Глава двадцать вторая

На четырнадцатый день тюрьмы Моррис вырезал крест из листа писчей бумаги. Распять на нем Господа нашего оказалось более сложной задачей, но он хорошо помнил тот странный излом тела, от бедер и торса к склоненной на левое плечо голове, бессильно повисшим локтям и пригвожденным ладоням. Словно застывшие контуры виноградной лозы под зимним солнцем на холмах Вероны. Сокамерник, серийный убийца, поразился, когда Моррис изобразил виноградные листья вместо рук Христа. Лицо, разумеется, принадлежало ей – вполне узнаваемое, хоть без явных признаков пола. И взглянул Моррис на труды свои и увидел, что это хорошо. Похоже, у него все-таки настоящий талант к изобразительному искусству. Он вставил бумажный крест в трещину над зеркальцем на стене – так, что отраженное в зеркале лицо словно рассекало на четыре части вечного мученика. – Иисус Искупитель. Несомненно, католическая вера привлекательнее, нежели суровый англиканский методизм матери – она настолько богаче. Глядя в нарисованное лицо, Моррис произнес слова, которые выучил по катехизису, готовясь к свадьбе: «Ave Maria! Радуйся, Благодатная! Благословенна Ты между женами».

– И да славится плод чрева Твоего, Иисус Христос, – с готовностью отозвался его свихнувшийся сотоварищ.

Моррис растерянно оглянулся. Плод чрева? Он и забыл продолжение… Глаза соседа, уставившегося в зарешеченное окошко, были абсолютно пусты. Но Моррис постиг скрытый смысл сказанного. Он убил плод ее чрева. В своей дорогой Мими он распял Христа еще до рождения. Увидав его муки, сокамерник, который, кажется, угробил всю свою многочисленную родню, хрипло загоготал. Он имел поистине чудовищную привычку подолгу смеяться над несмешными вещами, надувая толстые щеки. Моррис осенил себя крестным знамением и упал на колени перед сотворенным его руками Распятием. Он все исправит. Вырвется отсюда и будет жить дальше только ради того, чтобы искупить содеянное.

Но когда же? Адвокат, как только им позволили встретиться, объяснил, что официальное обвинение до сих пор не предъявлено, и Морриса здесь держат только из опасений, что очутившись на свободе, он затрет все следы преступления. Срок предварительного заключения может продолжаться до шести месяцев, хотя Моррис подозревал, что в Италии власти вольны делать почти все, что им угодно. И конечно, первым делом от него хотели услышать, где он был той ночью. Скорее всего, его не выпустят, пока не расскажет – иначе, по словам следователя, он может соорудить себе алиби, заручившись чьим-нибудь свидетельством, например, жены. Поэтому, как объяснил адвокат, им можно видеться только в присутствии карабинеров, и к нему не пустят других посетителей.

Моррис яростно возражал против подобных предположений, но вместе с тем недвусмысленно дал понять, что никогда, ни за что на свете не расскажет, чем занимался в ту ночь. Это его частное, глубоко личное дело. В любом случае нет ни малейшей нужды его выпытывать, поскольку совершенно ясно, что исчезновение Бобо – дело двух эмигрантов. Почему до сих пор их не поймали?

Адвокат прозрачно намекнул, что Паола не станет возражать, если Моррис заявит, что был с другой женщиной. Да хоть бы и с мужчиной. Моррис с ходу отмел это предложение. Во-первых, он никогда не изменял жене, во-вторых, считает нужным заявить без оговорок и во всеуслышание, что вообще на это не способен. Да ему никто и не поверит. Он и сам-то верил с трудом, что Бобо обманывал Антонеллу.

К тому же в тюремной жизни имелись свои плюсы. В унизительном обращении, в убогой одежде, скудной пище и компании заключенных Моррис быстро обнаружил своеобразный опыт, обогащавший его взгляд на мир. Словно бы ему, как Данте, разрешили прогуляться по аду, посмотреть на людские грехи и Божьи кары, памятуя, что сам он не принадлежит к сонму отверженных. Но невзирая на подобные преимущества, Моррис вовсе не собирался задерживаться здесь надолго.

В камере он без устали рисовал распятия и вел дневник, посвященный Мими, заполняя страницу за страницей философскими диалогами, страстными признаниями и фантастическими историями. Все странности придумывала она сама – у нее так хорошо получалось. Когда время тянулось совсем медленно, он занимался психоанализом соседа; и это вроде бы тоже выходило неплохо. Несомненно, сокамерник под его влиянием сильно изменился в лучшую сторону. Моррис даже подумывал, если им все-таки удастся надолго запрятать его в тюрьму, получить за это время магистерскую степень, а то и написать докторскую диссертацию по психологии. Он всегда интересовался этой дисциплиной, а материала для исследований в тюрьме хоть отбавляй. Едой Моррис старался не увлекаться, дабы поддерживать форму. На свободе ждало столько трудов: переезд в Квинцано, восстановление Вилла-Каритас, реорганизация компании на более высоком уровне, чем прежде.

Засыпая по вечерам, Моррис погружался в блаженный покой. Так бывало всякий раз, стоило вызвать ее дух. Он вспоминал: вот Мими на пляже в Римини – черные, с едва заметной рыжинкой, волосы, запах ее кожи и лосьона. Вот она пьет кока-колу в баре – голова запрокинута, губы приоткрыты, глаза сияют. А вот в отеле: Моррис вошел, едва успев смыть кровь с рук, и обнаружил, что Мими позволила ночной сорочке соскользнуть с пышной груди. Тогда впервые он увидел пленительную наготу ее юного, цветущего тела. Что за жизнь была, истинный рай!

