Белла

Вторник, 27 мая 2004 года

Это Амели придумала — что мы все трое должны встретиться за ленчем. Я в смятении. Конечно, у меня не получится прятаться от Лауры всю оставшуюся жизнь — не в последнюю очередь потому, что начиная с пятницы она позвонила мне уже раз десять. Каждый раз я дожидалась, когда включится автоответчик. Ее сообщения были в высшей степени предсказуемы: скомканные извинения за то, что она не ушла со мной из паба, и пересыпанные хихиканьем просьбы перезвонить, мотивированные тем, что у нее «столько всего случилось». Мне становится немного стыдно, когда я понимаю, что она винит себя в том, что не последовала за мной в пятницу — я ведь, в конце концов, просто сбежала, — и в то же время я ощущаю сильнейшее желание свернуть ей шею, когда слышу ее счастливое хихиканье. Она что, не понимает, что Стиви появился на свет для того, чтобы я чувствовала себя счастливой — а не она или кто-либо еще. Бог мой, я замужем за одним мужчиной, а ревную другого. Того, за кем я тоже замужем. И как, спрашивается, мне после этого взять трубку?

Лаура, наверное, связалась с Амели, потому что Амели позвонила мне и сказала, что это уже ни в какие ворота не лезет — так динамить Лауру. Она уже начала думать, что я заболела.

— Лаура же ни в чем не виновата, — сказала Амели. Она не стала заканчивать фразу и указывать на то, кто, напротив, виноват во всем. — Белла, ты должна встретить это лицом к лицу. Оно же никуда не денется.

А я хочу, чтобы делось. В материальном плане ничего в моей жизни не изменилось. Сейчас я нахожусь в том же самом положении, что и на прошлой неделе. На прошлой неделе я была замужем за двоими мужчинами, но и минуты об этом не думала. На протяжении многих лет я с железной решимостью воспитывала в себе умение не обращать никакого внимания на этот вопиющий факт. Это было нелегко и требовало определенных жертв, но я все же добилась своего.

Я сказала Амели, что в один прекрасный день я просто встала и ушла от Стиви, — и это правда. Это «прекрасный день» был вполне определенным днем — днем финала крупнейшего европейского конкурса двойников Элвиса. Так было в афишах. Конкурс проводился в Блэкпуле, поэтому не знаю, как у других, а у меня возникли серьезные сомнения по поводу эпитетов «крупнейший» и «европейский». Так как Стиви родился и вырос в Блэкпуле, он загорелся идеей отправиться на родину и завоевать титул лучшего европейского двойника Элвиса, «короля королей рок-н-ролла» за 1996 год.

В течение нескольких месяцев, предшествующих тому ужасному январскому вечеру, Стиви принял участие в трех отборочных состязаниях, проходивших в различных частях Великобритании. Его участие в них стало для нас яблоком раздора. Он вышел в финал с легкостью, еще на первом конкурсе, и я не понимала, зачем ему вздумалось ехать еще на два. Он сказал, что это ему нужно для того, чтобы оценить уровень конкурса. Я ныла, что лучше бы он оценил остаток нашего банковского вклада, и решительно отказалась ездить на конкурсы вместе с ним. Я тогда как раз только начала свою знаменательную карьеру официантки в дешевом баре в Лейте и должна была работать по субботам. Кроме того, у нас не было денег на то, чтобы совершать дальние автобусные поездки вдвоем, — а ехать надо было в Портсмут, Солтберн и Ньюкуэй.

И самое главное, вся эта эпопея мне уже до смерти надоела.

Стиви же, напротив, излучал такой энтузиазм, какого я не видела в нем с тех пор, как он читал мне стихи в моей спальне в Кёркспи. Возвращаясь домой с очередного конкурса, он, чуть не лопаясь от воодушевления, рассказывал мне, что Ларри Кинг хорошо поет, но костюм у него ужасный; что Майк Кинг вышел на сцену в потрясающем прикиде, но он совершенно не умеет исполнять баллады; что Кевин Кинг слишком мал ростом, а Гэри Кинг чересчур нервничает перед выступлением. Короче, Стиви был уверен, что у него все шансы стать лучшим европейским двойником Элвиса и пройти по золотой миле в голубых замшевых туфлях. Не в настоящих, само собой, — они выставлены в одном из музеев Лас-Вегаса, — но в точной копии тех самых туфель, в которых ходил сам Элвис.

Я выслушивала его отчеты с брезгливым презрением и время от времени отпускала ехидные реплики — спрашивала, например, почему у этих двойников Элвиса одна фамилия на всех. Стиви терпеливо объяснял мне, что это не настоящие их фамилии, а сценические псевдонимы, — ему и в голову не приходило, что я могу опуститься до самого откровенного сарказма.

