К собственному ужасу, Матаморос Колеску увидел по телевизору, как к двери подходит его мать.

Она с трудом пробиралась сквозь толпу, закрывая одной рукой лицо. Ей вслед раздавались привычные выкрики:

– Оградим детей от соседа-насильника! Оградим детей от соседа-насильника!

Как и обычно, мать Колеску была одета в длинную черную свободную юбку и закутана в темную шаль, украшенную белыми крестами, которые Хелен вышила сама. Кресты не вызывали никаких ассоциаций с христианской символикой, а выглядели скорее языческими. Издалека они напоминали острые зубы, сомкнутые у Хелен на шее.

Это была сильная крупная женщина с круглым белым лицом и постоянно открытым ртом – ее челюсти не соединялись, даже когда она молчала. Сухие тонкие губы открывали полусгнившие редкие зубы. Глаза Хелен прятала под солнцезащитными очками с овальными стеклами и толстой оправой, а волосы – под черной вязаной сеткой. Даже сын находил, что Хелен похожа на ведьму из страшной детской сказки. Он открыл дверь и впустил мать.

– Морос, я расстроена и взбешена!

– И я, мамочка.

Хелен взглянула на него. Даже через двадцать шесть лет после своего рождения Колеску хотелось бежать от матери без оглядки.

Она больно схватила Мороса за запястья и потянула к себе для поцелуя. Морос с отвращением чмокнул ее и ощутил привычный резкий запах ополаскивателя для рта, который Хелен использовала литрами.

– Почему ты не сказал мне раньше?

– Мне было стыдно.

– Это им должно быть стыдно!

– Они ничего не стесняются, поэтому и мучают меня. И что бы ты сделала?

– Сделала? Я бы помогла своему единственному сыну! Я из новостей узнаю о том, что тебя выгнали с работы и выселяют из квартиры! А ты даже не позвонил и не написал!

Колеску отступил назад и вздохнул.

– Спасибо, что пришла.

– Как ты живешь в таком шуме?

– В девять они стихают.

– Они бы распяли тебя, если бы у них хватило смелости!

– Да, и молотков.

– Сделай мне чаю. Я посижу здесь и подумаю о сложившейся ситуации. Мы обязательно найдем выход!

Колеску налил ей чаю и принес в гостиную. Хелен смотрела на сына по телевизору.

– Тебя что, круглые сутки показывают?

– Почти. Они включают прямую трансляцию, когда я переступаю порог дома или если кто-нибудь ко мне приходит. Вчера, например, у меня были полицейские. Сегодня ты.

– А что они такое говорят о детях?

– Они хотят оградить их от меня.

– Но ты же любишь детей!

– Да.

– И если бы ты влюбился в румынскую девушку, она с удовольствием подарила бы тебе ребеночка, как я тебя твоему отцу.

Благостные рассуждения Хелен о детях и семье вызывали у Матамороса омерзение. Его отец был жалким слабаком, и Колеску стыдился своего родства с ним. Именно поэтому он и взял девичью фамилию матери по приезде в Штаты. Морос попытался подумать о чем-нибудь приятном, что оказалось не так легко в присутствии Хелен.

– Мама, ты мне тысячу раз уже это говорила.

– И я против твоих француженок и итальянок в Бухаресте, немок в непристойных журналах и американок в Калифорнии.

– Я знаю твое мнение.

Еще бы ему не знать! Она заговорила о его будущей жене еще лет двадцать назад, и ее слова всегда нагоняли на Колеску тоску и злили его. Сначала потому, что он не понимал мать. А потом из-за того, что был вынужден признать ее правоту.

– Американка никогда не примет тебя! Ты не привлечешь ее настолько, насколько желаешь.

– Сейчас не время это обсуждать, мама.

– В этом корень всех твоих бед! Ты такой, какой есть, Морос, надо вращаться в кругу себе подобных! Колибри должна быть с колибри. А свиноматка – с боровом. Красивые и образованные американки предназначены для красивых и образованных американцев. А тебе, простому румыну, нужна крестьянская девушка. Вроде меня.

– Ты пугаешь меня, мамочка. Я люблю тебя, и все же...

Однажды, после смерти отца, она заставила Мороса спать с ней на одной кровати. Именно тогда он понял, почему мать не хочет делить его с другими женщинами. Он лежал в постели Хелен в ту самую ночь, когда отца расстреляли, и молча терпел боль. А заботливая Хелен наносила мазь на его изуродованное собаками тело. Колеску ощущал страсть и желание в каждом прикосновении матери и навсегда запомнил ее трепещущие пальцы. За всю свою жизнь он так и не избавился от этого гнетущего чувства.

