Нью-Йорк, май 1875

— Вы негодяй! Вы подлец! Вы… вы мошенник!

Эдуардо Таварес без особого труда увертывался от шелковых подушек в восточном стиле, которые швыряла в него Филадельфия, но смех мешал ему. Когда приступ смеха прошел, он перепрыгнул через спинку дивана, за которой скрывался, и повалился на диван, услышав, как она с удовлетворением объявила:

— Так вам и надо, шарлатан!

— Мемсаиб перестала сердиться?

— О, нет! — Она схватила еще одну подушку, но обнаружила, что запас их исчерпан. Тогда Филадельфия схватила с ближайшего столика фарфоровую вазу и угрожающе занесла ее над головой. — Как вы могли встречать меня в таком виде, что ваша собственная мать не узнала бы вас. Вы могли обнаружить себя вчера на вокзале. Так нет, вы скрывались под этим дурацким костюмом и позволили мне изнывать от страха. Если бы вы сейчас не обратились ко мне «сеньорита», я бы так и не знала! Вы заслуживаете того, чтобы вас забросали камнями.

Эдуардо встал на ноги, но не сразу выпрямился, поскольку его тюрбан сбился набок и закрыл один глаз. Приведя себя в порядок, он сказал:

— Если вы разоружились, я был бы счастлив объяснить вам, почему это, — он дотронулся до бакенбард и тюрбана, — не просто полезная маскировка, но и необходимая.

— Не позволю! — Она подняла руку с вазой. — Если вы немедленно не покинете мой номер, я выпровожу вас силой с помощью детектива из отеля.

Эдуардо улыбнулся, глядя на ее пылающее лицо.

Он почти готов был быть изгнанным ради удовольствия видеть реакцию портье и детектива, когда она их вызовет. В светло-сиреневом платье, которое оттеняло ее черные локоны и золотистые глаза, полные яростного гнева, Филадельфия являла собой картину, которую они запомнили бы надолго. Такое происшествие могло даже попасть в колонку сплетен какой-нибудь газеты. Однако он не был готов к тому, чтобы ее имя стали обсуждать таким манером, во всяком случае, не сейчас. Она должна занять определенное положение. Эти три дня, которые он провел в Нью-Йорке до ее приезда, он был слишком занят, и, если его труды не окажутся бесполезными, она вскоре предстанет перед обществом.

— Вы великолепны в своем гневе, мемсаиб, но я умоляю вас выслушать меня, прежде чем вы разобьете довольно дорогую вещь китайского фарфора.

Филадельфия взглянула на вазу в своей руке и, определив ее как произведение эпохи Мин, поставила на место.

— Вы правы.

Она дотянулась до ленты звонка.

Эдуардо встал.

— Зачем вы это делаете? Я готов сделать для вас все, что вы пожелаете.

— Тогда уходите!

Он скрестил руки на груди.

— Вы становитесь очень неуживчивой. Я готов потворствовать вам, насколько это возможно, сеньорита, но я не позволю, чтобы меня выгоняли из номера, который я оплачиваю.

Он отбросил подобострастный тон, каким разговаривал с ней последние двадцать четыре часа, и его обычный волевой голос напомнил ей, что она в действительности его должница. Следуя его примеру, она скрестила руки на груди.

— Хорошо, объяснитесь.

Он улыбнулся, во всяком случае, она подумала, что он улыбается, ибо его фальшивые бакенбарды затопорщились.

— Вы выступаете в определенной ипостаси, и я тоже, чтобы оставаться рядом с вами, должен играть какую-то роль. Я избрал для себя роль слуги, выходца из Восточной Индии, потому что я знаком с этим типом людей. Можно сказать, что мой образ взят из жизни. Несколько лет назад у меня был слуга по имени Акбар. Он сейчас находится в… впрочем, это не имеет значения. Несколько советов умной и проворной портнихи, визит к театральному гримеру и… — он игривым жестом показал на себя, — пожалуйста, живой Акбар. А теперь, — продолжал он шутливым тоном, — не хотите ли вы чашку горячего шоколада, которую я принес вместе с вашим завтраком?