Но Моррис не распалял себя рукоблудием: просто постоянно держал в уме идеальный образ Массимины, так же как когда-то, подростком, вспоминал покойную мать. И вот как-то раз, явившись ему в одной из таких грез на сон грядущий, Мими очень доходчиво объяснила, что нужно сделать. Моррис даже вспомнил про ангела, который разверз узы апостола Петра, отворил ему двери темницы и провел мимо стражей. Только Мими была еще более бестелесным духом. Кто бы мог представить ее?

Духовник, которого велела вызвать Мими, оказался молод и доброжелателен. Он носил модные очки в золотой оправе и был явным либералом, что, к сожалению, не вписывалось в план разговора, продуманный Моррисом. Однако привычка обходиться тем, что ниспослал Господь, уже сделалась второй натурой. Он объяснил священнику, что хотя и не совершал никакого преступления, заточение вызвало у него своего рода духовный кризис на почве религии. Он успел многое передумать за это время; зрелище людских страстей и страданий привело к убеждению, что вся его прежняя жизнь преуспевающего бизнесмена лишена смысла – это не более чем алчная погоня за фантомом гедонистического благополучия. Священник даже глазом не моргнул, услышав этот перл.

Но кое-что еще не дает покоя, продолжал Моррис свой монолог. Падре внимательно смотрел на него, и Моррис обратил внимание на свежий порез от бритья в опасной близости к маленькому вздернутому носу. Дело в том, что Моррис обратился в истинную веру больше года назад, но лишь ради женитьбы на Паоле. Он лгал перед Господом о своих грехах и раскаянии, ибо считал Церковь не более чем простой формальностью, вроде печати на документах. Он даже не верил в Бога, и все это время на совести лежал тяжкий груз, но об этом он не мог ни с кем поговорить. Моррис посмотрел священнику в глаза и склонил голову. Теперь он хочет исповедоваться по-настоящему и почувствовать, что принят в лоно Церкви Христовой.

Священник извлек из складок сутаны ежедневник с логотипом «Ридерс Дайджест» и назначил дату исповеди. Таким образом, через два дня в час послеобеденного отдыха Моррис преклонил колена в исповедальне бетонной часовенки и рассказал, в числе прочего, что несколько лет назад был влюблен в сестру своей жены и сожительствовал с нею, пока ее не похитили и не убили. На Паоле он женился только потому, что та напоминала ему Массимину, с чьей душою он по-прежнему чувствует тесную связь – часто видит ее в снах, а то и наяву в образе Мадонны и других святых, постоянно думает о ней. В результате отношения с женой охладились, будто они и не супруги вовсе. Конечно, им с Паолой приходится решать сотни бытовых вопросов – домашнее хозяйство, стол, автомобили и так далее, – но по-настоящему они не поговорили ни разу, тем более теперь все эти внешние стороны жизни, буржуазное накопительство и прочее кажутся полной бессмыслицей. Даже во время близости с женой он представлял на ее месте Массимину и иногда даже называл Паолу именем сестры. Потому он чувствует перед ней огромную вину и в то же время как бы парализован, не способен двигаться вперед, быть честным и справедливым даже наедине с собой.

Так Моррис распространялся минут двадцать, изредка отвечая на уточняющие вопросы исповедника, кое-что поясняя по его просьбе, но в основном он упирал на то, хочет избавиться от мучительной болезни, которая кроится в глубинах его подсознания – и отравляет ему существование. И в последнее время это наваждение стало столь тягостным, что недавно он совершил такие извращенные поступки, о которых раньше и подумать не мог. Ужасные, грязные дела.

– Откройте мне душу, figlio mio, – мягко сказал священник. Но Моррис настаивал, что ему стыдно произносить такие слова.

Священник стал убеждать, что только сбросив груз с души, можно освободиться.

Моррис умолк. Истинная правда была в том, что колени разболелись не на шутку от долгого стояния на бетонном полу, хоть он и понимал, как уместна сейчас эта боль.

– Сын мой, все мы грешны. Нет ничего такого, чего бы Господь наш не ведал и не простил в сердце Своем.

Его слова напомнили Моррису карнавальную толпу на Пьяцца-Бра, детишек в масках вампиров и диктаторов. Господи, как давно это было…

– Grazie, padre, – поблагодарил он, затем помолчал с полминуты. И продолжал: – Незадолго до того, как я попал в тюрьму, умерла моя теща.

– Но ведь в этом вас не обвиняют, – напомнил священник.

– Для того, чтобы похоронить ее в семейном склепе, нужно было… – голос дрогнул.

– Что, сын мой?

Моррис перенес вес тела на правую ногу, чтобы прекратить начавшуюся судорогу.

– Нужно было вынуть гроб Массимины, девушки, которую я любил… люблю.

Следующую паузу священник заполнил замечанием, что такова обычная процедура.

– Когда… когда я услышал, что ее гроб вынули накануне похорон, я поехал на кладбище. Я приехал после закрытия. Перелез через ограду, – продолжил Моррис срывающимся голосом, – нашел ее гроб и провел рядом с ним несколько часов.

– И это тоже не грех, сын мой.

– Я сидел там, в темноте, и онанировал. Два раза.

Священник замолчал. Моррис слышал его дыхание по ту сторону решетки.

– Но то, что я делал, еще не самое страшное. Хуже было то, что я думал.

После очередной паузы священник спросил:

– О чем же вы думали, сын мой?

– Мое сердце было полно горечи, – сказал Моррис чистую правду.

– Вы думали нечто такое, чего ныне стыдитесь?

– Я думал, – произнес Моррис очень внятно, хоть якобы с трудом, – я думал, что… – мне хотелось бы, чтоб это моя жена, а не Массимина, была похищена и убита, я мечтал заняться сексом с Массиминой, даже мертвой, даже с разложившимся телом. – Он заколебался, опасаясь, не зашел ли слишком далеко. – Я хотел излить в нее сперму, пускай даже в то, чем она стала теперь.

