Еще никогда в жизни мне не доводилось видеть в работе управления шерифа такой активности, а может, и смятения, которые я застал полтора часа спустя, незадолго до девяти часов того же утра, когда меня наконец допустили в святая святых шерифа Дэна Винтерса, где уже маячили потные Винтерс, Мартин Пэриш и Эрик Вальд.

Разумеется, в самый разгар горячки кондиционер окружного административного здания оказался перегруженным и вырубился напрочь. Как и в любом другом современном здании, в этом имелось всего лишь несколько окон, которые можно открыть. Плававший снаружи смог походил на дым. Внутри воздух мгновенно стал затхлым и душным.

Ожидая, когда меня примут, я слушал беспрестанные звонки телефонов, наблюдал за удвоенной суетой помощников шерифа и канцелярских служащих, всматривался в вытянутые, напряженные лица сотрудников, нескончаемыми потоками входящих в берлогу шерифа и выходящих из нее.

В какой-то момент, неожиданно и, как мне показалось, совершенно некстати, появились сам мэр нашего «апельсинового» города Ориндж и один из инспекторов округа, они тут же проследовали в конференц-зал. Я двинулся за ними.

В зале я увидел Карен Шульц, осаждаемую репортерами. И тут же я был обстрелян дюжиной разгневанных взглядов журналистов, бросившихся по тому же следу, что я — несколькими часами раньше.

Пятый канал попытался взять у меня интервью, но я сбежал, воспользовавшись тем, что журналистка позволила себе пройти в дамскую комнату — проверить, все ли у нее в порядке с косметикой. Карен пронзила меня ледяным взглядом, увидев, что я сбегаю.

Но в кабинете шерифа Винтерс, Пэриш и Вальд чувствовали себя чуть ли не Божьими избранниками. Я буквально ощущал энергию, витавшую в душной комнате, — энергию организации и жажды действия, порядка, методики, целеустремленности. Однако под прикрытием этой энергии залегал пласт совсем иных чувств, возникших от душевного хаоса и смятения как защита от некоей безмолвной и всепроникающей силы их таинственного противника — Полуночного Глаза. Именно эти чувства и заставили всех этих людей собраться вместе.

Винтерс с силой опустил трубку на рычаг и посмотрел на меня.

— Рассел, у нас мало времени. Первое: забудь про «Дину». Сейчас ситуация выглядит следующим образом. Мы представляем интересы всего округа, призываем граждан внимательно наблюдать друг за другом и сообщать нам обо всем подозрительном, что они могут увидеть, услышать, унюхать и даже просто подумать... обо всем том, что может помочь нам поймать этого типа. Мы назвали это гражданской группой поддержки. Возглавит ее Вальд, будет исполнять функции помощника шерифа. Мы создадим условия для принятия телефонных сообщений, распространим майки и кепки с соответствующими надписями и попытаемся вовлечь в группу каждого. Возьми у Вальда интервью на эту тему. Если тебе не удастся сделать материал достаточно интересным, а значит, и собрать людей в помощь нам, мы подыщем кого-нибудь еще, у кого это лучше получится. Второе: ты можешь получить результаты судебно-медицинского исследования у Карен Шульц, но только при ней ты можешь ознакомиться с ними. Она сама определит, что из них можно публиковать. Третье. Мы уже столкнулись с самым настоящим чудом — соседка Виннов снимала на видео свою семью накануне того дня, как Винны купили дом, и мы получили подозреваемого прямо на эту пленку. Кимми Винн узнала его — разумеется, с поправкой на то, как находящийся в шоке ребенок вообще может кого-то узнать. Но в любом случае это уже чертовски хорошее начало. Документы еще изучаются, появятся на моем столе в течение часа, и получат их те газеты, те каналы ТВ, которые захотят. Твоя задача — помочь нам осуществить идею с группой поддержки, — повторил он. — Твоя задача — сделать нас посимпатичнее, чтобы люди пришли к нам. Рассел, мы просим тебя о помощи. Мы молим тебя о ней. Вальд, стоящий у окна, посмотрел на меня.

— Как ты думаешь, справишься или нет? — спросил Пэриш.

— Ты забыл еще четвертый пункт, — сказал я Винтерсу, проигнорировав вопрос Мартина.

— Какой четвертый? Какого черта ты...

— Он позвонил. Полуночный Глаз. Я только что разговаривал с ним.

В комнате воцарилась гнетущая тишина, как если бы кто-то взвел курок револьвера.

— Мне нравится это, — ровным голосом сказал Вальд.

Пэриш взглянул на меня из-под своего слегка опущенного века.

— Да! — заорал Винтерс и взметнул в воздух свой кулак. — И что же сказал этот сукин сын? Ты уверен? Это был именно он? У тебя не сложилось представления, откуда он звонил?

Я пересказал им все, о чем мы говорили, кроме нашего разговора об убийстве Эмбер.

— Драматическое заявление, — пробормотал Винтерс. — Проклятое животное. Эрик, ты у нас числишься психотолмачом, как по-твоему, что все это значит?

Вальд пересек комнату и остановился перед Винтер-сом.

— Взгляни на это следующим образом: что бы ты сделал, если бы захотел получить от меня двадцать баксов?

— Я сказал бы: «Дай мне двадцатку!»

— И я ответил бы: «О чем речь». — Вальд достал свой бумажник, помахал им перед носом Винтерса, демонстрируя значок волонтера управления шерифа, приколотый внутри. — И при этом я добавил бы: «Тебе крышка, Дэн». Так мы с ним и поступим. Дадим ему все, о чем он попросит. Разыграем его. Отпустим ему столько веревки, сколько необходимо для того, чтобы затянуть ему шею.

