полон тайны ночной Харбин, Тихо Сунгари волны катит В гаолянах чужих равнин. Ночь мечтой и загадкой манит… Это Сунгари или нет? Не другая-ль река в тумане Нам струит серебристый свет? Не другие-ль в сплошном сияньи Всплыли зеленью острова? Не тревожьте воспоминанья… Не услышит наш зов Нева…

Бирюзой и золотом пронизан, Выткал август пышные ковры, И цветов сверкающая риза Сетью радуг блещет и горит. Никогда так прочен и роскошен Не казался летних дней наряд. Георгин все царственнее ноша, Табаков таинственней обряд. И влюбленней радостная алость Красных роз и розовых гвоздик… Но я знаю, лето вдруг сломалось, — Этой ночью слышала я крик. Пронеслась над зарослью садовой Черных птиц сплошная пелена, И зловещей, страшной и багровой Поднялась ущербная луна. Этой ночью бились в диком страхе Бабочки в оконное стекло И на клумбе, как на тайной плахе, Белых астр созвездье расцвело. Этой ночью в сочных ветках вяза Первый лист поблекший изнемог, Этой ночью лето кто-то сглазил И на гибель черную обрек. Утром ходя, шумен и несносен, Мел дорожку, щурясь на зарю, И сказал, что наступила осень По китайскому календарю.

Осенний ясный день на ржавых листьях блещет И тополь клонится, как обветшалый стяг. Стою, хожу, сижу, укладываю вещи, И маятник в часах кивает мне: Так… Так… Я в этих комнатах немного старомодных Оставлю часть души, живую часть души… Звенит стекло в руках дрожащих и холодных, И маятник в часах торопит: поспеши… Смешные, голые, ободранные стены, Рогожи, ящики, веревки, сундуки… Другие, новые нам явятся на смену И слезы о былом бессильны и жалки. Цветные тряпочки, измятые бумажки, — Из ящиков стола ненужный старый хлам… Бесстрастная судьба идет походкой тяжкой, Свершая свой обход по избам и дворцам. И маятник в часах звучит, как грозный молот Вперед, вперед, вперед… Но что там впереди? Вот этот шелковый комочек был приколот И звался розою когда-то на груди. Оранжевый листок, похожий на образчик, Любовным пламенным, горячим был письмом… Жизнь прошлое сметет небрежно в сорный ящик, И станет сир и пуст нас приютивший дом. А в томике стихов, свалившемся под столик, Где туфли рваные и зонтичная жердь, Какой-то символист, отпетый алкоголик, Сказал — отъезд похож на маленькую смерть.

Пятнадцать лет не получала писем И потеряла к прошлому пути, А ведьма жизнь заржавленною спицей Спускала петли… Не найти… И вдруг восторг нежданного подарка… В саду цвела лиловая сирень, Открытку принесли с французской маркой В сияющий весенний день. Какой-то портик и листок аканта, Венчающий красивый взлет колонн… Париж — Харбин… Две доли эмигранта, Часовни наших похорон. Вновь прошлое протягивает руки, Встают черты печалью стертых лиц, Пятнадцать лет, пятнадцать лет разлуки, Пятнадцать вырванных страниц. Те юноши — в мундирах, в ярких формах, Бродяги, нищие, шоферы, кучера, Те девушки с надрывом семьи кормят, Склонившись над иглой с утра. Те дети — выросли без света и причала, Красавцы обратились в стариков… И на открытку солнце осыпало Кресты сиреневых цветков.

В осенний тихий день, когда свод листьев редок И солнце золотит жнивье седых полей: О если-б полететь, — мечтал наш дальний предок Следя завистливо за стаей журавлей. И пленник молодой во тьме средневековья В тюремное окно глядел на взмах орла И бледное лицо горело буйной кровью: — Свободу, он молил, и мощных два крыла. Влюбленные в саду, целуясь, наблюдали, Как в розах с мотыльком играет мотылек… Лететь, лететь вдвоем, не ведая печали, Порхая радостно с травинки на цветок. А в алтаре монах, склоняясь в час заката И слыша ангелов таинственный полет, Шептал: — Дай крылья мне, о Ты, чье имя свято, Чтоб в небо улететь, грехов откинув гнет. Молитву чистую услышал некий гений… На человечество взглянул он с вышины И страстные мольбы десятков поколений Взметнулись светочем и в плоть облечены. Да, крылья ангелов, мечта земной юдоли, И крылья мотыльков, орлов и журавлей. Они у нас в руках, покорны нашей воле, В могучих рычагах воздушных кораблей. Они у нас — моря, леса, луга и горы, Селенья, города… Они у наших ног. Распахнута тюрьма, отброшены заторы И человек взлетел, как птица… И как Бог… Взлетел в лазурь небес и властно грудь расправил, Взвился к немым звездам, сверкающим во мгле… О вспомни, вспомни тех, кого ты здесь оставил На обездоленной и страждущей земле. Раздался жуткий звон… И в зареве кровавом Пылают житницы, посады и дома… Что сделал ты с мечтой? Что сделал ты со славой? С короной благостной победного ума. Царит всевластно смерть и в вихре разрушенья Все гибнет, падает, в обломках Реймский храм… И с криком вороны, слепые духи мщенья Несутся тучами по огненным следам. А он, шептавший нам заманчивые сказки, Подслушавший мечту, повеявший весной, Святому воинству дав дьявольские маски, Он был ли ангелом? Он был ли сатаной?

Гребни волн барашками курчавятся, Пена брызг алмазами горит, Сунгари, сердитая красавица, Изменила свой обычный вид. В знак тревоги ловко и уверенно Подняли на пристани шары, Жмутся лодки к берегу растерянно, Выходя поспешно из игры. На шаланде под квадратом паруса Мы плывем испуганно назад, И о мачту треплет ветер яростно Бахрому бесчисленных заплат. Мы плывем, то килем дно царапая, То волне взлетая на хребет. Чей-то пес, визжа, скребется лапами, Обнимает спутницу сосед. И, багром скользя по борту узкому, Кормчий наш китаец молодой, Напрягая бронзовые мускулы, Пассажиров брызгает водой. И я знаю — в час заката алого Это он вдоль Нильского русла Плыл к той пальме, где под опахалами Клеопатра избранных ждала.