Приз в конкурсе составлял тысячу фунтов — сумма немаленькая, особенно в то время, но мы уже потратили несколько сотен на поездки, гостиницы и костюмы. Когда я указала на это Стиви, он ответил, что если — не когда, а именно если — он выиграет конкурс, то будет зарабатывать серьезные деньги на заказах, которые, как он был уверен, посыплются на лучшего европейского двойника Элвиса словно из рога изобилия. По его подсчетам, наш годовой доход в этом случае составит около тридцати тысяч фунтов.

— Еще мне вручат подарочный сертификат на тысячу триста долларов для покупки красного костюма с фейерверочным орнаментом и золотого пояса. Их доставят прямо из Соединенных Штатов, — сияя улыбкой, добавил он, заставив меня потерять дар речи. — Но можно выбрать и другой цвет, — успокоил он меня. — У Элвиса было три таких костюма, и все разного цвета.

Очаровательно.

Но уж что-что, а убеждать Стиви умеет. Я несколько месяцев слушала его болтовню о том, какие положительные вибрации ощущаются на состязаниях двойников, и уже зубами скрипела от его продолжительных репетиций в ванной — и оказалась настолько заинтригованной, что согласилась поехать с ним на финал. Мы в то время сильно ссорились, и я надеялась, что этот конкурс поможет уменьшить напряжение между нами, которое достигло уже критической величины. По мере того как день конкурса приближался, я все настойчивее убеждала себя в том, что поездка в Блэкпул станет лучшим событием в моей жизни.

Она стала худшим событием в моей жизни.

Мое влечение к Стиви частично основывалось на том, что он родился и провел первые годы жизни в месте, не похожем на Кёркспи. Я ничего не знала о Блэкпуле, но представляла, что по сравнению с Кёркспи — моим домом, где я никогда не чувствовала себя дома, — это гораздо более элегантный, цивилизованный и перспективный город. Когда, приехав в Блэкпул, мы прошли по приморской улице, я поняла, почему Стиви так быстро освоился в Кёркспи, — они с Блэкпулом были как близнецы-братья.

Кёркспи был холодным, темным, жестоким и тупым городом. Он был полон мужчин, единственное развлечение которых состояло в том, чтобы напиться, а потом расколотить друг другу лицо. Мордобитие было там излюбленным спортом, а похмелье — поводом для гордости. Нарочитое неуважение, беспричинные угрозы и бессмысленные драки считались нормой поведения. Это было жалкое, отупляющее место. Блэкпул ничем не отличался от него, за исключением того, что здесь было больше мерцающих огней и полуголых танцовщиц. На каждом углу там, выстроившись в круг, стояли неопрятные мужчины с гнилыми зубами — сплошные золотые коронки и щербины. Они озлобленно смотрели друг на друга и на прохожих, олицетворяя собой нищету, ненависть и отчаяние.

Оказалось, что наша гостиница находится в нескольких километрах от города, — без сомнения, именно поэтому она оказалась нам по карману, — и нам пришлось сесть в трамвай. На улице было жутко холодно, поэтому в трамвае яблоку негде было упасть. Когда мы наконец приехали в гостиницу, я уже четко понимала, что мои фантазии насчет счастливых маленьких каникул не оправдались — чтобы не сказать больше. Я выглянула в окно спальни и увидела холодное, неуютное побережье — не такое, как в Кёркспи, но одновременно то же самое.

— Окна замерзли? — спросил Стиви.

— Нет, они просто грязные, — вздохнула я в ответ и свернулась калачиком на узкой жесткой кровати. Подушка пахла чьим-то бриолином. И что привлекает Стиви в такой жизни?

Конкурс был так ужасен, что даже я оказалась к этому не готова. Он проходил в отеле, который когда-то, миллион лет назад, мог считаться фешенебельным. Красивые люстры и карнизы служили доказательством тому, что отель видел лучшие дни, но постояльцы там были суровы, словно зимнее море.

Аудиторию составляли преимущественно женщины — жены, подружки и матери конкурсантов. Они были либо нагло-надменны, либо фальшиво-скромны. Они жили такой жизнью, которую я знала слишком хорошо и от которой бежала как черт от ладана. Я подумала, что у меня не получится. Все мое отвращение отразится у меня на лице. Я не желала быть женой Элвиса. Я не желала быть вечной зрительницей.

Платья с глубоким вырезом, похоже, считались в Блэкпуле стандартом для выхода в свет — даже если у тебя давно прошла менопауза. У некоторых женщин на груди были татуировки, свидетельствующие о том, что когда-то они были желанны и любимы, хотя бы для самих себя, — но за много лет, в течение которых они каждый день выкуривали по две пачки сигарет и выпивали целое море сладких коктейлей из белого вина и содовой, кожа у них обвисла, контуры татуировок исказились и теперь производили отталкивающее впечатление. Почти у всех молодых женщин были обесцвеченные волосы с черными корнями, многие щеголяли химической завивкой. Старушенции привели волосы в порядок специально для сегодняшнего действа — одна была даже еще в бигуди; другая была обута в золотые сандалии поверх носков.