— Чушь собачья, — сказал Пэриш. И покраснел. — Мы можем сколько угодно плясать вокруг этого подонка и — не приблизиться к нему ни на дюйм. Я бы предложил установить на телефон Рассела электронный перехватчик, держать наготове все наши силы и надеяться на лучшее. Когда его фотография попадет в газеты, мы получим, что хотим: весь округ будет ждать лишь того момента, когда он высунет наружу свой нос. Я бы не стал униженно вести переговоры со всяким дерьмом или тратить на него хоть каплю чернил. Мы будем выглядеть идиотами и в его глазах, и в глазах общественности.

Винтерс улыбнулся и кивнул, потом посмотрел на меня.

— Монро, коль скоро он решил позвонить именно тебе, каково твое мнение на этот счет?

— Разыграть его, — сказал я. — Я поддерживаю Вальда. Идея с перехватчиком кажется мне никудышной — он предположил, что мы именно так и поступим. Почему бы нам не попытаться установить с ним некое подобие доверительных отношений, успокоить его, разговорить. Если он хочет знать, чем занимается Эрик, почему бы не поработать над этим вопросом? Он требует, чтобы я выступал как бы от его имени. Я смогу отвлекать его внимание, задавать ему всякие вопросы и, может быть, даже направлять его.

— Ну да, конечно, — кивнул Пэриш.

— Он абсолютно прав, — сказал Вальд. — До тех пор, пока этому типу от нас что-то нужно, мы должны внимательно выслушивать его.

— Ты опять порешь чушь, точно школьник, Эрик, — взорвался Пэриш.

Вальд улыбнулся.

— Я что-то не заметил, чтобы ты сумел хотя бы на дюйм приблизиться к Кэри Клауху. Если мне не изменяет память, ты все пытался снять отпечатки пальцев, оставленные служанкой, пока сам Клаух сидел перед домом Мэдэлайн Стюарт в своей машине, в своей лыжной шапочке, в резиновых перчатках и со стоящим членом наперевес. Будь реалистом, Марти. Двадцатый век уже действительно наступил.

Зазвонил телефон. Винтерс снял трубку.

— Да. Нет. Немедленно тащи сюда, — сказал, надавил на кнопку внутренней связи и распорядился, чтобы секретарша в течение десяти минут отвечала сама на все звонки. — Итак, договорились, — резюмировал он. — Словесный контакт с ним будем поддерживать. Перехватчик поставим, но... Кэрфакс сможет подключить такую штуковину, какую Глаз никогда не засечет, — этот парень просто волшебник. Работать с ним будем так, как сказал Вальд. Эрик, ты должен проинструктировать Рассела, что ему говорить. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы этот тип лег на дно. Сделай так, чтобы он ждал... наживку, которую мы дадим ему. Но слишком много тоже не давай. Надо же, сраный расовый чистильщик! Боже ж ты мой, а я-то приехал в Апельсиновый округ, чтобы избавиться от подобного дерьма. Мартин, я знаю, ты и на тысячу слов не променяешь один хороший отпечаток пальцев, и Чет Сингер в данную минуту просиживает штаны над уликами. Уже сегодня, во второй половине дня, фотография этого гада будет во всех газетах. Держи свою свору наготове.

Винтерс перевел взгляд на дверь, в которую постучали.

— Входите!

В кабинет ворвалась растрепанная Карен Шульц с объемистым пакетом в руках. Вытащила из него пачку глянцевых фотографий размером восемь на десять дюймов.

— Лопес говорит, это — лучшее из того, что он смог сделать, — сказала она.

На снимках, сделанных с соседской видеопленки, запечатлен в разных позах бородатый белый мужчина, сидящий за рулем «форда-тауруса». На трех из них он смотрит прямо в объектив; на других — на дорогу, поэтому к нам повернут в профиль. Цветопередача — никудышная, но все же можно определить, что машина — белая, рубашка — скорее всего красная, фланелевая, а борода и всклокоченные волосы, соприкасающиеся с бородой, — рыжевато-каштановая масса, но почти сливается с затененным интерьером кабины. Глаза скрыты солнцезащитными очками. Левая рука, свисающая из открытого окна машины, с закатанным рукавом рубашки, — мощная. Короткие пальцы, без колец, — широко растопырены на фоне дверцы.

— В точности как его описала Кимми Винн, — сказал Вальд. — И полностью соответствует психологическому портрету.

Несколько секунд я всматривался в этого человека. Он показался мне демоном, вырвавшимся с затемненных полотен Караваджо. Борода ли, явная громадная сила ли — причины его сходства с тотемом, или же подобное ощущение возникает исключительно из того, что он натворил, это не имеет значения. Но волосы у меня на голове встали, а по спине стремительно пробежала волна легкой дрожи, когда я собрал в целое размытые черты его лица.

Возможно ли опознать его по этой фотографии? — вот что имеет сейчас значение, вот что действительно сейчас важно!

— Копии готовы? — спросил Винтерс.

— Будут в течение часа.

— Продолжай заниматься ими, отбери лучшие и передай в газеты. Укажи номер, по которому могут звонить все, кто захочет сообщить нам какую-либо информацию по данному снимку. С этим все ясно.

— Линии и так перегружены, поэтому с телефонами пока заминка, к тому же кондиционеры не работают, и каждый злится на меня за то, что информацией мы снабжаем одного лишь Рассела.