У подножья елочки потушенной Горько плакал старый рыжий Мишка, Вытирал слезинки лапкой плюшевой, Брызгал на мохнатую манишку. Хохотали шарики стеклянные, Шелестело золото орехов, И дрожали жалобы нежданные В серебре струящегося смеха. — Раз в году в окошко небо синее Вижу я под яркой сидя елкой, Остальное время в нафталине я В сундуке лежу за книжной полкой. Ах, в каком невыразимом горе я, Пронеслись года неслышно мимо, И теперь я только бутафория, И теперь я только пантомима. Я сижу, склонясь к стволу еловому, Хлопья ваты с веток никнут грустно… Жизнь идет теперь совсем по новому, Изменили реки свои русла. Раз в году и то лишь только издали Друга сердца вижу мимоходом, Сколько люди лишних правил издали, — Он мне дальше с каждым новым годом. Стыдно с Мишкой взрослому здороваться, Стыдно детство вспомнить в дружбе старой, Над губой, как углем нарисована Усиков пробившаяся пара. Раз в году тебя, мой мальчик, вижу я, Спали вместе мы в одной кроватке, Целовал ты морду мою рыжую, Угощал бисквитами и сладким. А теперь какую-то двуногую, Прижимаешь с радостью горячей, И тебя ни капельки не трогает, Что под елкой друг забытый плачет!

Солнце село над кольцом строений, Зимний вечер благостен и мирен, Тонкий дым сжигаемых курений В окнах фанз и у камней кумирен. В синих плошках клейкие пельмени, Убраны дракончиками нары, И цветы и звери в пестрой смене Женских курм расцвечивают чары. Но внезапно отдых благодушный Оглушает громом канонада, Роют снег фонтаны искр воздушных, Ленты улиц, точно жерла ада. Что-ж не слышно жалоб или стонов? Дружный хохот воздух оглашает. Как созвездья дальних небосклонов Огоньки фонариков мелькают. Не страшат ни свисты, ни раскаты, Ни ракет оранжевые мушки, И гремят с заката до заката Частой дробью шумные хлопушки. Добрым людям взрывы не опасны, Их боятся только злые духи, Шепчут глухо быстро и бесстрастно Заклинанья древние старухи. И, покончив с традицьонной встречей, Объятые праздничным туманом, Коротают новогодний вечер И хозяева и гости за маджаном.

От жизни горестной и бренной, От плотских путанных вопросов Уносит медленный, смиренный… Унылый звон великопостный. Так мало, человеку надо… В окно струится сумрак синий, Глаза святых в сияньи радуг Твердят о горьком счастьи скиний. Твердят о подвиге великом, О кротости и отреченьи… Протяжно «Господи Владыко» На клиросе несется пенье. Но не могу… Не отрекаюсь!… Земли не скину обаянья… И из сокровищницы райской Лишь — не убий — храню в сознаньи.

Тонкий трепет первых дней апреля, В воздухе весенняя свирель И страстная подошла неделя, — Кроткая среди земных недель. Мы — в церквах стараемся молиться, Смотрим, как янтарный воск горит, И кладем к подножью плащаницы Груз сомнений, злобы и обид. Мы — в домах метем, скребем и чистим, Чтоб достойно встретить Жениха, Чтоб войдя, не ощутил Пречистый Горечь пыли, тлена и греха. Мы по улицам, покорные привычке, Суетимся, не жалея сил, Выбирая Красное Яичко Для того, кто дорог нам и мил. Мы — в сердцах с надеждой и смущеньем Страстно ждем, в субботу кончив труд, С вестью о Христовом Воскресеньи Весть о том, что души не умрут.

В переулке пустом, тихим вечером вешним Вас нашли распростертой в пыли… Безответною куколкой, гостьей нездешней Осторожно в больницу свезли. У кровати больничной над девочкой бедной Старый доктор в халате сидел, И на жесткой подушке недвижный и бледный Остывающей лобик белел. Тонкий крестик висел на цепочке блестящей, На руке золотилось кольцо… О как трудно найти в жизни путь настоящий… В ридикюле нашли письмецо. «Моя милая мама, прости свою детку, Но судьбы злобных мет не стереть… Я любила… В наш век мы ведь любим нередко И теперь вот должна умереть… Но никто не виновен в развязке трагичной, — Не ищи, не вини, не гадай, — Помолись за меня и в часовне больничной Свою детку одну не бросай. Я часовни боюсь… Увези мое тело, Схорони потихоньку, одна… Ах, весною всегда умереть я хотела И теперь умираю — весна… Да, весною цветы, под цветами могила… Ты сходи к нему, мама, пригрей… Его бедная девочка слишком любила… Но пускай он не плачет об ней. Он женат. С ним остались прелестные дети, Пусть для счастья детей он живет… Моя бедная мама, одна, ты на свете, Твоей детки никто не вернет…»

В черном небе кресты золотые, Огоньки на литых крестах… Окна храма мечтой залитые, Завитые в цветных лучах. Тихо ветви склоняют деревья И далеко несется зов, Зов пасхальный, могучий, древний Христианских колоколов. Он гудит на двух рокотах низких Где — то там в вышине небес. Подголоски лепечут близко Быстрой дробью: Христос Воскрес! Всюду головы, головы, плечи, Ночь и площадь и тесный храм… Алый отблеск бросают свечи Подбородкам и волосам Набегающий ветер волнами Гонит всхлипы живых полей, Разрывает святое пламя И уносит от фитилей. Точно толпы калик перехожих Собрались мы с больших дорог… Наша радость на грусть похожа… Жив — ты? Жив — ли наш русский Бог? Крепнет хор светлым гимном победным И свечей полыхает лес… Для бессчастных  больных и бедных, Для бездомных Христос Воскрес.

Над рекой ресторанчик убогий, На спех сбитый досчатый помост, По волнам стелет месяц двуногий Серебристый трепещущий мост. Гром посуды и пьяные лица, Крики, ругань, журчанье воды, И взлетают как крылья у птицы Весла лодок, теснящих ряды. Жмутся парочки к залитым стойкам И стаканом звенят о стакан, Пляшет грузно, развязно и бойко Черноглазый лукавый цыган. И цыганочка, подросточек хилый Каблуком по настилу стуча, С вечной песней о бросившем милом Тешит бусы дрожаньем плеча. Эти хрупкие смуглые плечи, Подудетская, плоская грудь… Нищетой и бесправьем отмечен Ее женский нерадостный путь. Но в дешевой, захватанной раме Взмах ресниц торжествующ и горд, Треплет шаль, как призывное знамя, Вольный ветер кочующих орд. И в такт душу хватающей муки Режут воздух быстрей и смелей Исхудалые, темные руки, Точно стебли степных ковылей. А у входа, в песок грузя ноги, Праздных зрителей топчется хвост, Пока меркнущий месяц двурогий Гасит в волнах проброшенный мост.

