Письмо Адмирала Флота Ее Величества, кавалера Ордена Бани сэра Горацио, первого виконта Хорнблауэра, адресованное его потомку:

Ноябрь 1852 г.

Досточтимый сэр!

Я поручил банку отдать Вам это письмо в сотую годовщину моей смерти и поэтому уверен, что к тому времени, как Вы сломаете на нем печать, описываемые в нем события будут иметь исключительно историческое значение, а в живых уже не будет не только детей, но и внуков людей, о которых я пишу. Сейчас Вы поймете необходимость этой предосторожности, хотя, возможно, и удивитесь, для чего вообще я пишу это письмо. Будет ли мое объяснение одного инцидента представлять интерес для моих потомков или хотя бы для историков? Не могу знать, как будет выглядеть мир в 1960 году, и не могу предвидеть, будет ли моя профессиональная карьера к тому времени заслуживать хотя бы нескольких слов в соответствующем труде. Тем не менее, я пишу это письмо, предполагая, что мое имя не будет забыто, а моя карьера не останется абсолютно неизвестной. Допускаю также, что обо мне будут рассказывать одну историю и что она будет связана со «Славой».

Когда в 1802 году был заключен мир, я знал о том, что ходят различные слухи подобного рода, хотя ничего не было опубликовано и даже не говорилось открыто в моем присутствии. Во времена, о которых я говорю, дуэли случались чаще, чем в наши дни, и люди внимательнее относились к тому, что и кому говорят. Было бы маловероятным, чтобы я узнал о слухах, кружащих по кофейням Портсмута. Однако знаю, что событие может стать сплетней, а сплетня — частью биографии или истории. Принимая недавно участие в похоронах великого человека, я припомнил себе рассказы, которые о нем слышал, некоторые правдивые, а некоторые — вымышленные; тогда я и решил, что мои потомки в этом единственном случае должны знать правду, и хочу, чтобы лучше верили мне, чем в придуманную историю, или даже ее отвергали. Пусть знают, что сейчас у меня нет причин скрывать или искажать что-либо, я не боюсь никаких возможных последствий и так же не боюсь кого-либо обидеть.

То, что я собираюсь рассказать, касается событий, происшедших на 74-пушечном корабле «Слава» в 1800 году — то есть уже полвека тому назад. В июле того года корабль вышел из Плимута под командованием капитана Сойера. Лейтенантами были: Бакленд (заместитель командира), Робертс, Буш, Смит и я (пятый лейтенант). Мы плыли с запечатанными приказами, но курсом на Вест-Индию. Стало очевидным, что командир помешался, а следствием его помешательства было убеждение, что все офицеры и молодые джентльмены состоят против него в заговоре, а лояльны ему только люди с нижней палубы. Его страхи были лишь плодом больного воображения, но подрывали основы его системы командования, в которой вся дисциплина была вывернута наизнанку, офицерам делались незаслуженные выговоры, а молодым джентльменам назначались незаслуженные наказания. Чаще всего жертвой капитана становился юноша по имени Уэллард, которого постоянно секли и почти довели до самоубийства. Как младший из лейтенантов, я вынужден был нести вахту в две смены. Зато Бушу и Робертсу было приказано в свободное время каждый час являться с докладом к заместителю командира, при чем они должны были быть одеты по полной форме, а он не мог спать. Подрывая дисциплину и далее, командир заискивал перед командой, портил ее и делал своими фаворитами некоторых моряков, приказывая им следить за другими. При таком командире, любые слова офицера могли быть признаны бунтом, а молчание, если бы не говорил ничего — расценено как наглость. Должен подчеркнуть, что ничто, сделанное или сказанное командиром, не было бы достаточным, чтобы доказать, что Сойер — сумасшедший, и корабельный врач никогда бы не осмелился подписать соответствующее заключение. Должен также подчеркнуть, что «Слава» была не в состоянии не только вести сражение, но даже противостоять урагану.

По прибытии в английский порт — в Кингстон или куда-либо еще на встречу с адмиралом (цель похода не была известна даже нам), офицеры «Славы» могли бы попросить главнокомандующего назначить военный суд над командиром или направить его на врачебное обследование. Если бы они так поступили, командир, в свою очередь, мог бы потребовать военного суда над ними.