По стенам зала стояли коляски с малышами. Никто и не подумал, что детишкам вредно находиться в задымленном, воняющем спиртным баре. Дети постарше, от семи до девяти, бегали друг за другом, ругались и украдкой пили из оставленных на столах пинтовых стаканов. Среди зрителей присутствовало всего несколько мужчин — я полагаю, это были или старые рокеры, или отцы участников конкурса. У одного деда седая грива спускалась до самой поясницы.

Конферансье представил членов жюри. Он чуть не лопался от важности и гордости, так как один из судей был родственником родственника Элвиса, а еще один — парикмахером кого-то, кто когда-то играл вместе с Элвисом.

Стиви переоделся в сценический костюм (импровизированная гримерка представляла собой просто отгороженное занавеской пространство в левом углу сцены) и пришел посидеть со мной и посмотреть на другие выступления. Одни участники нервничали, другие хорохорились. Стиви излучал спокойствие и уверенность в себе. Мне было все равно. Среди зрителей сидело девять Элвисов, и из-за этого все вокруг казалось каким-то нереальным.

Скоро стало ясно, что на этом конкурсе царят очень мягкие нравы. Все пришедшие на состязание любили Элвиса и были готовы вежливо и доброжелательно встречать даже совершенно бездарных и уродливых участников.

— Превосходно! Удивительно! И откуда в вас столько энергии? — говорил конферансье Нил Карран, хлопая по спине очередного горе-Элвиса после его жалкого выступления.

— Отличный костюм, — хвалил он следующего. — Вы выглядите в нем просто великолепно. Скажите, почему для своего выступления вы выбрали именно эту песню?

И Элвис начинал объяснять, что это любимая песня его старой, давно почившей бабушки. Публика отзывалась единодушным «а-ах!» и снова взрывалась аплодисментами.

— Это так глупо, — наконец не выдержала я. — Они все делали выбор, подчиняясь чувству, а не разуму.

Никакого понятия об эффективности удара.

— Они же эстрадные артисты, а не члены элитного силового подразделения, защищающего королевскую семью, — не согласился Стиви.

— Раз они артисты, то мне должно быть интересно на них смотреть — а мне скучно. И я уже устала, — отозвалась я. Устала от Стиви, промелькнула мысль. Я попыталась отогнать ее, но она упрямо возвращалась. — Мне кажется, так подходить к делу — по меньшей мере самонадеянно. И все равно здесь никто не поет и не выглядит как Элвис. Вот он был настоящий артист.

Стиви улыбнулся широкой улыбкой:

— По-моему, за все время, пока я тебя знаю, ты первый раз одобрительно отозвалась об Элвисе.

И последний.

Я не дождалась выступления Стиви. Я сказала ему, что мне надо в туалет, вышла из зала, оставив на столике бокал с теплым «Блу-Нан», и уже не вернулась.

На улице воздух был свеж, накрапывал мелкий дождь. Впервые в жизни я была рада холодному прибрежному бризу, хотя он и не мог очистить меня от табачной вони, впитавшейся в одежду и волосы. Я направилась к нашей гостинице и по дороге увидела здание, на котором красовалась вывеска: «Целомудренные танцовщицы. Вход сзади». А что, очень смешно. Я прошла через отвратительную галерею игровых автоматов и миновала длинный ряд уличных ларьков, в которых продавалась жирная, чуть ли не светящаяся пища. В гостинице я собрала свои немногочисленные вещи и потащилась на автобусную остановку. Я не оставила записки. Я не стала оглядываться назад.

Когда я, бросив Стиви в Блэкпуле, садилась на автобус «Нэншл экспресс» до Лондона, то почти была уверена, что он бросится за мной в погоню. В глубине души я ждала, что он найдет меня и мы начнем все сначала. Мне казалось, что в Лондоне у Стиви появится шанс стать музыкантом — настоящим музыкантом, а не дешевым имитатором. А я могла бы заняться… не знаю чем, но, без сомнения, чем-нибудь шикарным. Разве в Лондоне не все шикарно? Но Стиви не нашел меня. Не то чтобы я как-то облегчила ему задачу или помогла в поисках. Я не стала отсылать ему свой новый адрес, а когда отправила открытку, чтобы дать знать, что со мной все нормально, то написала только, что я «на юге». Я хотела, чтобы он сделал что-то сам; чтобы он отыскал свой путь и доказал мне, что он не тот безнадежный, статичный и ни к чему не способный рохля, каким я привыкла его считать. Он не сделал ничего, что могло бы разрушить мое предубеждение против него. Он не сделал вообще ничего.

Так что я стала строить жизнь заново. Я задвинула подальше разочарование и душевную боль и устроилась на работу. У меня появились новые друзья. Я въехала в тесную грязную квартиру. За нее я платила даже больше, чем в Эдинбурге, но меня это не смущало. В Лондоне мне нравилось абсолютно все. Меня волновали и удивляли те вещи, которые большинство приезжих находят утомительными и раздражающими. Мне нравилось, что этот город большой, шумный, что у него до нелепости сложная карта метро. Мне нравилось, что магазин на углу никогда не закрывается, я наслаждалась энергичным ритмом, в котором живет население Лондона. Моей доброжелательности и терпения хватало на всех: на бесцельно шатающихся туристов, на вечно занятых и чем-то постоянно озабоченных менеджеров, на отчаянно старающихся угнаться за модой студентов, на идущих на стадион школьников и прогуливающих уроки школьниц. Я была околдована.