Мостиков причудливые взлеты, Речкой загибающийся пруд, Вычурных беседок переплеты На холмах искусственных цветут. Старые стоят в аллеях вязы И под вязами гуляющих толпа, Легкий челн у берега привязан, Вьется вверх капризная тропа. На мосту смеющаяся группа, Щелкает игрушка — аппарат, И студент снимает в рамке хрупкой Двух шалуний много раз подряд. И резвится детвора в аллеях, И сидят в киосках старики, И мечту о пене бурь лелеет Тихий плеск игрушечной реки. А на небе, тоже как игрушка, Прошивая летних туч туман, То ясней, то медленней и глуше Боевой гудит аэроплан.

Понеслись перелетные птицы В голубые чужие края… Вы ко мне приходили проститься, Грусть о прошлом в душе затая. Нашей дружбы мечтам многолетним Пробил третий последний звонок… Никого, никого нет на свете, Кто бы русским в изгнаньи помог! На вокзале бездомные листья В серебристом чернеют снегу, Я хотела — б за вас помолиться, Но молиться давно не могу, Ряд вагонов зеленых и красных, Низко пар ходит клубом седой… Я следила, как горько и страстно Вы боролись в тяжелой нуждой. Но сжималось теснее и туже С каждым днем роковое кольцо… Их здесь много, кто повесть все ту же Любопытному бросит в лицо. И все дальше от отчего края, Как осенние листья буран, Вглубь Кореи, в разливы Китая Их несет в беспросветный туман. Вновь пойдут тяжких дней вереницы В тщетной жажде любви и гнезда… И в погоне за Синею Птицей Мчат на юг беглецов поезда.

По улицам свищут пули, — Стал город враждебен, нов… У двери я караулю По гравию хруст, шагов. Весь день был, как сон туманен…  Ты мне уходя кивал… Случайною пулей ранен. — Так страшно звучат слова. Прохожие к стенам жмутся, На небе звезда видна… Хочу я от сна проснуться; От этого злого сна. Солдат у калитки дома К винтовке примкнул свой штык, Тяжелый промчался с громом По улице грузовик. И, окна смежив, заснули Громады седых домов… У двери я караулю По гравию хруст шагов!

В мелких тучках небо голубое, Вся в лучах разбрызгалась зима. Бросились испуганной толпою, Забегали в фанзы и дома. Лошади, орудья, пехотинцы, Все смешалось… Громыхал обоз И ронял смертельные гостинцы Желтый шмель — гудящий бомбовоз. Бухали по городу снаряды, Гул стоял шагов, колес, подков… Розовели празднично ограды Облачком круглившихся дымков. И валились серые в тулупах На дорогах, улицах, углах… Отражалось у лежащих трупов Солнце в застеклившихся глазах. И валились в ярком зимнем свете. Не померк нарядный чудный день, — Бедные замученные дети Нищенских китайских деревень. Застывали мертвые, нагие Без могил, без гроба, без имен… А в Харбин входили уж другие, Шелестя полотнами знамен.

В бегущих облаках и неподвижных ветках Играет ласковый и переменный свет. Сижу я за столом разросшейся беседки И чищу ягоды малины на обед. Такое мирное, знакомое занятье… Лиловый липнет сок на кончиках ногтей, Сметают рукава вуалевого платья Сор мелких звездочек и желтеньких костей. Давно привязана к размеренному жесту Туманных образов размеренная цепь… Я вижу хуторок, усадебное место, За сломанным плетнем смеющуюся степь. У тоненьких колонн террасы кривобокой, Наверно нет давно колонн убогих тех, Качает шапками десяток лип высоких И низко стелется приземистый орех. И дупла древние зияют ржавой жижей, А купол зелени прохладен и душист… Семейный старый стол холстом застелен рыжим И сверху сыплется пахучий терпкий лист. Печурка топится, трещат, чадя, полынья, Как щит Юпитера сияет медный таз, Вскипают пузырьки в малиновом вареньи И ложкой бабушка мутит его атлас. Она торжественна, серьезна, величава, В просторной кофточке и локонах седых… На блюдце с пенками оспаривают право Ручонки смуглые девчонок трех босых. Я чистить кончила… Мы вспоминаем редко, Малина вспомнила затерянную быль. В бегущих облаках и неподвижных ветках Мерцает радугой сверкающая пыль.

В небе ни звезд, ни тучек, Ночь пылью улиц пахнет, В воздухе сонном скучно Тоненький месяц чахлый Жмется от злых обид. Всюду дома и окна, В окнах чужие жизни, Вязы вдоль улиц сохнут И из под ветки ближней Кот, как колдун, глядит. В окнах, мерцая нежно, Грусть абажуров стынет… Желтый, лиловый, снежный, Красный, зеленый, синий, Красный, зеленый вновь. Что-ж это семафоры? Душ и сердец сигналы? Прячут ревниво шторы Радость надежды малой, Горе, мечты, любовь. Может быть здесь не случай, Может быть это важно, Чтобы ласкал и мучил Нас абажур бумажный, Выбранный нами цвет? Может быть все в оттенке, Тайна в подборе красок? Тают лучи на стенке, Жизни проходят, гаснут… Счастье придешь ты?… Нет!

Выход ваш. Скорей, моя красивая, Начинайте плавно, нараспев. В нашей труппе, — почесть справедливая, — Вы берете роли королев. Вы в театрике смешном играете, В диадеме звездной голова, И печально гордо повторяете Хорошо забытые слова. Но трудна в жестокой современности, Устарела сильно ваша роль, По рукам разбросаны все ценности И развенчан временем король. Все дворцы и замки конфискованы И пошли короны с молотка, Нищетою подданные скованы, Парой лет ограблены века. В нашей жизни все и вся продажные, И порфира падает с плеча, Диадема кривится бумажная, Жестью бус приклеенных стуча. Все равно, пусть роль и несчастливая Пусть опошлен сказочный напев, Моя стройная, моя красивая, Все равно, — играйте королев!

Вечер тих и ласков, у реки пустынно, И закат багровый в облаках горит, На откосе камень перегретый стынет В бисеринках мелких, в жемчугах зари. У причала лодку ветерок колышет, Ветерок лениво шевелит крылом, И на алом небе все черней и выше Неподвижной крыши неживой излом. И как будто небо все залито кровью, И в реке застывшей струек-слез испуг… И так ясно слышно, как летит с верховьев Перестрелки частой отдаленный звук.

Я иду по скользким, мерзлым плитам, Месяц, точно лезвие ножа. Тень идет за мною деловито На подобье верного пажа. Не одна… Другие мои тени От различных фонарей подряд Повторяют каждое движенье, Обступают, жмутся и теснят. Справа, слева, сзади догоняют, Стелятся у ног по льду тропы, С фарами моторными играют, Я бегу от жуткой их толпы… И мне кажется, что это жизни тени, Тени умерших и прежних моих Я, Детства, юности, надежд и вдохновений, Мной забытые в пространствах бытия. Жмутся… Черные, чужие, неживые, Кто-то держит их незримою рукой, И идут, как спутницы слепые, Сестры мертвые души моей живой. И зовут… Зовут меня и тянут В свое царство дремы и теней… Между нами тонкий шнур протянут С каждым днем короче и сильней. Я бегу по скользким мерзлым плитам, И бегут, колеблясь и дрожа, Мои тени неотступной свитой… Месяц — точно лезвие ножа.

