Вернувшись домой, Фрай облачился в мегатрусы и стал натирать воском доску. Лишь только на востоке забрезжил свет, он сделал десятиминутную прогулку до Скалистого мыса.

Бил ураганный прибой. Он стоял на песке и смотрел на горизонт, на тарелочно-стеклянную воду, на серые волны, двигавшиеся строем, как пехотинцы. Каждая обрушивающаяся вниз гора вселяла в его лодыжки и коленки трепет. Не меньше восьми футов, подумал он, и такие сильные. Прочные, отлично сформированные сосудистые трубы. Воздух был наполнен соленой водяной пылью, песок вибрировал. Фрай наблюдал за двумя серфингистами, беззаботно бравшими волну за волной. Один из них был сброшен с самого гребня волны — ничего, лишь долгое падение вниз человека — и его оранжевая доска волочилась за ним, словно пламя. Другой оказался сообразительнее и отступился. Уже сейчас под десять футов, отметил Фрай, и все растет. Пляж задрожал. Широкая белая полоса пены, шипя, откатилась в море.

Он по-прежнему чувствовал запах смерти в ноздрях, на коже, в воздухе, повсюду.

Что мне прикажешь делать?

Не знаю, Бенни. Если бы знал, я сам бы это для тебя сделал. Но мне ясно лишь то, что ты потерял голову, я тоже, что прежде чем стать лучше, сначала бывает хуже.

Фрай сидел на сыром пляже. Зачерпнул пригоршню песку и пропустил его между пальцев. Ему казалось, что если бы он был ближе к Беннету, к семье, чаще бывал у них, то этого почему-то могло бы не случиться. Странно, подумал он. Но даже мелочи способны многое изменить. Дороги мостят постепенно. И выбирают из тысячи тропинок. Мы выбираем курс за считанные секунды. Только оторви взгляд от дороги — сразу врежешься в бетономешалку или раздавишь бабушку на тротуаре. Сделай свой выбор. Любая малость или приводит, или не приводит к чему-то в дальнейшем. Что-то сейчас предохраняет от чего-то потом — слово, жест, поступок.

И Фрай знал, что последние десять лет своей жизни явились медленным отходом от семьи, от жены, от собственного будущего. Когда отмахиваешься от разных проблем, подумал он, они становятся одной большой проблемой. И чем дольше ты от нее отмахиваешься, тем быстрей она растет, и вот наконец ты оказываешься на холодном пляже и спрашиваешь себя, какой поступок прошлого ведет тебя к гибели. И больше всего на свете ты ненавидишь себя за то, что боишься.

Я хочу в воду. Я могу попробовать.

Он отгреб от берега. У волнореза он оглянулся на выцветший голубой фасад дома Кристобель, который с такого угла казался погруженным в воду. Затопит и Брук Стрит, подумал он, и Соленую Бухту, и Треслс. Надо это признать: во время ураганного шторма Скалистый мыс — сплошная мерзкая дыра. Серфингист помахал Фраю. Фрай помахал в ответ.

Усевшись на доске, он подул на ладони, стараясь разогреть кровь. Но чувствовал он по-прежнему лишь сырой холод туннеля и той зловонной пещеры, где лежал брат Лока. Он содрогнулся. Утреннее небо было серым — таким же, как вода, — и где-то далеко на западе они соединялись без всякого шва. Оттуда набегали грядами волны. Фрай присел на доске и стал энергично подгребать, подымаясь на первой же волне. Он удивился тому, насколько она высока. Следующая шла почти вплотную за первой и была еще выше. Фрай взлетел по ее фронту на гребень и соскользнул вниз с тыльной стороны, приготовившись к новой волне. Третья — просто прелесть, подумал он, выбирая удобное место на приближавшейся горе, нашел его, развернул доску и после трех мощных гребков почувствовал, как водяная масса подхватила его, взяла, затем помедлила, предоставив ему последний шанс выбраться отсюда.

Фрай посмотрел вниз и ощутил панический страх, сгустившийся у основания позвоночника. Он смотрел вниз на ставший миниатюрным берег, на крохотный отель и голубые домики, на игрушечные машины, по-черепашьи продвигавшиеся по Приморскому шоссе в тысяче футов под ним. Он смотрел вниз на воду, съедавшую берег, на отступающий пляж. Он чувствовал, как волна поднимается, — поднимается вместе с ним в серое небо, накапливая водный тоннаж для финального броска.