Я не сказала своим новым друзьям, что замужем. Так было проще. Я хотела влиться в общество, чему не способствовало признание в том, что я двадцатидвухлетняя сбежавшая супруга. Я всегда ощущала присутствие этого неприятного секрета в самом дальнем уголке сознания, но никогда не позволяла ему просочиться в мысли или совесть или — что хуже всего — попасть на язык. В Лондоне было чем отвлечься. Я гуляла по улицам. Фотографировалась на Трафальгарской площади, на фоне собора Святого Павла и лондонского Тауэра. Убивала время в барах и кафе. Ходила по модным магазинам. По восемь часов в день умирала в различных конторах. Месяцы летели и превращались в годы, и, проснувшись однажды утром, я вдруг поняла, что за последние несколько недель ни разу не вспомнила о Стиви. Он больше не был частью моей жизни, что бы там ни утверждала глупая бумажка, лежащая в бюро записи актов гражданского состояния в Абердине.

Чтобы сохранить секрет, мне приходилось отказывать себе в том, чем большинство людей пользуется как данностью. Для меня невозможны были по-настоящему близкие отношения. Я держала своих мужчин на расстоянии вытянутой руки. Девушки, с которыми я работала или снимала жилье, считали меня настоящей устрицей с закрытыми створками. Пока не появился Филип.

Черт возьми!

Я по природе не жестока и не хотела никого обидеть. Я просто пыталась не влюбиться и таким образом избежать каких бы то ни было осложнений — но даже в самых худших кошмарах я не могла представить себе, что Стиви вновь появится в моей жизни, познакомившись с одной из моих подруг. Какая насмешка фортуны! По мне так лучше пусть разразится ядерная война, только пусть Филип не узнает о том, что я натворила.

Амели тоже не предложила ничего дельного. Она сказала, что я должна объясниться с Филипом. Ага, как бы не так! И что я ему скажу? «Филип, дорогой, помнишь ту свадьбу, которая была у нас полгода назад и за которую ты отвалил сорок тысяч? Так вот, милый, это ничего не значит, потому что я замужем за другим мужчиной» — так, что ли? Хорошо хоть, что Филип уехал по делам на неделю и не может видеть, как меня бросает то в ярость, то в ужас.

У меня есть свой план.

Предположим, что Лаура еще не так глубоко увязла со Стиви (а так оно, скорее всего, и есть — они ведь встречаются всего несколько дней). Я попытаюсь убедить ее как можно скорее дать ему от ворот поворот. Как только мы выкинем Стиви из нашей жизни, все пойдет как прежде. Я рассказала об этом плане Амели, но она заявила, что я обманываю себя, и организовала для нас с Лаурой встречу за ленчем.

Амели заказала столик в «Пале-дю-Жардэ» в Ковент-Гардене. Вообще-то это один из моих самых любимых ресторанов, но сегодня мне трудно отдать должное его безупречному интерьеру и соблазнительному меню.

— Столик у окна! Замечательно! — радуется Лаура. Скорее всего, она здесь в первый раз — она глаз не может оторвать от роскошной кожи и дерева и тончайших переходов между серым и коричневым — доминантными цветами декора. Сегодня она оставила Эдди в детском саду — и, чтобы компенсировать бюджетную брешь, отработала лишнюю смену в своей приемной. Меня несколько сбивает с толку, что она решительно настроена вести себя как обычный человек, а не как губка для мытья посуды. Очаровательно. Ужасно.

— Ты с ним переспала? — требовательно спрашиваю я. Я сказала это громче, чем рассчитывала, и половина посетителей поворачивается в нашу сторону.

— Ничего себе! Мы еще даже меню не пролистали, а ты уже такие вопросы задаешь, — мямлит Лаура.

Я внимательно смотрю на нее, стараясь понять, что означает такая реакция — обиду, возмущение или попытку уклониться от ответа? И почему она так реагирует — потому что переспала или потому что не переспала с моим мужем? Одним из моих мужей.

Я перевожу взгляд на Амели. Она неодобрительно косится на меня и берет в руки меню.

— Думаю, нам стоит попробовать шампанское, — говорит она.

— О, замечательно, — тут же соглашается Лаура, против обыкновения даже не поинтересовавшись, сколько оно стоит. Похоже, она слишком счастлива, чтобы обращать внимание на такие мелочи.

Амели подзывает официанта и заказывает шампанское и бутылку воды. Когда официант удаляется, я снова спрашиваю:

— Ну, так ты с ним переспала?