По серебряной глади немого канала Наша лодка неслышно плывет, У затопленных стен, у витринных опалов И мешками забитых ворот. И дробятся внизу отраженья балконов, А вверху догорает закат… Сзади, спереди, сбоку в отсветах зеленых Лодки, лодки без счета скользят. И застыл скорбных зданий темнеющий камень В жидкой массе живого стекла, Все так странно и тихо, как будто река нам, Новый Китеж, мираж создала. И так странен и тих ни на что не похожий Этот город залитый водой Здесь в окне были туфли из бронзовой кожи, Пестрых тканей был — выбор большой. Из домов на печаль зачарованных улиц Смотрят пленники грозной реки, Их надолго в квартирах промозглых замкнули Сунгарийские волны в тиски. И скользят по воде молчаливые лодки Там, где люди гуляли вчера, Где ревели машины и мчались пролетки, По камням громыхая с утра. И хоть сдавлено сердце рукою тяжелой Так и ждешь, что мелькнет за углом Тонкий профиль классической черной гондолы И синьор над ажурным мостом. От раскрашенных вывесок зыбкие змеи Вьются кольцами в зеркале вод, И где был тротуар в пене брызг коченея, Молодежь по колено бредет. Необычное слово твердим — наводненье… Сотни раз повторяем подряд. Сзади, спереди, сбоку в ритмичном движеньи Лодки, лодки без счета скользят.

Не в нарядной живой позолоте, Не в короне цветных янтарей, Нынче осень подкралась в лохмотьях, Грязной нищенкой ждет у дверей. Пробиралась по тинным размывам, Укрывалась в худых шалашах, Ночевала по фанзам и нивам В Сунгарийских вспененных волнах. И голодная, в ссадинах, в ранах Скудный харч завязавши в мешок, Собирала незваных и званых По канавам размытых дорог. Черный город замкнули потемки, В пустырях бездомовных орда, Громоздят на обломках обломки Наводненье, болезнь и нужда. Но людского страданья не выпью, Обреченным бессильна помочь… И кричит на развалинах выпью Желтоглазая хмурая ночь. На коленях у беженки хворой Смуглый мальчик измученный спит, По известке, отбросам и сору Бурый лист, распластавшись, шуршит. Почерневшие астры поникли На подточенном прелью стебле… И столетье-ли, вечность-ли, миг-ли? — Гибнут жизни в страданьях и зле.

Мелких льдин блестящие осколочки На окне — как изгородь немая… Из картонки маленькую елочку Каждый год в Сочельник вынимаю. Из бумаги или мха зеленого Склеены искусственные ветки, И хранят следы свечей прожженные, Воск и пыль, печальных лет отметки. Кто поверит? На Большой Конюшенной Я ее когда то покупала И в санях, медведями опушенных, Мимо белого везла канала. Она помнит Невских вод иголочки, Летний Сад и черных галок стаю… Из картонки маленькую елочку Каждый год в Сочельник вынимаю. Елочка… Насмешка рока странная… Раскололись царства, стерлись лица И рыдает вьюга в ночь туманную Над забытой русскою столицей… А она в Сочельник, тень бездомная, Шевелит поблекшими ветвями И твердит нам: Помню, помню я, Что уже давно забыто вами.

Четверть века прошло незаметно С той поры как в морском городке Листья пальм колыхали приветно Черный веер на желтом песке. Голубело загадочно море, Лили розы свой вкрадчивый яд И в Батумском нарядном соборе. Совершался венчальный обряд. Блеск мундиров и тонкая пена Подвенечной воздушной фаты, Треск свечей, шелест белого трэна, Восковых флер-д-оранжей цветы… Где той свадьбы теперь богомольцы? Где толпа приглашенных гостей? Покатились венчальные кольца С тихим звоном в разгоны путей. Разлетелись в осколки бокалы, Блеск померк золотых эполет, Пронеслись над Россиею шквалы, Протянулся туман черных лет. Дарит время отмеченной паре Седины юбилейный убор И в серебряной пенится чаре Целой жизни змеистый узор. Да… Прошло четверть века с тех пор…

На вашей руке, как свечка, Вечерами огнем горит В золотом ободке колечка Камень — Александрит. Не надо, не надо… Снимите… Я боюсь его злых огней… Не тревожьте тайные нити Враждебных, немых теней. Боялись прабабушки сглазу, Деды ладонку брали в бой… Вы ведь знаете с кем связан Этот камень своей судьбой? Его русские инженеры В рудниках Сибири нашли В дни восторгов, надежды, веры И расцвета родной земли. Среди шлаков, камней и пыли, Там, где в шахте чернее тень, Царским именем окрестили, Обнаружили в царский день. И кольцо с Александритом Стал носить Александр Второй, Гуманист, окруженный свитой, Прославляемый, как герой. Он, смеясь, любовался чудом, Как в кольце гость земных глубин Зеленел по утрам изумрудом, Превращаясь ночью в рубин. А потом… Когда сняли с пальца Окровавленное кольцо, Императору страдальцу Заглянула судьба в лицо. За свой дар народом убитый, Спал он в церкви, крестом храним, И кольцо с Александритом Положили в гробницу с ним… Не надо, не надо… Снимите… Вы — красивый, вы — молодой, Не тревожьте злобные нити, Не играйте своей судьбой. И тому, кого-бы любила, От кого-бы ждала венца, Никогда-б я не подарила С этим камнем проклятым кольца!

К стройным ножкам голубой маркизы Нежно льнет задумчивый Пьеро. За костюмы выдаются призы, — Все, как мир, привычно и старо. Чтоб избрать царицу маскарада, Мчатся маски, воя и звеня… Шепчет он: Останьтесь здесь… Не надо… Вы и так царица для меня. Но к эстраде, к жадной ее пасти, Их влечет людской волны прибой… И Пьеро твердит о тихом счастьи На ушко маркизе голубой. Шелестят причудливо наряды, Пляшут искры беглого огня… Шепчет вновь он: Милая, не надо… Вы и так царица для меня. Стало тихо на веселом бале, Сбились маски тесною гурьбой, Ручейками слухи побежали: Выдан приз маркизе голубой… И Пьеро, любовник идеальный, Разомкнул гудящий круг повес, Поклонился гордо и печально И навек с пути ее исчез.

