Первого июня отключили газ, что было вполне естественно, поскольку Моррис так и не оплатил счет за зимние месяцы. Он этого ждал. Тем не менее, это ожидаемое событие ввергло его в глубокую депрессию, в то беспросветное уныние, что заставляет бежать из дома в поисках общества: учеников, соседей и даже соплеменников из англо-американской общины с их нелепыми вечеринками, где подают сосиски с пюре и дешевое вино. Готовясь к такому сборищу, Моррис долго и тщательно подбирал одежду, не желая надевать ничего дорогого, но в то же время стремясь выделиться из джинсово-футболочной компании. Оказавшись в доме на улице Дьетро Дуомо, он забился в угол обшарпанной гостиной, пытаясь выловить из пьяного трепа, нет ли у кого-нибудь идей, как подзаработать деньжат летом.

Во вторую неделю июня школы закроются, да и большинство частных учеников наверняка возьмут летний тайм-аут, обрекая эмигрантское сообщество репетиторов на три месяца нищеты. Дабы сэкономить на плате за жилье, почти все преподаватели отправятся автостопом в итальянскую глушь или, что еще дешевле, укатят домой, чтобы снова собраться осенью, когда откроются школы, а все те же убогие комнатушки и лачуги с готовностью распахнут свои неказистые двери.

Летняя угроза, маячившая впереди всепоглощающей, исходящей жаром пустотой, когда нечего делать и нечего тратить, ввергала Морриса в пучину жалости к самому себе. Он бесприютный горемыка – вот он кто такой, и в этом вся беда. Он сирота, в самом глубинном, духовном смысле этого горчайшего слова. Он ничтожная тварь, ему неведомы ни достоинство, ни людское признание. Ничтожество, которому недоступен отдых. Моррис представлял, как проведут летний сезон благородные итальянцы из высшего общества, как станут они дефилировать по тенистым городским площадям, бродить по залитым солнцем берегам озер, выставляя напоказ ухоженные тела и сногсшибательные туалеты.

Бедность терпима в Англии, сердито объяснял Моррис худой хромоножке Памеле Пиннингтон, уроженке Восточного Кройдона, этого лондонского квартала нищих снобов. В Англии бедность не порок, вся страна носит ее личину, богатые стыдятся собственных денег и прячут свою роскошь подальше от людских глаз, тогда как бедные гордятся своими лишениями, словно это знамя или боевые шрамы.

– Но в Италии бедны только глупцы, – вздохнул Моррис. – Здесь все могут воочию убедиться, сколь восхитительна жизнь, когда есть деньги.

Неужели он действительно так думает, искренне удивилась Памела. А она-то считала, что Италия притягательна прежде всего своей свободой и отсутствием условностей. Если у тебя есть друзья и крыша над головой, о деньгах можно и не думать. Моррис наблюдал за девушкой, за ее нервными пальцами, которые судорожно сжимали пивную кружку, до краев наполненную вином, и раскаивался, что так необдуманно разоткровенничался. Одета Памела была в грязную футболку, под которой не было лифчика, так что любой мог проникнуться жалостью к ее грудкам-соскам, и даже задумчивые карие глаза с длинными ресницами не могли исправить положение.

– Вероятно, вы правы, – вежливо отвечал Моррис, стараясь выпутаться из ловушки, куда загнал себя сам. Не будучи дамским угодником, он, тем не менее, предпочитал, чтобы женщины были красивыми.

– Можно устроиться экскурсоводом, – перебила его подошедшая Марион Робертс.

Марион была высокой крашеной блондинкой с лицом, разрисованным под старинный английский леденец, – такие девицы часто попадаются в районе Камден-маркет и Портобелло-роуд, битком набитом антикварными лавками. Одна из тех идиоток, что вьются вокруг этого придурковатого Стэна.

– Да наври им с три короба, будто ты учился в университете и знаешь историю города, – и они как миленькие преподнесут тебе работу на блюдечке с голубой каемочкой.

Но мысль о том, чтобы водить по улицам и площадям древней Вероны стариканов из Ярмута, которые будут суетливо фотографироваться под балконом Джульетты, нескончаемо жаловаться, что тут не сыщешь приличной пивной, и хихикать над названием пьяцца Бра, была настолько дикой, что не могла привидеться Моррису даже в кошмаре.

– Это не по мне, – с улыбкой покачал он головой.