Он кинул еще один, последний испуганный взгляд и решил отступить.

Обхватив доску обеими руками, он изо всех сил вытолкнул ее назад, в океан. И шлепнулся в безопасность в тот самый момент, когда волна выросла, задержалась на миг и рухнула на берег. Кое-как он преодолел следующую волну этой гряды. Он сидел на доске, сердце его глухо стучало, руки похолодели и ослабли. Доска то погружалась, то выныривала. Он видел свои ноги — бледные пятна в темной воде.

Фрай не припомнил другого раза, когда бы он чувствовал себя таким одиноким, таким бренным, таким оторванных от всех. А это тяжело — не ощущать себя частью чего-нибудь.

Он просто сидел и смотрел, как надвигается очередная волна. У него пылало лицо, он чувствовал, что какая-то часть его личности — доля того, чем он был всегда, чувство реальности, ощущение собственного характера и своеобразия, на худой конец страсть, которая определяла его хотя бы для него самого — покидает его с каждой не взятой волной.

Впереди формировалась замыкающая волна, последняя и пока самая большая.

То, что он делал дальше, проистекало частью из злости, частью из отчаяния, частью из стыда. Это было поступком, который он считал положительным. Он совершал его ради Ли, он совершал его ради Кристобель, он совершал его ради Беннета, он совершал его ради самого себя. Он совершал его как поминки по тому человеку, которым он когда-то был.

Он развернул доску, сделал два гребка и вошел в волну.

Полет вниз оказался чрезвычайно быстрым и резким, его доска норовила умчаться вперед без него. Он поставил ее поперек водяного склона и получил горизонтальный импульс. Своей губой волна чмокнула его в самое темечко. Затем он очутился перед ее фронтом, вошел задним ходом в вираж, изогнув тело и расставив руки для равновесия, и сгруппировался для скорости. В нижней точке он вывернул пятки и отклонился, доска мгновенно поднялась, и он пулей ушел вверх, ослабив коленки навстречу удару. Взлетая на головокружительную стенку, он оглянулся и увидел огромный цилиндр, мчавшийся ему вдогонку. У гребня он пригнулся, выровнял доску и подставил спину стремительной водяной трубе, чуть сбросил скорость и вошел в бешеный водоворот песка и пены — туда, где весь мир спрессовался в рев, который ощущаешь каждым суставом. Фрай медленно провел ладонью по окружившей его водяной стене, цепляясь пальцами за жидкие обручи. Ноги вибрировали вместе с доской. Фрай, словно в телескоп, смотрел туда, где формировалась волна — мгновенное средоточие сущего — новая, огромная, вырастающая из моря. В момент высшей скорости, слегка согнув коленки и задевая пальцами цилиндр, он стоял в трубе омытый водой, нерешительный, покоренный.

Как водится, Фрай так и не понял, откуда его настиг удар.

Он понял одно: что вдруг потемнело и стало давить со всех сторон. Он чувствовал себя сейчас странно-удаленным, осталось только тупое грохотанье где-то над головой. Совсем не было света. Он вращался, но не мог управлять собой, словно был шестеренкой, приводимой в движение другими шестеренками какой-то огромной водяной машины.

Он попытался всплыть на поверхность, но коловращение громадной волны тянуло его вниз. Несколько толчков ко дну — но где оно сейчас, это самое дно? Глаза открыты: песчаный круговорот света и полутеней, тени, движущиеся внутри теней. Выдохнуть воздух и подниматься вслед за пузырьками. Но он кувыркался на месте, а пузырьки были просто подхвачены вихрем и исчезли.

Затем изумление чувств: ощущение падения, но не обязательно вниз — быть может, вверх или вбок, или сразу во всех направлениях; следом наступило осознание, что не хватает некоей фундаментальной способности, связывающей организм с гравитацией. Он оттолкнулся от дна рожденным страхом движением, но дна под ногами не было. Молнии дугами пронзали его голову. Он думал о том, как бы сохранить остатки воздуха, чтобы просто всплыть, но воздуха в легких уже не оставалось.