— Нет, — с пафосом объявила она, хотя аромат какао был очень соблазнителен.

— Тогда вы не будете возражать, если я выпью чашечку? — спросил он, шагнув к столику. — Я обнаружил, что роль слуги накладывает довольно много обязанностей, и не мог позавтракать, пока вы меня не вызвали. Быть может, этим объясняется моя ошибка.

Лицо Филадельфии неожиданно осветилось, но она отвела глаза раньше, чем он поднял глаза от чашки, которую наливал.

— Значит, в нашей маленькой драме вы будете играть эту роль и будете моим слугой?

— К вашим услугам, мемсаиб. — Он сделал жест рукой, который она уже много раз видела с того момента, как он встретил ее на вокзале в Нью-Джерси.

— А откуда вы такой слуга?

— Можно сказать, что это подарок вашей дорогой тети Агнес, живущей в городе Дели, в Индии.

Филадельфия подозрительно взглянула на него.

— Людей не дарят в качестве подарка.

Он предложил ей чашку шоколада, которую она взяла молча.

— Ваша страна, — сказал он, — воевала в связи с этой проблемой, не так ли? Боюсь, что моя страна в скором времени будет обречена на такую же участь.

— В вашей стране есть рабы? — спросила она.

Он налил себе вторую чашку и сел на диванчике напротив нее.

— В моей стране множество рабов — индейцы-рабы, рабы из Африки, мулаты и множество других смешанных кровей, чье происхождение вообще забыто.

Чашка Филадельфии застыла на полпути от подноса до ее рта. Она припомнила, как он хвастался своим огромным богатством и различными предприятиями.

— Вы рабовладелец?

Он заметил выражение ее лица и решил немножко посмеяться над ней.

— Почему? Ах, вы янки в синем мундире?

— А вы Саймон Легри!

— Саймон? — Он произнес это имя с тягучим акцентом. — Это плохой рабовладелец в романе сеньоры Стоу «Дядя Тим»?

— «Дядя Том», — поправила она его. — Вы ушли от ответа на мой вопрос.

— Вы ужасно хорошеете, когда краснеете. Вы должны чаще краснеть на людях, и тогда даже эти деревянные североамериканцы будут падать к вашим ногам, как осенние листья.

Он кокетничал с ней, и, поскольку она понимала, что он ожидает ее возмущенной реакции, это привело ее в ярость. Она резко встала.

— Не надейтесь, что я буду поощрять вашу причастность к этому одиозному установлению.

Он вздохнул.

— Почему вы не скажете прямо, что вы имеете в виду? Эти формальности, эта сдержанность не обязательны между нами. Если вы хотите, скажите: «Я ненавижу рабство и рабовладельцев и отказываюсь иметь дело с вами, если вы такой!»

Филадельфия произнесла:

— Я против рабства и рабовладельцев и не желаю иметь ничего общего с человеком, который считает, что держит в рабстве своих соотечественников.

— Хорошо сказано. — Он похлопал в ладоши и потом грустно посмотрел на нее. — К сожалению, я не рабовладелец, так что ваши слова теряют всякий смысл. Но я запомню, что вы женщина, имеющая собственное мнение, и вам нельзя противоречить.

Щеки Филадельфии зарделись. Она злилась на него и на себя за то, что позволила ему обернуть свою доверчивость против себя самой, и вновь взглянула на китайскую вазу. Если бы не стук в дверь, это произведение древнего искусства нашло бы свой конец.

Она встала, чтобы открыть дверь, но Эдуардо опередил ее, одной рукой отстранив ее, а другой открывая дверь. Только тогда она вспомнила, что предполагается, что он слуга, ее слуга. Коварная улыбка сменила на ее лице нахмуренность.

В комнату вошел служащий отеля.

— Вы звонили, мадам?

Эдуардо схватил его за воротник.

