«Пароходная компания Иберийского полуострова» получила контракт на доставку почты в тот год, когда на престол взошла королева Виктория. Суда компании регулярно ходили по маршруту Лондон — Фальмут и далее — в Опорто, Лиссабон, Кадис и Гибралтар. Из Гибралтара почта доставлялась пакетботами почтовой службы Ее Величества на Мальту, остров Корфу и в египетскую Александрию. Письма же в Индию приходилось доверять заботам мистера Уогхорна, который направлял их далее в Бомбей через Суэцкий канал. Таким образом, Гибралтар был наиболее удаленной точкой, которая обслуживалась «Пароходной компанией Иберийского полуострова» напрямую. Совет директоров считал делом своей чести расширить зону ответственности компании до Александрии, и Хорнблауэр был одним из тех, кто приложил для этого много усилий. Он и его друзья из совета директоров много работали над воплощением этой идеи в жизнь и вот, наконец, в 1840 году их старания увенчались успехом — решением создать новую компанию под названием «Восточная пароходная компания Иберийского полуострова». Был получен соответствующий королевский указ, которым, кроме прочего, компания получала полномочия на создание линии между Египтом и Индией. Новому председателю совета директоров, которым был избран сэр Джон Лэрпент, предстояло проложить практически новый торговый путь на Восток, который должен был соперничать с прежним (вокруг мыса Горн), известным еще с XVI-го века. Новая линия компании была официально открыта в 1841 году, но «Индостан» — первое судно, предназначенное для рейсов между Египтом и Индией — вышел в море только в 1842-м. За ним последовали другие суда и путь вокруг мыса Горн (по крайней мере, среди пассажиров) стал постепенно выходить из моды. Директорам компании нужно было думать о будущем, что они и сделали, придя к логическому выводу, что естественным продолжением дороги в Индию является дорога на Дальний Восток. Потребность в новом маршруте была очевидна и директоры задумались о том, как ее удовлетворить. Пароходы, следующие на Александрию и далее через Панамский канал, имели явное преимущество перед судами, идущими вокруг мыса Горн. Все же преимущества канала не были столь явными для грузовых перевозок и во многом зависели от потенциальной грузовой базы, которую можно было освоить на маршрутах между Индией и Китаем. К тому же сохранялись проблемы, касающиеся обеспечения безопасности, поскольку воды Малаккского пролива, а также Восточно- и Южно-китайского морей буквально кишели малайскими и китайскими пиратами. К тому же с Малайей Великобритания находилась в состоянии давнего (с 1831 г.), хоть и вялотекущего конфликта.

На рынке Китая сохранялся спрос на малайское олово, однако возможность организации его ритмичных поставок представлялась сомнительной. Сингапур был основан только в 1819 году и вроде бы процветал, однако еще большие надежды ранее возлагались на Пенанг — надежды, которым по большей части не суждено было осуществиться. И кто знает, не постигнет ли в конце концов такая же неудача и Сингапур? Говорили и о возможных проблемах с китайскими тайными преступными обществами. Возникал вопрос о готовности причалов, на которые можно было бы выгружать грузы и складах, на которых его предстояло хранить. В связи со всеми этими размышлениями, было решено направить одного из директоров для исследования всех этих возможностей. Хорнблауэр сразу же предложил свою кандидатуру и, после некоторых размышлений, его предложение было принято. Конечно же, он не был идеальным кандидатом для этой экспедиции, так как его знания коммерческих вопросов были невелики. С другой стороны, адмирал, хоть и находящийся на пенсии, был слишком значительной персоной, чтобы его могли бы игнорировать местные власти. К тому же Хорнблауэр был опытным экспертом во всем, что касалось проблем навигации и защиты мореплавания. Решающим же аргументом, по-видимому, послужило то, что управляющие директоры — мистер Уилкокс, мистер Андерсон и мистер Кэрлитон — были отчаянно заняты и не могли отлучиться из Лондона. Они планировали строительство новых судов, увеличение капитала, назначали новых агентов и старались организовать станции снабжения углем во всех портах по маршрутам следования судов компании. В критические моменты мистер Андерсон посещал Египет, где вел переговоры с местным пашой и мистером Уогхорном, но поездка на дальний Восток была совсем другим делом.

Результатом всего этого стало путешествие Хорнблауэра и его супруги в Сингапур, которое они предприняли на борту восемнадцатипушечного корвета «Диана» (водоизмещение 840 тонн), в качестве гостей его капитана Эшворта. Выйдя в море в декабре 1841 г., «Диана» достигал бухты Саймона в марте 1842-го, 20-го апреля подошла на расстоянии видимости гор острова Ява и бросила якорь в гавани Сингапура 4 мая. В то время здесь велись приготовления вооруженной экспедиции в Китай, результатом которой стало взятие фортов Восунга, так что 8 мая «Диана» снова вышла в море. Чета же Хорнблауэров сошла на берег, где была гостеприимно встречена губернатором сэром Бонхэмом. Им был предоставлен дом и супруги были представлены местному высшему обществу.

Первая проблема, которую Хорнблауэру предстояло изучить, касалась особенностей англо-китайских взаимоотношений. Конфликт, в котором предстояло принять участие «Диане», впоследствии был назван «Опиумной войной», так как основной причиной его возникновения послужило решение Китая объявить торговлю опиумом незаконной. Война была короткой, и согласно Нанкинскому договору, который был подписан вскоре после прекращения боевых действий, Гонконг отошел к Великобритании. С точки зрения укрепления международной торговли это было весьма значительное приобретение, поскольку до этого Гонконг был логовищем пиратом, а теперь превратился в британскую военно-морскую базу. Пиратство, тем не менее, сохранилось, однако на крупные пароходы «джентльмены удачи» нападали только в редких случаях. Хорнблауэр побывал в новой колонии зимой 1842–43 гг., частью для того, чтобы решить некоторые коммерческие вопросы, а частью — чтобы воспользоваться случаем сменить климат. Пароход, на котором он следовал, был атакован пиратами и Хорнблауэр смог впервые ознакомиться с тем, как подобное нападение может быть отбито при помощи шлангов, в которые из судовой машины подается отработанный пар. Струя раскаленного пара смела атакующих с палубы в течении нескольких секунд, а остальные пираты были захвачены этим врасплох и дезорганизованы. В своем докладе совету директоров Хорнблауэр сообщил, что Гонконг вполне соответствует ожиданием компании, а угроза пиратства, хотя и требует применения средств предосторожности, все же нельзя считать серьезной помехой развитию торговли.