— Он наш должник, — сказал Винтерс, уставившись на меня своими черными глазищами. — Карен, спускайся в «катакомбы» и жди Рассела. Ты сама знаешь, что попридержать, а что можно передать ему. Марта, прокрути Монро эти кадры.

Пэриш неуклюже склонился над одним из трех видеомониторов, стоявших в ряд справа от громоздкого стола Винтерса, вставил кассету в средний и нажал на кнопку.

— Ты сейчас увидишь первую реальную, чрезвычайно важную улику, предоставленную нам группой поддержки, — сказал Винтерс. — Чистая случайность. Сущее золото. Соседка — Лиза Нолан — сама принесла ее Вальду.

Экран ожил. Дворик перед домом. День. В правом верхнем углу маячит дата и время съемки: третье июля, 4.26 пополудни. Три ребенка — две светловолосые девочки и рыжий карапуз — носятся на поросшей травой лужайке, пытаются загнать друг друга в новенький красный четырехскоростной джип. Следом за детворой гоняется, тяжело дыша, золотистый охотничий пес. Вот камера сместилась к капоту джипа, на мгновение задержалась на сверкающем бампере, на рекламном значке продавца машины, прикрепленном на панели, предназначенной для номерного знака, на сверкающем в лучах солнца передке. Впереди на пассажирском месте — улыбающаяся женщина лет сорока. Она машет рукой. В это время на улице появляется точно такая же машина, но только она — белая. Останавливается перед местом съемки, и водитель, приятного вида азиат лет сорока с небольшим, высовывается из окна.

— Рик, а может, махнемся!

— Да ты что, Трэн, Лиза убьет меня, — вопит оператор. Он чуть опускает объектив, пока отвечает и смеется.

Лиза кивает и шутя грозит в камеру пальцем.

Водитель белого джипа с явным восхищением смотрит на новенькую красную машину. Из-за его плеча выглядывает женщина. Всем телом она подается вперед, чтобы лучше видеть.

К заднему стеклу припали лица трех ребятишек — двух маленьких мальчиков и девочки.

— Узнаешь девочку в белом джипе? — спросил Пэриш.

— Кимми Винн, — сказал я.

— Точно, — подтвердил Вальд. — А теперь посмотри на ее тень.

Из-за белого джипа вывернулся и попал в кадр белый «таурус» в тот момент, когда джип огибал стоявшую на месте новую машину Ноланов. Водитель «тауруса» объехал джип Винна. Завершив свой маневр, быстро заглянул в объектив и так же быстро отвернулся. Он был повернут к зрителю в профиль, когда его машина исчезла из виду.

Пэриш шагнул вперед, отмотал пленку назад и снова прокрутил эту сцену. При втором просмотре я разглядел его более отчетливо: могучую громаду тела, застывшую за рулем, рубаху из красной шотландки, густые космы рыжевато-коричневой бороды и спутанных волос, явно загорелое лицо, темные очки, свисающую из окна руку и кисть — широкие и сильные, как у крестьян на картинах Риверы, а также растопыренные пальцы, четко обозначившиеся на белом фоне машины. В третий раз Мартин прокрутил ту же сцену. Картинка оказалась прекрасно сфокусированной. «Таурус» проезжал от снимавшего ее Рика примерно в пятидесяти футах. На протяжении почти целой секунды косматый тип — вполне возможно, в самом деле Полуночный Глаз — был в центре всей мизансцены, можно сказать, кинозвездой.

Глядя на погасший экран, Винтерс лишь покачал головой.

— Рассел, обыграй в своей статье о группе поддержки тот факт, что гражданка — эта самая Лиза Нолан — поступила очень умно, принеся эту пленку Эрику Вальду, помощнику шерифа и одновременно руководителю группы. Мы не можем прямо призывать население участвовать в расследовании. Я молю Бога, чтобы кто-нибудь опознал по снимку эту обезьяну. Если же нет, у Чета имеются кое-какие улики, которые, может быть, нам помогут. Карен ждет тебя в патологоанатомическом отделении. После нее поговори с Четом. А когда получишь полную информацию, приступай к работе. И сделай все возможное, чтобы не дать округу сорваться с тормозов.

— Он — большой, грузный и сильный, — сказала Карен, глубоко вздохнув и вводя меня в патологоанатомическое отделение, в так называемые «катакомбы».

Стоящий здесь запах — характерный, как и во всех моргах, — сладковато-зловонная смесь формальдегида, крови и плоти. Висящие над головой лампы горят ярко, но не излучают ни чуточки тепла. По полу стелется зябкий сквозняк, цепляется за колени, обволакивает суставы.

Я всегда ненавидел это место — не только в связи с тем, что оно предоставляет мне возможность увидеть, но и за то, как это место воздействует на меня. А оно создает ощущение, подобное сну, — нереальности происходящего. Лично для меня работать в «катакомбах» значит — гнаться за уликой, за доказательствами сквозь безмолвный, слабо светящийся туман, что окружает мертвецов. А во-вторых, как только я вступаю в это помещение, потолок разом начинает снижаться, будто стремится свалиться мне на голову, свет тускнеет, а находящиеся в нескольких ярдах от меня стены становятся едва различимыми. Чем дольше находишься там, тем более гнетущим становится это ощущение.

— Рост — шесть футов два дюйма, вес — два десять, — продолжила она, когда мы оказались внутри. — Скорее всего работает правой рукой, но это пока лишь предположение. Йэи сказал мне, что преступник ударил мистера Винна бессчетное количество раз уже после наступления смерти. Даже на потолке обнаружены частицы десен Винна и куски коренных зубов.