Сейчас, много лет спустя, Морос был готов убить Хелен, чтобы наконец заткнуть ей рот и прекратить поток ранящих слов. Однако она давала ему деньги, платила ренту, обеспечивала все его нужды, нанимала адвокатов и докторов, затем увольняла их и нанимала новых... Короче, без нее он не справился бы.

– Думаю, я нашла решение, Морос. Ты переедешь ко мне. Мы вывезем тебя тайно, и ни единая душа не узнает о том, что ты со мной.

Колеску смотрел на ее коричневые сломанные зубы, торчащие из воспаленных десен.

– Что скажешь, Морос?

– Нет.

– У тебя есть другие предложения?

– Пока я останусь здесь, мама, а потом найду другое жилье. Это вполне возможно, ведь мы живем в свободной стране.

– Для извращенцев и маньяков она не свободная!

– Я не такой, мама. И с тобой я не поеду. Здесь мой дом.

– Тогда я поселюсь у тебя. И никаких аргументов я слышать не желаю. Не пререкайся! Лучше принеси мне еще чаю и сделай телевизор погромче.

Колеску взял пульт и нажал на кнопку. Чем громче становился звук, тем большую ненависть испытывал Морос. Но это знакомое ему чувство было каким-то мягким и никогда не подтолкнуло бы его к агрессивным действиям. Колеску даже не мог выставить Хелен за дверь. А затем начать новую жизнь без "Депо-Провера", агрессивных соседей и матери, убеждавшей его в необходимости жениться только на такой же отвратительной женщине, как она сама.

– Что это за особа на экране, Морос?

– Не знаю.

Хелен повернула к нему свое уродливое белое лицо и взглянула прямо в глаза:

– Твоя соседка?

– Ну конечно, раз стоит у моей двери. Кто ж еще?

– Она тебя привлекает?

– Не особо.

– Ее зовут Труди Пауэрс. Ты же знаешь ее, Морос, не так ли?

– Она поселилась здесь раньше меня.

Колеску забрал чашку Хелен на кухню и налил еще чаю. Он терпеть не мог, когда мать угадывала его мысли о женщинах. Это началось давно, в детстве. Она всегда видела, если ему кто-то нравился.

Морос взглянул на Хелен, сидевшую в гостиной, на ее черный силуэт и темные очки, на сетку для волос и страшные зубы. Его сердце тяжело застучало, словно барахлящий мотор мотоцикла. Зато мышцы были в тонусе – такую силу в них он не ощущал уже давно. А прошла всего неделя без гормонов!

"...трех лет и так вполне достаточно, и тебе больше не нужно лечение. А если и нужно, то одним уколом все равно ничего уже не исправишь..."

Колеску казалось, что с каждой минутой он становился крепче и выносливее, словно в измученное химией тело возвращалась природная энергия.

Вдруг кто-то позвонил в дверь. Морос посмотрел на экран, чтобы увидеть лицо своего нового мучителя. Но на крыльце стояли не копы и не репортеры, а прекрасное существо женского пола с сумочкой на плече. В руках Труди держала что-то плоское и тяжелое.

Она снова позвонила, и Морос плотоядно улыбнулся, приближаясь к двери.

Однако на пути возникла преграда – Хелен уже стояла в проеме. Колеску заметил, как изменилась в лице Труди Пауэрс, встретившись глазами с мерзкой Хелен. Гостья вежливо улыбнулась его матери, точнее, попыталась улыбнуться, скрывая испуг.

– Я могу зайти на минуту? – спросила она Хелен.

– Только на минуту! – ответила карга.

– Вы, должно быть, миссис Колеску? Я просто влюблена в ваши чудесные яйца!

Хелен обернулась и вопросительно взглянула на Колеску. Он представил себе, как подозрительно и злобно забегали ее узкие поросячьи глазки под стеклами очков. Затем она снова повернулась к Труди:

– Я занимаюсь росписью яиц уже много лет, но не считаю себя достойной этой древней традиции.

– Я не особо разбираюсь в традициях, миссис Колеску, но ваши яйца кажутся мне очень красивыми.

Колеску улыбнулся и едва заметно кивнул Труди. При дневном свете, исходящем из дверного проема, она выглядела как богиня. Она была блистательна, прекрасна и полна какой-то светлой энергии. Вокруг нее летали золотистые пылинки, создавая неземное сияние. Ее кожа и волосы тоже наполнились золотом. Колеску не сомневался в том, что и мысли у нее золотые. Рядом с ней Хелен напоминала одну из черных дыр, о которых так часто говорили на канале "Дискавери". Эти дыры были абсолютно бессмысленным пространством, страшным "ничем", пожирающим солнечные системы.