Он также собрал некоторую информацию о товарах помимо опиума, которые могли бы экспортироваться в Китай, и подчеркнул особое значение тех из них, которые производились в юго-восточной Азии. Вернувшись в Сингапур, где он вновь встретился с Барбарой, Хорнблауэр вскоре познакомился с капитаном Генри Кеппелом, командиром шлюпа Ее Величества «Дидона», за столом которого он был усажен рядом с мистером Джеймсом Бруком, недавно вернувшимся с о. Борнео, где он установил свою власть над княжеством Саравак. От Брука адмирал многое узнал о малайских пиратах, отдельной проблемой мореплавания в водах юго-восточной Азии, а от Кеппела — о планах Адмиралтейства по борьбе с этими морскими разбойниками. Сегодня не известно, находился ли Хорнблауэр на борту «Дидоны» непосредственно во время проведения ею антипиратского рейда (в июне 1843 г.). Конечно же, при первой возможности Хорнблауэр посетил Саравак — мы знаем об этом из его позднейших воспоминаний. Он оставался в дружеских отношениях с Бруком и обсуждал с ним возможности добычи каменного угля на территории Брунея и Лабуза. Это было важно как с точки зрения обеспечения углем проходящих судов, так и для снабжения топливом самого Гонконга. Полного решения этой проблемы в то время найдено не было, однако Хорнблауэру удалось собрать информацию о торговле между островами. Пока он составлял свои сообщения, Барбара наслаждалась прелестями Сингапура. В конце 1843 года они провели несколько дней в Пенанге, а оттуда двинулись пароходом в Калькутту, где как раз успели к отходу «Индостана» и на нем вернулись в Суэц. Далее супруги проследовали в Александрию, где поднялись на борт «Иберии», и поплыли в Англию с попутным заходом на Мальту, причем их спутником в этом путешествии (и неплохим партнером по игре в вист) стал писатель Теккерей. Хорнблауэры снова вернулись в Лондон в апреле 1844 года, счастливо избежав английской зимы.

Во многом благодаря советам Хорнблауэра, компания уже в 1845 году продлила маршруты своих судов до Гонконга. Пароход «Леди Мэри Вуд» открыл эту новую линию, прибыв в Гонконг 4 августа и доставив почту, которая покинула Лондон всего сорок одни сутки тому назад. Второе судно, «Браганца», вошло в строй некоторое время спустя, а «Кантон» (водоизмещением 400 тонн) продлил ее до китайского Кантона и стал головным в серии пароходов с похожими названиями. Все же регулярные рейсы в Австралию не были открыты ранее 1852 года и Хорнблауэр был причастен к этому не более и не менее, чем любой другой из директоров. Его прямой задачей было продление линий до Сингапура и Гонконга, и, как мы видим, он действительно многое сделал для этого. С личной же точки зрения самого адмирала его поездки в Сингапур, Гонконг и Пенанг были ценными и сами по себе, так как принесли новые впечатления и помогли приобрести новый опыт — возможность, которой Хорнблауэр не мог упустить. К моменту возвращения в Англию ему исполнилось шестьдесят восемь лет, и после этого он уже никогда больше не выходил в море. Не смотря на то, что он и далее оставался одним из директоров судоходной компании, его карьера была практически закончена. Совет директоров мог только одним способом выразить свою признательность адмиралу и сделал это в 1849 году, когда имя «Хорнблауэр» было присвоено только что спущенному на воду стальному пароходу, водоизмещением в 2000 тонн — первому судну компании, которое приводилось в действие не гребными колесами, а винтом. Он был построен на Темзе, оборудован паровой машиной, производства компании «Нэпир» из Глазго, много лет пользовался популярностью и в 1855 году был продан правительству в качестве военного транспорта.

После возвращения в Англию Хорнблауэр узнал, что стал полным адмиралом, будучи произведенным в этот чин по выслуге лет в 1843 году. Офицеры, старше его стажем в большинстве своем уже умерли, а сам он достиг того возраста, когда и ровесники его уже были не слишком многочисленны. Ричард был уже майором, а его супруга Гарриет — гордой матерью отпрыска мужского пола, которого назвали в честь самого адмирала. В течении одного-двух сезонов Хорнблауэр продолжал появляться в Лондоне и несколько раз был удостоен бесед с королевой. В 1847 году он стал Адмиралом Флота и присутствовал на приеме по этому случаю, в последний раз посетив подобное мероприятие. Вскоре после этого Хорнблауэры почувствовали, что устали от Лондона. Они передали свою городскую резиденцию Ричарду, который больше нуждался в ней, а сами удалились в Смоллбридж. Здесь они и проводили почти все время, за исключением краткосрочных визитов в Боксли-хаус. При случае Барбара давала Гарриет советы, как и все бабушки, о правильном воспитании детей, а Гарриет с улыбкой на все соглашалась, но при этом делала только то, что считала необходимым. По современным меркам обе они на самом деле ничего не знали об этом, так как детей в те времена растили и воспитывали многочисленные няньки и гувернантки, выводя их показать родителям в гостиную едва ли на полчаса в день — если родители вообще бывали в это время дома.

Хорнблауэры никогда не посещали Элсфорд-лодж, зато Джонатан и Гертруда периодически наезжали в Смоллбридж. Джонатан к тому времени уже стал капитаном, однако не имел командования на море до 1849 года. Ежегодное паломничество в Смоллбридж вынуждены были также совершать адмирал, командующий базой в Чатеме, и капитан местной верфи. Других посетителей было мало, и Хорнблауэр полагал, что это и к лучшему.

