В этот момент в истории появляется (ведь так говорят в Великом совете?) Додинас ле Кьюр Харди, рыцарь пятидесяти шести лет, удостоенный почестей в Вестмуре, Меребартоне, Восточном Рю, Срединной Стороне и Большом зале; ветеран Аутремера (четыре года, ей-богу), в своё время добившийся скромных успехов на арене — три вторых места в рейтинговых турнирах, два третьих, обычно место в первой двадцатке, в среднем, из сорока участников. Однако со всем этим давно покончено. Я всегда знал, что никогда не стану одним из тех костлявых, страшных стариков, которые продолжают биться и остаются битыми в свои шестьдесят. Мой дядя, Петипас Лаэнский, был из таких. Я видел его на турнире, когда ему было шестьдесят семь лет, и некий молодой гигант сильным ударом сбил его с лошади. Дядя неудачно приземлился, и я наблюдал, как он пытался заставить себя подняться с земли, такой вконец измученный. Тогда мне было — сколько? — двенадцать лет; но даже я видел, что каждая его мышца, каждая кость вопили, не желая больше заниматься подобными вещами. Но он поднялся, пристыдил молодого идиота, вынудил его спешиться и продолжить бой, а затем в течение десяти минут использовал голову соперника в качестве наковальни, прежде чем любезно принять его капитуляцию. В том поступке было так много гнева, но не на мальчишку, выставившего его в плохом свете, — дядя был не таков. Он злился на себя самого за то, что постарел, и выплеснул гнев на единственную доступную цель. Я думал, что всё это выглядело удручающим и печальным. "Никогда не буду похожим на него", — сказал я себе тогда.

(Возникает вопрос: почему? Я могу понять борьбу. Я сражался — действительно сражался — в Аутремере. Я делал это, потому что боялся, что другой человек убьёт меня. Так получилось, что моя защита всегда была слабой, поэтому я компенсирую её своей чрезмерной агрессией. Никогда не мог сдерживать её очень долго, но на поле битвы с этим обычно не было проблем. Таким образом, я нападал на всё, что двигалось, с раскалённой добела свирепостью, питаемой полностью и исключительно ледяным страхом. Напротив, турниры, поединки, копейные ристалища, рукопашные схватки — какой в них был смысл? Не имею ни малейшего понятия, за исключением того, что я действительно чувствовал себя очень счастливым в тех редких случаях, когда привозил домой маленькие оловянные награды. Стоило ли это того, чтобы валяться, испытывая боль, в течение шести недель с двумя сломанными ребрами? Конечно, нет. "Мы делаем это, потому что это то, что мы делаем", — одно из самых глубокомысленных изречений моего отца. С другой стороны, я помню свою тётку: глупая женщина, слишком мягкая себе на беду. Она держала этих больших белых цыплят, и когда они переставали нестись, ей не хватало духу свернуть им шеи. Вместо этого их выносили в лес и отпускали, что на самом деле означало, что они достанутся ястребам и лисам. Однажды, в свою очередь, я тащил клетку со сплющенными внутри четырьмя курицами и двумя петухами, слишком оцепеневшими, чтобы двигаться. Кудахтанье привлекает лису, поэтому я выпустил их в разных местах, на большом расстоянии друг от друга, чтобы они не могли переговариваться. Я вытряхнул последнюю курицу и, возвращаясь назад по своему следу, обнаружил, что два петуха уже встретились (понятия не имею, как) и разрывали друг друга в клочья своими шпорами. Они делают это, потому что это то, что они делают. Кто-то когда-то сказал, что мужчина, который устал от убийства, устал от жизни. Не уверен, что знаю, что это значит.)