К ним подошел Стэн. На нем были потрепанные джинсы и золотистый индийский халат, в косматой бороде застряли крошки. Итальянка Симонетта, еще одна подружка Стэна, скромно пристроилась за его спиной. Марион хлопнула густо накрашенными ресницами и манерно протянула:

– У бедняжки Морриса сложности с летом. Малыш остался без гроша.

Ничего подобного Моррис не говорил, но возражать не стал. Он давно привык, что над ним все время подшучивают. Если только это можно назвать шуткой.

– Ни хрена себе! – Стэн поскреб бороду, расплываясь в широкой улыбке.

Похоже, он так же рад видеть меня, подумалось Моррису, как священник рад новой овце в своей пастве. Стэн, предводитель англосаксов.

Моррису не следовало снимать такую просторную квартиру, важно заметил Стэн. Теперь настала пора расплачиваться за мотовство: вот если бы он поселился с кем-нибудь за компанию, то сэкономил бы кучу денег на аренде. Впрочем, если старина Моррис не прочь пожить в их халупе последнюю пару недель, а потом вместе рвануть в Турцию, то милости просим. Неподалеку от Измира есть клевый островок, там можно припеваючи жить на доллар в день. Стэн с кокетливой фамильярностью подцепил Морриса под локоть, и тот, сбитый с толку этим никчемным разговором, пробормотал, что, возможно, так и поступит, – и тут же, конечно, разозлился на себя за то, что не сжег этот явно не пригодный к плаванию корабль.

Но больше всего Морриса раздражала правда, которую он поведал на том роковом обеде в доме Массимины, когда рассказывал вымышленную историю о невесте Стэна: чертов американец и в самом деле богат! И родительница Стэна действительно владеет целой сетью мотелей в Калифорнии. А чем занимается ее сынок? Изображает нищего хиппаря, да еще в Италии, где и нужно-то всего ничего, чтобы жить с комфортом, – так нет, обретается в какой-то крысиной норе с пятью такими же придурками («мы, иммигранты, должны держаться вместе»), прекрасно сознавая, что в любую минуту может выбраться из этой грязи и первым самолетом умотать в свой Лос-Анжелес.

Я хотя бы не лицемерю, подумал Моррис, хотя бы это я могу о себе сказать. С вечеринки он ушел ни с кем не попрощавшись.

* * *

Дома он сделал бутерброд с пармезаном и выдвинул ящик буфета. Среди груды кассет лежала стопка бумаг, он достал и разложил листы на столе.

ЛОВКИЙ ВОР ОКАЗАЛСЯ ПРОСТОФИЛЕЙ! – гласил заголовок на последней странице «Арены»; с типично журналистской небрежностью в статейке описывалось, как какой-то несчастный болван с риском для жизни вскарабкался на шесть метров, цепляясь за ветви глицинии, разбил окно и… не взял ничего, кроме дешевой бронзовой копии, цена которой едва ли превышает стоимость металла.

Моррис проглядел остальные бумаги. Письмо от синьоры Тревизан, счета из газовой компании, две нудные открытки от отца (Ты лишь оттягиваешь черный день, сынок… Какого черта они продолжают назойливо напоминать друг другу о своем существовании?), несколько официальных писем из Милана с отказом в работе, пространная душещипательная писулька от Массимины, на которую он так пока и не ответил, и, наконец, все эти проспекты от «Гуччи» и ежедневник синьора Картуччо, где против имен Луиджины и Моники красовались восклицательные знаки.

Жуя сыр, Моррис внимательно перечитал ежедневник. Впереди его ждала скука очередного утомительно-пустого вечера. Еще в университете он заметил, что все вокруг, да отчасти он сам, одержимы желанием влиться в общество взаимного обожания, которое надежнее самых крепких уз связывает тебя с остальным миром. Должно быть, то же самое происходит, когда принимаешь чужую религию или обретаешь семью: ты уже не одинок в своих надеждах и страхах, в своей ненависти и вере, у тебя вырабатывается общинный иммунитет к укусам извне. Общие иллюзии – вот верное название всей этой лаже.