Фрай бился о темноту — взрыв энергии, когда он тянулся на поверхность — и наконец глотнул полный рот воды с песком. Он словно почувствовал вопль собственного организма: что это такое, Чак? Господи, прошу тебя, нет! Затем наступила слабость, и вместе с ней тепло, и тревожная гипотеза, что он на самом деле просто спит и вот-вот проснется, и все будет в порядке, и Хайла принесет ему горячий шоколад и разрешит ему посмотреть немного телевизор. Еще один вдох воды. Он почувствовал, как его руки вытянулись вперед — во мрак — и начали совершать взмахи, похожие на черепашьи, в стремлении вынести голову на воздух.

Потом Хайла схватила его и начал тащить. Она лаяла по-собачьи.

Наконец ее лицо застыло перед ним, но такой он ее не помнил. Длинные, белокурые волосы — ничего общего с мамой. И что она лает? Теперь ее руки у меня под мышками, тянут меня по песку. Лица. Ноги. Рвота, затем вдох, именно в таком порядке. Теплый поток соленой воды из легких, горит в носу, в ушах, во рту, в глазах, всюду. Похожий на волка зверь набрасывается на меня, говоря по-человечьи. Кто-то отгоняет его шлепком. Какие-то черные силуэты. Я в незнакомых руках. Я на спине. Грудь ходит ходуном. Свежий воздух — это хорошо. Жизнь — это хорошо.

Конечно же. Кристобель. Серфингисты. Тупица.

Он стал на четвереньки, судорожно дыша, и начал блевать между вдохами. Тупица лаял, то появляясь, то пропадая из поля зрения с каждым новым омерзительным извержением. Он чувствовал кого-то рядом: босые ноги, джинсы, ниспадающие светлые волосы, рука, похлопывающая его по спине. На расстоянии он увидел еще чьи-то ноги, услышал негромкие, озабоченные голоса:

— Счастливчик, повезло ему, что не отдал концы. Бултыхнулся классически. Это, случайно, не Фрай? Или какой-то турист?

Боже милостивый, подумал он. Уведи меня отсюда.

Кристобель помогла ему подняться и отвела его туда, где песок сходился со скалами. Он опустился на холодный берег, все еще тяжело дыша. Искры по-прежнему носились вокруг головы. Через минуту она возвратилась с его доской — обеими половинками — которые прислонила к валуну. Тупица сидел и изучал его взглядом, пока Кристобель заворачивала его в полотенце.

— Я знала, — сказала она, — я чувствовала, очень.

Он посмотрел на нее, поеживаясь под полотенцем.

— Я видела. Когда ты исчез из виду, я бросилась за тобой. Бластер помогал.

— Спасибо, — сказал он. Его голос был жидкий, как гелий. Он посмотрел, как вдали формируется очередная серия волн и содрогнулся. У него начался новый приступ кашля.

Она стала рядом с ним на колени и подоткнула полотенце вокруг шеи. Ее запах пробивался сквозь его забитый солью нос — аромат женщины и земли, такой твердый, что на нем можно стоять. Морской бриз бросил на его лицо прядь ее золотых волос, когда она наклонилась ближе.

— Ты сможешь дойти до мой квартиры?

Немного погодя он нетвердо стал на ноги, распрямил плечи и глубоко вздохнул, что вызвало новый припадок кашля, заставивший его согнуться пополам. Исторгнув из себя по меньшей мере полгаллона морской воды, он, как мертвец, улыбнулся Кристобель.

— Пошли.

— А что с этим?

Фрай взглянул на свою доску — две аккуратные половинки, прислоненные к камням.

— Напоминание спасательной службе, — сказал он и протянул ей руку.

Бластер показывал им путь. Его красный ошейник в кавалерийском ритме подпрыгивал, удаляясь на восток.

Он сидел на освещенном солнцем прямоугольнике на полу, греясь в лучах, проходивших через окно. Джим уехал на фотопробы в Лос-Анджелес. Бластер обнюхал его ногу, затем лег на спину, чтобы ему почесали живот. Кристобель переоделась в сухие шорты и пляжный лиф, затем отправилась на кухню сварить кофе. Фрай посмотрел, что она шьет. Платье было надето на манекен. Он закашлялся. Из кухни доносилась песня, которую мурлыкала Кристобель. Ему всегда нравилось, когда женщина напевает. Ему это так понравилось, что он заснул.