За окном холодный ветер марта, За столом два хмурых старика, На столе разложенные карты… Туз бубновый… Весть издалека! Весть? Оттуда? И горячим блеском Загорелись тусклые глаза, И опять мелькают перелески И гремит военная гроза. Вот король, восьмерка и девятка, Три шестерки… Значит дальний путь! Путь? Туда? Разочек лишь украдкой На страну любимую взглянуть. Распростер орел традиционный Два крыла на палевом шелку… На плечах мерещатся погоны, Белый крестик вздрогнул на боку… На столе разложенные карты. На душе привычный груз тревог, За окном холодный ветер марта, В небе — звезды, а над небом — Бог.

Сильны в нас старые привычки И русский помним мы обряд. Я подарю тебе яичко На счастье… Так ведь говорят? Оно так просто и так хрупко, Взгляни, возьми… Совсем пустяк. На неприкрашенной скорлупке Трехцветной ленточки зигзаг. Припомни прошлые восторги… Орел расписан серебром, К орлу приник святой Георгий Багряным крошечным щитком. Работе трудно быть прелестней… Внизу X. В. — Христос Воскрес. Бери и верь и мы воскреснем Под ризой вздрогнувших небес. Ты скажешь — детская забава. Ты взял подарок, не дыша… Яичко… Символ, счастье, слава, Живая русская душа.

Небывалый цветок на зонтике Цедит солнца лиловый луч: На волнах пляшут лодок ломтики, В небе парус жемчужных туч. Краем века прищурясь ласково, Вижу тонкий горит песок, И река мне мигает глазками И бежит миллиардом ног. Вижу слева в песке чеканится Чей-то бронзовый сгиб плеча. И с наядой спешу раскланяться Ярко огненной, как свеча. Вижу справа трико лазурное Повернулось ко мне спиной… А на зонтик в цветы сумбурные Грузно падает летний зной.

Русалка наших будней хмурых, Мечта в обтянутом трико, На влажной отмели фигура Ее чеканится легко Загар плечей коснулся густо, Румянит руж ее уста, Так много видно здесь искусства И так бесспорна красота. Она лежит в песке небрежно И трое пленников у ног… Ласкает ветер побережный Плод долгих мытарств — завиток. В наш странный век пустой и страшный Переворотов и румян, Домов растут все выше башни, Все ниже спины горожан. И столько нужно напряженья, Чтоб грациозно и легко У волн лазурных без движенья Лежать в обтянутом трико. Русалка  наших будней хмурых, Твой взгляд, как небо и как сталь… И жаль мне пленников понурых, Но… и тебя до слез мне жаль!

Серый полдень… Река оловянна И швыряется ветер песком, В зыби лодка танцует пьяно С пассажирами и гребцом. Дальний берег туманный, сонный, Где-то близко мотор гудит, Брызжет катер неугомонный, — Астматичный ревматик кит. В серых волнах пловцы и круги, Точно брошенные цветы. Чернокудрой своей подруге Шепчет мальчик любовно — ТЫ! Рядом, в позе сирены Штука Ждет блондинка… А ветер стих… Флирт, скажу вам, тоже наука, И совсем не из простых.

Пенных волн ленивое журчанье, Солнце, небо, свежесть и покой… Я пришла сегодня на свиданье, На свиданье первое с рекой. Холодов несносное засилье Уступило солнечным лучам, Тонких весел голубые крылья Режут волны, ласково журча. И с утра у лодок суетится Пестрый люд — хозяйки, рыбаки… Над рекою — розовые птицы, За рекой — лиловые пески. Невзначай скользнет купальщик ранний Гибким телом в зыби голубой. Я пришла с рекою на свиданье… Только с ней, а может быть, с тобой?

В фойе шуршат шелками платья. Шепча, лаская и маня. Под белой аркой буду ждать я Пока ты взглянешь на меня. Под белой аркой, в белой зале, У белых цоколей колонн. Сегодня про тебя сказали, Что ты в одну из звезд влюблен. Но мне не грустно, не обидно, Я не хочу тебя увлечь… Твой четкий профиль ясно видно Над бледной пудрой дамских плеч. Мысль о недавнем жжет и нежит… Я знаю — ты не подойдешь… Но жду пока гипноз разрежет Любимых глаз скользящий нож.

Мэри Лу, фокстрот избитый, Мэри Лу… Но мне нравится названье и напева обаянье, Грустных нот чередованье, звоны льдинок по стеклу, Прелесть речи иностранной,  голос низкий и гортанный, Что поет в дали туманной — Я люблю вас Мэри Лу! И  я  вижу  людность   бара,  льются звуки Мэри Лу, И скользят в объятьях пары, сердца множатся удары, Ритм шагов в волнах угара пыль взметает на полу. Ритм шагов и смех и топот, струн оркестра томный рокот И горячий страстный шепот — Я люблю вас Мэри Лу! И я вижу домик чинный, слышу тот же Мэри Лу… Серебристый мрак гостиной, под темнеющей картиной Грамофон шипит старинный возле зеркала в углу, И как жизнь  неповторимый  под  напев непобедимый Шепчет голос мне любимый — Я люблю вас Мэри Лу!

Я не сержусь на вас за странное молчанье, За ваш холодный и рассчитанный обман, Мне только жаль, что бедный наш роман Угас во лжи без милых слез прощанья. Мне только жаль что в глубине сознанья Остались угольки негаснущих обид, Что радость прошлого, как груз в душе лежит И вы испортили о ней воспоминанье. Что не хватило в вас решимости и чести, Разжав объятья, руку протянуть, И новою мечтой украсив гордо грудь С поднятой головой уйти к другой — к невесте… Проститься-б мы  могли  любовно, грустно, нежно, Не прозвучал бы вслед заслуженный упрек, Ведь знала я — путь общий не далек И все равно разлука неизбежна. Но как дитя, как милого ребенка, В дорогу дальнюю благословляет мать, Я-б вас сумела ей безропотно отдать И отойти задумчиво в сторонку. Я и сейчас шепчу святое заклинанье: О будьте счастливы… Я не умру от ран… Мне только жаль, что бедный наш роман Угас во лжи без милых слез прощанья.

Я люблю ли весну?…Не знаю… Ярких чувств я забыла восторг. Щурюсь, меряю, злюсь, вспоминаю, С глупым сердцем вступаю в торг. Жгут лучей золотых потоки. И травы зеленеет пласт… Нет, прошли мои лучшие сроки, И весна мне весны не отдаст. Ключ иссяк, так победно бивший, И бесстрастна, безвольна грудь… Только ты, так зло изменивший, Мне бы мог весну вернуть.