– Миссис Пауэрс, здравствуйте, – почтительно сказал Морос, снова кивая.

– Я считаю, что соседи зря осаждали вас сегодня в Санта-Ане. Я действительно сожалею о том, что они туда приехали. И прошу за них прощения. Я испекла вам пирог.

Хелен недовольно развернулась и ушла в гостиную. Колеску жестом пригласил Труди зайти на кухню. Она нервно улыбнулась и последовала за Моросом.

– Я положу его на стол, хорошо? – спросила Труди.

– Конечно. Очень мило с вашей стороны, спасибо.

Она положила пирог и посмотрела на Колеску. Труди явно нервничала, но не отступала. Это стоило ей немалого мужества, и Матаморос не мог не заметить этого. Труди вдохновляла ее священная миссия. Маленькая посланница, наставляющая злого монстра на путь истинный.

– Вам, наверное, очень приятно, что приехала мама.

– Конечно. – Колеску потерялся в водовороте противоречивых чувств. Ненависть, влечение, разочарование, радость – все смешалось в его душе. А в штанах росло напряжение.

– Моя мама умерла, когда я еще была молодой.

– Но вы и сейчас молоды.

– Мне тридцать четыре года. А вам, кажется, двадцать шесть?

– Миссис Пауэрс, я чувствую себя столетним стариком.

– Это и понятно – вы так много пережили.

– Я согрешил, но время изменило меня. И я помню об обещании, которое дал вам. Мое поведение теперь безукоризненно.

Колеску послышалось, что в гостиной ворчит его мать, но это мог быть и телевизор. К тому же у Мороса от волнения звенело в ушах.

– Очень хорошо, что вы осознаете свои грехи.

– Это несложно, если они такие огромные, как мои.

– Чем ниже вы пали, тем выше можете подняться.

Колеску поджал губы, изображая смирение и раскаяние. Такое выражение лица он отработал на Хольце и убедился в его действенности.

– А с чем пирог?

– С яблоками. Надеюсь, вам нравятся яблочные пироги?

– Да, очень.

– Мистер Кол... Морос, я принесла вам еще кое-что. Надеюсь, вы меня правильно поймете. Ваши слова внушили мне веру в то, что вы с радостью примете этот подарок.

– Вы очень добры.

– Такими учил нас быть Господь.

Труди открыла сумочку, не снимая ремешка с плеча, и достала книжку в тонком черном переплете. Именно ее Колеску и ожидал увидеть. Труди положила Библию на стол рядом с пирогом. Между страниц Морос заметил записку.

– Она ваша.

– Боюсь, мое прикосновение осквернит эту священную книгу.

– Вы недооцениваете силу всепрощения.

Колеску коснулся обложки и улыбнулся Труди.

– Ну, я, пожалуй, пойду. Может, потом еще поговорим.

– С огромным удовольствием.

В улыбке Труди сосредоточилось все добро мира. Колеску наблюдал за тем, как вздымается под блузкой ее мягкая, большая и высокая грудь. Уходя, Труди остановилась возле Хелен:

– Приятно было познакомиться, миссис Колеску.

– Моросу не нужна компания американских женщин. Вы его смущаете. Вы стоили ему яичек!

Колеску вздрогнул. Очередное напоминание о перенесенном страдании больно ранило его. И он был готов сквозь землю провалиться от стыда.

– Господь может вернуть их Моросу, – спокойно возразила Труди.

– И он ненавидит яблоки.

– Тогда отдайте пирог кому-нибудь, кто их любит.

Труди посмотрела на Колеску и вышла.

Он вернулся на кухню и прочитал записку, оставленную в Библии. Красивым и аккуратным женским почерком было выведено:

Дорогой Матаморос!

Мы с мужем молимся за вас днем и ночью. Если вам понадобится помощь, звоните нам! Мы можем встретиться в церкви, в парке или у океана, в общем, там, где вас не достанет назойливая толпа. Да пребудет с вами Господь, пожалуйста, звоните! Наш телефон – 555-1212.

С любовью и наилучшими пожеланиями,

Труди и Джонатан Пауэрс.

Около шести Хелен отправилась в магазин, пообещав сыну приготовить вкусный ужин. Она вернулась с пачкой стейков, жестких, как резина, замороженным горохом, пирогом с кокосовой стружкой и двумя большими бутылками водки. Колеску смотрел, как мать заходит в дом.

Ему казалось, что ужасный ужин никогда не кончится. За время трапезы его стыд трансформировался в злость, злость в гнев, гнев в спокойствие, а спокойствие в ненависть.