— Стиви Джонс соблазнил меня словами, — со значением говорит Лаура. Я понимаю, что она репетировала свою речь, и это меня слегка беспокоит. — Не глубокими, проникновенными и поэтичными словами некоторых песен Элвиса и уж точно не глупыми, предсказуемыми, попсовыми словами других его песен. Ну как в «Сдавайся»: «Я весь горю, тебя боготворю, а без тебя, наверное, умрю» — ну и так далее.

Тут она закатывает глаза — это должно означать, что ей смешны такие штампованные фразы и что они недостойны ее. Но все впечатление пропадает, потому что если бы я захотела описать, как Лаура выглядит в этот момент, то сказала бы, что она, похоже, вся горит и явно кого-то боготворит. Перед лицом таких очевидных фактов трудно смеяться над глупыми песнями. Я смотрю на Амели. Она тоже под впечатлением — как и я, видит, что Лаура выросла еще больше. От ее сутулости не осталось и следа. Я никогда не видела ее такой сильной и красивой.

— Он соблазнил меня моими собственными словами, — заявляет Лаура, улыбаясь до ушей.

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает Амели.

— Стиви Джонс задает вопросы, внимательно выслушивает ответы и задает еще больше вопросов. Я и не подозревала, что могу быть такой интересной собеседницей, — объясняет Лаура. — Белла, прости меня за то, что я осталась в пабе, а не пошла с тобой. Ты на меня больше не сердишься?

Я киваю и надеюсь, что Амели заметила, что у меня хватило совести покраснеть.

— Это было свинство с моей стороны. Я понимаю, что мне следовало схватить сумочку и уйти, не обратив внимания на то, что он пел для меня.

— А он пел для тебя? — бормочу я. Такое ощущение, будто рот набит мылом.

— Да! — Лаура сверкает зубами. — Я должна была выбежать из бара, догнать тебя на улице и все выяснить, — но я просто не могла. Прости. Кстати, как ты сейчас-то себя чувствуешь? Все нормально?

— Еще чуть-чуть подташнивает, — мямлю я. И это, кстати, правда.

— Я решила, что ты съела что-то не то — или что все из-за того, что мы мешали напитки. Но все равно, тебе, наверное, стоит пойти к врачу и проверить, что там такое. Ведь тебе уже довольно долго нездоровится.

— Шесть дней.

Официант ставит на стол бутылку воды и приносит шампанское в ведерке со льдом. Не успевает он наполнить бокалы, как я уже осушаю свой до дна и наливаю следующий.

— Будем здоровы, — улыбаясь, говорит Лаура. — Ничего себе! Ну у тебя, подруга, и жажда.

Я уже собираюсь в третий раз спросить, спала Лаура со Стиви Джонсом или нет, как она говорит:

— Я просто невероятно счастлива, и это при том, что мы так и не переспали.

Слава тебе господи. Я чуть не захлопала в ладоши, но вовремя остановилась, подумав, что такой жест с моей стороны наверняка привлечет внимание Лауры и Амели.

— Всю последнюю неделю мы видимся каждый день, и, девочки, я бы соврала, если бы сказала, что мне его не хотелось. Он «о-о-х-а-а-х» на все сто. — Лаура изображает сладострастные стоны в духе Мэг Райан; при других обстоятельствах это выглядело бы забавно. — Но я никуда не тороплюсь, — заявляет она с самоуверенной улыбкой.

— Это самый лучший подход, — говорит Амели и со значением косится на меня.

Уф! Глубокий вздох. Ну, по крайней мере, она не увязла в этом по самые уши. Теперь, когда я знаю, что Рубикон ими не перейден, я успокаиваюсь настолько, что чувствую себя в силах заказать морского окуня с картофелем фри. Амели повторяет мой заказ. Лаура, несмотря на то что она худая, как вешалка, и легко могла бы позволить себе набрать пару фунтов, останавливается на креветочном салате. Я сомневаюсь, что она и правда будет удовлетворена таким низкокалорийным блюдом, — не думаю, что после своего судьбоносного столкновения с уличным музыкантом она хоть раз нормально ела.

— Ну а что вы тогда делали, если не трахались? — спрашивает Амели. Отличный и вовремя заданный вопрос — но одновременно грустное свидетельство того, как обстоят дела с обрядами ухаживания в двадцать первом веке.

— В субботу мы водили Эдди в Музей наук.

— А ты не поторопилась их познакомить? — спрашиваю я. — Эдди будет переживать, если Стиви некоторое время будет присутствовать в его жизни, а потом вдруг исчезнет. — Мне нужно было подчеркнуть, что он обязательно исчезнет.

— Мы ходили туда, чтобы узнать больше о силе тяжести и законах движения, а не затем, чтобы качаться на люстрах, — смеется Лаура. И чего это она все время смеется и хихикает? — К тому же в присутствии Эдди Стиви вел себя очень сдержанно. Мы даже не держались за руки. При взгляде со стороны можно было подумать, что мы просто друзья. Большую часть времени он играл с Эдди, а не общался со мной.

