Грейс как раз понесла Изабелле завтрак, а я второй раз за последние шесть часов забросил в рот пригоршню аспирина, когда зазвонил телефон.

Часы показывали семь утра, столбик термометра уже достиг восьмидесяти градусов по Фаренгейту, но в любом случае было еще слишком рано для деловых звонков. Я почти ожидал услышать голос Эмбер. Облик ее являлся мне в ту ночь, даже во сне, тысячу, а может, и много больше раз, повинуясь необъяснимым фокусам памяти, что теперь представляется совершенно немыслимым.

Видел я ее или не видел? С одной стороны, это казалось совершенно невозможным, с другой же — я ощущал реальность вчерашней встречи.

Я был разъярен. Я был окончательно сбит с толку.

Я прочитал и перечитал свою статью о Полуночном Глазе в «Журнале», на первой полосе, в верхней ее половине, и мне она понравилась. Теперь-то судебные работники и охочие до сенсаций репортеры с полным правом могут скрежетать зубами и на чем свет проклинать Карен Шульц. А широкой общественности захочется как можно скорее приобрести оружие.

Я доковылял до телефона, преодолевая головную боль, пробормотал «хэлло».

Последовала долгая пауза, но я очень хорошо слышал дыхание.

— Да говорите же, — сказал я. — Жизнь и так коротка.

— Это уж точно. Рассел?

— Он самый.

— Я — Полуночный Глаз.

На какое-то мгновение, правда на очень короткое, я поверил, что это чья-то шутка. Но тут же вынужден был признать: на шутку это не очень похоже. Никак не мог я допустить, чтобы Мартин Пэриш, Эрик Вальд или даже Арт Крамп стали бы звонить мне в такую рань, чтобы продемонстрировать столь идиотское чувство юмора.

Да к тому же что-то в новой паузе, последовавшей за первыми словами, что-то в жестком тембре голоса, что-то из того, что я припомнил из магнитофонной записи, оставленной на месте бойни в доме Виннов, что-то затаившееся в глубине моей души подтвердило мне: никакая это не шутка.

— Иди ты в задницу, Джек, — сказал я и повесил трубку.

Он перезвонил тотчас же. Голос звучал ровно, неспешно, разве что, пожалуй, чуть ниже, чем средний мужской голос. Мне лично показалось, говорит он без малейшего акцента, — то бишь с калифорнийским акцентом.

— Жена Винна была еще жива, когда я подвязывал ее к душу. Ни с кем, кто весит больше ста фунтов, я никогда не стал бы проделывать подобных фокусов. Кровь огибает экватор по часовой стрелке, как вода, если, конечно, не перекрыть водосток. Этого я тоже делать не стал. Он засорился сам, раньше. У Седрика Эллисона болталось левое яйцо, а член его оказался много меньше, чем молва приписывает неграм. При виде Христа над кроватью Сида и Терезы меня от смеха аж слеза прошибла. Между прочим, глаза у меня голубые. Вот тебе, Рассел, и зацепка, хотя надо сказать, ты был не очень-то вежлив, когда так зациклился на моей персоне. Ну как, убедился?

Теперь настала моя очередь дышать, не имея возможности произнести хоть слово. Ни одна живая душа на земле, кроме нескольких сотрудников управления шерифа и нескольких следователей, не могла знать тех фактов, которые только что выдал мне этот голос, за исключением того, кто действительно сделал это. Даже обладай он громадной интуицией и богатейшим и невероятным по силе воображением, ему не удалось бы вытянуть их лишь из той информации, которая была представлена в моей сегодняшней утренней статье.

— Нет, — сказал я.

— А как у тебя вообще по части интеллекта?

— Получше, чем у тебя.

— Мой на тридцать шесть баллов, согласно тесту Стэнфорда — Бинета, больше, чем было нужно в школе. Правда, в младших классах. Я думаю, я мог бы пройти его и получше, но в тот день мои мысли были сосредоточены на соседской кошке. Я тогда от-т-твлекался. Так я тебя в самом деле не убедил?

— Ни чуточки.

На линии снова воцарилась тишина. Его заикание на букве "т" напомнило мне оставленную на месте происшествия невнятную, загадочную магнитофонную запись. Но сейчас, в этом живом телефонном голосе, не ощущалось никакой бессвязности или невнятного бормотания, которые отличали автора записи.

— Ну так спроси что-нибудь.

— Что у тебя на спине?

— Зеленый дьявол.

— Кого видит Полуночный Глаз?

— Лицемеров.

— Скажи по буквам.

— Учти, Рассел, возможно, это наша с тобой последняя такая долгая беседа, поскольку я знаю, ты сразу же доложишь о ней шерифу. Винтерс тут же установит телефонный перехватчик, который я, по его предположениям, не смогу услышать, и нам с тобой придется ограничиваться короткими разговорами. Так что эта наша беседа, можно сказать, настоящая роскошь. Давай не станем превращать ее в школьный конкурс на знание орфографии.

Линия, по которой он разговаривал со мной, отличалась поразительной тишиной — ни фона, ни гула, идеальная чистота. Создавалось впечатление, будто он говорит из гробницы.

— Чего ты хочешь?

— Хочу сказать, мне понравилась твоя статья. Спасибо, что назвал меня по имени.

— Как тебя зовут на самом деле?

Впервые за весь наш разговор он позволил себе рассмеяться — это было странное, приглушенное ш-ш-ш-ш, прозвучавшее как-то влажно, словно вдох и выдох задерживаются при прохождении между зубами или губами. Смех его напоминал звук, при котором что-то чешуйчатое выползает из своей норы.