Я спросил ее, как они определили рост и вес.

— В луже крови отпечатался след очень широкой ноги — двенадцатого размера, глубоко вдавленный. Нанесенные аэрозолем надписи сделаны на высоте примерно шести футов и двух дюймов. Ну, плюс-минус. Ты сам знаешь, как все это считается.

— Группа крови?

— Никакой крови. Но у нас есть его волос.

— Отпечатки пальцев?

— Размечтался. Там, где мы надеялись найти их, мы нашли лишь несколько волокон акриловой ткани черного цвета.

— Перчатки?

— Перчатки.

— Сперма?

— Ее он держит пока при себе. Или сбрасывает там, куда мы пока не добрались.

Мы остановились очень близко от сделанного из нержавеющей стали стола, на котором патологоанатом Глен Йэи работал над трупом миссис Винн. Мне показалось, свет совсем померк, а я — продолжал добровольно вбирать в себя смесь запахов химикалиев и человеческой плоти. В этот момент тебе кажется, никогда и никакими силами ты не отмоешь от этих запахов свои волосинки в носу. В горле жутко першило.

Йэи, по локти увязший в теле, посмотрел на меня и сердечно улыбнулся.

— Сплошная РТП, — сказал он. — Не мистер Винн а РТП!

Я кивнул. РТП — рана, нанесенная тупым предметом. Меня ошеломило, что для установления этого факта требуется вмешательство доктора. Но я был также удивлен, как Полуночный Глаз опять умудрился одной лишь битой уложить двух взрослых.

Я взглянул на Карен, но она смотрела себе под ноги, скрестив на груди руки и беспрестанно сжимая и разжимая ладони.

Йэи потянулся к находящемуся в изголовье стола пластмассовому корытцу и кончиками пальцев что-то подцепил там. Этим «чем-то» оказалась пуля от длинноствольной винтовки двадцать второго калибра, слегка сплющенная, покореженная и изогнутая примерно на середине.

— Извлекли из головы мистера Винна, — не глядя сказала Карен.

— У него и от головы-то ничего не осталось, — заметил я. Прозвучали мои слова не совсем так, как я рассчитывал, хотя в них заключалось всего лишь бесстрастное наблюдение.

— Ну что ты, очень даже много осталось, — возразила мне Карен. — Она разлетелась по комнате, но экспертам удалось собрать ее в пакеты. Доктор Йэи употребил все свое мастерство, чтобы разложить все по местам. Черт бы все это побрал!

Карен, бледная как полотно и вспотевшая, пересекла прозекторскую, подошла к просторной раковине из нержавейки, и — ее вырвало. Йэи посмотрел ей вслед и тут же — на меня, пожал плечами и чуть смущенно улыбнулся. С подчеркнутой аккуратностью он положил пулю обратно в корытце. Кондиционер, в случае отключения электроэнергии работающий от генератора, обдавал меня ветерком, в котором чувствовалось дыхание самой смерти. Потолок спустился еще на один фут.

— За семнадцать лет работы, — со вздохом сказал Йэи, — мне еще не доводилось видеть подобных увечий, если, конечно, не считать автокатастроф.

По-прежнему стоя к нам спиной, Карен мотала головой, откашливалась, плевалась.

— Гильзу от этой пули ты тоже получил?

— Мне не приносили никакой гильзы. Может быть, стреляли из револьвера? Или это был единственный выстрел? Тела он потрошил с помощью ножа.

Я кивнул, тупо уставившись на выпотрошенное тело Майи Винн.

— Я получил все, что мне нужно здесь, и, если у тебя ничего больше нет...

— Побудь уж еще немного, — сказала она. — Чего же комкать такое милое занятие?

— Я сказал тебе, я получил все, что мне нужно.

Мы прошли через раздвижные двери и оказались в коридоре. Сладкий запах формальдегида в носу, к счастью, начал постепенно рассеиваться.

Каблуки Карен Шульц с поспешной решимостью цокали по линолеуму пола.

— Про пулю пока ни слова, — сказала она. — Мы не хотим, чтобы он поспешил избавиться от оружия. И про нож — тоже. Причина та же самая. Не пиши также о надписях на стенах и о магнитофонной пленке — не стоит подбрасывать эту идею другим шизикам. В данный момент мы пытаемся получить от Ким более подробное описание его внешности, но она вообще не в состоянии хоть что-нибудь рассказать. Она повторила мне то же самое, что сказала тебе там, в доме, после чего словно онемела. Я еще ни разу в жизни не испытывала такой жалости по отношению к какому-либо человеку.

— Где она сейчас?

— Нет, только не это.

— Я не собираюсь разговаривать с ней, пока ты не разрешишь.

— С ней невозможно разговаривать. Прямо проклятье! И тебе не удастся. Ей предстоит всю оставшуюся жизнь прожить с воспоминаниями о том, что произошло прошлой ночью. Ее нет здесь. О ней вообще не нужно упоминать. Прошу, ни слова о ней в своем «Журнале». Это самое меньшее, что ты можешь для нее сделать.

— Может, я мог бы...

Карен остановилась, ткнула пальцем мне прямо в лицо и посмотрела на меня своими усталыми зелеными глазами.

— Нет. Нет. Нет. С Ким ты разговаривать не будешь. И хватит об этом. Пойдем, в отделе волос и волокон у меня кое-что для тебя есть.