Суд, составленный из капитанов, естественно, принял бы сторону одного из них. При этом не было бы никаких доказательств нарушения командиром «Славы» устава, а врачебная комиссия не имела бы доказательств его сумасшествия. С другой стороны, капитан мог приказать самым худшим морякам, чтобы они свидетельствовали о бунте среди офицеров; этого было бы достаточно, чтобы уволить лейтенантов со службы, посадить в тюрьму и даже повесить. Если бы заместитель командира заявил, что капитан болен и запер бы его в каюте, то почти наверняка команда, или, по крайней мере, ее большая часть, встала бы на защиту командира. Однако, независимо от возможности подобного развития событий и независимо от того, решился ли бы Бакленд так поступить — насколько знаю, это противоречило его характеру — мы должны были учитывать, что по прибытию в Вест-Индию ситуация осталась бы прежней. Была бы созвана врачебная комиссия и был бы проведен военный суд, а точнее — целый ряд военных судов, причем не было бы никаких доказательств против капитана, напротив — множество свидетельств в его пользу. Более того, мы должны были себе уяснить дело и помнить о том, что какими бы ни были вердикты этих военных судов, для всех заинтересованных лиц они означали бы крах профессиональной карьеры. Лейтенанты, которые постарались устранить своего командира, никогда бы не получили не только повышения, но даже нового места службы.

Ситуация могла бы измениться вследствие встречи с неприятелем, что посреди океана было неправдоподобно, или вследствие обычной эпидемии желтой лихорадки, на что также не приходилось надеяться до прибытия в Вест-Индию, которое означало бы для нас всех катастрофу. Будущее корабля и всех его офицеров зависело от решения, которое я должен был принять, пока мы еще были в море.

Вас может удивить, почему я считал, что это решение должно было принадлежать именно мне. Я принял его, потому что знал, что единственный из лейтенантов смогу его исполнить. У меня не было возможности обсудить нашу проблему с другими офицерами, так как существовал слишком большой риск, что мы будем подслушаны одним из моряков, которым было приказано следить за нами. После глубоких размышлений я пришел к выводу, что Сойер не должен прийти в порт живым.

Его смерть была бы единственным решением проблемы, и мне оставалось только обдумать доступные мне возможности, исключая те, которые могли возникнуть при встрече с неприятелем. Возможности эти были следующими:

Первая: я мог бы вызвать капитана на поединок.

Вторая: я мог бы в темноте столкнуть его за борт.

Третья: я мог бы устроить несчастный случай — случайный выстрел из мушкета или упавший с высоты кофель-нагель.

Первую возможность я должен был исключить, потому что был уверен, что капитан не примет вызова и за саму попытку подвергнет меня строгому аресту. От второй возможности я также отказался, поскольку командир редко появлялся на палубе после захода солнца и до рассвета оставался только один способ: случайная смерть. Готовя свой план, я понимал, что мне благоприятствуют два обстоятельства. Во-первых, я знал, что определенные люди являются информаторами капитана. Именно с их помощью я мог бы вытянуть его в нужное время в нужное место. Знал я также, что у меня есть союзник — молодой Уэллард. Это я был тем человеком, который отговорил его от самоубийства, так что теперь я был уверен, что он захочет рискнуть. Когда-то я побывал в ситуации, подобной той, в которой он находился сейчас и был готов рискнуть жизнью, так, что «орел» или «решка» решали бы между смертью и страданиями. Уэллард был нужен мне как свидетель моего алиби, но даже с таким свидетелем я оценивал свои шансы не выше средних.