— Никто не смеет обращаться к мемсаиб, пока она не разрешит!

Эффект, произведенный громовым голосом Эдуардо на вошедшего, был таков, что можно было бы расхохотаться, если бы Филадельфия не была слишком зла, чтобы дать ему повод получить удовлетворение от ее изумления.

— Отпусти его, Акбар, — резко приказала она.

Он тут же выполнил ее приказ.

— Как пожелает мемсаиб, — почтительно сказал служащий и пошел к двери.

Филадельфия с блистательной улыбкой сказала перепуганному служащему:

— Я извиняюсь за моего слугу. Он забыл, что мы уже не в диких лесах Индии. — Она увидела, как Эдуардо показывает ей что-то жестами из-за его спины, и сообразила, что забыла прибегнуть к французскому акценту. — Вы простите меня?

— Все в порядке, мадам, — отозвался служащий, оттаявший от улыбки молодой красивой женщины. — Индия, вы говорите? Мы здесь, в отеле «Виндзор», привыкли иметь дело с людьми самых разных национальностей. Не так давно у нас останавливался один господин из ост-индской компании, наш постоянный клиент.

— Это очень интересно, — сказала она, не обращал внимания на Эдуардо, который своей жестикуляцией раздражал ее. — А теперь, месье, чем я могу вам помочь?

Служащий выглядел удивленным.

— Мадам, это вы звонили мне?

— Я? — Филадельфия оглянулась вокруг, как бы для подтверждения, пока ее взор не остановился на Эдуардо. — Акбар! — сказала она укоризненно. — Ты ведь знаешь, что нельзя беспокоить служащих отеля. Какой стыд!

Она резко обернулась к служащему.

— Вы мне простите мою ошибку. Мой слуга, как это у вас говорится? — Она покрутила пальцами у виска. — Иногда он забывает, что мы не дома, где он командует сотней слуг. А здесь, в Америке, он не всегда внимателен. Вы меня понимаете?

Служащий кивнул, но его адамово яблоко ходило вверх и вниз с такой быстротой, что она удивилась, как он успевает дышать.

— У вас сотня слуг, мадам?

Филадельфия пожала плечами, удивляясь, почему ей пришло в голову назвать такую несуразную цифру.

— Это не так удобно, как кажется. Подумайте только, что все они должны мыться, одеваться и иметь помещение, где спать. Для моих здешних нужд мне вполне достаточно Акбара. А теперь вы можете идти, но после того, как Акбар извинится перед вами.

Служащий взглянул на бородатого мужчину в тюрбане, который стоял, скрестив руки на груди, и затряс головой.

— В этом нет необходимости, мадам. Никто не причинил мне никакого вреда.

— А я настаиваю! — Она взяла служащего за руку и доверительным тоном продолжала: — Акбару нужно поучиться, как вести себя. У него ужасный характер, ужасный! В Индии он носил на боку большой меч. Слуга не слушается? — Она провела пальцем по горлу. — Вот так! И нет больше слуги!

Адамово яблоко на горле у служащего утонуло в его воротнике.

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что он… он должен извиниться! Мы в Америке! И мы должны вести себя как американцы. Акбар?

Повинуясь ее приказу, Эдуардо проделал свой извинительный жест и очень серьезно сказал:

— Как пожелает мемсаиб. Тысяча извинений, вы, мелкая блоха!

Бедняга служащий слегка обалдел от такого обращения, но, увидев глаза Филадельфии и то, как она отрицательно мотнула головой, решил не развивать эту тему.

— Извинения приняты. А теперь я пойду.

Он протянул руку мужчине в тюрбане, но тот угрожающе упер руки в бока. Служащий опустил руку и отвесил Филадельфии низкий поклон.

— Если вам что-нибудь понадобится, мадам…

— Мадемуазель, — поправила его Филадельфия. — К сожалению, я не замужем.

— Не замужем, — повторил служащий, приобщив эту информацию к сообщению о сотне слуг. — Очень хорошо, мисс. Я целиком в вашем распоряжении.