Но предоставленный самому себе в чужой стране, ты вынужден в одиночку ковыряться в собственной душе, выискивая гордость и достоинство, вглядываешься в зеркало, словно надеясь обнаружить ту хлипкую соломинку, за которую можно ухватиться и выплыть из всего этого дерьма. Найти себя в себе – такое под силу лишь виртуозам. Занятие для избранных. Подлинная мука, когда вечер за вечером, выходные за выходными открываются перед тобой бездонной, непреодолимой пропастью, а если впереди лето без конца и без края… Порой так и подмывает искушение начать писать книги, или картины, или еще какую ахинею, чем и занимается в Италии добрая половина его соплеменников (даже глупенькая Памела Пиннингтон объявила, что чувствует себя художницей). А можно затеять игру в вольнодумство и завоевывать трофеи на этом поприще. Как, например, миляга бисексуал Стэн, в кругу своей компашки напоминающий похотливого мормона.

Но Моррис не желал бросаться в крайности. Нет, будь он проклят, если уподобится кретинам, что от темна до темна корпят над холстами или рукописями лишь для того, чтобы их творения снисходительно отложили в сторону недоумки, заправляющие в этой области (разве можно вообразить, будто кто-то опубликует труд Стэна «Европа у ног американских хиппи»?). Во всяком случае, он слишком уважает искусство, чтобы самому баловаться никчемными поделками. А мысль разыгрывать из себя донжуана никогда не прельщала Морриса – чересчур уж беспорядочна жизнь покорителя сердец. Кроме того, его интересует собственное тело и собственная душа, а чужие тела и чужие души не по его части.

Каждый человек – это остров, – сообщил Моррис в диктофон. – Боже, помоги ему.

И все же он должен что-то предпринять! Все равно, что. Пусть даже что-то совершенно безрассудное. Или жизнь так и будет утекать мало-помалу вместе с талантом, хорошим вкусом и энергией, которые он вынужден растрачивать впустую. Моррис обернулся к буфету, пошарил под грудой кассет и старых железнодорожных билетов, достал блокнот с отрывными страницами. В нем осталось всего четыре-пять листков, поэтому сначала он потренировался на обороте счетов за газ.

Для чего нужна эта мудацкая жизнь, бился в голове неотвязный вопрос. И куда движется Моррис Дакворт, если вообще куда-то движется?

Egregio Signor Cartuccio, – вывел он корявыми детскими буквами, не столько потому что хотел скрыть свой почерк, сколько потому, что знал: ничто не выглядит более пугающим, чем детская непосредственность. – Помните меня? Американский дипломат. Ха-ха! Ваша папка и Ваш ежедневник все еще у меня, и теперь я наконец закончил свое расследование. Если не хотите, чтобы жена узнала о Ваших гнусных интрижках с Луиджиной и Моникой, то будьте добры оставить скромную по моему мнению, сумму в пять миллионов лир…

Где оставить?

О почтовом переводе не может быть и речи. С другой стороны, Картуччо живет в Триесте, и надо быть идиотом, чтобы тащиться почти за двести миль, теша себя хлипкой надеждой, что у этого парня хватит глупости раскошелиться. Впрочем, не такая уж это куча денег. Картуччо, наверное, за месяц зарабатывает не меньше. А то и за неделю. Господи, до чего ж невыносимо сознавать, что на свете миллионы людей зарабатывают в неделю столько, сколько ему хватило бы на целый год…

Так что же делать?

Моррис взял ежедневник и перелистал страницы. Судя по всему, на этой неделе Картуччо отправился в Рим, а на обратном пути заедет во Флоренцию, Болонью и Виченцу – десятого, одиннадцатого и двенадцатого июня. Виченца находится всего в двадцати милях от Вероны, и вот туда можно запросто смотаться. Проблема в том, что он совершенно не знает города. Так где же этому мерзавцу велеть оставить деньги? Раздумывая над этим непростым вопросом, Моррис поймал себя на том, что впервые за долгое время забыл о скуке. Если дело выгорит, это станет торжеством его интеллекта! Заставить Картуччо раскошелиться – задача, подвластная лишь недюжинному уму. Так уж и быть, тогда можно пожертвовать половину на благотворительность – показать, что он не какой-то там заурядный уголовник. Ну пусть не половину, хотя бы миллион… В какой-нибудь сиротский фонд.

Моррис прошел в спальню, вытащил из гардероба старый чемодан и извлек из-под хлама путеводитель «Мишлен».