Чтобы организовать несчастный случай без других свидетелей, мне нужна была темнота и наименее посещаемая часть корабля. Это наталкивало на мысль о собачьей вахте и о люке, ведущем из помещения младших офицеров в трюм — самое спокойное месте на корабле. Какой же несчастный случай мог там приключиться? Только один: падение в люк. А что могло бы заставить капитана прийти туда во время собачьей вахты? Конечно же, только то, чего он больше всего хотел (или опасался): доказательство того, что офицеры вступили против него в заговор, что в трюме проходит тайная встреча, встреча, во время которой его враги могут быть пойманы на горячем. Если бы капитан узнал о чем-то подобном, первое, он сразу же пошел бы туда кратчайшим путем, прихватив с собой часового. Следующим машинальным поступком была бы посылка кого-либо из доверенных помощников, скорее всего — Хоббса, исполняющего обязанности артиллериста — к переднему люку. Если бы ему удалось таким образом перекрыть оба выхода, третьим шагом был бы приказ об обыске в трюме. Я отдавал себе отчет, что этот план по многим причинам может и не удаться, но это было лучшее, что я смог придумать. Уэллард был единственным человеком, с которым я мог бы частично поделиться этим планом, но и ему я не сказал больше, чем он должен был знать. После того, как я решил, что нужно сделать, мне оставалось только организовать все так, чтобы офицеры встретились и чтобы капитана уведомили об этой встрече. Я предложил им собраться через десять минут после двух склянок во время собачьей вахты в средней части трюма. Вы подумаете, наверное, чего можно было бы достичь на подобной встрече? Отвечаю: никто бы не смог сказать ничего, что бы могло оказаться полезным. Главное, чтобы эта встреча произошла, и чтобы капитан о ней узнал. Поэтому, как только Смит сменил меня на палубе, я рассказал Уэлларду о намечаемой встрече таким образом, чтобы меня смог подслушать Сэмюэлс — артиллерийский унтер-офицер. Потом я поручил Уэлларду наблюдать за развитием событий, а сам спустился в трюм. На встрече присутствовали Бакленд, Робертс, Буш и я. Началась какая-то бессмысленная дискуссия, какой и следовало ожидать, а потом прибежал Уэллард, чтобы нас предупредить. Я сказал остальным, чтобы они шли в направлении носа, поднялись на палубу и рассеялись, а сам поднялся на верхнюю палубу через главный люк, а за мной и Уэллард. Тихонько (я был без сапог, в мягких туфлях) я побежал в сторону кормы и дальше, к помещению младших офицеров, надеясь, что в нужное время окажусь в нужном месте.

Счастье улыбалось мне во многих ситуациях, но никогда — так сильно, как в эту ночь. События развивались точно так, как я того ожидал. Сэмюэлс передал подслушанное известие Хоббсу, исполняющему обязанности артиллериста и, по совместительству, капитанскому доносчику, а тот вызвал моряка по фамилии Экворт. Все втроем они пошли на корму, Хоббс разбудил капитана и обо всем ему доложил. Каюту командира, как это было заведено на всех кораблях, охранял капрал морской пехоты с четырьмя рядовыми; один из них постоянно находился на посту, а остальные — на расстоянии окрика. Капитан послал Хоббса присмотреть за главным люком, а перед этим приказал капралу поднять караул в ружье. Оба эти шага не потребовали много времени: Хоббсу понадобилось около минуты, чтобы принести фонарь, а капрал за это время собрался с мыслями и построил своих людей. После того, как появились солдаты, капитан Сойер послал двоих из них на нос, приказав стеречь носовой люк, а остальным морским пехотинцам приказал приготовить мушкеты, холодное оружие и боеприпасы. Затем командир спустился в помещение младших офицеров, приказав капралу с двумя солдатами следовать за ним. Когда он, таким образом, оказался на уровне верхней палубе, то приказал капралу с двумя подчиненными спуститься вниз по трапу и обыскать трюм. Сам же капитан, с пистолетами в руках вглядывался вниз, склонившись над люком и кричал капралу, чтобы тот поторопился и хватал бунтовщиков, прежде, чем им удастся сбежать. Если бы он сам спустился по трапу, мой план не удался бы, но, к счастью для нас, он предпочел руководить погоней, (я предполагал, что он поступит именно так) стоя над люком.

В ту минуту, когда я беззвучно бежал на корму, оставив Уэлларда у грот-мачты, капитан кричал вглубь люка. Я подбежал к нему и попросту пнул ногой в спину, в области пояса. Он перелетел через край люка и головой вниз рухнул в трюм. Не задерживаясь ни на секунду, я побежал в нос, к Уэлларду, затем повернулся и снова пошел в сторону кормы. Поскольку я запыхался, то послал Уэлларда впереди себя, так, как бы поступил в обычной ситуации, услышав какую-то возню. Уэллард спустился на несколько ступеней по трапу и вернулся наверх, зовя корабельного врача, мистера Клайва. В это время появился Буш, подошедший вдоль другого борта. Я послал мичмана вызвать заместителя командира, который к этому времени уже вернулся в свою каюту. Вместе с ним мы спустились вниз, и нашли капитана лежащим без сознания у основания трапа. Он был еще жив, но врач установил, что у него сломан нос, ключица и два ребра, а к тому же он пережил шок. Следствием этого происшествия было то, что разум капитана совсем помутился, оставалось только признать его сумасшедшим и изолировать. Он был откровенно неспособен исполнять свои обязанности, и Бакленд принял командование кораблем. Можете мне поверить — я очень жалел, что Сойер еще жив, поскольку вследствие подобного падения он мог разбиться на смерть, и я предполагал, что именно так и случится. Тем не менее, на время проблема была решена, и мы, наконец, смогли заняться боевой подготовкой команды. Вскоре после этого нам пришлось вступить в бой.