Метет не снег — крупинки мелких льдин Холодный ветер бешеным порывом… Из всех людей мне нравится один, Неласковый и странно молчаливый. В молочной мгле мерцают фонари И на асфальте бурый лист распластан, — Да лучше так, молчи, не говори, Словами чувство затемняют часто. Скользит по плитам зябнущим нога, Скрипит настил из тонких ломких корок, Быть может я тебе не дорога, Не дорога тебе, как ты мне дорог? Бушуя, первый злобствует мороз, Ночь к платью льнет, как риза ледяная… Пусть на губах застынет мой вопрос, Пусть никогда ответ я не узнаю…

Христос Воскрес, но день был сер и мутен И жизнь все та же — не нова. А гости у стола менялись поминутно, Но не менялись их слова. Торчали роз несвежие бутоны И ценерарий веера… Христос Воскрес… Воскрес? А в жизни так же стонут И так же плачут, как вчера. И в бледном небе тот же крест распятья Над скорбью преклоненных спин… И вдруг весь Божий мир мне бросился в объятья. А это только Ты — один!

Стоим мы в лавчонке низкой. Загнала сюда гроза, И так далеко и близко Лучатся твои глаза. Китаец на нас с вопросом Из темных дверей глядит, И дождик ряды полосок Швыряет на камни плит. И так далеко и близко Двух жизней идет межа На стойке лежит редиска И горкой бобы лежат. В седом унеслась тумане Гроза в золотую даль… И этой, когда обманешь, Минутки мне будет жаль!

Ты ушел… С неодолимой скукой Смотрит в окна серый мутный день. Было — ль? Не было. — Щиплю я руку. Наша жизнь не жизнь, а жизни тень. Бывшее так странно нереально, В сонмах снов ушедший миг живет. Тикают часы в затихшей спальне… Все равно что день, что час, что год. А небывшее? Неугасимым светом Озаряет наши грезы Бог. Было — ль? Не было? От сигареты Все прозрачней тающий дымок.

Теплый ветер радостно повеял В коридорах уличных громад, Стал похож на драгоценный веер Городской, камнями сжатый сад. Как  огромные прелестные букеты, Яблони и вишни расцвели… И горят в прозрачных волнах света В облаках клубящейся пыли. Лунный луч границы стен раздвинул, Бросил дымку зыбкую теней… Яблони и вишни… В целом мире Ничего нет краше и нежней. И мне чудится, что где-то плещут воды, Город-спрут шевелится окрест, И в саду кружатся хороводы Молодых ликующих невест. И одни стройны и белокуры, Ярче звезд лазурь их гордых глаз, И ласкает гибкие фигуры Сарафанов призрачный атлас; А другие черноглазы, хрупки, В розовых расшитых кимоно, И сердечком сложенные губки, Как мотив японского панно. Заплетаясь весело и тесно, Хороводы движутся во тьме, И боярышни с улыбкою небесной Тянут руки розовым мусмэ. А на утро в ярких волнах света Дремлет сад в клубящейся пыли. Как прелестные, огромные букеты Яблони и вишни расцвели.

Тучи, точно кони с белой гривой, По небу лазурному бегут, Катерок скрипучий и ленивый На пески расплескивает люд. И река лучится синей зыбью, Блестками и лунками горит… Чешуя-ль в воде мелькает рыбья? Мишура-ль подводных царских свит? Солнце плавит ласково-небрежно Серебро на кончике весла, В кружевах из пены белоснежной Розовеют смуглые тела. Но внезапно потускнели краски, Вздрогнул пляж в припадке злой тоски, Заметались в странно дикой пляске Черных волн крутые гребешки. И зловещей ржаво-бурой тучей Замело бесследно бирюзу… Переждать здесь у купален лучше Нам с тобой нежданную грозу… Пусть песок летит навстречу шквалу. В темный плащ плотнее завернусь, Столько бурь я в жизни испытала, Что давно их больше не боюсь. Вот рыбак на берег лодку тащит, Разметал купальщиков прибой… А вдали за тучей уходящей Свод небес смеется голубой.

Вечерняя заря деревьям черно-алым Роняет не спеша свой огненный привет, Два рьяных игрока с усердьем запоздалым Последний в сумерках заканчивают сэт. Как будто, вырвались   два ловких сильных зверя Из неизвестной нам, загадочной страны. Блестящие глаза пространство зорко мерят, Движенья радостны, упруги и точны. Широкий взмах ракет, напрягшиеся спины, В рассчитанных прыжках мельканье быстрых ног, Сам старый Дискобол из гипса или глины Игре их мускулов завидовать бы мог. Пятнадцать, сорок, гейм! Опять пятнадцать, сорок… Сгущается туман и контуры мягчит, Но все быстрее счет и миг, как счастье, дорог, И скачут бешено послушные мячи. А лики желтые подсолнечников рослых, Вбирая медленно зари прощальный свет, Глядят внимательно, задумчиво и просто На затянувшийся в закатной дымке сэт.

Зимой в парнике расцвели Гвоздики в затишьи подвала, От женщины их принесли В бумаге к перрону вокзала. Стоял он в вагонном окне С гвоздикою белой в петлице, Оставив другие жене, — В хозяйстве авось пригодится. Седой засвистел паровоз, Сверкнули несчетные блики, По улицам ходит мороз, На скатерти в вазе — гвоздики. И пахнут, любовью пьяны, В атласной броне драгоценной, Живым дуновеньем весны. И черным дыханьем измены.

На шее печально намотана Поддельного жемчуга нитка… Любовь незаконная, — вот она… Молчанье и пытка!

Любовь любви зажечь в нас не успела И подарила лишь десяток встреч… Нам было нечего с тобой беречь… Я потеряла больше чем имела!

Все в молчаньи и покое, Бьет двенадцать на часах. Нас здесь двое, только двое… Я и… СТРАХ.

На розовой земле лиловые разводы, Пронизан солнцем летний звонкий день, Кружочки прыгают сквозь листья с небосвода…. Так — просто свет и тень.

Огниво и кремень зажечь пожаром свет Могли-б, столкнувшись в кратком поцелуе… А мы с тобой? Скажи мне, мы раздуем В себе самих хоть искру или нет?

Гемерокалла — прелестная стройная лилия Только на день расцветает в сыпучем песке…. Так и любовь моя к Вам… Обессилели крылья, Нет и помину о чудном волшебном цветке!

Желтый тополь под окном маячит, В цветниках — шафраны и кумач, — За стеной тихонько осень плачет… Милая моя, — не плачь! Что-же делать? Ведь, не все поблекло, Срезано безжалостным ножом… Поживем, двойные вставим стекла, Что-нибудь да сбережем. Заведем к зиме платок пуховый, Будем думать, будем вспоминать… Только юности не дастся новой, Только счастья не догнать. Ну, а лето снова возвратится. Грусть излечит время, — лучший врач, Жизнь откроет новый страницы — Милая моя, — не плачь!