Я поднял руки в шутливом жесте полной капитуляции.

— О'кей, Карен. Я очень сожалею обо всем этом.

— От твоей жалости Виннам теперь никакого прока.

— Ты не единственная, кому плохо сейчас.

— Остановись, Расс. Я знаю. Я знаю. Только, пожалуйста, хватит об этом.

Глаза Карен были полны отнюдь не гнева и не грусти, а лишь жуткого, неприкрытого страха.

— Мы должны были бы раньше связать вместе два первых случая. И, может быть, тогда этого не случилось бы.

* * *

Отдел волос и волокон возглавлял пожилой толстяк по имени Честер Фэйрфакс Сингер, для краткости просто Чет. Он носил подтяжки, белые сорочки, галстуки-бабочки и действовал с профессиональной неторопливостью, которая могла показаться признаком некоторой надменности и тупости. Он вообще был медлительным, спокойным человеком.

С годами я хорошо изучил его. Неторопливость Чета была следствием не высокомерия, академического превосходства или глупости, а искренней и необъятной доброты. Закоренелый холостяк, он никогда не упоминал о семье, казалось, все свободное время проводил в полном одиночестве, и, хотя никому в округе, насколько мне известно, не признавался в этом, существовало единодушное мнение, что он — гомосексуалист. Но Чет никогда не становился объектом ни явных, ни скрытых насмешек, которые неизменно преследуют людей этого рода, особенно в столь очевидно специфическом миро грубого насилия, в котором он провел почти всю свою жизнь. Мне всегда казалось, что это меньше связано с безупречной репутацией Честера, чем с исходившим от него ощущением ранимости. Чет был единственным, кто открыто плакал, когда погиб «Челленджер». Чет был единственным, кто помнил дни рождения всех сотрудниц службы судебных экспертиз и отмечал каждый, даря новорожденной одну белую розу, выращенную им самим в простой белой вазе. Чет был единственным, кого каждый вечер провожали до машины, чтобы он не брел в полном одиночестве по темной стоянке служебных машин. Чет был единственным, кто, несмотря на все свои немалые причуды, вызывал к себе уважение. Чет был единственным, кто, как я со временем понял, носил в себе тайну и вел тайную жизнь. Я не имел возможности узнать его достаточно хорошо, чтобы проникнуть в эту тайну.

Когда мы с Карен вошли в его кабинет, он сидел на табурете за небольшим столом и через навесную лупу разглядывал какой-то предмет в пластиковом пакетике. Он положил пакетик на стекло, развернулся вместе с табуретом, протянул мне руку. Как всегда, был он бледен и вял, хотя еще со времени работы в управлении шерифа я знал, что для него двенадцатичасовой рабочий день — обычное явление.

— Один из моих самых любимых учеников, — сказал он улыбнувшись.

Это была часть фразы, которую он выдал мне однажды, много лет назад, во время работы над особо сложным делом об изнасиловании, и я частенько напоминал ему о ней. Вторая часть звучала так: «Все мы ученики несовершенства». Еще один афоризм Чета, который я никогда не забуду, он выродил как-то по пьянке, стоя над чащей с пуншем на рождественской вечеринке управления в далеком 1982 году: «Насилие есть тайный язык расы, а мы — его переводчики».

Честер и Карен обменялись настороженными взглядами, и Карен кивнула.

— Винтерс сказал, мы можем рассказать ему. Я предупрежу, о чем не надо писать.

— Хорошо. Итак... с чего начнем?

Чет сложил ладони на своем шарообразном животе и взглянул на меня через толстые стекла очков.

— Позвольте мне нарисовать вам картинку, а вы скажете, что увидели в ней.

Из «картинки» Честера выходило: Полуночный Глаз — высокий белый мужчина, примерно тридцати пяти — сорока лет, с длинными, прямыми, рыжевато-каштановыми волосами и окладистой бородой чуть более темного оттенка. Работает правой рукой.

— Если воспользоваться термином, который применила Ким, — «весь волосатый», — то можно предположить, он — лохмат, неопрятен, что придает ему несколько диковатый вид, — сказал Чет. — Три из имеющихся у нас пяти волосинок имеют длину около восьми дюймов каждая. В них содержатся некоторые полимеры, которые, по моим предположениям, являются составными одного из фиксаторов для волос. Местами их слой довольно толст.

— Лак?

— Очевидно.

— Прямо-таки герой-любовник, — сказала Карен. Она все еще была необыкновенно бледна, отчего веснушки на ее носу проступили с особой отчетливостью.

Чет кивнул.

— Не имея корневой ткани, содержащейся в волосяном мешочке, мы не можем рассчитывать на то, что «Дина» выдаст нам генетический код волоса с указанием группы крови. Я до сих пор так и не смог ничего найти. Мне кажется, у нас шаткая позиция, мы не в состоянии определить тип волос.

— К тому же у нас пока и самого подозреваемого нет, — заметил я.

— И все же я остаюсь оптимистом, — сказал Чет. — Хотя порой и не понимаю, с чего бы это.

Основываясь на отпечатках ног, оставленных Полуночным Глазом в огороде Эллисонов, он носит двенадцатый размер обуви.

— Теперь почва...

Грунт, прилипший к его подошвам, — смесь гранитной крошки и обычного пляжного песка. Следователи обнаружили его на местах всех трех происшествий — в квартире Фернандезов, в загородном коттедже Эллисонов и в просторном доме Виннов. Один из наблюдательных следователей проверил кровавые пятна, мазки на стенах дома Виннов и нашел в них гранулы песка, смешанные с кровью, а также с частицами акрилового волокна, оставшегося, скорее всего, от перчаток Глаза. На полу около той половины кровати, на которой спала Шарин Эллисон, также обнаружена небольшая горка гранитной крошки, смешанной с песком. При слове «горка» я представил себе, как она оказалась там.