Теперь вы можете меня спросить, почему именно меня подозревали в организации несчастного случая, в результате которого Сойер был устранен от командования? Вынужден ответить — потому что никто другой не имел к этому возможности, мотива и времени. Другие офицеры, узнав, что наш заговор открыт, побежали к носу. Бакленд и Робертс вышли на верхнюю палубу через носовой люк, Буш двинулся в корму по батарейной палубе. Только мы с Уэллардом выходили наверх через главный люк и, таким образом, идя в корму, мы достигли кормового люка на несколько минут раньше, чем остальные. Уэллард оказался там перед Бушем, и мое алиби опиралось на тот факт, что Уэллард и я были вместе, и каждый из нас был готов присягнуть, что другой также находился около грот-мачты, когда стало известно о падении капитана в люк. Таким образом, другие офицеры знали, почему я смог попасть к месту происшествия раньше каждого из них. Если бы это не был несчастный случай, то я был бы единственным офицером, который мог бы это сделать, а Уэллард — еще одним, которого можно было бы в этом подозревать. С другой стороны, никто не хотел подробно разбираться в случившемся, так как пришлось бы отвечать на вопрос, где мы были все вместе. Таким образом, нужно было поддерживать версию несчастного случая, отвергая все теории, которые кто-либо мог выдвинуть. Бедняга Уэллард сперва испугался, но потом почувствовал себя счастливым — задолго перед тем, как сообразил, что правда нежелательна и что теперь он сможет спокойно спать ночь. Он, конечно, видел «несчастный случай», но у него были веские причины, чтобы о нем молчать. Насколько мне известно, он никому ничего так и не сказал.

Запечатанные приказы, с которыми плыла «Слава», указывали ей провести некую операцию, прежде чем ее командир присоединится к эскадре в Кингстоне. Боевые действия, которые имели место дальше, не очень важны для содержания этого письма, тем не менее, их следствием стал захват нескольких испанских кораблей, которые предстояло обеспечить призовыми экипажами. Мне было доверено командование самым большим из этих кораблей, под названием «Гадитана». Уэллард, к тому времени ставший мичманом, получил под командование меньшее судно, «Карлос». Для этой службы было откомандировано около шестидесяти человек — половину из них составляли солдаты морской пехоты. Большое количество пленных было посажено на «Славу», команда которой, ослабленная понесенными потерями и откомандированием людей на призы, была недостаточной чтобы нести двойную нагрузку: обслуживать корабль и стеречь пленных. По дороге на Ямайку Бакленд, исполняющий обязанности командира, вызвал меня сигналом на борт «Славы» и сообщил, что капитан Сойер чувствует себя лучше, говорит более осознанно, а его сломанные кости начинают срастаться. Казалось весьма возможным, что он будет чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы давать показания перед следственной комиссией. Бакленд спросил меня, не могу ли я рассказать что-либо еще про несчастный случай, а я ответил, что знаю только то, о чем уже рассказал. Сомневаюсь, чтобы ему понравился мой ответ или что его радовала перспектива следственной комиссии, но Бакленд ничего не мог с этим поделать, так как сам был замешан в заговор, который Сойер пытался раскрыть в ту ночь, когда упал в люк. Мы расстались, и я вернулся к исполнению своих обязанностей на борту «Гадитаны».