– Морос, мне обидно, когда женщина вроде этой соседки переступает порог твоего дома. Дома, за который плачу я.

Еще не было девяти, и толпа продолжала скандировать. Мать с сыном ели десерт. К пикетчикам присоединились новые люди, и их общее число увеличилось чуть ли не вдвое. Появилось еще больше журналистов.

Хелен с жадностью опрокинула стакан. Колеску слышал, как она глотает. Он выпил дешевой водки, не отличающейся по запаху от обычного спирта, которым сестра протирала ему руку перед инъекциями.

– Труди Пауэрс пришла впервые, – сказал Колеску.

На экране он увидел беседующих Лорен Даймонд и сержанта Рэйборн. Во всей этой суматохе Морос позабыл о Мерси.

Но, говоря о Труди и видя Рэйборн по телевизору, Колеску сильно возбудился. Под ладонью, лежащей на ширинке, он почувствовал знакомое движение. Колеску старался выглядеть спокойным.

– ...сейчас расследование дела о Похитителе Сумочек идет вполне успешно...

– Она бесстыдная самодовольная шлюха. – Хелен продолжала клеймить Труди.

– У нее добрые намерения, мама.

– Мы считали Веронику Стивенс третьей жертвой Похитителя Сумочек, пока не обнаружили...

Хелен, глубоко вздохнув, глотнула еще водки.

– Ты скучаешь по Румынии, Морос? – задумчиво спросила она.

– Ничуть.

– Я люблю Америку, но иногда с тоской вспоминаю о Румынии. Порой мне так не хватает некоторых приятных вещей, оставшихся дома!

– Назови хотя бы одну.

– О! Например, восход над Дунаем или пляж в Констанце в августе.

– Для меня они ничего не значат.

– ...я бы не стала делать подобных выводов...

– Еще водки, Морос!

Колеску налил ей водки. Он и раньше слышал такой же ностальгический бред. Еще пара стаканчиков, и мать в очередной раз начнет рассказывать ему о своем прелестном любовнике из мексиканского города Матаморос, утонченном идеалисте, поэте и фотографе, соблазнившем ее в юности. В память об этом романе и был назван Морос. Его тошнило от этой истории.

Наколов льда и положив пригоршню в стакан матери, Колеску завернул нож в бумажные салфетки и опустил в карман брюк. Даже обернутый в мягкую бумагу, металл приятно холодил кожу.

Колеску вернулся в гостиную и протянул матери стакан. Он смотрел на Хелен лишь краем глаза – слишком уж противна была ему мать. По телевизору все еще показывали Мерси Рэйборн.

– Похититель Сумочек – трус и животное, ведь он выбирал слабых, беззащитных, ни о чем не подозревающих жертв...

Колеску отметил, что на экране Рэйборн выглядела лучше, чем в жизни. Правда, слегка полнее. Зато глаза казались мягче и добрее.

– Я скучаю по фрескам, – продолжала Хелен, – знаешь, по тем, которые рисовали снаружи, на стенах церквей. Бедные люди считались слишком грязными, чтобы заходить внутрь, и они любовались фресками на улице. Это было как телевидение для бедняков, хотя картинки, конечно же, не двигались.

– Да, вот они мне нравились.

– Морос, а помнишь фреску под названием "Взятие души человеческой"? Я никогда не забуду своего сильного впечатления от этой работы, от чувств, переданных автором. Несомненно, в те времена люди были ближе к Богу.

Колеску видел "Взятие души человеческой". На фреске изображались серые демоны, вырывавшие души у мертвых и живых. Картина представляла собой довольно забавное зрелище: гротескные человечки с неестественными лицами корчились от боли и бились в агонии, а демоны не внушали ничего, кроме чувства жалости. Даже в раннем детстве у Колеску фреска вызывала лишь снисходительную улыбку. И сейчас он снова убедился в плохом вкусе матери, увлекшейся некогда столь ужасным и вместе с тем комичным изображением.

– ...обязательно соблюдайте осторожность. Всегда закрывайте машину. Паркуйтесь в хорошо освещенном месте. Проверяйте автомобиль до того, как сесть в него, уделяя особое внимание заднему сиденью...

Морос смотрел на рот говорящей Мерси и сравнивал его со ртом матери. Ему нравилось сопоставлять Хелен с женщинами, которыми он потенциально мог обладать. У Мерси были красивые, ровные зубы. У матери – страшные клыки. Колеску потрогал свой член сквозь брюки, но возбуждение ушло. Наверное, в миллионный раз за последние три года оно затухло, испарилось, как капля весеннего дождя на теплом асфальте. И это бесило Мороса.