— Непонятно только, почему — «горка»? — спросил меня Чет.

— Он встал на одно колено, чтобы перед началом атаки посмотреть на миссис Эллисон. Одно колено — опущено, другое — приподнято. Песок высыпался из брючной манжеты.

— Но каким образом он оказался в этой манжете?

— Пляж. Это ведь песок с пляжа, верно?

— Именно так.

Следующая находка оказалась полной неопределенностью для всех и противоречила тому, что сказала Ким, хотя ее ошибка вполне понятна. Орудием убийства являлась вовсе не бейсбольная бита, но тяжелая палка, сделанная из относительно мягкого металлического сплава, обычно используемого для изготовления водопроводных труб. Йэи нашел микроскопические частицы его в черепах мистера Эллисона, обоих взрослых Виннов и Сида Фернандеза. И не было даже намека на дерево или алюминий, которые могли бы указать на бейсбольную биту. На основании того, что ярость, с которой Полуночный Глаз расправлялся со своими первыми жертвами — Фернандезами и Седриком Эллисоном, — еще относительно контролировалась им, Йэи смог сделать вывод о том, что на одном конце трубы был скорее всего стандартный навинчивающийся наконечник, делавший края оружия более округлыми, чем острыми.

— Я подозреваю, на другом конце есть аналогичный наконечник, — сказал Чет. — Или, по крайней мере, резьба для него.

Мы с Карен выжидающе помалкивали. На лице Чета застыло то самодовольное, почти кокетливое выражение которое у него всегда появляется, когда ему удается совершить трудный прыжок и мягко приземлиться.

— Картина такова, — продолжал он. — Убийце необходимо найти способ пробираться в дома своих жертв. С квартирой Фернандезов ему явно повезло — дверь оставалась открытой. К Эллисонам он забрался через окно. У Виннов прорезал в сетчатой двери пятифутовую щель и протиснулся в нее. Мы также думаем: до всех трех жилищ он добирался на машине или мотоцикле. Трудно предположить, что он мог бы преодолеть такие большие расстояния и при этом остаться незамеченным. Но в любом случае ему приходилось идти пешком какое-то расстояние от транспортного средства до дома.

Я продолжал хранить молчание.

— И где же при этом он держит свою дубинку, как я представляю себе, — двух-трех футов длиной и полутора дюймов в диаметре? — спросил Чет, глядя на меня. — Открыто в руке, рискуя обратить на себя внимание? Нет. На один ее конец он накидывает петлю. Кожаную или, может быть, из бечевки, даже, может быть, из обрывка ткани. Он затягивает ее вокруг наконечника или, может быть, использует для этого специально просверленное в нем отверстие — не забывайте, такая труба делается из относительно мягких и нержавеющих сплавов, потому что она чаще всего закапывается в землю. Петля проходит поверх его левого плеча, а орудие оказывается прижатым к боку. Оно спрятано, оно не на виду, но в то же время его можно быстро достать.

— Прямо Раскольников какой-то, — сказал я. Карен нахмурилась.

— Да, — кивнул Чет. — Будто со страниц Достоевского взялся, хотя и сомневаюсь в том, что он читал «Преступление и наказание».

— Откуда вы знаете, что он читает? — поинтересовалась Карен.

— Человек, который с ошибками пишет самые простые слова, например «лицемер» или «невежество», едва ли читает классиков, — с оттенком раздражения в голосе сказал я. Я надеялся вызвать доброе расположение Карен к себе демонстрацией эрудиции, но тон, которым сказал все это, выбрал неправильный. Она покраснела и от меня отвернулась.

Чет же посмотрел на меня странным взглядом в тот момент, когда я произносил свои напыщенные слова, однако кивнул сначала мне, потом Карен, а потом снова изучающе уставился на меня.

— Пожалуй.

— Все это прекрасно, Чет, и все же болтающуюся на плече мужчины метровую трубу нельзя считать спрятанной, — возразила Карен.

— Совершенно верно. Именно поэтому, как сказала Расселу маленькая Ким, Полуночный Глаз и носит зеленый халат.

Зеленый халат оказался одеялом — дешевым акриловым одеялом, волокна которого Честер обнаружил на местах всех трех преступлений. Одеяло, вероятно, старое. И — очень грязное. Его волокна найдены в спальне Виннов, чуть левее двери, смешаны они с гранитной крошкой и песком с пляжа.

— Удержать одеяло на плечах можно только свободной рукой, — сказал я. — Если, конечно, вы собираетесь удержать его на плечах.

— Он сбрасывает его сразу, едва переступает порог спальни, всегда слева от двери, чтобы свободнее было орудовать вверх и вниз правой рукой, — волокна, которые следователи обнаружили во всех трех случаях, плотно сгруппированы.

— Вроде того, как снимают теплую куртку, — заметила Карен. — Интересно, не протирает ли он конец своей палки канифолью, как говорится, для лучшей хватки.

— Следов канифоли, Карен, нет. Но я отправил парням в отдел расследований сетчатую дверь Виннов, чтобы повнимательнее рассмотрели место разреза. Дело в том, что на зазубренных концах сетки очень много акриловых волокон зеленого цвета — в верхней части, где протискивались плечи, и внизу, где он протаскивал одеяло за собой.