— Может, ему не нравится держаться за руки на людях, — предполагаю я. — Некоторые мужчины этого не любят. Они, как правило, ни с кем долго не задерживаются.

— Ну, когда Эдди в воскресенье был у своего отца, мы со Стиви гуляли по Камден-Маркет и обедали в Ислингтоне. И он все время держал меня за руку.

— Ты думаешь, он тебе подходит? — спрашиваю я. — Уличный музыкант? Эта профессия вряд ли приносит ему стабильный доход.

— Он не уличный музыкант. Он учитель. А играет на улицах и в метро он потому, что заключил такое пари, — отмахивается Лаура.

Как это ни странно, я чувствую облегчение. Оказывается, в глубине души я почему-то не могла смириться с тем, что один из моих мужей зарабатывает деньги тем, что играет прохожим на гитаре, — хотя тот факт, что у него есть нормальная работа, лишает меня одного аргумента в дипломатической войне против Лауры.

— Он такой замечательный. У него что-то такое есть внутри… душа нараспашку. Понимаете, о чем я?

Я понимаю, о чем она.

— С ним мне кажется, что мне снова шестнадцать. Я понимаю, о чем она.

— В понедельник он пришел ко мне после работы, и мы ничем особенным не занимались. Он помог выкупать Эдди. Мы прочитали ему сказку — читали по очереди — и уложили его спать. А потом мы просто… ну, понимаете… — Лаура заливается румянцем.

И чего ей, спрашивается, краснеть, если они не трахались?

— Мы просто разговаривали. Говорили о том о сем, обсуждали все на свете. А во вторник вечером, после того как он вернулся из школы, мы пошли во дворец Александры смотреть выступление скейтбордистов.

— Ты же не любишь скейтборд. Это вообще не твоя опера. Ты пошла туда, только чтобы доставить ему удовольствие? А ты подумала о том, что он, возможно, не готов будет идти на подобные жертвы ради тебя?

— Эдди там очень понравилось.

— Не исключено, что из-за того, что его не уложили спать в положенное время. Разве можно, чтобы он так поздно ложился, когда ему на следующий день нужно вставать в детский сад? А Стиви со своей стороны идет на какие-нибудь компромиссы или он нарушает исключительно твою жизнь? — Я чувствую себя одновременно ее отцом и матерью.

— В среду он пошел вместе со мной на детский праздник, куда пригласили Эдди, и два с половиной часа катал на себе детей с липкими руками и сопливыми носами. А сегодня мы сложились на няню, идем на мюзикл «Чикаго», — с триумфом заключает Лаура.

Мы обе знаем, что она победила. В этом вся и беда, когда дело касается Стиви, — он… ну, славный, что ли.

Я смотрю на своего морского окуня и понимаю, что потеряла аппетит.

Оставшееся до конца ленча время я перечисляю Лауре все возможные проблемы, которыми могут быть чреваты ее новые отношения. Для меня это очень трудный в плане аргументации спор, так как неписаная народная мудрость гласит, что влюбляться и любить — это очень хорошее дело.

— Ты же не хочешь, чтобы эта… интрижка помешала тебе учиться? — Лаура, ко всему прочему, еще и посещает курсы массажистов.

— Я буду практиковаться на нем! — отвечает она.

— Ты всегда говорила, что времени у тебя впритык, хватает только на Эдди, работу и учебу. Чем-нибудь обязательно придется пожертвовать.

— Чем же? Моей сногсшибательной карьерой девочки на побегушках у местного врача? Ой, боюсь-боюсь, — с сарказмом говорит она. — Слушайте, я не знаю, чем это объяснить, но каким-то образом Стиви очень легко вписался в мою жизнь. Он не тянет меня в сторону — он идет рядом. Вы не представляете, как это здорово, когда кто-нибудь помогает укладывать ребенка в постель.

Я бы хотела указать Лауре на очевидные недостатки Стиви: у него начисто отсутствует честолюбие, он хотел жить совершенно не там, где хотела жить я, он настолько одержим Элвисом, что от этого сводит зубы, — но я не уверена, что она воспримет все это с тех же позиций, что и я. И к тому же Стиви теперь учитель. Он занимается серьезным делом, а я все еще лодырничаю. Не слишком утешительная мысль. Даже я понимаю, что продолжительные учительские каникулы могут сильно помочь Лауре, так как позволят ему приглядывать за Эдди, — в том случае, если Лаура станет встречаться со Стиви на постоянной основе.

Но я ни на секунду не допускаю мысли, что она будет это делать. Если бы речь шла не о Стиви, а о каком-нибудь другом парне, который ходит на мюзиклы и катает детишек на спине, мы с Лаурой уже строили бы планы насчет ее второго ребенка. Я помню, какое у Стиви потрясающее тело, и, судя по тому, что я успела заметить в пятницу в баре, оно ни на йоту не стало хуже. Я помню, что он добрый и умный, вдумчивый и забавный. Я не понимаю, как эти его качества могут помочь мне изменить Лаурино отношение к нему.