– Figlio mio… – священник был явно потрясен услышанным. Хотя, решил Моррис, на тюремной службе давно бы следовало освоиться и не с такими штучками. Тут не место для разборчивых. Он немного подождал.

– Это все, сын мой?

Разве еще недостаточно? Подумав, Моррис заговорил:

– Si, padre, si, но только… понимаете, я до сих пор не могу от этого избавиться. Я просто не в состоянии думать ни о чем другом. Это так унизительно! Меня посадили за то, чего я не делал, а мне совершенно все равно. Я даже рад заключению. – Потому что все мои мысли теперь только о Массимине, и я не знаю, что сделаю, если меня выпустят. Я не хочу видеть жену и чувствовать себя виноватым перед ней. К тому же она ждет ребенка, и…

Тут Моррис совершенно неожиданно и вполне искренне расплакался. Уже третий или четвертый раз за последние дни. Они всхлипывал как ребенок, и эхо вторило в бетонном закутке часовни. Моррис оплакивал свои нескончаемые обманы и испорченную душу, что так безошибочно отразилась в этой лжи.

Несколько минут он боролся с жалостью к себе, а голос за решеткой произносил слова утешения. Затем пронзительный звонок возвестил об окончании тихого часа. Значит, пришло время объявить, какого покаяния потребует от Морриса Церковь.

Он ожидал драматичных решений, неких актов веры, которые со всей убедительностью даруют ему прощение. Однако молодой падре после недолгих раздумий продемонстрировал свой либерализм, наказав лишь прочесть несколько раз «Ave Maria» и «Mea culpa».

– Но… – начал было Моррис.

– Грехи ваши не суть вожделения, – объяснил священник. – Они порождены недугом, причем столь тяжким, что я сомневаюсь в возможности одоления его молитвою либо иными средствами веры, сколь бы благи ни были намерения. – Он задумался. – Напротив, в этом случае церковная епитимья даже способна извратить самую суть раскаяния. Вам следует уразуметь, что сердце ваше и душа больны. Молите Господа помочь вам исцелиться. Кроме того, вы должны научиться сами желать этого. – Поколебавшись, священник добавил: – Честно говоря, сын мой, если вы примете помощь от меня, я бы посоветовал обратиться к психиатру.

Моррис издал протестующий возглас. Он пришел к исповеднику, а не к психиатру, ибо верил, что помощь может явиться только от Бога, через полное отвержение той жизни, что он вел до сих пор. В последнее время ему постоянно в снах являются – странные видения, добавил он вполне искренне, видения, не позволяющие усомниться в их религиозной природе. Он видел Мадонну.

– Figlio mio, – священник поднялся и принялся ходить взад-вперед по часовне, – наука несет благодать, доколе она послушна воле Господней. Я могу связаться с тюремным психиатром и устроить вашу встречу в самое ближайшее время.

Моррис опять попытался возразить, но священник сказал, как отрезал:

– Считай это, сыне, если угодно, неизбежной частью покаяния. Повторяю, Господь дал нам познания в медицине, именно дабы лечить болезни, подобные вашей.

«По крайней мере, откровенно», – подумал Моррис, вставая с колен, пожал священнику руку и вернулся в камеру. Но, что самое важное, через три-четыре дня он сможет передать тюремному психиатру все записи, которые вел под диктовку Мими каждый вечер с тех пор, как попал в тюрьму. После этого – будем надеяться, что врач их добросовестно прочтет и сверится с парой подобных случаев – выход на свободу будет лишь вопросом времени. Там уж его вряд ли заподозрят в намерении сокрыть улики. Хотели признаний – так нате вам полный мешок! Превосходное алиби, намного более убедительное, чем если бы придумывал он сам, и особенно очаровательное, ибо подсказано ею.

Однако когда Мими посетила его ночью в образе увенчанной Девы, Моррис принялся настаивать, что выдумки выдумками, а прозрение его было искренним. Конечно, отвечала Мими, она все знает, поскольку может читать в его душе. Она знает, что Моррис верует, как всегда верила она, в Господа всемогущего и всеблагого, в Распятие Христа, в превращение вина и хлеба в священную плоть и кровь. И коль скоро он жаждет с пользой распорядиться талантами, дарованными Всевышним, помочь бедным эмигрантам, стать хорошим мужем Паоле и отцом их ребенку, нет никакого смысла сидеть здесь до конца жизни. Потому ей и пришлось изобретать довольно несимпатичную историю с кладбищем и гробом, чтобы помочь возлюбленному выбраться отсюда.

С этими словами святая Дева сняла венец, сбросила просторные голубые одежды и, обнажив великолепное сияющее тело, возлегла рядом. Очнувшись во мраке, Моррис почувствовал себя в прекрасной форме, полностью обновленным. В спертом воздухе камеры витал стойкий запах ее духов; Мими ощущалась повсюду. В коридоре за дверью послышались тяжелые, постепенно затихающие шаги, звякнули ключи. Сокамерник постанывал во сне. Внешне ничего не изменилось. Но Моррис знал, что отныне судьба его в руках той, кто позаботится о нем наилучшим образом. Все обязательно будет хорошо. «Мими», – радостно шепнул он, встречая новую зарю.

 

Глава двадцать третья

Несмотря на траур, Паола намазала губы ярко-красной помадой и наложила на веки темно-синие тени. Выходя из тюремных ворот, Моррис осудил в душе жену. Снаружи, разумеется, уже поджидала кучка репортеров в надежде подогреть свеженькой информацией интерес публики к истории, давно перекочевавшей на последние полосы местных газет.

Заголовки сулили скандальные разоблачения. Убит ли Позенато или только похищен? Кто звонил в полицию и сказал, что он получил по заслугам – может быть, муж его любовницы? И по какой такой причине английский свояк отказался разговаривать с карабинерами? Но при таком количестве вопросов без ответов оправдать редакторские ожидания было слишком трудно: приходилось опасаться, что ответы, как два года назад, после пропажи Мими, так и не появятся.