То, что гостей в Смоллбридже принимали нечасто, сделало конец 1848 года еще более примечательными. Это был год кризиса в Европе, одни мрачные события следовали за другими, и единственным утешением Хорнблауэра было то, что ситуация не требовала его собственного вмешательства. «Пусть обо всем подумают те, кто стоит на вахте», — говаривал он, добавляя, что его вахта уже закончена. Так оно, по сути, и было, так что даже февральский коллапс монархии во Франции стал для адмирала всего лишь одним из интересных эпизодов — проблемой для лорда Пальмерстона, но всего лишь колонкой газетного текста в «Таймс» для адмирала Хорнблауэра. Тем не менее, восстание в Париже отдалось эхом в Риме, Вене и Берлине, из чего следовал вывод, что вирус революции может стать заразным. 10 апреля была даже угроза выступления чартистов в Англии, однако беспорядки сравнительно легко удалось предотвратить, благодаря твердой позиции герцога Веллингтона и британскому климату. Войскам не пришлось вступить в дело, и менее всего — 1-му полку лейб-гвардии, под командой молодого подполковника Ричарда Хорнблауэра, который находился в резерве.

Однако затяжные ливни, охладившие пыл чартистов, странным образом повлияли на судьбу принца Луи Бонапарта, племянника императора Наполеона, которому еще только предстояло сыграть свою роль в истории. Во время переворота он был в Париже, однако временному правительству, руководимому Ламартином, пришлось попросить его покинуть страну, в результате чего принц поселился на Королевской улице в Сент-Джеймсе. Вскоре Луи Наполеону предстояло встретиться здесь с герцогом Меттернихом, которого революция также изгнала в Англию — но уже из Австрии. Меттерних остановился в отеле «Брунсвик» на Ганноверской площади. Ситуация в Европе была шаткой и, как казалось Луи Бонапарту, его шанс спасти Францию от анархии мог появиться в любой момент. Этот момент настал с провозглашением во Франции выборов президента республики. Не теряя ни минуты, Бонапарт бросился в Париж.

Осень 1848 года была очень сырой и Хорнблауэр, которому к тому времени уже исполнилось семьдесят два года, по большей части предпочитал сидеть дома. Навестив при случае Мэйдстон, он увидел, что река Мидуэй, вздувшись от дождей, поднялась настолько, что в нескольких местах затопила дорогу между Боу-Бридж, Тестоном и Барнингом. Из-за этого его кучер вынужден был свернуть с обычного пути, сделать крюк в пять с половиной миль и двинуться по более длинному пути — через Уотербарри и Диттон. Конечно же, Хорнблауэр мог, при желании, отправиться в Мэйдстон по железной дороге, так как ветка от Пэддок-Вуда туда была проложена еще четыре года назад. Тем не менее, он все никак не мог расстаться со своим экипажем, что было столь же связано с соблюдением достоинства адмирала флота, сколько и с неудобствами. Кроме того, тяжелые дожди размыли глинистые холмы, и из-за оползней железную дорогу перекрывали по нескольку часов. Таким образом, Хорнблауэр продолжал пользоваться для путешествий своей каретой, но в Мэйдстон предпочитал выбираться возможно реже. Он любил наведываться туда на квартальные сессии окружного суда или по базарным дням, когда планировалась покупка лошадей или коров для хозяйства. Леди Хорнблауэр ездила в городок несколько чаще, в основном по делам благотворительности и т. п., а иногда для того, чтобы принять участие в аукционе. Однако Хорнблауэры всегда возвращались домой еще до наступления сумерек, и позже кучер обычно никогда не требовался, даже если светила полная луна. В то время было достаточно джентльменов, которые могли заявиться домой под утро — после дружеской пирушки в честь победы на скачках или затянувшейся партии в карты, но старый лорд Хорнблауэр не принадлежал к их числу.

Это случилось пасмурным осенним вечером 1848 года — в Смоллбридж прибыл нежданный гость. Хорнблауэры только что пообедали, и Горацио наслаждался своим стаканчиком портвейна, в то время как леди Барбара вышла почитать в гостиную, куда им позже должны были подать кофе. Мы можем только представить себе контраст между теплом и уютом столовой и мерзкой погодой снаружи, поскольку тяжелые капли дождя барабанили в оконные стекла, а сильный ветер раскачивал верхушки деревьев. В такую погоду вряд ли кому-либо по доброй воле захотелось бы выйти из теплого дома навстречу холоду, дождю и ветру. Тем не менее, у входных дверей прозвенел звонок, лакей открыл их, а бывший старшина капитанской гички Хорнблауэра, а теперь — его мажордом, Браун, доложил, что прибыл весьма странный посетитель. На вопрос, что это за незваный гость, Браун, как обычно невозмутимо ответил, что он представился как Наполеон Бонапарт. Что же ему нужно? Мистер Бонапарт хотел бы нанять карету и лошадей, чтобы добраться в Дувр и успеть на пакетбот в Кале. Заинтригованный, Хорнблауэр попросил Брауна пригласить гостя войти. Человеку, который вслед за этим вошел в комнату, было около сорока лет. Он был одет в гражданское платье под насквозь промокшим дорожным плащом и по колено измазан в грязи.

Карта графства Кент, показывающая расположение Смоллбридж-Мэнор и пути, соединяющие его с Пэддок-Вудом и Мэйдстоном.

Внешне гость не был похож на своего знаменитого предка, так как носил густые усы и эспаньолку. Явно будучи иностранцем, он все же бегло говорил по-английски и смог быстро объяснить суть проблемы, которая с ним случилась. Он ехал поездом из Лондона в Дувр, намереваясь как можно скорее попасть в Париж. Однако в результате одного из последних оползней, железнодорожное сообщение было прервано — рельсы на значительном участке были погребены под многотонными завалами земли. Для расчистки путей мог понадобиться не один день, а нельзя было терять даже часа! Странный посетитель хотел всего лишь нанять карету, которая бы отвезла его в Мэйдстон, находившийся по ту сторону аварийного участка дороги. Оттуда он мог бы нанять другой экипаж, до Дувра и успеть на очередной пакетбот в Кале, откуда уже поездом добраться до Парижа. По его словам, от своевременного прибытия туда ко дню президентских выборов зависело не более не менее, чем будущее Франции. К этому времени и Браун, и Хорнблауэр уже убедились в том, что имеют дело с сумасшедшим, но каждый — по своим соображениям. Хорнблауэр не следил за событиями во Франции — разве что иногда и с легким интересом. Он считал ее страной, где общество перевернуто с ног на голову непрестанными революциями, порядок в которой вряд ли сможет быть восстановлен в ближайшее время. Наполеон был мертв уже более четверти века, причем умер он вдали от Франции. Если помешанный называет себя Бонапартом, то вполне вероятно, что он считает себя спасителем Франции — это было бы лишь дальнейшим логическим развитием его основной маниакальной идеи. Оставалось лишь решить вопрос, как его обезвредить. Браун же сосредоточился на том, куда и зачем их гость едет. Оползень, блокировавший железнодорожные пути, по-видимому, имел место неподалеку от Неттлсхеда, где поезд и был вынужден остановиться — Браун слышал об этом и из других источников, которым был склонен верить, поскольку такое случалось и раньше. Но поезд, следующий через Мэйдстон, ни при каких обстоятельствах не мог достичь Дувра. Рельсы заканчивались как раз в Мэйдстоне, и дальше не было железнодорожного пути ни в одном направлении. (Линия между Мэйдстоном и Рочестером не была построена почти до самого 1856 года, а полностью вступила в строй лишь к 1874-му).