– ...почему мы уверены, что поймаем его? Типы, подобные Похитителю Сумочек, обычно недалеки, серы и посредственны. Вот почему!

После интервью по Си-эн-би снова показали дом Колеску. На экране появилась Труди.

Хелен взяла пульт и убрала звук.

– Пора укладывать маму спать, Морос.

– Конечно.

* * *

Он уложил Хелен в свою постель, что очень польстило матери. Колеску же сделал это из особых соображений: в кармане дожидался своего часа нож для колки льда.

Матаморос снял сетку с головы Хелен и погладил седые волосы, слушая ее бессвязное бормотание. Колеску знал, что через пару минут она вырубится. Он натянул одеяло, прикрыв ей грудь, и подоткнул его так, как любила мама. Как мама учила его...

– Ты хороший сын, Морос.

– А ты хорошая мать.

Ее лицо расплылось в глупой улыбке, и Колеску наклонился, чтобы поцеловать ее. Лезвие ножа уперлось ему в бедро, к Морос понял – время настало! Руки тряслись, как после поднятия тяжестей.

Морос так давно мечтал об этом. Нет, не о выгодах, которые он получит, а о ни с чем не сравнимом удовольствии от самого процесса. Он не мог решиться убить собственную мать, хотя случай представлялся ему тысячи раз. Морос презирал себя за слабость и нерешительность. Ненависть к себе стала тем самым фундаментом, на котором и выстраивалась его личность. И когда мать находилась рядом, Морос не мог избавиться от этого ужасного чувства. Хелен всегда напоминала ему о его жалкой сущности.

И Морос снова не мог решиться.

"Я беспомощен. Я отвратителен. Я трус".

Сейчас Колеску ненавидел себя и всех окружающих больше, чем когда бы то ни было.

– ...типы, подобные Похитителю Сумочек, обычно недалеки, серы и посредственны...

* * *

Колеску закрыл дверь, оставив мать мирно храпеть, спустился на кухню и налил себе водки. Со стаканом в руке он отправился в другую спальню, где безмолвно плакал, и прохладные слезы текли по его щекам.

Как и все последние три года, его тело и разум желали разного. Тело не слушалось, оно жило по своим правилам. Моросу совсем не было грустно, но почему-то он рыдал. Потерялась какая-то важная связь между главными механизмами. Теперь он испытывал гнев и ненависть, а эрекция не наступала.

Матаморос начал медленно раздеваться, стоя напротив зеркальной стены. Стакан он поставил на пол. Колеску мечтал, чтобы у него после гормональных мук восстановилась нормальная фигура. Он расстегивал пуговицы рубашки и боялся увидеть себя голым. Колеску знал, что тело все еще представляет собой соединение женских и мужских черт.

"Вот что они со мной сделали! В мужчину добавили женщину, и в итоге я стал никем!"

Он снял рубашку и посмотрел на себя в зеркало. Общие очертания казались скорее женскими, чем мужскими: выросшая грудь, округлые бедра, мягкий живот. Колеску ощупал шрамы, оставленные зубами собак. До их укусов его кожа была белой, нежной и ровной. А грудь до гормонального лечения была плоской и накачанной.

Колеску приспустил трусы и теперь с горечью взирал на жалко свисающее нечто. А ведь когда-то он гордился своим мужским достоинством! Оно олицетворяло самого Мороса. Член становился для Колеску карающим мечом, орудием гнева, способом выражения чувств. И такое поражение! Ни одна даже самая смелая фантазия не могла сейчас вызвать ни малейшего возбуждения. Его некогда главный орган стал призраком.

Колеску осушил стакан.

Он дошел до предела. Ненависть, гнев, желание и ощущение собственного бессилия захлестнули его. Водка, смешавшись с прогестероном, вызвала неизбежную реакцию.

Колеску открыл рот для крика, но словно проглотил его, не выпустив наружу. В голове зазвенело от боли. Матаморос чувствовал свое горячее и влажное дыхание, от которого шел пар в прохладной комнате. Казалось, Колеску дышит огнем и дымом.

Он бросил взгляд на себя в зеркале и издал еще один беззвучный крик. Стакан лопнул в его руке, и осколки, похожие на льдинки, упали на пол возле его ног.

Колеску знал, что он сделает.

Как вернет себя.

Как покажет всему миру и собственной матери, что он способен восстать из пепла и обрести силу, несмотря на все пережитые потрясения.

Он снова и снова обдумывал свой план. Затем умылся и приготовился к делу. Осталось мало времени, а нужно еще столько сделать!

На Библии лежала записка с телефоном Труди.

В спальне сопела мать.

Пора работать!