Карен посмотрела на меня усталым взглядом.

— Ни слова пока об одеяле, Расс. Ему ничего не стоит выбросить это и купить новое. Винтерс дал добро только на описание его внешности и способа проникновения в жилище.

Честер негромко кашлянул.

— Карен, исходя из тех же соображений, я не стал бы пока упоминать об особенностях его волос и бороды. Гораздо легче обратить внимание на человека с большой бородой, чем на гладко выбритого.

— Слишком поздно, Чет. Мы уже дали его фотографию.

Честер пожал плечами.

Тень сомнения мелькнула в глазах Карен. И наконец-то, только теперь, до меня дошло: она все время сильно насторожена. Причина — мое присутствие, потому что, даже несмотря на все ее «Винтерс разрешил» и «Дэн запретил», именно она, Карен Шульц, отвечает за меня и за то, что я напишу в своей статье. Именно потому она и давит на меня — любой промах в моей статье будет приписан ей, и только ей одной.

Чет снова кашлянул, прикрыв рот ладонью. Мне показалось, он немного нервничает. Я предположил: на него подействовало то напряжение, которое в моем присутствии испытывала Карен.

— Нам известно, он носит при себе нож с коротким лезвием и, как я предполагаю, с довольно внушительной рукояткой, чтобы использовать ее в качестве своего рода... рычага. Скорее всего это охотничий нож или — для свежевания туш, — сказал он. — Такова картинка, которую мне хотелось нарисовать для вас. Ну и что же вы в ней разглядели?

Я долго собирался с мыслями, анализируя сообщенную Честером информацию. Возникали предположения. Я пытался прийти к каким-нибудь логическим выводам.

— Пляжный бродяга, — заговорил наконец я. — Один из бездомных, которые часто встречаются в прибрежных городах. У него длинные волосы и борода, потому что он не может позволить себе роскошь стричься и бриться. Одеяло он носит не только для того, чтобы скрыть дубину, но и для тепла. Много времени проводит на берегу, потому что вход на пляжи — бесплатный. Он может там попрошайничать, пользоваться общественными туалетами, рыться в мусорных баках в поисках съедобных отбросов и подворовывать у туристов. На тех пленках, что он записал, слышны шум волн и голоса. Он бывает в тех местах, где полиция проявляет к подобным типам относительную снисходительность, где собираются такие же бездомные. Там он не особенно выделяется, что при росте в шесть футов и два дюйма довольно сложно, там можно избежать подозрений. Не исключен пляж «Венеция», хотя это и слишком далеко к северу. В Хантингтоне или Ньюпорте полиция наверняка стала бы гонять его, так что Лагуна для него просто идеальное место. Лично я бы поискал его именно в Лагуне. Он ворует машины, чтобы передвигаться, поскольку сам слишком беден, не в состоянии купить свою собственную. Угоняет их в Лагуне, там же и бросает, когда она послужит ему. На резиновых половичках этих машин наверняка обнаружится песок с пляжа, на обивке сидений — акриловые волокна, а если повезет, то на подголовниках найдутся следы загадочного полимера, о котором сказал Чет. Судя по частому упоминанию Jah в надписях на стенах, он скорее всего религиозный фанатик или считает себя таковым. Подобные типы обычно заядлые курильщики наркоты — это часть их веры, а потому можно предположить, что и он этим балуется. Опять же купить ее ему явно не по карману, во всяком случае в достаточном количестве, а потому он ошивается возле тех, кто может угостить его. Нам известно, он пользуется магнитофоном, вполне возможно, украл его у какого-нибудь туриста, пока тот купался и вещи оставались без присмотра. Видимо, он страдает каким-то дефектом речи либо во время записи находится под воздействием наркотиков. Возможно и то и другое. Не исключена эпилепсия. Мы пока разобрали лишь половину из того, что он наговорил, хотя и в этой половине толком ничего не поняли. Наконец, можно предположить: он далеко не дурак, еще что?.. Носит перчатки и прячет под одеялом свою трубу. Он смел. И раз от разу становится все смелее. Сначала напал на пару в незапертом помещении, потом на пару — в запертом и наконец на целую семью — в богатом особняке. Он сам не остановится. Чем больше людей он убивает, тем сильнее ощущает потребность убивать еще и еще. Все это не сопряжено для него с сексуальным возбуждением, он делает это потому, что считает себя обязанным поступать именно так. Возможно, слышит глас Божий, который приказывает ему творить всю эту мерзость. Не исключено, именно этот глас и вещает нам с пленок. Так я представляю себе все это.

Несколько секунд Чет продолжал молчать. Наконец взглянул на Карен. Она стояла спиной к нам, глядя в вертикальную щель в окне. Кстати, щель эта — единственная связь Чета с внешним миром в течение двенадцати часов.

— Неплохо, — сказал Чет. — Насколько мне известно, ты говорил с ним самим?

— Новости разлетаются здесь мгновенно, — обронил я.

— Ты закончил? — спросила Карен.

— Закончил. Спасибо, Чет. Я постараюсь как можно осторожнее обращаться со всем этим.

— Хорошо, что заглянул, — сказал он. — А жаль все же, что мы потеряли тебя.

Карен уже прошла через дверь, когда Чет негромко попросил меня задержаться. В очередной раз устремив на меня все тот же странный взгляд, будто именно я — экземпляр для расследования под микроскопом, сказал:

— Ты проявил наблюдательность, обратив внимание на то, что Глаз неправильно пишет самые простые слова, и заметив некоторое сходство с ситуациями из Достоевского.