Он обернулся и с облегчением увидел, что этот «дикарь с повязкой на голове», как он описал его потом портье, открыл для него дверь.

Эдуардо закрыл ее на ключ и обернулся к Филадельфии, брови его были нахмурены, руки уперлись в бока.

— Вы понимаете, что вы сейчас сделали?

Филадельфия отступила на шаг.

— Вы заслужили это!

Она увидела, как он подошел к ней, и поспешила отступить еще на шаг.

— Вы сами сказали, что вы мой слуга.

Он сделал еще один шаг, и она опять отступила.

— Как мне поверят, если вы отдаете приказы?

Она оглянулась, прикидывая расстояние до двери спальни.

— Если вам не нравится то, что я делаю, оставьте меня. Я не намерена… что вы делаете?

Он прыгнул к ней. Филадельфия сделала два отчаянных шага. Дверь в коридор казалась довольно близкой, но, когда ее рука схватилась за ручку двери, он обхватил ее сзади и приподнял.

Эдуардо прижал ее к своей груди и дважды, как в вальсе, прокрутил, прежде чем поставить на ноги.

У нее закружилась голова, и она прислонилась спиной к двери, не зная, что можно ожидать от него дальше, но раскат его хохота удивил ее.

— Вы… вы необыкновенное создание! — выкрикнул он. — Вы понимаете, что вы сейчас сделали?

Она медленно покачала головой.

— Вы одним махом добились того, на что у меня ушли бы недели. Вы произвели на служащего отеля такое впечатление, какое он никогда не забудет. К полудню об этом инциденте будет говорить весь отель. За обедом это станет темой разговоров половины постояльцев. Завтра многие обитатели Пятой авеню будут знать, что вы в городе. Это было блистательно! А эта история о том, что я убивал непослушных слуг, — просто гениальна! Как вы додумались до этого?

— Сама толком не знаю, — призналась Филадельфия, приходя в себя и начиная понимать, что ее не задушат. — Если вы довольны, вы могли бы сразу об этом сказать вместо того, чтобы гоняться за мной по комнате.

Он наклонился к ней.

— Потому что самое большое удовольствие я получаю, гоняясь за вами. — Он придвинулся к ней так близко, что она могла рассмотреть радужную оболочку его глаз. Она отодвинулась и уперлась в дверь, ведущую в спальню. — Если бы вы были бразильской леди и вели бы себя так замечательно, я поцеловал бы вас.

У нее перехватило дыхание. Ее лицо оказалось всего в нескольких дюймах от его лица, от этой прекрасной, греховной физиономии.

Эдуардо наблюдал за сменой эмоций на ее лице и дивился, как она, женщина с сильной волей, такая находчивая, может в то же самое время оказаться такой беззащитной, как сейчас. Он видел ее трепет, ее возбуждение, ее желание, чтобы он поцеловал ее. Он взглянул на ее губы. Они приоткрылись, розовая помада делала их еще более пухлыми и более соблазнительными. Это будет так легко. Всего лишь дюйм или два отделяли их. Он так хотел поцеловать ее.

Когда он наклонился к ней, Филадельфия закрыла глаза и подняла лицо. Она ждала. Один удар сердца, другой, третий. Ничего не происходило.

Она в смятении открыла глаза и увидела, что он отошел от нее и идет к двери. Там он остановился и, не глядя на нее, сказал:

— Вам следует позавтракать прежде, чем все остынет. Я вернусь через час. Вас должны видеть на публике. Для этого мы отправимся по магазинам делать покупки.

Эдуардо вышел, плотно закрыв за собой дверь.

Филадельфия прикусила губу. Что она сделала или, наоборот, не сделала? Она испытывала унижение. Он снова дразнил ее!

— Я его ненавижу! Ненавижу!

— Если мне позволено сказать, мисс, то вы будете выглядеть в этом платье прелестно.

Филадельфия лениво гладила рукой желтое шелковое платье в магазине «Стюарт и Кº».