Тому же, кто хотел попасть в Дувр, следовало вернуться в Пэддок-Вуд и оттуда следовать по главной линии Юго-Восточной железнодорожной компании. Поскольку же Мэйдстон был конечным пунктом железнодорожного маршрута, рваться в него в такую непогоду мог только сумасшедший. Если бы гость и дальше настаивал на своей просьбе, Браун уже готов был предложить ему прогуляться пешком. В этот момент в дело вмешалась леди Барбара, которая зашла в столовую посмотреть на позднего гостя. Сумасшедший — как его представлял себе Горацио — изящно поцеловал ей руку и наговорил комплиментов, в результате чего она убедила Горацио распорядиться заложить карету. Он выполнил ее просьбу и через десять минут кучер доложил, что экипаж подан. После того, как он, рассыпавшись благодарностями, намеревался покинуть дом, уже в холле его остановили вопросом, почему он так хочет ехать именно в Мэйдстон.

И тут все странности его поведения окончательно объяснились. Он действительно путешествовал по главной линии, из Лондона в Дувр через Редхилл и Тонбридж, однако, будучи иностранцем, не был абсолютно уверен в правильности выбранного направления и ошибочно предположил, что Мэйдстон — именно та станция, на которой ему нужно сделать пересадку. Когда поезд остановился в Пэддок-Вуд, проводник объявил название станции и добавил: «Поезд на Дувр, поезд на Дувр, пересадка — Мэйдстон. Все еще находясь в недоумении, иностранный путешественник вместе со своим слугой пересели в другой поезд, стоящий на соседней платформе. Это оказался местный пригородный поезд на Мэйдстон, который вскоре не спеша двинулся к северу. Таким образом, они протащились около четырех с половиной миль в наступающих сумерках, проехав Ист-Пекхэм, Нэттлстед Грин и Смоллбридж-мэнор. Затем машинист обнаружил, что у Нэттлстеда пути заблокированы. Пока он размышлял о том, что делать дальше, другой, несколько меньший оползень отрезал ему пути возвращения в Пэддок-Вуд. Все еще плохо разбираясь в сложившейся ситуации, несчастный иностранец выбрался из поезда и побрел в сплошной грязи по направлению на единственный горящий огонь, которым оказалось окно в доме неттлстэдского священника. Уже оттуда озадаченный слуга направил его в Смоллбридж-Мэнор, как в ближайшую усадьбу, где можно было найти экипаж. Когда все это выяснилось, Браун вместе с кучером решили, что лучше отвести француза обратно в Пэддок-Вуд, откуда он уже через час сможет выехать в Дувр на другом поезде. Этот план и был приведен в исполнение без каких-либо объяснений лорду Хорнблауэру, который до конца своих дней был уверен, что его странный посетитель был отвезен в Мэйдстон. Согласно расписанию, этот более поздний поезд не успевал в Дувр до отплытия парового пакетбота, но именно в этот вечер судно несколько задержалось и француз достиг берегов своей родины, не потеряв особо много лишнего времени. Самым забавным следствием всей этой истории было то, что вскоре выяснилось, что странный гость на самом деле был племянником Наполеона Бонапарта. Он стал кандидатом на пост Президента Франции и был соответствующим образом избран на этот пост в декабре того же года, а в 1852 году провозгласил себя императором Наполеоном III. Между тем, он был действительно благодарен старому адмиралу, который помог ему столь своеобразным образом. Одним из первых его указов на посту Президента стал документ о награждении Хорнблауэра знаком кавалера ордена Почетного Легиона, к которому он приложил великолепный сапфир в качестве подарка для Барбары. Более того — он обратился к королеве Виктории с просьбой также вознаградить Хорнблауэра, которого представил своим близким другом. Желая в то время сделать приятное новому французскому правительству, лорд Джон Рассел согласился (очевидно, весьма неохотно) сделать Хорнблауэра виконтом. Конечно, у такого решения нашлись свои противники, и о новом достоинстве Хорнблауэра было объявлено лишь в 1850 году. Таким образом, он стал виконтом Хорнблауэром из Смоллбриджа, а к его сыну перешел почетный титул лорда Мэйдстона из Боксли. Это последнее отличие стало следствием счастливого случая, и Горацио не был обязан им влиянию семьи Уэлсли. Ранее он многое получил благодаря могуществу этого клана, но теперь эта фамилия не пользовалась прежним могуществом. Ричард Уэлсли, который задолго до своей смерти ушел из большой политики, скончался в 1848 году, а герцог Веллингтон в последний раз возглавил правительство в 1841–46 годах. Теперь он уже был совсем старым и виконт Хорнблауэр (как мы теперь должны называть нашего героя) в 1851 году нанес ему краткий визит в его резиденции в Уолмере.

Вместе с Барбарой они отправились по железной дороге, и старый герцог разругал их за этот бесцельный риск. Это, конечно, не было столь же рискованно, как если бы Барбара путешествовала одна — до такого, как был уверен герцог, все же не дошло бы — но зачем же было рисковать понапрасну, если этого можно было избежать? И он рассказал им страшную историю о том, как бедный мистер Хаскинсон был убит железнодорожным локомотивом двадцать лет тому назад. С тех пор герцог не любил железные дороги и всегда пытался отговорить леди от путешествий столь небезопасным способом. Вспомнив о своем долге главнокомандующего, Веллингтон спросил о Ричарде. Главная сложность, заметил он, что никто из этих молодых людей — теперешних офицеров, до сих пор так и не побывал в битве. Затем он спросил Хорнблауэра, бился ли он когда-нибудь на дуэли, и адмирал рассказал ему историю про это. Герцог не одобрял дуэлей, особенно в армии, но вынужден был признать, что его собственное поведение свидетельствует против него. У него была дуэль с лордом Уинчелси в 1829 году, и он до сих пор помнит то утро в Баттерси… Беседа двух старых джентльменов тянулась долго, но герцог был несколько глуховат, из-за чего его собеседникам приходилось почти кричать. Наконец визит подошел к концу, и лорд с леди Хорнблауэр отбыли (снова по железной дороге) в Смоллбридж через Пэддок-Вуд.