ВИЧЕНЦА. Основные достопримечательности (на осмотр 1–1, 5 часа): площадь Синьории – как и площадь Святого Марка в Венеции, место собраний под открытым небом… Нет, не то. Башня Биссара, занимает целую сторону… Не годится, нет подробного описания. А если собор… Собор не пойдет, там всегда толпы народу. Что за убогий городишко! Ага, вот то, что нужно… Церковь Святого Венца, величественное здание построено в XIII веке в честь Святого Тернового Венца, преподнесенного в дар святым Людовиком, королем Франции. Две картины, хранящиеся в церкви, достойны умеренного восхищения: «Крещение Христа» кисти Джованни Беллини (пятый придел слева) и «Поклонение волхвов» кисти Паоло Веронезе…

Моррис попытался представить себе церковь. По левой стороне тянется ряд приделов, кое-где во мраке мерцают свечи; в пятом приделе, должно быть, есть небольшое устройство, куда надо бросить пять лир, чтобы подсветить «Крещение» Беллини и прослушать историю шедевра на двухстах иностранных языках. Несколько человек наверняка там ошивается всегда, но вряд ли такое уж столпотворение…

…Пять миллионов лир…

Нет, лучше шесть, тогда хватит, чтобы дотянуть до конца лета. Ни в чем себе не отказывая. Тем более что один миллион он собирается пожертвовать сироткам.

…Шесть миллионов лир 12 июня в Виченце, в церкви Святого Венца. Деньги должны быть в однотысячных купюрах и лежать в обычном конверте. Подойдите к четвертому приделу слева, сядьте на ближайшую скамью и приклейте конверт к днищу обычной липкой лентой. Только без фокусов и ошибок, иначе Ваш счастливый брак полетит к черту.

Моррис явственно представил себе эту сцену, и его захлестнула радость. Черт возьми, план превосходен, без единого изъяна! Дорогой синьор Картуччо как миленький положит денежки двенадцатого числа, а сам он заглянет в церковь на следующий день и заберет конверт. А если этот прохвост его подведет – ну что ж, можно полюбоваться картинами Беллини и Веронезе. Все лучше, чем привычное зрелище под названием «урна на автобусной остановке».

Моррис перечитал письмо, аккуратно переписал его на обратной стороне еще одного счета за газ, добавив несколько выразительных штрихов. Нужно, чтобы письмо таило угрозу, слегка отдавало безумием. Если ты не безумен, то кто поверит, что ты способен на что-то стоящее? А может, начать вот так?..

Egregio Signor Cartuccio, ты дерьмо! И ты знаешь, что ты дерьмо. И все твои до тошноты богатые кожаные хозяева со своими «пентхаусами» и шлюхами в каждом городе тоже дерьмо. Помнишь меня, дерьмо?

Он проверил несколько слов по словарю, пару тонкостей – по грамматическому справочнику, чтобы убедиться в безукоризненности итальянских фраз, после чего коряво-нервным, дерганым почерком переписал письмо, следя за тем, чтобы дешевая шариковая ручка оставляла побольше жирных неопрятных пятен.

Сунув письмо в конверт, Моррис ощутил такое ни с чем не сравнимое блаженство (он ведь все равно никогда его не отправит), что тут же начал новое письмо, и на этот раз прямо на почтовой бумаге.

Gentile Signora Trevisan…

Теперь он писал своим обычным почерком – романтически размашистые буквы, клонящиеся вправо, – время от времени протирая ручку носовым платком. Рядом лежало письмо Массимины с душераздирающе длинными и путаными фразами.

О, милый, милый Моррис, если б мы только смогли договориться о встрече, если б у меня был твой номер телефона, я так по тебе скучаю… – А затем вопль отчаяния: – Мама говорит, что я должна не забивать голову глупостями, а учиться, потому что я очень отстала в школе, и у меня нет времени, чтобы без памяти влюбляться в мужчин старше себя, но Моррис, поверь мне, я так тебя люблю и…

Gentile Signora Trevisan, позвольте выразить благодарность за Ваше письмо от прошлого месяца. Я всецело понимаю ту тревогу, которую Вы испытываете в отношении Вашей прекрасной младшей дочери. Я также сознаю, что Вам, наверное, уже известно то, в чем я со стыдом и раскаянием собираюсь признаться, – я от начала и до конца лгал о своей работе и перспективах, хотя, уверяю, моя ложь объясняется лишь страхом потерять прелестную Массимину. Получив Ваше письмо, я погрузился в пучину отчаяния, но решил попытаться смириться с судьбой. Однако после того, как пришло письмо от Вашей дочери, в котором она говорит, что ее чувства ко мне остались неизменными, я понял, что не имею права отступать. Я всем сердцем люблю Массимину, синьора Тревизан, и более всего на свете желал бы каждую минуту быть рядом с ней. Молю Вас лишь о том, чтобы Вы позволили мне хоть изредка видеться с нею, пусть даже в присутствии других, и предоставили мне два-три года, чтобы я смог доказать свою состоятельность в качестве будущего мужа. Клянусь теми остатками чести, что у меня сохранились: я никогда не стану злоупотреблять расположением, которое испытывает ко мне Массимина, и сделаю все, что могу, дабы загладить свое недостойное поведение в Вашем доме.