Проснувшись, он увидел, что солнечное пятно переместилось с его лица на живот. Лежа неподвижно, он наблюдал за ногами и спиной Кристобель, которая стояла перед платьем. Затем она наклонилась, чтобы сделать какие-то исправления. В стороне, на расстоянии нескольких футов, от пола поднимался пар, и Фрай повращал глазами, ища этому объяснение. На ковре стояла чашка с кофе. Достаточно далеко, чтобы он не мог ее опрокинуть. Она подложила ему под голову подушку. Сейчас он наблюдал за ее руками: тонкими, но с крупными суставами. Одной рукой она прикалывала булавками ткань, другую протянула вперед с булавкой наготове. Она стояла на пятках, упруго, точно баскетболистка. Придвинулась ближе для более тщательного взгляда, разгладила пальцем шелк. Выгнула спину, подняла голову и скрестила руки в аналитическом раздумье, затем повернулась к нему.

— Ну, спящая красавица, как ты находишь?

— Идеально.

— Критик из тебя неважный, да?

— Я знаю, что мне нравится.

— Оно еще не закончено.

— Но скоро будет. Тогда вы поймете, что я имею в виду.

Она слегка закусила губу, посмотрела на платье, потом опять на Фрая.

— Фасон я сама изобрела.

Кристобель улыбнулась и немного покраснела. Бластер забил хвостом по деревянному полу.

— Каждый раз, когда я смотрю на Скалистый мыс, вижу: ты идешь.

— Я рад, что там оказалась ты. Ты спасла мне жизнь, Кристобель.

— Ах, ерунда!

Он отхлебнул кофе и приподнялся на локте.

— Теперь тебе от меня никуда не деться.

— А что еще остается девушке?

Она посмотрела на платье долгим взглядом, затем — на Фрая. Бластер бестолково крутился и тыкался носом в ее ладонь. Она взяла подушку и легла рядом с Фраем, но на расстоянии двух футов, и оперлась на локоть. Со спины ее освещало солнце. От этого ее волосы казались еще ярче. Они свободно падали тяжелой волной. Фрай долго смотрел на нее, а она — на него.

— Ты правда кажешься мне прекрасной, — промолвил он.

— Рада, что ты видишь меня такой.

Бластер попытался втиснуться между ними. Кристобель оттолкнула его. Тогда он лег рядом с ней с другой стороны, положив голову на самую узкую часть ее талии, и стал смотреть на Фрая большими круглыми глазами — дружелюбно и глуповато.

— У тебя появился обожатель.

— Разве у него не золотое сердце?

Фрай пожал плечами. Много лет тому назад он выучил, что мужчина не может состязаться с любимым животным женщины. Фрай протянул руку и дотронулся до ее лица.

Она покраснела.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — кивнул он. Он чувствовал, что его засасывает в ее темно-карие глаза.

Вдруг она начала ему рассказывать о моделировании одежды, как это у нее начиналось — с обещания получить награды на местной выставке. Она объяснила, что ее старший брат имел призы Малой Лиги и Попа Уорнера — один из всей округи, что ее отец имел почетные знаки лучшего тамады, что у ее матери была целая комната гражданских наград и грамот.

— А у меня в комнате стоял вот этот столик, на котором ничего не было, кроме фотографии моей лошади и портрета Микки Доленца. Я решила наполнить его всякой дребеденью, как все остальные. Начала выступать на всех маленьких выставках и соревнованиях в округе Мендосино, затем в Сакраменто и Сан-Франциско. Будь уверен, я набила этот столик призами и почетными лентами. Потом мой брат стал хиппи и выкинул все свои награды. А папа уже выиграл все что мог в качестве тамады, поэтому он утихомирился. А маме стало тошно от филантропии, и она занялась садоводством. Мне же не хотелось терять хорошее ремесло, поэтому я продолжала шить. Позже я начала проектировать собственную одежду.

— И умно поступила, что занялась этим. Теперь у тебя есть что-то свое.

Фрай протянул руку и еще раз дотронулся до ее лица. Он загорелось, но она не отвела взгляд. Он откинул назад ее волосы. Он чувствовал, как напряглось ее тело. Челюсти ее были стиснуты. Он поднесла к нему руку. Задержала на секунду и убрала. Отвела взгляд, долго и тяжело вздохнула.