Они никогда больше не бывали в Уолмере, поскольку герцог Веллингтон скончался в 1852 году. Хорнблауэру пришлось неизбежно присутствовать на его погребении, о чем он позднее и написал в своем письме Джонатану, который в то время был в походе, командуя фрегатом на Средиземном море:

Бонд-стрит

Ноябрь, 1852 г.

Мой дорогой Джонатан!

Ты, очевидно, уже слышал, что герцог Веллингтон скончался, и, наверное, догадываешься, что я присутствовал на его похоронах, с которых я действительно недавно вернулся. Я присутствовал на них скорее как родственник, чем в качестве Адмирала Флота, и чувствую себя очень усталым после этого долгого дня, который начался проливным дождем. Моя добрая хозяюшка осталась дома, поскольку нехорошо себя чувствовала, и я был рад этому. Поскольку тяготы дня могли бы надолго отсрочить ее выздоровление. Весь Лондон присутствовал на этом мероприятии, как будто умер кто-то из королевской семьи, и Ричард выглядел великолепно во главе своего полка. Только сейчас, вернувшись из казарм, он рассказал мне, что на долю организаторов погребения выпало столько, что гражданский человек просто не сможет себе этого даже вообразить. В течение всего периода подготовки им больше всего не хватало… самого герцога, который лучше кого бы то ни было знал, как организовывать подобные церемонии. Ни одна из тех, которые проходили при его жизни, не обходилась без его советов и наставлений, что делало задачу организаторов его собственных похорон вдвойне трудной, особенно в части принятия решений и отдачи распоряжений, прерогатива на которые ранее всегда принадлежала ему. Тогда я рассказал Ричарду, что, по-видимому, ему неизвестно, что я также отвечал за один из этапов организации похорон лорда Нельсона и хорошо представляю себе, чего стоит организация подобной церемонии.

Тот, кто никогда не разговаривал с герцогом, не сможет в полной мере представить всю безмерность его утраты. Мне, как старому моряку, приятно было бы сказать, что величайший человек нашего времени был адмиралом, но это не было бы правдой. Самого лорда Нельсона я видел лишь один раз, да и то мельком, но я знал многих, кто служил вместе с ним. Поэтому я готов поверить, что он действительно был великим тактиком, прирожденным лидером и офицером, которому мало нашлось бы равных в битве, но при этом именно как моряка его даже нельзя сравнивать с Пеллью или Китсом. Учитывая все это, я по-прежнему продолжаю считать, что герцог Веллингтон был более велик. Нельсону было легче, чем его предшественникам на посту командующего флотом. Революция во Франции «очистила» ее флот от самых лучших офицеров, оставив команды кораблей без истинных лидеров, регулярной тренировки, и к тому же отравленными ложными сентенциями о равенстве и братстве. В результате они были разбиты в море и загнаны в порты. Это был опасный момент и для Англии, так как существовала угроза, что революционные идеи перекинутся и на наш флот. К счастью, британских моряков удалось вернуть к исполнению их обязанностей, причем лорд Хоув заманивал их, показывая морковку, а лорд Сен-Винсент — гнал палкой. Когда сотни капитанов, чьи имена сегодня забыты, снова подчинили матросов жесткой дисциплине и научили ловко управляться с парусами и пушками, лорду Нельсону повезло получить командование над флотом, который другие подготовили к бою, который оставалось лишь повести на врага. Будучи счастлив в этом, лорд Нельсон был счастлив и с точки зрения славы, ибо погиб за мгновение до своей величайшей победы. Если бы он остался жив, то его дальнейшая карьера могла бы быть испорчена неудачной операцией или скандалом в личной жизни. Если послушать некоторых людей, то выходит, будто бы Трафальгар означал конец войны, подобно тому, как падение занавеса знаменует окончание третьего акта театральной пьесы. Но после этого война длилась еще десять лет, и многим адмиралам предстояли еще долгие годы изматывающей службы в море. Нельсон погиб в тот момент, когда его слава была неоспорима. Герцогу Веллингтону не так повезло в этом плане. Его противниками не были дискредитированные своим дворянским происхождением офицеры и солдаты, потерявшие боевой дух. Ему противостояли опытные генералы, возглавлявшие войска, которые никто ранее не побеждал. Его же собственная армия состояла из людей, вся предыдущая служба которых прошла в непрестанных отходах, отступлениях и поражениях. Именно Артуру Уэлсли предстояло не только экипировать и обучить своих людей, но и вдохнуть в них боевой дух, правильно оценить своего противника и обратить поражение в победу. Его последним противником был одним из величайших в истории полководцев (хотя и ничтожный по своим чисто человеческим качествам). Герцогу не суждено было пасть при Ватерлоо — ему предстояло жить или, скорее, быть национальным лидером и советником монарха в борьбе с кризисами, которые шли один за другим — всегда спокойным, всегда решительным и почти всегда правым. Я действительно горжусь, что благодаря семейным связям этот человек стал моим родственником и позволил мне считать себя своим другом. В течение всего этого долгого дня похорон герцога мои мысли погружались то в прошлое Англии, то обращались к ее будущему, и я сделал вывод, что величайшие дни нашей страны уже позади. Ты скажешь, что все это старческие фантазии, брюзжание, свойственное каждому уходящему поколению. Думай так, если хочешь, но, по моему мнению, наша страна прошла свой зенит между 1845 и 1850 годами. Нам еще удастся расширить наше влияние вплоть до Дальнего Востока, и я тоже сделал кое-что для этого. Возможно, даже что-то получится и с прокладкой канала через Суэц, и этот канал, если все будет сделано правильно, еще более повысит наше могущество. Однако нам не хватает самого главного — направленности нашей политики, а смерть герцога, похоже, знаменует собой окончание важного периода. Я рад, что знал его, рад тому, что мне довелось жить в это великое время, и с радостью уйду, когда придет мой срок. Странно понимать, что наша длительная борьба против Наполеона закончилась тем, что Наполеон снова правит Францией, а герцог Веллингтон умер и похоронен — тем более странно, что побочный сын Наполеона присутствовал на этих похоронах. Я напишу еще раз, когда вернусь в Смоллбридж, и еще немного поболтаю с тобой, к чему сегодня не располагает мое настроение. Все эти события, связанные со смертью Артура, несколько встряхнули меня.