— Очень милое платье, — сказала она с тоской в голосе. — Так много прекрасных вещей. Может, когда-нибудь я надену одно из них, если буду вновь счастлива.

— О, мисс, я извиняюсь, — принялась изливаться продавщица, с опозданием заметившая, что голубовато-серая одежда молодой француженки носит следы траура, хотя и неполного. — Примите мои соболезнования, мисс, по поводу вашей утраты.

— Спасибо, — прошептала Филадельфия и поспешно вышла из магазина.

Только после того, как она оказалась на улице, она решилась обратиться к мужчине, который как тень следовал за ней.

— Это отвратительно, — зашептала она в ярости. — Лгать, чтобы вызвать к себе симпатию! Я отказываюсь!

— Мемсаиб не лжет, когда говорит, что она в трауре. У нее был отец, — напомнил он ей.

Она обернулась, чтобы взглянуть на него.

— Это мое дело. Я не получаю удовольствия, вызывая жалость к себе.

— Мемсаиб не должна забывать об окружении.

На этот раз Эдуардо ответил ей по-французски, понимая, что его необычная внешность привлекает внимание кучеров экипажей, выстроившихся вдоль Бродвея в ожидании своих хозяев, занятых покупками.

Она, посмотрев ему прямо в глаза, сказала по-английски:

— Если вы не одобряете мое поведение, вы можете найти себе другого партнера!

У него появилось искушение взять ее за плечи и трясти, пока у нее не застучат зубы. Ему всегда не хватало терпения. С той минуты, как он удержался от соблазна поцеловать ее, они не сказали друг другу и двух вежливых слов. Это было глупо, и он очень огорчался этому обстоятельству, но не мог позволить, чтобы маленькая ошибка разрушила то, что так хорошо начало выстраиваться. Только бы она перестала смотреть на него этими необыкновенными золотистыми глазами, насмехаться над ним, заставляя его вести себя, как подобает обычному послушному слуге.

— Мемсаиб, наверное, устала. Может быть, она хочет поесть?

Филадельфия холодно взглянула на него через плечо.

— Я действительно голодна, но вас это не касается. Я вижу на другой стороне улицы кондитерскую и приказываю вам оставить меня сейчас одну!

— Если мемсаиб прикажет, я готов отрубить себе правую руку, — произнес он драматическим тоном, отвешивая ей поклон, и тихо добавил, — но она убедится, что рука без кошелька мало пригодна для нее.

— Неужели вы считаете нужным напоминать мне об этом на каждом шагу! — закричала она по-французски, потом пробормотала. — Вы ничуть не лучше кредиторов моего отца, которые все время мучили меня насчет его долгов.

Она была оскорблена. Эдуардо видел это в каждой черточке ее лица и тут же пожалел, что завел разговор на эту опасную тему. Он полез в красный сатиновый мешочек у себя на поясе и протянул ей небольшой кошелек.

— Мемсаиб найдет все, что ей нужно, и даже больше, нужно только спросить у ее верного слуги.

Она оттолкнула его руку с кошельком.

— Нет, нет! Я не хочу, чтобы меня обвинили в том, что я трачу больше, чем мне полагается.

Она повернулась и шагнула на обочину тротуара, но обнаружила, что не может сразу перейти на другую сторону улицы. Весь проезд был заполнен экипажами.

В Чикаго она ничего подобного не видела. Ее отец всегда очень осторожно выбирал время, когда ей выйти на улицу. В таких случаях ее ждал семейный экипаж. Она никак не была подготовлена к потоку пешеходов в середине дня на Бродвее.

Толпа на перекрестке помимо ее воли увлекла Филадельфию через улицу. Она ощущала, как растет в ней с каждой секундой тревога, и крутила головой в надежде увидеть Эдуардо, но его нигде не было видно.