— Все не так, как ты думаешь, — произнесла она. — Во мне есть пласты, сквозь которые надо пробиваться.

— Немного везения, и я доберусь до нужного места.

Она вздохнула и прикоснулась ладонью к его лицу.

— Везение тут ни при чем. Мы получаем то, чего просим.

— Мне повезло, что ты оказалась сегодня на Скалистом мысе. Что ты была там в понедельник, когда мы повстречались.

Она странно посмотрела на него, и отвернулась.

— Ладно, а что ты расскажешь о себе? Все серфинг и тому подобное?

Фрай рассказал ей о том, как в первый раз встал на доску, которую изготовил для него Беннет — аккуратную маленькую досочку не более пяти футов в длину, с его именем, написанным ярко-красными буквами по верху. Ему тогда было шесть лет. Беннету одиннадцать.

— Я не мог удержаться на гадской штуковине, поэтому все утро продрейфовал на животе в белой пене. После обеда мы опять пошли на море. Был один из тех погожих осенних дней, когда вода изумрудна, а волны малы и имеют идеальную форму. Беннет сказал, что он не даст мне выйти на берег, пока я не встану во весь рост и не приеду на этой доске. Он помог мне найти правильное положение для старта. Я падал раз сто, потом наконец поднялся. До сих пор вижу, как это было. Я опускался на четвереньки в сотый раз, расставив руки, совершенно одеревенелые. Мы оставались на море до захода солнца. От резинового костюма у меня под мышками все сопрело.

— Ты никогда не забудешь тот день.

— Ни за что.

Фрай продолжал рассказ, поведав о том, как в тот вечер Бенни с друзьями потащили его на берег их островка и устроили древний гавайский ритуал, насладиться которым позволено всем начинающим серфингистам. Они дали ему выпить три глотка отцовского бурбона — это часть церемонии, как объяснили они — после чего они на него помочились.

Кристобель засмеялась. Бластер поднял голову и многозначительно запыхтел.

— Какие ужасные мальчишки, — сказала Кристобель.

— Это было очень трогательно. На мне был купальный костюм, поэтому я просто удрал от них и выкупался. Я смеялся как дурачок. Бурбон сражает детей наповал.

Фрай рассказал о своей безуспешной карьере в колледже, о попытках специализироваться в геологии, морской биологии, английском. Наконец его просто исключили, и он к ужасу отца присоединился к турне серфингистов. Он вспомнил про письмо Эдисона, которое пришло в тот момент, когда он соревновался в окаянно холодных австралийских водах. Ему еще расквасили физиономию недружелюбные местные парни. В письме говорилось: «Если ты решил погубить свой разум, сын, то, будь уверен, не замедлит пропасть и тело. С любовью и разочарованием, отец».

Кристобель нахмурилась и опять рассмеялась.

— Совсем как мой папа. Им всегда хочется, чтобы мы делали то, что хочется нам, покуда это совпадает с тем, что хочется им. Они стараются. Мой был чрезмерно строг с Майком, моим братом. И когда Майк не рассчитал с наркотиками, это разорвало отцу сердце.

— Твои родители живы?

Она покачала головой.

— Одна я осталась. Не говори, что сожалеешь. Я ненавижу эти слова. Просто положи мне ладонь на лицо, как ты это делал.

Фрай прикоснулся к ней. Он пододвинулся ближе, но не очень близко. От нее так хорошо пахло. Она продолжала смотреть на него. Долго он просто держал свое лицо рядом с ее лицом, вдыхая ее дыхание и запах ее кожи. А чем пахну я, спрашивал он себя, морской водой? Когда он придвинул к ней свои губы, она отвернулась. Тогда он поцеловал ее в ухо. Она прижалась к нему. Она дрожала.

— Что-то начинает. А я не хочу, чтобы что-то начиналось. Не для этого я здесь.

— Да, для этого.

— Ты просто приласкай меня, Чак. Легко, как будто… Я… Я безумно рада, что ты жив, что ты здесь, со мной.