Принося свои извинения за то, что не пишу больше и веселее -

остаюсь искренне расположенным к тебе —

Хорнблауэром.

В своем отношении к Наполеону III Хорнблауэр был, по меньшей мере, непоследовательным. Принц-президент щедро вознаградил его за небольшую услугу, и если бы им довелось встретиться еще раз, то они приветствовали бы друг друга как старые друзья. С другой стороны, Горацио имел стойкое предубеждение против каждого, носящего имя Наполеон, и к тому же всегда не доверял французам. Те из них, к которым он испытывал искреннее уважение (и действительно любил), принадлежали еще поколению старого режима, а теперешняя республика нравилась ему ничуть не больше прежней империи. Когда в 1853 году он узнал о нарастании трений между Россией и Францией, то инстинктивно принял сторону России. Сам адмирал, еще будучи коммодором, сражался на стороне русских в 1812 году. Другой Хорнблауэр, наследник его флотской славы, сражался на их стороне при Наварине. Если французы вновь поссорятся с русскими, то снова будут побиты, как это уже бывало — и это послужит им хорошей наукой. Другие морские офицеры могли думать так же, но немногие из них хотели бы видеть русский флот в Средиземном море. Закат могущества Турецкой империи (ускоренный поражением при Наварине) создал вакуум, который, неожиданно для англичан, заполняла новая сила. Дело, таким образом, шло к созданию союза Англии, Франции и Турции против России.

Без каких-либо разумных объяснений или определенных целей, весной 1854 года Британия вдруг оказалась втянутой в войну с Россией. Хотя война была объявлена еще 27 марта, вторжение в Крым союзники начали лишь глубокой осенью. Основной целью было занятие Севастополя, главной базы русского Черноморского флота. У Хорнблауэра были возражения против этого плана, и он даже выступил с официальным протестом, к чему обязывала его звание Адмирала Флота. Он полагал, что дело никогда бы не дошло до столь безумной попытки, если бы герцог Веллингтон был жив. Это утверждение старого адмирала было во многом верным: Крымская война напоминала Ватерлоо без герцога Веллингтона. Кабинет министров холодно подтвердил получение меморандума Хорнблауэра и продолжал готовить штурм Севастополя. Но старый адмирал и не надеялся повлиять на проводимую Англией политику. Все, что ему было нужно — зафиксировать свои возражения в письменном виде и, таким образом, снять с себя всякую ответственность за возможные последствия. К сожалению, Ричард не разделял его мнения. Более того, лорд Мэйдстон, подполковник Первого полка лейб-гвардии, горел желанием принять участие в своей первой кампании.

Когда британские войска грузились на суда, чтобы следовать в Крым, они насчитывали 30 тысяч человек: одна кавалерийская и пять пехотных дивизий. К тому времени войны не было уже почти сорок лет, и лишь немногим оставшимся в живых престарелым ветеранам войны в Испании теперь предстояло вести в бой войска, не имевшие никакого боевого опыта, причем многие старшие офицеры и даже командиры соединений до этого никогда не бывали под огнем. Гвардия пока оставалась в Англии, однако Ричард временно покинул свой полк и был назначен, уже в чине полковника, в штаб кавалерийской дивизии, которой командовал граф Лукан. Двумя командирами бригад были граф Кардиган и достопочтенный сэр Джеймс Скарлетт, который впоследствии стал зятем лорда Лукана.

Ричарду, лорду Мэйдстону, в то время было сорок три года. Это был добросовестный офицер, который, однако, не имел никакого боевого опыта, что ставило его в достаточно неловкое положение. Командующему британской армии лорду Раглану было шестьдесят шесть лет, и его действительная служба под командованием герцога Веллингтона началась в 1808 году. Для сравнения, лорд Лукан был произведен в офицеры в 1816 г., а Кардиган — в 1824-м. Никто из них, за исключением Раглана, не имел боевого опыта, а положение Ричарда не позволяло давать им советы. В сентябре 1854 г. он был среди тех, кто высадился в Крыму и теперь подступал к Севастополю. Хорнблауэр-младший был в сражении при Альме, в котором кавалерия, правда, не сыграла особой роли. При Балаклаве он лишь однажды побывал под огнем вместе с бригадой тяжелой кавалерии, но постоянно находился вместе с лордом Рагланом во время трагической атаки легкой бригады. К счастью, он не оказался в числе тех, на которых позднее свалили всю вину за неудачу. К тому же, до конца кампании кавалерии так и не представился шанс отличиться. Большинство лошадей умерло в течение последовавшей зимы, при этом почти шестьдесят эскадронов оказались непригодными к дальнейшему боевому использованию в конном строю. Осаду Севастополя пришлось продолжать пехоте, саперам и артиллеристам. Между тем перед флотом, обосновавшимся в Балаклаве, была поставлена задача — взаимодействовать с союзными армиями при бомбардировке Севастополя. Среди кораблей, принявших участие в этой операции, был винтовой корабль Ее Величества «Морской Лев», под командованием капитана Дж. Хорнблауэра. Он сыграл свою роль в атаке, на нем было несколько раненых, но в целом ему удалось отойти без особых потерь. Позже, сойдя на берег в Балаклаве, капитан Хорнблауэр неожиданно встретил лорда Мэйдстона. На следующий день они организовали совместный обед и выпили за здоровье лорда Хорнблауэра, послав затем ему совместное письмо, в котором описывали ход кампании. Джонатан делал особое ударение на преимуществах винтовых судов, а также отмечал опасность огня бомбических орудий, направленного против деревянных линейных кораблей. Ричард же сообщал, чему он научился за время осады и сожалел, что не узнал об этом побольше заранее. Оба были уверены в победе и рассчитывали лично рассказать обо всем после завершения войны. С того времени капитан с полковником встречались время от времени и писали старому адмиралу бодрые письма, заверяя его, что не уронят чести своего имени. Вклад Джонатана в ведение этой войны был позже отмечен Орденом Бани, а Ричард, в свою очередь, дважды отмечался в приказах.