Неожиданно и, как показалось Филадельфии, ниоткуда раздались новые крики, и пешеходы вокруг заторопились и побежали. Потом она услышала звон колокола и поняла, что происходит. Мчалась пожарная машина. Перед ней бежали пожарные, криками призывавшие очистить дорогу. Перепуганные кучера ругались и хлестали кнутами своих лошадей.

Она обернулась, отчаянно пытаясь вернуться на тротуар, но люди бежали в обратном направлении. И вдруг она почувствовала, что каблук ее туфли попал в трещину между камнями мостовой. Филадельфия споткнулась и с криком ужаса упала под копыта приближающихся лошадей.

Сердце Эдуардо сжалось от ее крика. С того момента, как они расстались, он пытался догнать ее. Она была уже на расстоянии протянутой руки, когда вдруг рванулась вперед и пропала из виду.

Он, как сумасшедший, расталкивал прохожих и орал на них на смеси португальского и английского, и они расступались перед ним. Не думая о собственной безопасности, он бросился к лошадям, которые вот-вот должны были растоптать копытами Филадельфию, схватил их под уздцы и пригнул вниз голову лошади.

— Держи своих проклятых лошадей! — крикнул он кучеру.

В тот момент, когда лошади остановились, он уже оказался на коленях рядом с Филадельфией. Она лежала неподвижно, и от ее вида его сердце пронзила боль.

— Милая! — закричал он в отчаянии, наклонившись и нежно прикоснувшись к ее шее в поисках пульса. Пульс был ровным и насыщенным. — Филадельфия! — прошептал он, прижимая ее к груди.

Ее лицо было мертвенно-бледным, если не считать кровавой царапины на правой щеке, но, когда он нежно отвел прядь волос от ее щеки, он увидел, что ресницы ее затрепетали.

— Что здесь произошло?

Эдуардо поднял голову и увидел перед собой краснорожего полицейского.

— Спросите у него! — Он махнул рукой в сторону кучера дорогого экипажа. — Он чуть не убил ее!

Он посмотрел на Филадельфию и обнаружил, что она открыла глаза и смотрит на него.

— Что случилось? — спросила она слабым голосом, цепляясь за его руку в надежде, что это поможет миру вокруг перестать кружиться.

От ее прикосновения он почувствовал, как дрожь пробежала по его телу.

— Все в порядке, милая?

Она утвердительно кивнула.

— Я упала.

— Я отвезу вас домой.

Он обнял ее одной рукой за плечи, другую подсунул под колени и поднял.

— Подождите минутку! — крикнул полицейский. — Кучер говорит, что девушка сама оказалась под копытами его лошади и он ничего не мог сделать.

Эдуардо с презрением взглянул на кучера, потом обернулся к полицейскому.

— Этот человек лжец и трус. Его следует арестовать за то, что он не умеет управлять лошадьми!

— В этом нет необходимости, — раздался голос из экипажа. Дверца с гербом отворилась, ливрейный лакей соскочил с запяток, чтобы помочь выйти хозяйке. Дама с серебристыми волосами, облаченная в темно-бордовый туалет, ступила на тротуар. Она была маленького роста, менее пяти футов, но каждый дюйм ее фигуры отличался поистине королевской уверенностью и сознанием собственной значимости. Она чуть запрокинула голову, чтобы видеть лицо высокого полицейского, и произнесла:

— Я видела все, что произошло. Виноват мой кучер.

Поднеся к глазам серебряный лорнет, она глянула на кучера.

— Джек, ты уволен. Я всегда говорила, что ты не умеешь обращаться с моими лошадьми. Это заметил даже жалкий иностранец. Слезай с козел. Сейчас же! Я не намерена ждать весь день, пока ты закроешь свой рот. Убирайся вон!

Она обернулась к Эдуардо, оглядев его сквозь лорнет с головы до ног.

— Кого это ты несешь, словно куль муки?

Эдуардо посмотрел на улыбавшуюся ему Филадельфию и вдруг у него мелькнула интересная мысль.

— Это моя хозяйка, мемсаиб Феликс де Ронсар.