— Ты ничего о нем не знаешь, — не сдаюсь я. Я вступаю на опасную тропу. Меня бесит, что я, владея тем единственным фактом, который гарантированно снимет проблему близости Лауры и Стиви, — что он женат на мне, — не могу даже заикнуться о нем, так как в этом случае сама окажусь по самые уши в… этом самом. — Он может оказаться… — я ищу варианты, — геем или наркоманом; или он мог прицепиться к тебе, чтобы забыть несчастливую любовь.

Лаура с жалостью смотрит на меня.

— Простите, но я вас оставлю на время. Мне нужно в туалет, — чрезмерно сухо извиняется она.

Амели дожидается, пока Лаура отойдет от столика на такое расстояние, что не сможет нас услышать, затем требовательно спрашивает:

— Что за игру ты ведешь?

— Пытаюсь убедить ее указать ему на дверь, пока она еще не совсем увязла, — отвечаю я. Амели смотрит на меня как на сумасшедшую. — Ну, у них же не было секса. Все еще не так серьезно.

— Ты что, смеешься? — спрашивает Амели. — Может, у них и не было секса, но очевидно же, что это серьезно. Она спокойно вспомнила Оскара. Когда такое случалось? Это серьезнее, чем секс. Она так влюблена в Стиви, что даже ее ненависть к бывшему мужу притупилась.

— Так ты думаешь, что она встречается со Стиви, чтобы окончательно забыть Оскара? Примириться с тем, что она теперь живет своей жизнью? — с надеждой спрашиваю я.

— Нет. Для этого ей нужен был тот остеопат — после которого она все равно не примирилась с тем, что живет своей жизнью. Я почти уверена, что Стиви — это как раз настоящее.

— Нет! — горестно восклицаю я. Я злюсь на Амели, Стиви, Лауру и себя. В основном на себя.

— Это же так здорово, — с улыбкой добавляет Амели. Я не могу разделить ее энтузиазм.

— Надо быстро сделать что-нибудь, чтобы они перестали встречаться.

— Да как тебе это в голову пришло? Тебе — не кому-нибудь. И что тебя толкает на такую подлость?

— Инстинкт самосохранения, — бормочу я.

— Когда ты встретила Лауру, она была просто развалиной. Она представляла собой крах всего. Если бы ты не стала ее подругой, она до сих пор ходила бы, как зомби, в своем кардигане и растянутых брюках. Тогда ты поступила очень хорошо — так почему же теперь ты собираешься поступить так плохо?

Амели свято верит, что раз она моя близкая подруга, то имеет право высказывать мне в глаза все, что думает. Ненавижу это.

— Может, я слишком резко выражаюсь — но для чего же еще нужны друзья, как не для того, чтобы вовремя показать, где верх и где низ?

Я чувствую острое желание сказать, что друзья нужны для того, чтобы было с кем обсудить фасоны платьев; что друзья нужны для того, чтобы не приходилось в одиночку пить вино, — но я еще не опустилась до такого нахальства и поэтому молчу.

— Я ни разу не видела Лауру такой веселой и уверенной в себе. Она вся светится, и — прости, если это прозвучит бестактно, — он, по-моему, тоже сильно на нее запал.

Я в ужасе смотрю на Амели:

— Ты так думаешь?

— Да. Во имя всего святого, он же ведет ее на «Чикаго». Если это не может служить показателем сильной привязанности, тогда что же может?

— Он ей все расскажет, — пророчески шепчу я.

— Ты должна опередить его. И ты должна поговорить с Филипом.

— Нет! — взвизгиваю я. Множество голов опять поворачивается в сторону нашего столика. Сегодня мы здесь явно развлечение дня. — Должен же быть другой способ. — Я задумываюсь на секунду. — Может быть, стоит поговорить со Стиви.

— Может быть, — уступает Амели. — Это было бы хорошим началом.

— Возможно, мне удастся быстро получить развод. В наше время это делается за несколько минут, разве нет? В конце концов, мы столько лет не виделись — это может послужить основанием. А потом я признаюсь Филипу, что наш с ним брак не совсем законный.

Амели кривится:

— Что значит «не совсем»? Ты либо замужем за ним, либо нет.

— Ну хорошо. Наш брак совсем незаконный, — с неохотой признаю я. У меня сжимается сердце. Я хочу быть замужем за Филипом. Я ощущаю себя замужем за Филипом. — Но это лучше, чем признаться сейчас, потому что мне не придется говорить, что я замужем за другим человеком. Можно будет сказать, что всему виной какая-либо юридическая формальность, что были неверно заполнены какие-нибудь бумаги. Это ведь даже в какой-то мере правда. — В первый раз за шесть дней я вижу проблеск надежды.

— Ну это вряд ли правда, только правда и ничего, кроме правды. Филип потребует объяснений — он не такой человек, чтобы не обратить внимания на твои недомолвки. Лучше сразу все ему объяснить, — не соглашается Амели.