17 июня 1855 года союзники предприняли генеральный штурм Севастополя, который был поддержан огнем шестисот тяжелых пушек и мортир. Последовавшая атака была отбита с тяжелыми потерями. В ночь на 19-е приступ был повторен, но вновь оказался безуспешным. В это же время скончался лорд Раглан, который в буквальном смысле слова умер с разбитым сердцем. В конце концов, 8 сентября союзники возобновили наступление, но в то время, как французам удалось овладеть Малаховым курганом, британская атака на Большой редут была отбита. В этой последней атаке Ричард, лорд Мэйдстон, командовал пехотным батальоном, заменив подполковника, убитого во время июньского штурма. Он был тяжело ранен, когда пытался вдохновить остатки своих солдат к последнему, решающему усилию. Однако войска не смогли развить этот порыв — обессиленные и потерявшие боевой дух, они вынуждены были отступить под тяжелым обстрелом, унося с собой своего раненного полковника. Его передали в полевой госпиталь, где, вследствие абсолютной необходимости, ему пришлось ампутировать левую руку. Из-за значительной потери крови в то время представлялось сомнительным, удастся ли Ричарду выжить, но уже 9 сентября он почувствовал себя лучше, когда ему сказали, что Севастополь пал. Потеря Малахова кургана убедила князя Горчакова в том, что крепость не сможет более держаться. Он взорвал арсенал, склады и верфи, затопил или сжег оставшиеся корабли и ушел из Севастополя, в который союзники и вошли 9 сентября. Таким образом, все задачи войны были решены, а цели достигнуты, и капитан Дж. Хорнблауэр навестил своего раненного кузена, поздравив его с тем, что ему удалось выжить в одной из самых кровавых битв истории. «Морской Лев» получил приказ следовать в Англию, и лорд Мэйдстон отправился домой вместе с ним, в качестве выздоравливающего. Выйдя в море 30 сентября и зайдя по пути на Мальту, «Морской Лев» достиг Портсмута 17-го октября. Лорд Мэйдстон, которого жена встречала прямо на пристани, был перевезен в Боксли-хаус, в то время как Джонатан, чей корабль выводился из кампании, приехал всей семьей навестить его на Рождество. Старый лорд Хорнблауэр сделал то же самое и таким образом, вся семья собралась вместе в последний раз.

Мы ничего бы не знали о подробностях этой встречи, если бы не письмо, которое леди Хорнблауэр написала вскоре после этого из Боксли своему племяннику, Генри Ричарду Уэлсли, лорду Коули. Он был дипломатом, чьим непосредственным долгом было участие в подготовке Парижского трактата, который должен был закончить войну, в которой Ричард чуть было не лишился жизни. В то время Генри Ричард был послом Англии в Париже, где ему незадолго до этого удалось заключить международный договор, запрещающий каперство.

Боксли-хаус

28-е декабря 1855 г.

Мой дорогой Генри!

Нам всем бы хотелось, чтобы ты был здесь, вместе с нами, на нашем семейном торжестве, тем более, что скоро наступит Новый год, но мы знаем, какая важная работа тебе предстоит, чтобы в ходе переговоров мы не потеряли то, что завоевали в битве. Как тебе известно, Горацио всегда был против этой кампании и более того — утверждал, что Артур никогда не допустил бы ее, если бы был жив. Тем не менее, главное сегодня, что военные действия уже завершены, а Ричард и Джонатан — живы. Ричард удивительно хорошо держится, несмотря на потерю руки, к счастью, левой и даже говорит, что скоро снова сможет стрелять. Он не вернется снова в свой полк, однако ему предложили должность в Конной гвардии до тех пор, пока его производство в генерал-майоры не будет утверждено. Оба они с Джонатаном стали кавалером Ордена Бани, и все вокруг считают их настоящими героями. Странно думать, что Горацио за все двадцать лет, проведенные на войне, получил лишь несколько царапин и перенес тяжелую болезнь в 1812 году, так что едва выжил. Ты был бы горд, если бы увидел всю нашу компанию, собравшуюся здесь за обеденным столом 25 декабря. Горацио усадили во главе стола. Что было очень правильно сделано, несмотря на то, что хозяином дома был Ричард. За спиной у него над камином висел его же портрет кисти сэра Уильяма Бичи, а напротив меня на стене висела та самая картина Кларксона Стенфилда, изображающая битву под Алжиром. Серебряные подсвечники были из числа подаренных Горацио руководством «Восточной пароходной компании», а свет свечей отражался в полированном красном дереве длинного стола. Ричард выглядел настоящим солдатом до кончиков ногтей и был счастлив от того, что ему удалось побывать в настоящей битве и доказать свою отвагу под огнем. Джонатан также стал выглядеть более солидно и временами немного напоминает Горацио, хотя и без его решительности — я не могу представить себе нашего кузена адмиралом. На противоположном конце комнаты висел портрет Артура, который с удовольствием взирал с него на Гарриет, которая до сих пор прекрасно выглядит, и на Гертруду, чья красота также хорошо сохранилась. По этому случаю присутствовали и старшие внуки — Мария Ричарда и Питер — Джонатана, а также какой-то контр-адмирал, чье имя я забыла и какой-то полковник, чьего имени я так и не узнала.