Он так и сделал, довольно продолжительное время, пока не отлежал плечо, а рука, которой он гладил ее голову, отяжелела и устала. Дважды он начинал ей рассказывать о туннелях и о том, что они там нашли, но оба раза останавливался, не смея тащить этот ужас в залитую солнечным светом комнату Кристобель. Лучи рвались в окно и нагревали ее волосы. Бластер, не поднимая головы с ложбины ее талии, посмотрел на Фрая, зевнул и опять закрыл глаза. Фрай слышал извне грохот прибоя, а в уголке окна видел худосочные пальмы Хейслер-парка, понурившиеся вдали. Солнце парило оранжевым диском. Впервые за два дня он почувствовал тепло. Он тоже был рад, что остался жив и что находится рядом с ней. Некоторые вещи, подумал он, такие замечательные и такие простые.

Потом она целовала его, сперва легко, потом вовсю. Она придвинулась ближе. Положила руку к нему на шею.

Фрай внутренне повизгивал от восторга.

Но вот она села и скрестила ноги. Фрай сел напротив, разведя ноги, пододвинулся близко.

— Надеюсь, не настанет тот день, когда ты меня за это возненавидишь, — сказала она.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— Нет, ты правда не понимаешь.

Он спустил бретельки ее лифа и стал целовать по кругу ее смуглые плечи. Под его ладонями грудь ее была мягка. Когда он снял лиф совсем, она глубоко вздохнула, и ее соски поднялись кверху, и он взял один кончиками зубов. Она откинулась назад, сцепив за спиной ладони. Приподняла ягодицы, помогая ему снять с нее шорты, которые были брошены на диван. Фрай смотрел вниз, на ее наготу, на ее красивое, плавное тело, на ровный загар ее живота с узкими белыми полосками на боках, потом — на темный клинышек между сильными, ровными бедрами. Бластер бросил на него озабоченный взгляд. Затем Кристобель подвинулась ближе и положила ладонь на его ногу, двигаясь выше — к песочной подкладке его купального костюма. Он помог ей снять его. Их губы сомкнулись, и она простонала. Отстранилась.

— Я не знаю, могу ли это сделать. — Она нежно прикоснулась к нему. — Вижу, что ты можешь.

— О да.

— Помедленнее.

Фрай уложил ее на бок и подвел ее бедра к себе. Поцелуй становился все более глубоким, он чувствовал солнечный свет на своей ладони, когда проводил рукой по ее плечам и спине, по ее ягодицам и ногам — сначала по внешней стороне, потом по внутренней. Она, к спокойному изумлению Фрая, оказалась очень даже готова к этому.

— О-о, Боже, — выдохнула она.

Он опять отыскал ее рот. Перекатил ее на спину и стал, опираясь на руки и колени.

Тут она отстранилась.

— Нет.

— Да.

Когда он попытался взять ее, она вдруг стиснула ноги. Напруженная плоть казалась стальной.

— Ладно, сладкая женщина, ладно.

Она запрокинула голову. Слезы бежали по лицу в уши и волосы.

— Это неправильно, — прошептала она.

— Это правильно.

Он сумел почувствовать, как она уступает желанию. Ее ноги раскрылись, живот вздрагивал. В тот момент, когда он прикоснулся к ней, Кристобель схватила его руки и оттолкнула его, увильнув из-под него. Она вела себя с непоследовательностью молодой кобылицы. Стояла в лучах солнца, прикрывая грудь. Посмотрела вниз на Фрая. На голове — овин, и слезы скатывались у нее по щекам.

— Я это ненавижу, — сказала она. Повернулась и исчезла в ванной.

Он посидел на полу минутку с членом, меланхолично указывающим на его собственный лоб, и недоумевал, что делать в подобных случаях. Она пустила воду. Ему показалось, что он слышит ее рыдания.

Он вошел в ванную, не постучав, и заключил ее в объятия. Она успела надеть шелковый халат. Фрай снял его с нее, и тот упал на пол. Он привлек ее ближе и стал ее укачивать, как когда-то его укачивала Хайла — туда-сюда, распластав ладони на ее спине и баюкая ее лицо у себя на груди.

— Все нормально, Крис. Забудь. Мы сделаем это, когда это будет правильно. Все нормально.

— Я не хочу это забывать, и это никогда не будет правильно. Я хочу тебя.

— Да?

Он проводил в спальню — гамму пурпурного и бледно-лилового, яркую, солнечную комнату. Они упали на кровать.

— Я хочу, чтобы ты знал одно, — сказала она, — это совсем не то, чего мне хотелось.