Он уже успел рассмотреть герб на дверце экипажа, драгоценности, украшающие уши и пальцы дамы. Совершенно очевидно, что она богатая дама с Пятой авеню. При других обстоятельствах он мог поддаться искушению использовать такой случай, но сейчас он думал только о том, как доставить Филадельфию в какое-нибудь безопасное место, где он мог бы удостовериться, что она не пострадала больше, чем это выглядит.

— Если вы извините нас, я должен отвезти ее домой и найти врача.

— Я не извиню вас, — ответила маленькая дама, и, когда Эдуардо попытался обойти ее, дорогу ему преградил полицейский.

— Ты лучше послушай, что тебе говорит леди, парень, — сказал он.

Лицо дамы было беспристрастно.

— Твоя хозяйка живет в городе?

Эдуардо, скрипнув зубами, вежливо ответил:

— Мемсаиб в настоящее время остановилась в отеле «Виндзор».

— А твоя хозяйка знает здесь хорошего врача?

Он оценивающе посмотрел на нее.

— Нет, мемсаиб.

— А я знаю. Посади девушку в мой экипаж. Я полагаю, ты умеешь управлять лошадьми?

Эдуардо едва не улыбнулся, оценив все значение ее слов. Эта дама, имеющая вес в обществе, предлагала им свое гостеприимство. Нет худа без добра.

— Вы правильно полагаете, мемсаиб.

— Что это значит, когда ты говоришь '«миим саб»?

— Мемсаиб означает госпожа. Так уважительно обращаются к даме на моей родине в Индии.

Дама издала звук, видимо, выражавший удовлетворение.

— Ладно, дикарь, я миссис Саттеруайт Ормстед. Ты можешь отвезти нас ко мне домой. Как только мы приедем, я пошлю за моим врачом. В конце концов, это мои лошади чуть не сделали форшмак из твоей мемсаиб.

— Вы говорите, что разыскиваете оставшихся членов вашей семьи? — задумчиво спросила миссис Ормстед, стоя около постели, где лежала Филадельфия. — А почему вы не поедете домой, во Францию? Я думаю, их скорее можно разыскать там.

— Вероятно, я так и поступлю. — Филадельфия вцепилась руками в шерстяную накидку, вздрагивая от того, что врач ощупывал ее ногу. Она испытывала боль и смущение от общества этой доброй незнакомки.

— А где Акбар?

— Акбар? Это так зовут того дикаря с повязкой на голове? Акбар… Звучит так, как бывает, когда кость попадает в горло. — Ее брови вопросительно приподнялись. — Кто такой этот Акбар?

— Мой телохранитель… О!

Врач извинился.

— Простите, мисс. — Он закончил свой осмотр и обернулся к миссис Ормстед. — Похоже, что перелома нет, скорее, это растяжение связок. Молодой даме нужно полежать в постели несколько дней, пока связки не окрепнут.

Миссис Ормстед посмотрела на свою гостью.

— У вас есть горничная?

Филадельфия выдержала ее орлиный взгляд.

— У меня есть Акбар.

— Вот именно, и это совершенно неприлично. Да, я вижу, что он вам предан. Потребовались усилия моего дворецкого и трех слуг, чтобы убедить его остаться внизу, пока вас осматривает врач.

Представив себе эту сценку, Филадельфия отвела глаза.

— Акбар — личность необыкновенная.

— Не сомневаюсь, но он неподходящая горничная для молодой девушки, а вам нужна такая. Доктор Макнейл говорит, что вам нужно несколько дней полежать в постели. Вы останетесь под моей крышей. Тихо, дитя, я не потерплю возражений. Я стара и достаточно богата, чтобы действовать по своему усмотрению.

Встревоженная Филадельфия затрясла головой.

— Не надо! Я хочу сказать… — Она замолчала, отчаянно стараясь вернуть себе предательский французский акцент, исчезающий каждый раз, когда она волновалась. — Я хочу сказать, мадам, что не хочу нарушать порядок вашей жизни. Вы были très gentille ко мне. Тысяча благодарностей, мадам Ормстед. Но я должна ехать домой.