Остальные дети появились после подачи десерта, и юный Горацио, который как раз приехал из Итона, показал себя так хорошо, что большего его бабушка с дедушкой и не могли и ожидать. Окидывая взглядом всех собравшихся в комнате на это семейное торжество, я видела мужчин, столь отличившихся в боях и в сражениях доказавших свое мужество, женщин — столь любимых и почитаемых, столь многообещающих мальчиков и красивых девочек, и не могла сдержать счастливых слез, которыми мои глаза почему-то наполнились — я так и не поняла, почему. Я подумала — вот то, ради чего сражался Горацио, вот для чего он работал и чего, наконец, достиг. Теперь он мог считать свой долг выполненным — его семья в безопасности, а его стране верно служат и защищают множество похожих семей. Я задумалась, надолго ли все это и возможно ли, чтобы волна революции, которая стерла с лица земли почти все, что было ценного во Франции, когда-нибудь обрушилась и на нашу страну. Мы с Горацио не хотели бы дожить до подобной катастрофы. Я хотела бы предупредить тебя по секрету, что Горацио неожиданно стал выглядеть на свой возраст — а ведь ему уже около восьмидесяти. Он поседел, похудел и немного оглох. Эти изменения наступили в нем в тот день, когда он услышал известие, которое, к счастью, оказалось ложным — о том, что Ричард пал в бою. Как тебе известно, особенностью прошлой войны стало присутствие на полях сражений корреспондентов различных газет, некоторые из которых позволяли себе критиковать действия генералов, но другие, например, из «Лондон Иллюстратед», публиковали описания Крыма, которые я находила очень интересными. Одна из газет напечатала абсолютно ужасный материал про нашу атаку на Большой Редут, которая начиналась со слов: «Раненный лорд Мэйдстон, который руководил штыковой схваткой, был на руках отнесен в тыл — умирающий командир батальона, который практически перестал существовать». Три дня после этого Горацио считал, что его единственный сын убит, и я опять, как и много раз прежде, была в отчаянии, что у нас с ним не было детей. Позже пришли новости, что Ричард все-таки жив, хотя и тяжело ранен. Можешь себе представить наше облегчение, но увы — удар все же был нанесен и Горацио так и не оправился от него окончательно.

Все здесь желают тебе радостного и счастливого Нового года, а Горацио просит, чтобы ты не позволял Наполеону III чувствовать себя Наполеоном I!

С наилучшими пожеланиями —

твоя любящая тетя Барбара.

Эта встреча в Боксли-хаус в декабре 1855 была последней, на которой все семейство Хорнблауэров собиралось в полном составе. Сам Горацио вернулся в Смоллбридж в январе 1856 года и больше уже не покидал этого поместья. Он чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы в хорошую погоду гулять в саду, писать письма и даже баловать себя стаканчиком любимого портвейна после обеда. Он отправил Ричарду письмо с поздравлениями по случаю его производства в генерал-майоры, и даже написал лорду Коули, выразив свое мнение о ситуации на Ближнем Востоке и обращая особое внимание на важность для Британии защиты сухопутных путей в Индию. Все же силы потихоньку оставляли его, и Барбара, которая тоже постарела, не надеялась, что он переживет зиму. Однако он немного ожил осенью и даже поговаривал о том, чтобы снова съездить в Боксли, но подобному визиту уже не суждено было состояться. Вместо этого Ричард в сентябре привез на денек своих детей в Смоллбридж, как раз перед тем, как маленькому Горацио нужно было возвращаться в Итон. Им предстояло запомнить этот визит на долгие годы, так как тогда они видели деда в последний раз. К концу года старый адмирал ослабел настолько, что смог только коротко переговорить с Ричардом, главным образом о вопросах недвижимости и будущих доходов Барбары. Конец наступил в январе 1857 года — адмирал мирно скончался 12 числа в возрасте восьмидесяти лет. Смерть не застала Хорнблауэра в постели — Барбара нашла его в кресле, с глазами, закрытыми как бы в полудреме. Рядом, на полу, лежал, все еще открытый, последний том книги «Упадок и падение Римской империи» Гиббона.

Адмирал Флота мог иметь торжественные похороны в Лондоне, но в своем завещании Хорнблауэр не захотел этого. Его последним (и типичным) желанием стали простые похороны на церковном кладбище в Неттлсхед, что и было исполнено. На погребении присутствовала сама королева, а отряд моряков со сторожевого корабля в Норе дал троекратный залп над его могилой. На верфи в Чатеме палили пушки, а в соборе Святого Павла прошла поминальная служба. В церкви Неттлсхеда сохранилась памятная доска и еще одна, более внушительная — в церкви Боксли. Леди Барбара умерла в 1861 году (также в возрасте восьмидесяти лет), прожив достаточно долго, чтобы увидеть, как Ричард занял место в Палате Лордов. Последние слова о Горацио Хорнблауэре также принадлежат ей и составляют часть письма, написанного ею лорду Коули.

Смоллбридж, 12 января, 1858.

Мой дорогой Генри!

Прошло двенадцать месяцев после смерти Горацио, и я не помню, чтобы когда-либо эти месяцы тянулись так долго. Уже не осталось в живых ни одного Уэлсли из моего поколения, и я ловлю себя на мысли, что пишу тебе, как к человеку, наиболее близкому мне если не по возрасту, то по темпераменту. Здесь, в Смоллбридже, очень тихо, так как слуги уже столь же стары, как и я, и даже стук колес сегодня заглушает снег. Зимы становятся холоднее, чем раньше, но сегодня нет ветра, и деревья застыли в необычном безмолвии.

Размышляя о прошедших временах — а что мне еще остается делать? — я понимаю, что Артур был величайшим человеком нашего времени, несравненным по своим мужеству и мудрости, но он был столь привилегирован уже с самого рождения, что в двадцать четыре года уже командовал полком. У моего Горацио не было такой поддержки со стороны родных и друзей. Он был сиротой без гроша в кармане, начинал с нуля, пролагая свой путь безо всякой поддержки, достигая каждого рубежа с громадным трудом и полной концентраций сил и мысли на выполнении задачи, преодолевая скрытое и явное сопротивление тех, кто был лишен (и знал об этом!) его решительности, его знаний и его способностей. Я не знаю и уже никогда не узнаю всего, что он совершил. Он побывал в отчаянных ситуациях и сохранял хладнокровие, даже когда успех балансировал на грани неудачи. Человек скромного происхождения не может позволить себе совершать слишком много ошибок, и, как я полагаю, он не совершил ни одной в течении двадцати лет. Он не был отчаянно бесстрашным, как некоторые, но всегда забывал о своих страхах, как только вступал в битву. Он стал легендарным своей сдержанностью, ибо никогда не говорил более того, что было необходимо, но я помню его таким, каким он был на самом деле — открытым, добрым, обладающим шармом и тонким чувством юмора. Ему не довелось командовать ни в одном генеральном сражении, но Королевский флот всегда будет помнить о нем, как об одном из выдающихся своих офицеров. Сегодня же пушки умолкли, его флаг спущен и все тихо на кладбище, где он нашел свой покой.