Искренне Ваш

МОРРИС ДАКВОРТ.

Господи, какая бездарная, пошлая, напыщенная чушь, морщился Моррис, перечитывая письмо. Но таков уж хороший итальянский стиль (главное – не думать на английском, тогда точно не собьешься). К тому же напыщенность избавляла от необходимости выражать чувства менее общепринятым способом.

На следующее утро Моррис бросил монетку у дверей веронского почтамта, чтобы решить, отсылать ли ему письма. Орел – да, решка – нет. Оба раза выпала решка. Он бросил еще раз – все равно решка. Ну и черт с ней! С тихим шорохом письма скользнули в чрево почтового ящика. Хуже все равно не будет!

* * *

– Уму непостижимо, как грабители сумели добраться до третьего этажа! Вскарабкаться по глицинии…

Моррис с Грегорио сидели за столиком в кафе. У Морриса образовалось окно между уроками, и они случайно столкнулись в центре города, на элегантной пьяцца Бра. Грегорио сказал, что полиция считает, будто в дом забрался подросток или даже маленький ребенок, поскольку верхние ветви не повреждены. Кроме того, в этом случае становится понятно, почему воришка взял вещь, которая ломаного гроша не стоит.

– Хорошо, что вор не обратил внимания на маленького серебряного Нептуна, ну, вы знаете, того, что стоит на полке в гостиной. Отец сошел бы с ума. Статуэтка тянет на целое состояние.

Взмахом руки, словно отгоняя муху, Моррис прикрыл гримасу, перекосившую все лицо. На этой неделе он проходил с учениками четвертую главу из учебника «Английский – это просто», где нудно рассказывалось, в каких местах люди хранят свои ценности («на кухне, во втором шкафу справа, на верхней полке, рядом с сахаром»). Развлечения ради и дабы придать уроку хоть какую-то живость, он спрашивал учеников, нет ли у них дома скульптур, а если есть, где они их хранят (повторение, как известно, мать учения).

«В гостиной. Статуэтка эпохи Возрождения. Юпитер в образе быка похищает Европу.» – «А из чего она сделана?» – «Из серебра.»

Удивительно, сколь простодушны могут быть люди. Мария Грация рассказала, что ее дедушка разыскал «Похищение Европы» в лавке старьевщика, а позже узнал, что фигурка стоит кучу денег.

В конце июня надо платить за квартиру…

Поверх бокала с вином Моррис разглядывал площадь, праздно разгуливающий народ, дорогие магазины. Именно эта сторона итальянской жизни и удерживала его здесь: la passeggiatta, элегантно выставляемое напоказ богатство; безмятежность, которая переполняет тебя, когда любуешься всей этой красотой – площадью, залитой чистым, прозрачным сиянием, под которым искрятся фонтаны и плавятся древние каменные фасады, богатыми и красивыми людьми, что унаследовали и эти камни, и это солнечное сияние, и эту непринужденную элегантность, вот они, смеясь, неспешно проплывают по золотистым улицам…

Но как влиться в эту толпу? Моррису, который никогда никуда не вливался, который сомневался в том, что такое вообще возможно. Каждый человек – остров…

Однако желание раствориться в людской толпе было невыносимым, постыдно жгучим. И как раз сила этого желания, размышлял Моррис, подтверждает недостижимость цели.

Грегорио тем временем рассуждал о своих планах на лето. Он собирался пожить на Сардинии, где у них прекрасная вилла, прийти в себя после всех этих мучений, через которые пришлось пройти, готовясь к университету. Если, конечно, он сдаст экзамены.

Они сидели под палящим солнцем, потягивая вино.

– А вы?

– Я еще не решил, Грегорио. Все зависит от того, сколько будет работы.

– Не собираетесь в одно из ваших долгих путешествий на край земли?

Грегорио улыбнулся мягко, почти женственно. Моррису подумалось, что у юноши довольно странная манера смотреть на людей. Слишком пристально. Словно ты действительно ему интересен. Возможно, именно поэтому парнишка ему нравится. Под этим заинтересованным взглядом чувствуешь себя польщенным.