— Я что-нибудь придумаю. Разберусь. — Я столько лет прятала голову в песок — у меня нет никакого желания ее вытаскивать. — А потом мы с Филипом опять поженимся, на этот раз тихо. Никто ничего не узнает. А Лаура и Стиви будут вольны делать… все, что они хотят делать.

Для меня это верх благородства и самопожертвования. Может, Стиви мне и не нужен, но все же тяжело просто взять и подарить его подруге. Где-то в глубине души, в самом дальнем ее уголке, я тайно верила, что он по-прежнему мой. Всегда был и всегда будет, с начала времен и до их скончания… Я восемь лет не видела его и месяцами о нем не вспоминала, но где-то в подсознании продолжала считать его своим. Амели явно не может оценить мое самопожертвование — она делает такое лицо, какое обычно наблюдают Фрейя и Дэйви, когда ссорятся.

К столику возвращается Лаура. Ее триумфальный блеск несколько приугас. Может быть, она ждала звонка, а он не позвонил или послал ей сообщение типа «отвали». Хоро-шо-о. Если он пошлет ее куда подальше, мне не придется с ним разговаривать.

— Что-то не так? — спрашиваю я.

— Странно, что ты меня об этом спрашиваешь, — говорит Лаура. — Я собиралась задать тебе тот же вопрос. Ты сегодня как-то странно себя ведешь.

Я смотрю на нее пустым взглядом, всеми силами стараясь, чтобы в него не просочилось ни капли моих истинных чувств.

— Слушай, я хочу, чтобы ты была со мной максимально откровенна. Чем тебе не нравится Стиви?

— Ничем, — пряча глаза, бормочу я.

— Хорошо, потому что, если все же что-то есть, тебе следовало сказать мне об этом. Ты была настроена против него, так как мы думали, что он уличный музыкант. Но он не уличный музыкант.

— Да, ты говорила, он учитель. Это здорово.

— Если тебе известна какая-либо реальная причина, объясняющая, почему мне не стоит встречаться со Стиви, то, как моя подруга, ты должна сказать о ней сейчас.

Вот она, моя возможность. Я могу рассказать ей все, как в прошлом рассказывала о многочисленных заведомо менее серьезных вещах. Когда я стала принимать таблетки для похудения, Лаура была единственным человеком, кто узнал об этом, — естественно, она убедила меня, что это все чепуха, и отправила меня в спортзал. Когда незадолго до свадьбы с Филипом у меня пропали месячные, именно Лаура сидела перед дверью туалета и дожидалась, когда я пописаю на полоску теста на беременность. Она знает, когда я в последний раз обесцвечивала волосы. Она знает обо мне все — ну, практически все. Три года она была на моей стороне, и я хочу, чтобы она там осталась.

Я задумываюсь о том, согласится ли Лаура держать все в секрете от Филипа, если я ей расскажу об истинном положении дел. Может, и удастся ее убедить. А что, если нет? Что, если она разозлится и обидится — и, кстати, будет на что — и твердо решит разоблачить меня перед Филипом? Я чувствую, что Амели затаила дыхание. Она хочет, чтобы я поступила правильно и призналась во всем. Но я не могу, просто не могу.

Мой план должен сработать.

Сгорая от стыда, я качаю головой.

— Я просто беспокоюсь о тебе, — мямлю я. Это в общем-то правда — но правда также и то, что еще больше я беспокоюсь о себе. — Не хочу, чтобы тебе было плохо. — И я действительно не хочу, чтобы ей было плохо. Она не так давно пережила тотальный разрыв отношений, который чуть не убил ее, — и Амели права, она влюбилась в Стиви. Если отбросить в сторону мои заморочки, связанные с двоемужеством, и подумать о Стиви и Лауре как о паре, то нельзя не признать, что они подходят друг другу. Я хочу, чтобы мой новый план сработал — так будет лучше и мне, и им. — Мне бы хотелось познакомиться с ним надлежащим образом, — говорю я.

— Да? — Прежний Лаурин блеск возвращается к ней. Я непроизвольно улыбаюсь:

— Да. Вся эта эпопея стартовала не с той ноги. — Это в большой степени правда. — Почему бы вам со Стиви не прийти в субботу ко мне на ужин?

— Это было бы здорово. Ой, но у него выступление в субботу. На свадьбе. Может быть, на следующей неделе?

Я задумываюсь, насколько за неделю может ухудшиться ситуация, — но, так как у меня все равно нет выбора, соглашаюсь.

— Он будет в восторге, — радуется Лаура. — Он так хочет с тобой познакомиться. Мы столько о тебе говорили.

Я решаю воспринять это замечание буквально, потому что если я задумаюсь над альтернативой — что он догадывается, что я Белинда Макдоннел из Кёркспи, а не Белла Эдвардс из Уимблдона, — то, наверное, превращусь в камень.

— Амели, ты же тоже придешь? — спрашиваю я.

— Не пропущу ни за что на свете, — говорит Амели.

А я, в свою очередь, отдала бы все на свете, только чтобы не устраивать этот званый ужин.