Подтянулись фотографы. Спокойно и уверенно обняв жену, Моррис старался вести себя безразлично: не пряча лица, но и не позируя, чтобы ничего не перепало гиенам пера и объектива. Он обернулся на вспышки с миной человека, достойно пережившего тяжкое испытание. Репортер с микрофоном попросил сказать несколько слов. Моррис выразил надежду, что полиция напала на след истинных виновников – надо полагать, потому его и отпустили. Нет, он не таит зла на людей, бросивших его в тюрьму, хотя это было вопиющей несправедливостью. Напротив, печальный опыт оказался полезен, поскольку помог ему лучше понять самого себя.

Через несколько секунд «мерседес» растворился в потоке машин. – Минуты две Паола и Моррис молчали, но на первом перекрестке она не смогла удержаться от смеха.

– Dio santo, ты такой забавный!

Моррис слушал вполуха – его голова была полна планами, предстоящими встречами, решениями и обетами, которые надо теперь исполнять.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, ты всегда говоришь жутко правильные вещи. Ты ошизительный лицемер, Мо, знаешь, я просто тащусь от тебя!

Моррис сухо ответил:

– Я сказал то, что думаю. Я ни на кого не держу зла.

Паола расхохоталась.

– Старина Мо, – иронически сказала она по-английски, – Dio Cristo, мне так не хватало хорошего перепихона с тобой.

Моррис сжался. Ему пришло в голову, что одной из причин, почему тюремная жизнь оказалась не столь неприятной, как следовало бы ожидать, была разлука с женой, совершенно превратно понимавшей его душу. Паола навлекала на себя вечное проклятие своей любовью к дьяволу, который, как она считала, сидит в нем. Нет, он-то по ней совсем не скучал! Хотя теперь, когда она станет матерью его ребенка, ничего другого не остается, как успокоиться, изо всех сил стараться полюбить Паолу и надеяться, что материнство ее смягчит. Это решение он принял в один из последних дней в тюрьме – брак должен стать для него чем-то вроде замены судебного приговора. В конце концов, Моррис никогда не притворялся агнцем – что было, то было, – он лишь хотел сам назначать себе искупление.

Жизнь с Паолой казалась достаточно суровой карой.

Паола тем временем, держась за руль левой рукой, положила правую ему на бедро и стала потихоньку подбираться к ширинке. Моррис взял ее ладонь и нежно поднес к губам. Паола хихикнула.

– Che romantico! – Потом спросила тем же хихикающим тоном: – Ну и что ты им все-таки наговорил?

– Ты о чем?

– Да перестань наконец! О том, где тебя носило в ту ночь. Я не стала ничего выдумывать: боялась, что наши слова разойдутся. Сказала только, что, ты, должно быть, завел любовницу. Потом попросила адвоката намекнуть тебе на это, но когда он рассказал, какую сцену ты перед ним разыграл, я решила, что ты придумал что-то получше.

Моррис онемел. До него только тут дошло, что уже в который раз он проявил изворотливость пополам с идиотизмом. Принимая хитроумный план Мими, который давал ему алиби и объяснял молчание (как же легко принять самоуничижение за искренность!), он даже не обдумал, что сказать беременной жене, с которой собрался жить до конца дней. Конечно, если бы карабинеры его не арестовали в ту же ночь, она бы и не заметила его отлучки. Заснув вечером, Паола уже ни разу не просыпалась до утра – до того она безмятежна и самонадеянна. Моррис подумал, что человеку, никогда не страдавшему бессонницей, скорее всего, вообще не дано его понять. У них абсолютная несовместимость.

– Allora? Ну так что?

– У меня нет любовницы, – холодно произнес он. – Я не тот, за кого ты меня принимаешь.

Затормозив на красный свет, Паола сказала:

– Даже если б ты ее завел, мир бы не перевернулся. Знаешь, Мо, я могу понять такие вещи.

– Какие вещи?

– Ну, у людей случаются разные делишки на стороне. Из-за этого я бы не стала есть тебя поедом.

– Я считаю верность основой любого союза. Быть женатым значит быть верным, – резко ответил Моррис. Но почему-то вдруг вспомнил Кваме. В последнее время мозг его все чаще работал словно бы в автономном режиме, вызывая неприятные приступы сильного головокружения.

Паола опять развеселилась, словно сегодня ее смешило все, что бы ни сказал муж. Она давилась беззвучным хохотом, вцепившись в руль уже обеими руками:

– Sei comico, Мо. Ну какой же ты прикольщик!

Моррис начал сердиться. Она никогда не принимала его всерьез.

– Прочитав вчерашние газеты, я решил, что меня отпустили не из-за объяснений, а потому, что наконец арестовали тех двух marocchini – уж не знаю, что они там сотворили.

Паола кивнула.

– Если верить полиции, то да. Но тот карабинер, Фендштейг, другого мнения. – Помолчав немного, она добавила: – Он все еще думает, что это ты.

Скрестив руки на груди, Моррис ответил:

– Очевидно, что я стал жертвой соперничества между полицией и карабинерами. Все хотят первыми раскрыть громкое преступление. А поскольку полиция занялась теми, кем следовало, карабинерам пришлось найти себе кого-то другого.

Он не стал спрашивать, разделяет ли жена подозрения Фендштейга. Было бы ошибкой даже допустить такую возможность.

Паола прибавила газ, направляясь по кольцевой дороге к холмам, чьи неясные очертания виднелись за долиной. На голубоватых склонах предгорий ярко белел снег, и Моррис с радостью подумал, что в его отсутствие жена, видимо, завершила переезд. Они ехали в Квинцано. Он снова будет спать в постели Мими.