Запотели окна, зимний вечер долог, Где-то мандолина тоненько пищит, И любовно книги смотрят с пыльных полок, Тихо их листками время шелестит. Затопили печи… Треск пошел по стенам, И пахнуло дымом, краской и теплом. Память, вечный сторож, старый друг бессменный Шепчет об ушедшем, шепчет о былом. Из туманной ночи кто-то смотрит в окна. Глаз сверкнул зеленый — луч сторожевой, Это кот озябший трется шерстью мокрой Или караулит серый домовой. Но уже не тянет в сказочные дали, И любовь не манит легкою рукой… Родину забыли, близких потеряли… Что-же нам осталось? Если-бы покой!

Нависли пепельные тучи И стелят снежный белый плат. Слова ласкающих созвучий В моем сознаньи не звучат. Слова мне кажутся пустыми, Холодными, как этот снег… Какое слово или имя Принять захочет человек? Событья шире и огромней, А жизнь все уже и бедней… Что можем мы любить и помнить В тревоге вечной наших дней? Весь мир лежит пустыней снежной И полон страшных, снежных слов. Нет на душе созвучий нежных И звонких, ласковых стихов.

Целый день с железной крыши капало, Прыгали по лужам воробьи, А душа о прошлых веснах плакала, Пряча слезы глупые свои. И казалось все не настоящее, И часы казались сочтены… За обедом подали хрустящие, Золотые пухлые блины. И шутил с расставленными винами Смелый луч, прыгнув в дверную щель… Все равно, — как будто сердце вынули У привычных жизненных вещей. И приход весны совсем не радовал, И луча не радовал привет… Соблазняли тщетно маскарадами Объявленья шумные газет. Доктора все объясняют нервами, Мистики предчувствий вечно ждут, А подруги признаками первыми Старости печаль мою зовут. Но о Ней, Далекой, боль щемящая Просыпается с дыханием весны… За обедом подали хрустящие Золотые, пухлые блины.

Случайный луч обводит светочем Квартиры пыльной уголки, Ласкает рыженькие веточки, Где почки, точно узелки. В голубоватой хрупкой вазочке Я собрала из них букет… Нет, не букет, — скорее вязочку, Кустов обиженных скелет. Корицей пахнет он и хворостом. Сухою мерзлою травой…. Так пахнут на полянах поросли В сединах осени больной. И вот когда на этих палочках, Колючим вздыбленных пучком, Распустится живою алостью Цветок душистый за цветком, Когда по стеблям дрожью светлою Прольется радости волна, То значит, — я не верю этому, То значит, что пришла весна. И в сопках, упоен победами, Теснится всходов хоровод…. И на границе заповеданной Богульник розовый цветет.

Вечерний туман серебрится, На улицах серо и сонно, — За белой идет колесницей Печальный кортеж похоронный, Над темным досчатым забором Закатное кружево тает, Сгрудились немым коридором Домов безучастные стаи. И движутся тихо по парам За гробом друзья и родные… Когда-то служил он гусаром В те дни и те годы былые. Тяжелым раздерганным шагом Прошла его жизнь, отшумела… Трехцветным завернуто флагом Сухое недвижное тело. У щек — побледневшие розы И астр погребальных букеты… Последние вытерты слезы, Последние песни допеты. Замолкло протяжное пенье, Все тускло, мертво и убого… Такого-ли он погребенья Просил, умирая, у Бога? Когда-то служил он гусаром И видел в минуты агоний — Как полк весь в предсмертном кошмаре Пронесся на взмыленных конях… Отличья безвременьем стерты… В России-б не так хоронили… С оркестром, под конным эскортом Несли-бы гусара к могиле. Но что это? Четко и звонно Вдали застучали подковы… Откуда отряд этот конный Из сумрака всплыл городского? Друзья-ли с погостов, с пожарищ Пришли, сбросив времени заметь, Узнав, что скончался товарищ, Пропеть ему Вечную Память? Вмешался-ль загадочный случай, Георгий-ли, воин вмешался, Но только японский летучий За гробом отряд продвигался. И всадники к гривам холеным Склонялись в мундирах защитных, Отчетливым цокали звоном По уличным камням копыта. И медленно с топотом конным К преддвериям церковки старой Доставил кортеж похоронный Земные останки гусара.

Вокзал… Толпа… Мелькают лица, руки… И поезд тронулся… Метнулся синий дым… От милых мест вагон с чеканным стуком Уносит вдаль… Туда — к чужим? Заборы, домики, заброшенные дачи, Фанзенки ветхие, подгнивший серый тын… Прощай, мой друг, печальный и невзрачный, Нескладный беженский Харбин. Ты столько раз в годины испытаний, В смертельный час волнений и тревог Давал приют уставшим от скитаний И душу русскую берег. В суровый век разгула и наживы Хранил, как клад, все то, чем дорожим, Чем ценен мир и люди в мире живы… Ну, а теперь туда — к чужим! Лежат на столике охапкой хризантемы, Бегут в окне равнины и леса, Все гуще дым… Конец, конец поэмы, — Твердят колес стальные голоса. Скитальцев горестных не кончена дорога, Так много стран, но солнце в них одно… И путь домой один… Путей в чужбину много И дымом застлано окно. Прощай Харбин! Со всем, что сердцу мило Союз души навек нерасторжим. Слепая, жуткая неведомая сила Несет нас вдаль… Туда — к чужим!

Туман, туман над городом клубится, В жемчужной дымке тонет пароход… Серебряным крылом серебряная птица Чертит стекло завороженных вод. На ржавых петлях заскрипели сходни, Качнулась пристань, двинулась назад… И вот плывем по милости Господней, — Скользит в воде отпущенный канат. Протяжный гонг сзывает вниз к обеду, Забыт земли привычный, старый плен. Там впереди — печали-ли, победы? Там, позади — серебряный Дайрен… Плывем, плывем в молочные туманы, За бортом брызг курчавится ажур, Мелькнул вдали, в час утренний и ранний За пеленой, как призрак, Порт-Артур… В неясной мгле заколебались тени, Из серых бездн простерлись сотни рук… Тяжелых лет тяжелые ступени Замкнули жизнь в нерасторжимый круг. И снова гонг… Не звон-ли погребальный? Вобрал туман все звуки и лучи… Кругом мертво, пустынно и печально… Земное сердце — замолчи.

Пеною ветер брызжет, — Весел, лукав, силен… Памятью в сердце выжжен Ряд дорогих имен. Небо безбрежно сине, Море еще синей, — На водяной пустыне Белый сполох гребней. Ветер упрямо гонит Полчища волн к борту… Если мечта утонет, Как нам спасать мечту? С криком несутся птицы, Жизни и смерти нет, Лишь за кормой ложится Светлый широкий след.