Она начала его гладить опять. Его поразила мысль, что она — противоречивое животное, но скоро он полностью отбросил всякие мысли. Потом она направила его, медленно, легкая дрожь, когда он вошел и погрузился так глубоко, как только было возможно, осуществив совершенную связь.

— О нет, — пробормотала она.

— О да.

Он позволил ей обрести контроль. Сначала она словно пробовала. Положила голову и закрыла глаза. Фрай пытался догадаться, какие зрительные образы проектируются на обратные плоскости ее век. Ее лицо было покрыто капельками пота. Волосы ее были повсюду. Затем возобладал древний ритм, и Фрай присоединился к ней, охотясь за тем местом в ней, где сходятся все нервы, где начинается детонация, где сердцевина взрывается и превращается, и посылает дельта-частицы удовольствия повсеместно до кончиков пальцев. Он ощущал, как это зреет в ней и в нем самом. Не было другого места на земле, которое он предпочел бы этому. Он приподнял в ладонях ее голову и поцеловал ее. Когда наступило, она дугой выгнула спину и заорала, и Фрай присоединился к этому крику, трясясь, всаживая все, что он был должен всадить, содрогаясь, когда его настигли конвульсии, казнясь электрическим ударом собственных нервов. Под ним раскрылись и расцвели лепестки высокого потенциала, мускулы напряглись, дыхание остановилось, острые ногти бороздили спину.

Они лежали, скованные экстазом.

Потом Кристобель сделала глубокий вдох — такой глубокий, что Фрай почувствовал, как рвется наружу ее сердце, когда поднялась ее грудь. Она расслабилась. Разжала пальцы. И опустила ноги на кровать.

Кристобель спала, когда Фрай высвободился и подошел к телефону, чтобы позвонить в вестминстерскую больницу — узнать, когда можно посетить Тай Нья.

Он смотрел на Кристобель, спящую в кровати, и испытывал отцовские чувства. Он улыбался и стоял там, просматривая краем глаза случайную подборку всякой всячины, набросанной на полку у телефона.

Забавно, подумал он, когда ты кого-то любишь, то любые мелочи, принадлежащие этому человеку, кажутся тебе важными: талоны, телефонные номера, две почтовых карточки Флориды с аллигаторами, старая фотография, несколько рекламных снимков Джима.

Его внимание привлек угол газетного фото, поскольку он видел этот снимок много раз прежде и знал, что на нем изображено.

Он был прикноплен там же, под расписанием городского досуга и списком местных ночных клубов. Виднелось меньше дюйма этого снимка, но он знал, как выглядит оставшаяся часть фотографии. Он отодрал другие бумаги и увидел себя в костюме обезьяны, ухмыляющегося как дурак, теснящего Загадочную Служанку к живой изгороди из цветущих мальв.

Господи, как я ненавижу это фото, подумал он.

Он посмотрел на Кристобель. А тебе зачем оно понадобилось?

А вы Чак Фрай, верно? Я видела вас на соревнованиях…

Может, она считает это смешным.

Может, она увидела фотографию, решила, что я молодец, и вырезала ее.

Может, это сделала не она, а Джим.

Дежурная на телефоне назвала ему часы для посещений. Он повесил трубку.

Ему было любопытно. Он взял адресную книгу Кристобель и раскрыл на «Ф». Нет Фрая. Ничего также под буквой «Ч». Он раскрыл на последней странице. Да, вот — «ЧФ», и его номер. А ниже адрес.

Она еще спала. Тупица глупо смотрел на него.

Есть ли у нее номер «Мегашопа»?

На «М» не было номера «Мегашопа», зато была бизнес-карточка, на которой было начертано: Май Нго Тан Тонг — Сайгон-Плаза.

Он закрыл книгу. Кристобель все спала. Он зашел в спальню, вытащил у нее из-под головы подушку и стал над нею.

— Зачем это у тебя на холодильнике моя фотография?

Она возвращалась из страны снов.

— Твоя фотография?

— Обезьянье дело. И откуда у тебя в книжке мой телефонный номер? Мы познакомились утром в понедельник, не так ли? Совпадение, верно? Случайность.

Она нахмурила брови, прислонилась к изголовью и натянула на себя простыню.

— Господи, Чак.

— Да нечего там, Господи. Что происходит?

Она твердо посмотрела на него, потом опустила глаза на кровать. Когда опять подняла взгляд, он заметил на ее лице гнев.