– Все равно, – настаивала Паола, – ты должен был им что-то сказать, иначе бы твое молчание показалось бы подозрительным. И могли бы не выпускать еще пять месяцев, если б ты ничего не сказал. – Сообразив, что он не ответит, Паола рассмеялась: – Что-то ты не слишком доверяешь своей жене, которой поклялся в верности.

Но Моррис прикусил язык. Он будет молчать. Ему не открыли, в чем можно положиться на Паолу, в чем нет. А ее супружеский долг – доверять ему всецело. Хранить честь и подчиняться! Затем, увидев усыпальницу с реликвией Лурдской Богоматери на вершине ближайшего к городу холма, он вспомнил свой обет и попросил Паолу у светофора свернуть направо. Нужно быть настоящим главой семейства.

– Зачем?

– Поверни, я зайду в церковь.

– Scusa? – Паоле показалось, что она ослышалась.

– Мне нужно в церковь, – повторил Моррис.

Десятью минутами позже он зажег свечку ценой в четыреста лир в раздражающе современном храме Сан-Джованни-Фьори. Склонив голову на глазах у пораженной Паолы, он вспоминал, как пошел в церковь с Массиминой в первый день их побега, как искренне она желала обратить его в истинную веру, и каким он был тогда циником и себялюбцем. В конце концов победила Мими. Круг замкнулся: Моррис познал унижение. Чего бы он только не отдал, чтобы вернуться в прошлое, оказаться рядом с той страстно верующей девушкой в доме Божьем! Повернувшись к скверно намалеванному «Снятию с креста», Моррис перекрестился и с душой вознес благодарственную молитву.

Паола шипела за спиной:

– Ты спятил, Мо! За нами что, – журналюги гонятся по пятам? Что вообще творится, в самом деле?

У выхода, прямо на пороге церкви, она полезла в сумочку и воткнула сигарету в ярко-красные губы. По ее виду невозможно было понять, раздражена она или просто спешит.

Моррис развернулся и театральным жестом положил руки на плечи жены, решив дать ей последний шанс.

– Теперь, когда ты беременна, сara, – произнес он медленно и раздельно, – я считаю, тебе надо бросить курить. Думаю, пора нам остепениться и постараться создать нормальную, счастливую семью. Об этом я всегда мечтал.

Хорошенькое лицо застыло. На миг ему показалось, что Паола сейчас захихикает. Но кровь отхлынула от ее щек.

– Кто тебе сказал, что я беременна?

– Я это знаю. Мне было видение.

Возвращаясь к машине, он услышал звонок и, поскольку Паола на ходу разблокировала дверцу пультом, поспешил взять телефон. Но услышав его голос, звонивший, видимо, счел, что ошибся номером, и повесил трубку.

 

Глава двадцать четвертая

В тот же день, несколько часов спустя, Моррис составил список неотложных дел. Нужно раскрутить фирму (отчетность, возможности инвестиций), подбодрить эмигрантов, успокоить Форбса, привести в порядок дом в Квинцано (разобраться с мебелью, купить пару картин), установить нормальные отношения с женой (но как?), и помимо всего этого, не забывать прикрывать собственные тылы. Устроившись в небольшой комнате, которую он решил превратить в свой кабинет, обаятельный молодой англичанин одновременно радовался и ужасался неделе, открывавшейся перед ним. Ясно было одно: если расставлять эти дела по важности, то забота о собственной безопасности должна стоять превыше всего; от этого прямо зависел успех всего остального.

Моррис сидел, выпрямив спину, за изящным бюро работы семнадцатого века, очень довольный собой и своей вновь обретенной свободой, задумчиво покусывая кончик паркеровской ручки. Действительно ли его оставят в покое, или Моррис Дакворт по-прежнему находится на подозрении? Трудно сказать. Фендштейг не отступается от своего; возможно, Моррисова причудливая история и заставила их выпустить его из тюрьмы, но лишь с тем, чтобы затаиться в ожидании, когда он совершит ошибку. Интересно, следят за ним или нет?

Проблема в том, что ничего-то он не знает. И в том числе, как много им известно.

В самом деле, почему они, например, до сих пор не нашли машину? Ведь Моррис специально устроил так, чтобы ее обнаружили как можно скорее! Оставил именно там, где преступники обычно бросают ненужные автомобили – в сосновом бору на холмах. Правда, с этой публикой нельзя быть уверенным, что они додумаются даже до самых элементарных вещей. Пускаешь золотую рыбку в крошечную лужицу, а ее и там поймать не могут. В газетах об «ауди» не было ни слова. И поверят ли они в то, что Бобо убили два туповатых эмигранта? Может, упорство Фендштейга – обычный блеф?

Моррис оглядел одну из картинок на библейские темы, развешанных на стене, и задумался. А что, если синьора Тревизан нарочно подбирала самые уродливые образки? Вдруг это было сознательным отречением, отказом подменять возвышенное созерцание эстетской гордыней? Решено: богомазов он оставит в неприкосновенности. Обуздание своих художественных вкусов станет порукой искренности его духовного поступка. Завтра воскресенье, и он посетит мессу в церкви дона Карло на деревенской площади. Там он снова увидит Антонеллу и убедит ее, что не причастен к пропаже Бобо. Сама мысль, что невестка может его подозревать, печалила Морриса. Паолу же он обязательно уговорит. И оставит у себя в душе уголок, куда ей не будет доступа.

Затем Моррис позволил себе поразмышлять, до чего же по-разному он относится к двум сестрам. Да, он мечтал увидеть Антонеллу и первым делом рассказать о своем обращении на путь истинный, о часовне, которую хочет построить при заводе. Она не высмеет его, как Паола. Не будет приставать с подковырками, надо ли им теперь поститься по пятницам, читать молитву перед едой и выгонять рабочих, если те не ходят к мессе и не преклоняют колен перед алтарем. Моррис безотчетно улыбнулся – да, одной Паолы с лихвой хватит на искупление любых грехов.