– Подумываю поехать с компанией в Турцию. Хочешь с нами, Грегорио?

Приглашай, чтобы пригласили тебя. Недурственная мысль.

– Я бы с удовольствием, – вздохнул Грегорио. – Если б только проклятые предки отпустили. Но они никогда не раскошелятся на такую поездку. – Еще одна теплая улыбка.

– Правда, есть сложности. (Это еще мягко говоря.) Я сам пока не определился. Мои приятели собираются путешествовать в автофургоне, да и компания, боюсь, не ахти…

Долгая, опустошающая бокал пауза.

– Тогда, может, поедете со мной, а? Места в машине много. Хотя бы на несколько недель! Предки приедут на Сардинию не раньше августа, а я собираюсь рвануть туда в ближайшие дни. Скорее всего, в субботу. Мы могли бы неплохо провести время.

Моррис затаил дыхание. Грегорио, словно доверчивый зверек, попался в ловушку, стоило ее только расставить. Часто ли его куда-либо приглашали? Чтобы пересчитать, хватит пальцев одной руки.

– Если бы все зависело от меня, с удовольствием прошвырнулся бы с тобой на Сардинию. Но, понимаешь, Грегорио, я не знаю, как будет с работой. Есть пара предложений, требуются переводчики на конференции.

– Поступайте, как вам удобно, но там так здорово поплавать! К тому же есть с кем познакомиться, – юноша лукаво улыбнулся, – да и на катерах можно погонять.

Что может быть лучше? Умудрившись не подпрыгнуть от радости в первый момент, Моррис собрался ответить твердым согласием, что было бы несколько преждевременно, поскольку уже завтра парень мог с той же легкостью все отменить, и тогда бы он выглядел круглым дураком. Только Моррис открыл рот, чтобы сдержанно принять приглашение, как над площадью разнесся пронзительный крик. Он вздрогнул, разобрав свое имя.

– Morrees! Eccoti qua! Che meraviglioso! О, Морри, я должна с тобой поговорить. – Девушка была вся в слезах: то ли радости, то ли боли. – Я видела твое письмо, Морри-и!

Моррис во все глаза смотрел на Массимину. Вид у нее был ужасен. Размазанная по лицу тушь, спутанные волосы, мешковатый спортивный костюм, отчего фигура казалась бесформенной. Да в придачу едва дышит – ноздри ходят ходуном, глаза опухли. Жуть да и только.

И как раз тогда, когда он почти договорился с Грегорио! Моррис и не подумал встать.

– Морри-и, – снова затянула Массимина, – слава богу, я тебя нашла, слава богу, если бы ты знал, если бы только знал… – Она замолчала, не в силах продолжать, и разразилась слезами.

Вскочивший Грегорио смотрел на девушку в замешательстве, приправленном любопытством. Глаза его метнулись к Моррису, длинные тонкие пальцы нырнули в карман за бумажником.

– Нет, нет, Грегорио, не беспокойся, – торопливо сказал Моррис. – А по поводу Сардинии я тебе позвоню, хорошо?

Грегорио снова перевел взгляд на Массимину, явно ожидая, что его представят, но Моррис сделал вид, что ничего не заметил.

Познакомишь друзей – а они, глядь, уже вовсю встречаются за твоей спиной. И вовсю судачат о тебе.

– Вы уверены, что я могу идти? – спросил Грегорио.

– Да, да, я заплачу, – и Моррис подмигнул парнишке с точно отмеренной двусмысленностью.

– Ну тогда я вас покидаю, – весело улыбнулся Грегорио, кивнув заплаканной девушке. Судя по всему, он решил отнестись к происходящему с юмором.

Стройная фигура юноши в белых бермудах и ярко-синей футболке двинулась через площадь.

Массимина рухнула на стул и достала носовой платок. Тренировочный костюм был ярко-алого цвета с белыми вставками на рукавах. Черные волосы рассыпались спутанными прядями. Что ж, придется пустить в ход сочувствие (в конце концов, он же предлагал этой девчонке руку и сердце). Моррис ласково коснулся запястья девушки.

– Расскажи мне все, хорошо? И улыбнись, люди ведь смотрят.

Моррис сделал знак официанту, хотя две порции мартини грозили сделать его банкротом. Глаза его обшарили девушку с ног до головы: ни сумочки, ни кошелька.