— Ты со мной переспал раз и думаешь теперь, что я — твоя собственность?

— Мне этого не надо, мне надо знать, зачем тебе понадобились мои данные, если мы впервые встретились три дня назад?

Она покачала головой, горькая улыбка появилась в уголках ее губ.

— Почему бы тебе просто не уйти?

— Не уйду, пока не получу от тебя ответ.

— Хочешь меня ударить? Может, тогда я заговорю быстрее.

— На это нечего рассчитывать.

— О чем ты подумал, Чак? Что я собиралась тебя соблазнить? Что я все это заранее спланировала? Где тебя искать, да? Какой твой номер? Где найти твой дом, чтобы принести цветы и открытку?

— Скажи мне правду.

— Я только что сказала.

Она опять опустила взгляд и закусила губу. Фрай видел, как по лицу ее скатилась настоящая слеза. Она смахнула ее уголком простыни.

— Прости, — сказала она.

— За что?

— За это. — Она посмотрела на него, потом — в окно. И с усилием сглотнула. — Ну что ж, вот и все. Можешь теперь уходить.

— Я слушаю.

— Чего ты хочешь? Признания?

— Конечно.

— Ты — высокомерный ублюдок, вот ты кто.

— Я никогда не смотрел на это с такой стороны. Мне просто хочется знать, что происходит. И что это за номер на Сайгон-Плазе?

— Ладно, ты это заслужил. Я… Я правда это спланировала. Я этого хотела. У меня уже несколько месяцев эта фотография. Я раздобыла твой номер и уже давно храню его в своей телефонной книжке. Я твердо решила пойти в то утро на Скалистый мыс. Это был не первый раз, когда я пришла туда. — Она опять вытерла лицо простыней. — Я видела тебя там сотни раз. Сначала я наблюдала за тобой из окна, потом купила бинокль. Ты был мужчина, но ты был далеко, и я могла видеть тебя, когда пожелаю. Я могла контролировать тебя. Ты не мог оказаться слишком близко. И, поверь мне, это чудесная возможность, после того, как… над тобой надругались. Я могла видеть тебя и в то же время быть на расстоянии. — Кристобель вздохнула и посмотрела на него. Он не мог вполне поверить в то, что происходило. — Загляни в стенной шкаф, Чак.

Фрай отодвинул скользящую дверцу. С иголочки новая Мега-доска стояла внутри, ни разу не использованная. Ценник до сих пор был не снят.

— Я надеялась, что войду в воду, когда там будешь ты. Я правда тебя там видела несколько раз. Думаю, ты меня даже не заметил. А рулоны там внизу, у моих туфель — это плакаты с твоими изображениями. А номер на Сайгон-Плазе — это магазин тканей, где я покупала шелк на платье.

— О! — Фрай чувствовал себя невиданным глупцом.

— Я правда не могла дождаться какого-то предлога, чтобы перебраться поближе к твоему дому. Я рисовала его себе как распутный и полный… не знаю чего. Я слышала, что это пещера. Когда я переехала после… после того, что со мной случилось, я начала собирать о тебе информацию. Я видела тебя на соревнованиях в Бруксе. Я знала, что ты женат, поэтому я ничего не предпринимала. Я вырезала твою фотографию, потому что… потому что это была твоя фотография. — Она всхлипнула и отвернулась. — Я думала, я все сняла. Забыла про эту Загадочную Служанку. Я просто глупая девчонка. Ты можешь теперь идти, Чак. Просто я хотела тебя, и вот, кажется, я тебя получила. Одного раза маловато, но все равно это было довольно приятно, не правда ли?

Фрай сел на кровать. Потом перекатился через спину и взял ее в объятия. Теперь она плакала вовсю, и он чувствовал, как ее теплые слезы струятся по его шее.

— Я страшно виноват.

— Уйди, пожалуйста.

— Прости. Я не должен был…

— И я тоже, Чак, не должна была. Не могу сказать, как я сожалею.

— Мы можем про это забыть?

— Я постараюсь, если ты постараешься.

— Господи. Ты спасла мне жизнь. Чего мне сейчас действительно хочется — так это заняться с тобой любовью.

Она придвинулась к нему ближе и прикоснулась к его лицу своими ладонями.

— Да, пожалуйста.