— Как Изабелла?

Снова настала моя очередь замолчать. Я не могу найти в себе слов, чтобы выразить вспыхнувшую в тот момент в моей груди ярость.

— Чего ты хочешь? — наконец спросил я.

— Чтобы округ смог понять цель моих поисков.

— В чем она заключается?

— В чистке.

— Расовой?

— Совершенно верно. Я помню еще те времена, когда апельсиновые рощи простирались на целые мили, а лица людей были белые, здоровые, бодрые.

— Ну и что? Все со временем меняется.

— А потом снова меняется, Рассел. И я играю свою роль и сигнализирую о новой перемене. Скажи, в каких терминах определил Эрик Вальд мой психологический портрет?

— Пока ни в каких.

— Наверное, несет все ту же чушь насчет бороды, громадных размеров и неонацистских пережитков в голове?

— Вальд здесь ни при чем. Существует самый обычный здравый смысл.

— Ш-ш-ш. Здравый смысл. Я завяжу Вальда и ему подобных в один узел. Их высокомерие просто поражает меня.

— Где ты находишься?

— Рассел, да ты что, смеешься надо мной?

— Ну, я имею в виду, в нашем округе? Вне его? Хотя бы в нашем штате?

— Я нахожусь именно в той местности, к которой принадлежу. Я здесь родился. Вот тебе второй ключ к разгадке.

— То есть ты здесь сейчас, в округе?

— Да, Рассел, в округе. А ты, похоже, по-прежнему мыслишь как полицейский, которым когда-то был. Это, должно быть, чертовски трудно — писать сложные книги, когда твой рассудок такой... плоскостопый. Впрочем, «Путешествие вверх по реке» получилось довольно неплохо. Правда, твой Крамп — ужасный хвальбушка, что-то вроде клоуна. Каким же соблазном было для тебя описывать все его глупое позерство! Но у Арта Крампа не было иной Цели, кроме как демонстрировать собственные сексуальные позывы. Вот почему у него все получалось так грязно. Нелегко сохранять светлую голову в середине интимного акта, даже если тебе предстоит совершить убийство.

— Тебе, однако, удается.

— Ты не вправе так говорить. Ни в одном случае не было даже капли спермы. Твои же эксперты скажут, что тела не имеют следов изнасилования.

Разумеется, он прав.

У меня в голове зудела одна мысль, но я предпочел промолчать.

— Дело вовсе не в человеческой похоти, — продолжал он. — Речь идет о восстановлении старых мест, достоинства века, мы не можем позволить себе так просто отбросить прочь все, составляющее суть жизни. Я очень доволен, что именно ты опишешь мою историю, Рассел. Для округа. Я тебе нужен. Это и в самом деле будет самая грандиозная история из всех, которую ты когда-либо опишешь.

— И все же я до сих пор не понимаю, чего именно ты хочешь.

— Первое. Не дай Винтерсу поставить на твой телефон п-перехватчик. Если тебе хочется, записывай наши разговоры на магнитофон — в конце концов, в репортерском деле важна точность, не так ли? Это позволит мне свободно, без всяких сложностей и волнений, связываться с тобой, да и ты в ходе непосредственной беседы узнаешь гораздо больше, чем в поспешном обмене репликами. Второе. Я хотел бы, чтобы ты сообщал Эрику Вальду обо всем, о чем мы с тобой говорим. Меня интересует его... ум. Выдающийся, я бы сказал, ум. Третье. Очень скоро я сделаю новое драматическое заявление. На твоем месте я заранее предупредил бы общественность, хотя это в твои намерения и не входит, не так ли?

— Нет. Что за драматическое заявление?

— Рассел, а сам что ты думаешь? Прозондируй пока почву от моего имени.

Я на секунду задумался.

— Я хочу, чтобы ты кое-что прояснил.

— Интересно, что же?

— Третьего июля кто-то убил женщину по имени Эмбер Мэй Вилсон. Бейсбольная бита, надписи на стенах, магнитофонное послание. Потом все исчезло. Тот, кто убил, постарался все это скрыть. Убрал тело. Зачем тебе понадобилось убивать Эмбер Вилсон?

Я услышал его резкий вздох.

— Н-нет!

— Да.

— А ее г-г-голова?

— Как у всех остальных.

— И м-мой голос, м-м-мой почерк?

— Одно к одному.

Он застонал — протяжно, низко, подавленно.

— А потом... ты говоришь, тело... исчезло?

— Куда ты отвез ее?

— Она была белая?

— Куда ты отвез ее?

Внезапно его речь превратилась в сплошную череду полувнятных, заикающихся слогов:

— Я не д-д-делал этого с ней я п-п-понятия не имею кто мог убить белую женщину мой п-п-поиск не имеет никакого отношения ко всем этим под-д-дражателям и п-п-передергивателям и я з-з-запрешаю тебе писать об этом в газете я не убиваю белых!

Я вслушивался в его учащенное дыхание.

— Я верю тебе.

— О... о! — вздохнул он, и облегчение, вырвавшееся из его груди, проникло мне прямо в ухо. — О...

— Запиши номер моего автомобильного телефона.

— Он у меня уже есть, — почти кротко проговорил он.

— Где именно ты сделаешь свое «драматическое заявление»?

Последовала долгая пауза. Я мог слышать уже более размеренное дыхание.

— Я тебе нужен, — прошептал он и повесил трубку.