Так любовно, так грустно и нежно Вспоминаю ушедшие дни… Скоро там среди россыпи снежной Ярких елок зажгутся огни. На зеленых пушистых иголках Засверкают гирлянды свечей, Сор от хвои пахучий и колкий Затрещит в красных жерлах печей. Ну, а здесь — серый дождик осенний Мочит охру разбухшую стен, И ложатся лиловые тени На широкие листья драцен. Из под арок, увитых цветами, В прокопченный нуждой бординг-хауз Ходит спешно большими шагами Чужеземный старик Санта-Клаус. Нет ни елок, ни льдин, ни морозов, Неизвестен наш мягкий уют. Китаянки шафранные розы У калитки за коппер дают. И, садясь за трапезу святую, Я в Сочельник одна, ввечеру, Вместо елки кудрявую тую Золотой мишурой уберу. Буду думать, что жизнь все печальней, Что покой вожделенный далек, И какой нибудь русский — на пальме Зажигает сейчас огонек.

На крыльях полночи морозной Слетит надежд заветный час… Мы Новый Год встречаем розно. Встречаем розно в первый раз. Легла над праздничным бокалом Разлуки тайная печаль… В окно мерцающим опалом Манит загадочная даль. Бок о бок шли дороги наши, Мой незабытый старый друг, И жизнь казалась вместе краше И неразрывней кольца рук. Там, в Петербурге в дымке синей Горели заревом дворцы И серебрил пушистый иней Восьмиугольные торцы. Нам мир тогда казался прочным, Сияли шапки куполов… И все ушло, как сон полночный, Как тучек призрачный покров. Срываясь в бездну, жизнь катилась По буеракам, на авось… Так много ценного разбилось, Так много крови пролилось. И в Харбине привычек милых Последний отзвук замирал… За все, что искрилось и жило, Я поднимаю свой бокал! Кругом опять дома и башни И новых улиц суета. Мой старый друг,  мой день вчерашний, К тебе летит моя мечта. Туда, где стынет в мгле морозной Туманных звезд иконостас… Мы Новый Год встречаем розно, Встречаем розно в первый раз.

Если в песне есть власть и сила, Если жив наших предков Бог, Друг убитый, я на могилу Положу тебе свой венок. Тихо шепчут о прошлом руны И печальна игра теней… Жил когда — то охотник юный На рассвете весенних дней. Взял он лук свой колчан и стрелы, Двух друзей захватил с собой И ушел он в доспехах белых И назад не пришел домой. Золотая есть книга — Эдды И преданье она хранит… Его звали Сигурдом шведы А Германцы зовут Зигфрид. В день недобрый кустарник ржавый Шелестел на горе крутой, Был сражен он в бою неправом, Был злодейской убит рукой. И восстали  тогда народы С горьким мщеньем сплелась любовь, И рубились, рубились годы За пролитую тайно кровь. Но у Русских другое имя Негасимым горит огнем. Александра мы со святыми И героями помянем. Мальчик милый, красивый ловкий, Светлых локонов ореол, На охоту ушел с винтовкой И с друзьями двумя ушел. И в Маньчжурских сугробах белых В страшных сопках чужой земли В фанзе черной и обгорелой Его тело к утру нашли. Долгих лет неразрывны узы, Пусть безмолвна слепая твердь… Кто сказал, что его хунхузы Обрекли на лихую смерть.? Нет… Молитв не шепчу напрасно, Петь не буду — За упокой… Он убит на границе красной, Он злодейской убит рукой. Дым пожарищ в тайге маячит, Смерть и гибель в родных краях, А Россия о детях плачет, О замученных сыновьях. Если в песне есть власть и сила, Правой мести святой залог, Свой призыв — на твою могилу Положу, как живой венок.

У русского светлого храма, У тонких резных ворот Под черной вуалью дама На рикше сидит и ждет. Другая с большим букетом К ней вышла, не пряча слез… Цветов здесь так много летом Тюльпанов, гвоздик и роз. Какие быть могут вопросы? — Заплаканы лица дам…. У младшей тяжелые косы Метнулись по узким плечам. И двинулись обе рикши В раскачку тихонько вперед, Кричал что то вслед охрипший Басок у резных ворот, Цвет неба был темно синий И колокол глухо звонил… Сказала я: На чужбине Еще эмигрант — почил?..

Как страшен мир и как темна дорога От ясных зорь до горького конца. Стояла смерть на страже у порога. Когда он вышел из дворца. И волн речных мелькали бурно гривы, И ветер выл, тоскуя, по горам, Когда слуге он бросил торопливо: — Приедете… к шести часам. И он ушел и больше не вернулся… Свивала ночь немую жуть теней, Голодный страх предчувствием коснулся Сердец испуганных друзей. Он был не юн, но так силен и строен, Так детски чист, так чутко милосерд, Король-герой, король солдат и воин, Защитник Бельгии — Альберт, Суровых скал спускались вниз террасы, И Старый Бог задумался вдали… Здесь у креста, на берегу Мааса Его безжизненным нашли. Как страшен мир и как пути случайны… Редел туман, погожий день суля. Легла навек тревожащая тайна На черной смерти короля. И долгих лет бессменная подруга Не о герое, скальде и борце, О сказках юности, разбитых злобной вьюгой, Рыдала в сумрачном дворце.

Сто лет прошло с тех пор, как на поляне, У Черной речки на хрустящий снег, Прижав платок к своей смертельной ране, Упал кудрявый, смуглый человек. Сто лет прошло с тех пор, как оросила Святая кровь пустынный островок, И поднялась печальная могила У церковки вдали от всех дорог. Но с той поры все русские дороги Ведут туда, — где Пушкин погребен, — Где скромный крест твердит о русском Боге И слышен тихий колокольный звон… Где на траве, — у гробового входа, — Играет жизнь, как он того желал, Сияет красотой бессмертная природа И луч зари торжественен и ал, Где по ночам толпятся на погосте Немые тени пережитых лет, Ушедших дней таинственные гости, Ушедших дней, утерянных побед. Где на поклон приходят чередою Юнцы, красавицы, старухи, старики, Где темных сосен, — племя молодое, — Стоит стеной у Сороти-реки. Где бродит призрак горестной Татьяны, Веселой Ольги слышен смех вдали, И гонит стадо на рассвете рано Седой пастух в клубящейся пыли. Где притаилась старая Россия, Россия Минина, Суворова, Петра… И ждет в тоске грядущего Мессию, И ждет в слезах желанного утра. И молится над славною могилой, Где русский дух, — где Пушкин погребен, — Родных берез ласкает шелест милый, И слышен тихий колокольный звон. И верит в мощь великого народа, И верит в гордый, светлый идеал Того, кто пел в жестокий век свободу И — милость к падшим призывал.