Наконец, со вздохом вернувшись к списку, он внес подзаголовок «Меры безопасности» и добавил:

1. Машина Бобо: послать Кваме проверить.

2. Кваме: задавали ли ему трудные вопросы?

3. Азедин и Фарук: не слишком валить на них.

4. Мими: убрать папку из офиса. Срочно!!!

5. Стэн: общение с Антонеллой – прекратить или взять под контроль?

6. Гробы: узнать, возможна ли эксгумация? Если да – не разрешать, ссылаясь на моральный ущерб.

7. Разные улики: отпечатки пальцев, свидетели, частицы кожи, следы крови и т. п. Отслеживать внимательно.

8. Анонимный звонок: мужчина или женщина?

9…

Нет, все это абсолютно бесполезно. Что толку пытаться удержать в руках лавину или обуздать бег светил? Каким способом Моррис выяснит, что имеет против него Фендштейг; как узнает, что там еще полковник сумел нарыть; где, наконец, таится та крохотная, неприметная до поры деталь, что мигом склонит чашу весов на сторону обвинения? Следы на трупе? Неизвестный свидетель? Удивительно, как легко мозг переключился с сугубо практических деталей на философское осмысление проблемы. Где, спрашивается, тот предел, докуда – человек волен вести безмятежное существование, имея на душе тайну, о которой ближние не должны даже догадываться? С какого момента ему нужно стать всевидящим и вездесущим, знать все, что думают и делают другие, – ради того только, чтобы они не проведали лишнего?

Вот истина: совершив однажды преступление, приходится стать почти что богом. «В день, в который вы вкусите их, – вспомнилась история первородного греха, – откроются глаза ваши, и вы будете, как боги, знающие добро и зло».

Встав из-за бюро и поправив галстук перед стеклом книжного шкафа (как все-таки приятно быть снова элегантно одетым), Моррис позвонил Марангони, чтобы поздравить его с поимкой двух эмигрантов. Слава Богу, вам удалось! А начальник карабинеров – этот, как его, Фендштейг или Фенстиг, – похоже, совершенно ими не интересовался.

– Надеюсь, – сказал инспектор, по обыкновению осмотрительно, – пребывание в тюрьме вас не слишком утомило.

Собственно, этот звонок понадобился Моррису только затем, чтобы подчеркнуть свою последовательность во всем. Однако не стоило перегибать палку. Пришлось изобразить колебания.

– С деловой точки зрения, – раздумчиво ответил он, – это просто катастрофа. Сами понимаете, Бобо нет, а тут еще и меня забрали. Управлять компанией, по сути, было некому. Кстати, надо думать, даже частичное возмещение убытков мне не светит? – Прежде чем Марангони успел подтвердить, Моррис подпустил тумана: – Но в личном плане, я бы сказал, тюрьма для меня стала чем-то вроде очищения. Там у меня было время очень многое обдумать.

Марангони усмехнулся:

– Я вот тоже частенько думаю, что неплохо бы сбежать от всех дел в тюрьму хоть на месячишко.

– Могу себе представить, – вежливо отозвался Моррис.

– Сожалею, но вопрос о компенсации в любом случае обсуждению не подлежит, – продолжал Марангони. – Тем не менее полагаю, вы выбрали молчание в ситуации, когда оно могло быть истолковано не в вашу пользу.

Моррис осекся, затем ответил:

– Мне, наверное, стоит извиниться за задержку следствия, но тут замешана очень личная причина. Мне слишком трудно было о ней – говорить.

– Понимаю, – тон Марангони заставлял усомниться в его искренности.

– Но я позвонил, просто чтобы поздравить вас с успехом. Должно быть, выследить этих людей было очень непросто. – Он сделал паузу. – И хочу сказать, если я смогу еще чем-нибудь вам помочь, буду рад…

– Мы вам позвоним.

Но Моррис задумал кое-что еще.

– А, кстати…

– Да?

– Понимаете, я кое-что вспомнил, пока сидел в тюрьме, только не знаю, пригодится ли это, так что, может, и не стоит…

Мелькнула ли в голосе Марангони тень раздражения, когда он сказал: «Слушаю»? Во всяком случае, Моррису так показалось.

– А, забудем об этом. Чепуха, наверное.

– Синьор Дакворт, если вы…

Уже лучше.

– Нет, я только хотел сказать, когда вы обыскивали офис, то, возможно, обнаружили, э-э…

Именно в эту секунду, даже не постучав, в комнату заглянула Паола. – Надо срочно отучать ее от таких манер.

– Что? – Марангони определенно клюнул на наживку.

– К тебе гости, – объявила Паола, но не ушла, а осталась, с любопытством глядя на Морриса.

Безусловно, искусство семейной жизни – это, в числе прочего, и умение не мешать супругу, когда ему надо побыть в одиночестве. Даже если ты замужем за святым.

– …не нашли ли вы там… пепел определенного сорта?

Марангони помолчал.

– Синьор Дакворт, даже не будь вы в столь, э-э… сложном положении, согласитесь, с моей стороны было бы большой неосторожностью рассказывать вам, что именно мы нашли в офисе. Почему бы просто не изложить то, что вам известно?

– Именно оттого, что кое-кто настаивает на моем статусе подозреваемого, – огрызнулся Моррис, – я и стараюсь не навязываться.

Паола неодобрительно покачивала головой, на размалеванных губах играла сардоническая усмешка, хотя она явно сгорала от любопытства. Остается надеяться, что скорое материнство принесет ей другие интересы.

Моррис приподнял бровь, словно Марангони мог его видеть.

– Понимаете, когда я вошел в офис, ну, тем утром, и обнаружил все вверх дном, – там стоял запах дешевого табака. Такого, знаете, горлодера для самокруток. Но вспомнил об этом лишь потом. Может, стоило бы проверить, не курит ли кто-нибудь из этих двоих такой сорт. Хотя, конечно, если у вас нет криминологических доказательств…

Инспектор пообещал проверить в материалах следствия. Любая информация полезна, если только она правдива.