— У вас нет дома. У вас номер в отеле. — Миссис Ормстед произнесла это слово с отвращением. — Молодая леди приличного положения не может подвергаться опасностям, сопряженным с таким местом, если рядом с ней нет родственника мужчины. Этот темнолицый Акбар не подходит для этого. Я уже послала мою домоправительницу за вашими вещами. Вы должны остаться здесь. — Она неожиданно улыбнулась, и эта улыбка совершенно изменила ее лицо. — Как видите, я все делаю по-своему.

Филадельфия откинулась на подушки. Миссис Ормстед напоминала ей тетку ее отца Гарриет, которая умерла, когда Филадельфии было двенадцать лет. Добрая и деятельная женщина, она тоже не считалась ни с какими препятствиями, когда чего-то хотела.

— Вы самая добрая женщина, но при этом такая, которой очень трудно отказать.

— Мистер Ормстед говорил то же самое. — На какое-то мгновение холодные голубые глаза пожилой женщины потеплели, но она тут же решительно тряхнула головой. — Он скончался три года назад. А кажется, что прошло уже тридцать. Говорила ему, что он не должен злоупотреблять бисквитами, пропитанными вином и залитыми взбитыми сливками. Но он был ужасно упрямый человек. Не мог изменить свой характер. Никак не могу понять, почему я вышла за него замуж.

Филадельфия импульсивно дотронулась до руки миссис Ормстед.

— Вы, видимо, очень любили его.

Миссис Ормстед посмотрела на Филадельфию так, словно впервые увидела ее.

— Думаю, что вы правы, моя дорогая. Я открою вам секрет. Никогда не выходите замуж за мужчину, чей характер вы не можете изменить. К тому времени, когда вы привыкаете к его характеру, он умирает, и получается, что вы зазря употребили все эти годы. — Она резко обернулась к доктору. — Вы еще не закончили? Девушка устала.

Доктор собрал свои инструменты, оставил Филадельфии обезболивающее лекарство и удалился.

— Я хочу видеть Акбара, — тут же сказала Филадельфия.

— Я в этом не сомневаюсь, — отозвалась миссис Ормстед, — но я полагаю, что вам нужно отдохнуть. Поспать, а потом поужинать. А потом посмотрим.

— Он будет чувствовать себя несчастным, — сказала Филадельфия, — и я тоже.

— Прекрасно. Маленькое несчастье украшает девушку. В вашем возрасте я частенько чувствовала себя несчастной, и мне всегда это нравилось.

Она повернулась и вышла из комнаты.

Филадельфия долго лежала, глядя на закрытую дверь и прислушиваясь, не раздадутся ли чьи-нибудь шаги. В конце концов она решила, что миссис Ормстед ушла, а Эдуардо не сможет в ближайшее время навестить ее.

Расстроенная, она принялась рассматривать комнату, в которой лежала. Она была обставлена по последней моде — с простотой и обилием воздуха. Стены были оклеены простыми обоями с синими и белыми полосами. В комнате стояло несколько маленьких столиков с фарфором и разными безделушками. Белые занавески прикрывали окна. У камина, закрытого на летнее время, стоял экран, выполненный в восточном стиле. На полу лежали индийские циновки. За большой японской лакированной ширмой, стоявшей в углу, находился умывальник, висели полотенца и виднелась ванна. Приятная комната, служившая подтверждением слов миссис Ормстед о ее богатстве.

Потом мысли Филадельфии вернулись к лодыжке. Доктор обложил ее льдом, но тупая пульсирующая боль полностью не прошла. Филадельфия почувствовала себя несчастной, усталой и голодной.

Мысль о еде была последней перед тем, как она закрыла глаза. На столике у двери стояла ваза с фруктами. Фрукты выглядели спелыми, сладкими, источающими сок. Где Акбар, когда он действительно нужен ей?