Я ждал продолжения, мысленно прогоняя весь наш сегодняшний разговор и пытаясь вспомнить, что конкретно я сказал.

— Спасибо.

— Но нигде, ни в одном из мест совершенных им преступлений он не писал слова «невежество» — правильно или с ошибками.

Ясно видел я на стене дома Эмбер слово — «нивежиство», пока мой мозг лихорадочно искал более ли менее правдоподобное объяснение тому, о чем говорит Чет. Стоя перед Четом, возможно, даже с отпавшей челюстью, я внезапно понял, как можно воспользоваться собственным замешательством. Что и говорить, это была отменная ложь, преподнесенная скромно, но не без некоторого апломба.

— Часами приходится заниматься писаниной и редактированием, — сказал я с легкой ухмылкой. — Видимо, что-то случилось с моими глазами.

Честер несколько минут продолжал изучать меня, наконец улыбнулся.

— Ну что ж, — сказал он, — у нас у всех, конечно, полно предположений, в которых мы завязли...

В течение следующего часа я брал интервью у Эрика Вальда и Дэна Винтерса, собирая материал для статьи о группе поддержки. Насколько я мог понять, сама формулировка названия группы носила ярко выраженный рекламный характер и преследовала цель не столько в самом деле обеспечить помощь полиции, сколько помочь самому Винтерсу в его карьере, то есть прибавить ему голосов на следующих выборах, до которых, впрочем, оставалось еще целых два года. Я попытался подавить в себе голос циника. Также я понял, эта группа — своего рода искупление — а возможно, и сверхискупление — того факта, что его управление так долго искало связь между убийствами Эллисонов и Фернандезов. И все же теоретически создание группы поддержки — явно неплохая затея, особенно если принесет положительные результаты. Правда, тенниски и кепки, по-моему, уж слишком!

Вальд же, казалось, просто купался в лучах славы: он был искренен, боек, серьезен, высокомерен. Я снова вспомнил, что Вальд здесь — посторонний и, как бы он ни старался лезть во все дыры, ему все равно никогда не стать законным сотрудником управления шерифа и тем более — помощником шерифа. Но в данный момент Вальд мог торжествовать: возглавляемая им группа поддержки уже представили ему улики — видеопленку и вполне сносную фотографию с нее. Кроме того, Карла Дэнс немедленно прислала фоторепортера, который заснял Вальда в последние минуты нашего разговора. Прежде чем раздался щелчок фотоаппарата, Эрик успел пройтись пятерней по своим курчавым волосам, чуть ослабить узел галстука и сказать:

— Поспеши, у меня еще масса дел.

Последнее, что я сделал перед тем, как отправиться домой и засесть за статью, — заскочил в бар «Сорренто» на Апельсиновых холмах.

Брент Сайдс и в самом деле оказался барменом. Это был высокий и загорелый парень, с густой гривой белокурых волос и выгоревшими почти до белизны бровями, нависшими над его голубыми глазами подобно застывшим кометам. Но, несмотря на весь свой загар, он тотчас же покрылся пунцовым румянцем, стоило мне представиться отцом Грейс.

— Мне нравятся ваши книги, — вымученно произнес он. — И сегодняшняя статья об убийствах — тоже. Наши официантки после нее от страха чуть с ума не посходили.

Прежде чем заговорить, я еще какое-то время смотрел, как он чистым белым полотенцем протирает стаканы. Но вот я заговорил. Сказал, что Грейс попала в довольно серьезную неприятность с очень недружественными ей людьми. Его мои слова, как мне показалось, ничуть не удивили.

Я спросил его, где он был вечером третьего июля, и он сказал, что вечер они провели с Грейс — сначала пообедали, потом поехали в кино, а потом выпивали. Под конец он отвез ее домой, уже довольно поздно.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать три.

Он покраснел и снова отвел взгляд.

— Ты любишь ее?

Брент кивнул.

— Постели у нас еще не было, если вы это имеете в виду, но я люблю ее.

Официантка заказала ему несколько напитков, и Брент с явным облегчением принялся готовить их — сбежал от моего испытующего взгляда. Наконец он поставил бокалы на стойку и принялся выбивать на кассовом аппарате результаты только что проделанной работы. Когда официантка, загрузив поднос бокалами, наконец отчалила, он снова подошел ко мне.

— Вы видели этих типов? — спросил он. — Ну тех, которые следят за ней?

— Нет. А ты?

— Ага. Здоровенные такие. Впрочем, у меня тоже друзья найдутся.

— Сейчас не об этом речь, Брент. Опиши мне их.

Он описал. Их портреты оказались довольны близкими к тем, что нарисовала Грейс: один — толстый, с большими ушами, другой — потоньше, совсем молодой, с короткой стрижкой и в темных очках.

Я молчал, пока он протирал стойку, явно погруженный в свои мысли.

— Я никогда не причинил бы ей боли, — сказал он наконец.

— И вообще, наверное, сделал бы для нее все на свете.

Он кивнул.

— В том числе и солгал бы?

— Возможно. Если бы она попросила меня об этом.

Он как-то внезапно понравился мне этой своей бесхитростностью, мальчишеской застенчивостью по отношению к моей дочери и очевидной любовью к ней.

— Пожалуйста, попросите ее позвонить мне, — сказал он.

— Попрошу.

Я расплатился, потряс холодную и влажную, как у любого бармена, руку Сайдса и снова шагнул навстречу жаркому послеполуденному солнцу.