– Вонь была точно, как от махорки, – повторил напоследок Моррис, распрощался и повесил трубку, то ли радуясь, то ли досадуя на себя.

Паола все качала головой:

– Тебе не кажется, что лучше сидеть и не высовываться?

Моррис изобразил недоумение.

– Что такое? Я просто пытаюсь покончить с этим кошмаром. Чем больше костей я им кину, тем скорей они, надеюсь, разберутся. Ну ладно, а кто там пришел?

В холле, пропахшем мастикой, среди антикварной мебели стояли Форбс и Кваме. Рядом с внушительной фигурой негра очкастый англичанин казался маленьким и невзрачным. А Кваме просто цвел – толстогубый рот разъехался до ушей, обнажив потрясающие зубы.

– Quod bonum felix, faustumque sit, – торжественно изрек Форбс; таким тоном, несомненно, произносят молитву в Итоне и Харроу. В руках он держал большой плоский предмет, упакованный в коричневую бумагу. – В добрый час! Это мой скромный дар симпатии, Моррис. Когда меня не пустили к вам, я решил приготовить сюрприз.

Пока он вещал, Кваме крепко обнял Морриса и расцеловал в обе щеки.

– Отлично, что вернулся, босс.

Не обращая внимания на Паолу, неотступно следившую за ними, Моррис шепнул в большое черное ухо:

– Спасибо, что не сбежал. Нам нужно поговорить.

Негр прижимал его к могучей груди, на седьмом небе от радости:

– Ты лучше всех, босс, все будет о'кей.

У Паолы глаза полезли на лоб. Пусть видит, подумал Моррис (пока по всему телу разливалось теплое, уютное ощущение безопасности), как его любят те, кому он помог. Он высвободился из объятий Кваме и внезапно прямо перед собой – увидел Массимину.

Моррис остолбенел. Эти мгновения внезапного и полного замешательства всегда так пугали! – Но ведь это правда она: ее лицо в мелких конопушках, смоляные волосы, загадочная гримаска нежных губ. И, как в том сне, на ней одежды Увенчанной Девы. Зачем она здесь? Хочет предостеречь? Или опять надо кого-то убить?

– Я работал над нею две недели, – улыбнулся Форбс. – Как вы просили, помните? В знак моей глубочайшей признательности. Кстати говоря, я подготовил и договор о перестройке виллы, он у меня с собой.

Моррис уставился невидящим взором на протянутые ему бумаги.

– Мо! – вскрикнула Паола.

Рассудок проваливался во тьму. Почти теряя сознание, он чудовищным усилием воли заставил призраков отступить. Массимина из живого существа превратилась в портрет, написанный маслом на холсте.

– Эй, босс! – Кваме обнял его за плечи.

Моррис выдавил слабую улыбку:

– Ничего, не обращайте внимания… просто я немного не в себе от вашей доброты… Не могу выразить словами, какое счастье, что мы снова все вместе. А портрет повесим в спальне…

…В спальне, некоторое время спустя, Паола начала было возмущаться. Она не собиралась отказываться от презервативов из-за христианских заскоков Морриса. Тот напомнил, что она уже беременна, стало быть, упираться нет смысла. Паола упрямо мотала головой. Ну как можно забеременеть, если они все время предохранялись? Что только ему в голову лезет? Моррис спросил, когда у нее последний раз были месячные. Но жена опять отмахнулась: задержки у нее случаются довольно часто, и он это прекрасно знает.

На ней был пояс с чулками и «сексуальное» белье. Иногда, нарядившись в этот комплект, Паола мастурбировала перед зеркалом.

– Лучше купи себе тест да проверься, – подытожил Моррис. Ситуация ничуть его не возбуждала, по крайней мере, сексуально.

– А кровать эту надо выбросить, – заявила жена. – Громоздкое старье. Привезем свою из Монторио.

Только через мой труп, подумал Моррис, украдкой обменявшись взглядами с Мими. Привыкнув к портрету, он стал замечать, что под кистью Форбса ее лицо приобрело более юношеские черты, чем было в жизни. Однако оно не производило того впечатления, что его Христос-гермафродит, поразивший тюремного психиатра.

– A proposito… – вспомнила вдруг Паола. – Кстати, не слишком лихо с твоей стороны было отдать квартиру этому черному громиле, как ты считаешь?

– По-моему, не более чем жест доброй воли.

– Тогда почему именно ему, а не кому-нибудь еще из этой вашей гоп-компании? Или не всем им сразу? Так и так хозяин участка будет писать кипятком.

Моррис молчал. Жена должна доверять мужу, не требуя объяснений – только так. Паола уселась на кровати по-турецки, явно пытаясь подогреть его этой позой. Одну руку она с продуманной небрежностью уронила между бедер. Но, убедившись в равнодушии Морриса, вздохнула:

– Знаешь, если ты грохнул Бобо, то кокетничать с боженькой, по-моему, не очень-то удачная идея. В религию обычно ударяются те, у кого рыльце в пушку.

– Что значит – «я грохнул Бобо»?! – вскинулся Моррис.

Она усмехнулась:

– То и значит. Проверка на вшивость. – И снова покачала головой. – Что-то странное с тобой происходит, Мо, я же чувствую. Ты так непонятно себя ведешь в последнее время, я даже пугаюсь – иногда. Но все-таки, что стряслось с нашим бедным Цыплачком?

– Скорей всего, его грохнули, как ты выражаешься, те два араба.

И Моррис понял, что волей-неволей придется отвлекать женщину самым надежным из известных ему методов. Чтобы не начинать заново препирательств по поводу презерватива, – а нарушать данный обет глава семьи не собирался, – они впервые занялись анальным сексом. К немалому удивлению Морриса, этот способ оказался не столь уж и отталкивающим.