На следующую ночь я услышал два выстрела из мушкета на палубе «Славы». Вскоре после этого «Слава» взяла круче к ветру, и я пришел к выводу, что на корабле происходит что-то неладное, возможно, пленные пытаются вернуть себе свободу. Я собрал команды со всех призовых судов, приказав предварительно перерезать на них все шкоты и фалы, а после подошел на «Гадитане» к борту «Славы», которая к этому времени уже была в руках у испанцев. Мой абордаж застал их врасплох, а часть команды «Славы» поспешила к нам на помощь. Разгорелась беспорядочная свалка, в которой испанцы были побеждены, а многие из них погибли. В этой битве Уэллард оказался рядом со мной и сражался отважно, убив, по меньшей мере, двоих наших непосредственных противников. Когда их сопротивление было сломлено, я обратился к нему и сказал: «Разыщи Сойера и прикончи его». В то время я не знал, что капитан еще жив, но предполагал, что испанцы пощадили бы больного человека, который не представлял для них опасности. Правда, уверенности в этом не было, так как пленные, вырвавшись из места своего заключения, могли и не знать, что он болен. Оказалось, что он все-таки жив, и Уэллард перерезал ему глотку, рассчитывая, что подозрение падет на испанцев. Никто из них не признался бы в том, что его убил, и этому не приходилось удивляться. Более того, вполне могло случиться, что его убийцы погибли в последующей схватке. Единственное, что могла сделать следственная комиссия, это приказать, чтобы все пленные были допрошены, что и было сделано один раз, а потом — еще раз, повторно. А они, конечно же, заявили, что все зачинщики мятежа и люди, виновные в ненужном кровопролитии, оказались в числе убитых. Военный суд не проводился, а я был произведен в капитан-лейтенанты, но это повышение не было подтверждено из-за того, что был заключен мир.

На этом месте вы можете спросить меня, что бы я предпринял, если бы пленные не сделали попытку овладеть «Славой». Честно говоря, у меня не было никакого конкретного плана, я не знал, насколько улучшается состояние здоровья Сойера, но, в любом случае, я решил уничтожить этого человека и сделал бы это каким-либо другим способом. Возможно, мне удалось бы инсценировать его самоубийство. Это подводит, наконец, к ответу на вопрос: почему вообще я был готов совершить преступление, убийство? Во-первых, вы должны отдавать себе отчет, что в те времена мы не ценили жизнь слишком уж высоко. Я видел кровопролитные битвы. Я даже проводил казнь на палубе этого самого корабля. Я никогда не верил в доктрины церкви, за исключением, конечно, той, которая была неотъемлемой частью военно-морской дисциплины. Не думал тогда, и не думаю сейчас, что сумасшедших нужно оставлять в живых. Деньги, выделяемые на их содержание, можно использовать с большей пользой — на обучение молодых людей морской службе. Но Сойер представлял собой нечто худшее, чем обычный сумасшедший: он представлял угрозу для службы и был тираном для подчиненных; он был бесполезен как офицер и никчемен как человек. Я убил его без колебаний и не жалею, что так поступил. Моя собственная карьера, судьба которой тогда решалась, имела значение для службы и для страны. Этот же жалкий маньяк не значил ничего, и даже его вдова должна была вздохнуть с облегчением после его смерти. Устранение Сойера никогда не мешало мне спокойно спать, и не думаю, чтобы Уэллард посвятил ему больше размышлений. Сам Уэллард несколько позже погиб — утонул, когда его четырехвесельная шлюпка перевернулась под Плимутом.

Мне никогда не задавали вопросов и не выражали никаких сомнений в связи со смертью Сойера. В офицерских кают-компаниях о ней говорили, как о несчастном случае, который, прежде всего, лишил его командования. Подозреваю, что источником всех сплетен мог быть Смит, единственный лейтенант, который не принимал участия в нашем собрании в трюме «Славы». Он был тогда вахтенным офицером, да и Сойер меньше его преследовал, может быть потому, что Смит разговаривал с легким северным сельским акцентом, что делало его общество менее приятным, зато приближало к уровню Сойера. Смит, подобно другим лейтенантам, попросту не мог поверить, что старый моряк мог потерять равновесие и упасть в люк — даже при внезапном крене корабля. Но у Смита не было причины — той, которая была у всех остальных — чтобы не обсуждать этот инцидент. Он мог также наслушаться разговоров на нижней палубе — в первую очередь капитанского любимчика Хоббса, после того, как Бакленд его разжаловал и отправил обратно в кубрик. Та или иначе, но по флоту ходила легенда, что именно я был тем, кто столкнул своего командира в люк. Не думаю, чтобы она помешала моей карьере, но оказалась достаточной, чтобы мои современники начали немного меня побаиваться. Поскольку я предполагаю, что эту легенду в какой-либо форме все еще повторяют, считаю нужным открыть правду моим потомкам. Они могут рассудить — и вы можете рассудить, досточтимый сэр — что иное развитие событий привело бы меня скорее на виселицу, чем в Палату Лордов. То же, кстати, относится к доброй половине людей, получающих пэрство. Если бы они боялись риска, если бы считались с преградами на своем пути, то не были бы способны управлять государством.

Остаюсь, сэр,

Вашим покорным и не испытывающим раскаяния предком.

Хорнблауэр