– Ну давай же, милая, расскажи все.

И Массимина мало-помалу, хлюпая мартини и ожесточенно растирая покрасневшие глаза то одной ладонью, то другой, рассказала. С того вечера в доме всё переменилось, просто всё-всё-всё.

Вот как? Нога Морриса отбивала дробь по каменным плиткам тротуара. После мартини на него снизошли спокойствие и отстраненность, словно он наблюдал за Массиминой с другого конца площади.

Бабушка заболела, всхлипывала девушка, с этого начались все несчастья. У бедной бабули прихватило сердце, по-настоящему прихватило, а все вокруг вели себя мерзко, так мерзко, твердили, что все к лучшему, пусть уж побыстрее умрет, чем станет изводить домочадцев старческими капризами, решили отправить бедняжку в больницу. А сама Массимина провалила годовые экзамены, все до единого, и теперь до конца лета ей придется корпеть над учебниками, чтобы снова попытаться сдать экзамены в сентябре. Но это так несправедливо, какой смысл в этой зубрежке, в этой учебе, у нее ведь нет никакой склонности к наукам.

– Да, – охотно согласился Моррис.

А потом она нашла его письмо, которое мама спрятала, и теперь она знает, что Морри любит ее, а в своих-то чувствах она никогда не сомневалась, и противно слушать, как мама говорит все эти гадости о нем. Паола среди ночи велела ей сбегать за таблетками для бабушки, таблетки лежали в маминой сумочке, и она случайно наткнулась на письмо. Поэтому после обеда она надела спортивный костюм и сказала, что хочет немного пробежаться, и она побежала, и всю дорогу до города бежала, бежала, так хотела найти его, и вообще она никогда-никогда не вернется домой.

Моррис смотрел на разноцветные платья, плывшие через площадь в косых солнечных лучах. Если мамаша не хотела, чтобы Массимина увидела письмо, почему она его просто не уничтожила? Так было бы куда разумнее.

– И что же ты намерена делать?

– Я не вернусь назад, вот и все. Не стану все лето готовиться к глупым экзаменам, и мама больше не сможет мне пить кровь, запрещая встречаться с кем хочу. Не нужны мне экзамены!

Через пять минут она передумает, решил Моррис. В конце концов, Массимина никогда не спала отдельно от матери. Он молчал, наблюдая, как девушка размазывает слезы по круглому лицу, забрызганному веснушками. Постепенно на щеки девушки вернулся нежный румянец. Кожа у нее была необычайно гладкой, куда шелковистее на вид, чем, скажем, у юного Грегорио. Да, ни один мальчишка старше пятнадцати лет не сможет соперничать гладкостью кожи с Массиминой… Именно эту шелковистую нежность Моррис искал в девушках и не уставал поражаться, когда находил. Его изумляло, что обычная человеческая кожа может быть такой тонкой, такой нежной, а жизнь – казаться такой свежей…

– Для чего же ты тогда создана?

Справедливый вопрос. И не такой уж циничный.

Массимина подняла на него доверчивые глаза, губы дрогнули в улыбке, на персиковых щеках обозначились мягкие ямочки.

– Может, для тебя, Морри-и…

* * *

Массимина, как и обещала, терпеливо ждала Морриса на автобусной остановке. Угодил в собственные сети, твердил он себе. Какой резон изводить время на девчонку, если ее родные против? Пустая трата сил. Кроме того, нет у него никакого желания впутываться в неприятную историю, которая может закончиться только катастрофой. Он написал это письмо, чтобы его приняли в семью, а в результате его вышвырнут вон. Есть разница, и отнюдь не теоретического толка.

– Я должен отвезти тебя домой. (Единственный способ заслужить одобрение родственников.) Пойдем поймаем такси.

– Нет, Морри! – Массимина порывисто схватила его за руку. – Я не вернусь!

Именно это мгновение выбрал Стэн, чтобы, мотаясь вправо-влево, проехать мимо на своем кривобоком велосипеде. Он притормозил под фонарем на другой стороне улицы, волосато-бородатая физиономия расплылась в широченной ухмылке.

– Эй, старик, не надумал еще насчет Турции? Учти, мы через недельку сваливаем.

Массимина испуганно отпрянула от Морриса.

– И свою подружку можешь прихватить! – расхохотался Стэн. – Как созреешь, дай знать, старик!

Между ними прогромыхал автобус, и Стэн исчез.