 

Глава двадцать пятая

В воскресенье Моррис проснулся рано, с ощущением бодрости и вполне понятного превосходства над теми людишками, кто, подобно его жене, часами – нежится в постели. Похоже, у всех кругом отсутствовала ясная цель в жизни. В этом отношении – мысль эта его поразила – он даже чувствовал некое сродство с ненавистным, но неотступным Фендштейгом. Интересно. Бодрил и сам факт, что его посетила столь свежая идея. Моррис накинул шелковый халат от Армани, перекрестился на портрет Массимины и громко, чтобы слышали обе сестры, – что намерен заняться делами фирмы, после чего отправится к мессе. Отныне и до конца жизни он решил делать это ежеутренне, как нынешний премьер-министр Андреотти. Моррис улыбнулся, вспомнив, что где-то читал, как Андреотти обвиняли чуть ли не во всех смертных грехах – от растраты и связей с мафией до убийства. Однако поймать его с поличным так и не удалось. Ни разу, ни разу, ни разу не поймали! Уж такая страна – Италия. Мысль согревала сердце.

В ванной Моррис умылся и побрился, размышляя о том, что неплохо бы со временем заменить старый кафель на белый мрамор. И хоть он скорее умрет, чем поставит в ванной краны из золота и слоновой кости, но все-таки и с ними надо что-то сделать. А то уж больно смахивает на общественную уборную, как, впрочем, и все ванные комнаты, неудачно переоборудованные в середине и в конце пятидесятых.

Он вытер лицо и уже открыл было дверь, как вдруг вспомнил совет, данный ему в тюрьме довольно приятным молодым человеком. Моррис еще тогда поклялся, что при первой возможности так и сделает. Вернувшись в ванную, он взял с полки маленькую желтую губку. Спустился на кухню, оторвал от рулона пластиковый пакет и провозился битых пять минут, пытаясь открыть проклятую штуковину. Или взялся не с того конца? Ох уж эти современные удобства. Заглянув в холодильник, обмакнул губку в жирный соус, где плавали остатки вчерашнего праздничного ростбифа – не столько редкий для Паолы кулинарный подвиг, сколько работа donna di servizio, старой служанки синьоры Тревизан, которая очень удачно, на взгляд Морриса, перешла к ним вместе с домом. Как только губка набрякла и сама стала напоминать липкий коричневый кусок жаркого, Моррис сунул ее в пакет, а тот завязал узлом и положил в карман пальто. Это должно быть забавно! Не говоря уже о том, как здорово еще больше замутить и без того грязную воду. Впервые за последние недели у него было легко на душе. Моррис взял пальто и шагнул наружу. На свежий, пахнущий весной воздух.

Было около восьми утра, но дороги уже заполонили многочисленные автомобилисты – горожане рвались прокатитьсяна горных лыжах по последнему пасхальному снежку в родных краях Фендштейга. Моррис ехал аккуратно, наслаждаясь свободой, любуясь неохватными белыми просторами у подножия горных вершин на севере и солнечным городом на южной равнине. Поболтав с Массиминой о беременности Паолы (она утверждала, что это правда, и срок не меньше восьми недель), Моррис остановился и купил местную газету, где его ожидал еще один приятный сюрприз. Среди набивших оскомину статей о чиновниках-взяточниках, – младенцах, найденных в мусоре, и наркоманах, зарубивших топором своих недостаточно щедрых родителей, попался на удивление лаконичный заголовок: «МАРОККАНЕЦ И ЕГИПТЯНИН ОБВИНЯЮТСЯ В УБИЙСТВЕ ПРЕДПРИНИМАТЕЛЯ». Моррис вернулся к киоску, взял плитку швейцарского шоколада и поудобнее устроился на кожаном сиденье «мерседеса», чтобы не спеша прочесть статью. Возможно, если в ней найдется что-нибудь полезное, он вновь обратится к Всевышнему.

Обвинение, признавала газета, было выдвинуто несмотря на то, что тело так и не нашли. Но среди вещей марокканца обнаружен складной нож со следами крови, причем группа ее совпала с группой крови пропавшего Роберто Позенато. Надо же, как интересно! А у его молодого сообщника изъято дорогое серебряное пресс-папье, ранее украшавшее стол Позенато (хотя Моррис не смог припомнить подобной вещицы). У обоих найдена небольшая сумма денег, причем банкноты были из той же серии, что в одном из сейфов компании. Рассказанную эмигрантами байку, – будто бы они вернулись в Верону обжаловать незаконное увольнение, ни сном ни духом не ведая об исчезновении Бобо, полиция сочла совершенно неправдоподобной. Напротив, предполагалось, что подлинной причиной их возвращения было желание прихватить с собой припрятанные во время бегства вещи, возможно, даже принадлежавшую предпринимателю «ауди-100», которую также до сих пор не нашли; в ней, вполне вероятно, могло находиться тело. Учитывая серьезность преступления, марокканец и его сообщник-египтянин предстанут перед судом per direttissima, то есть безотлагательно.

Моррис прожевал шоколадку и тщательно вытер руки носовым платком. Он был одновременно обрадован и озадачен. Что, к примеру, имелось в виду под «одним из сейфов компании»? Ясно, не тот, что за мусорной корзиной – оттуда он сам вынул все деньги, так что полиции не с чем было сравнивать. А в главном сейфе, как известно, наличность вообще никогда не хранилась. Единственное объяснение – Бобо все-таки выдал этим двоим небольшое выходное пособие (неслыханная щедрость!) из какого-то третьего сейфа, о котором Моррис ничего не знал. Но кто-то – судя по всему, Антонелла – знал и рассказал полиции, иначе откуда бы взяться упомянутым банкнотам. Заметка не только подтверждала, как невысоко Бобо ценил своего партнера и зятя (будто и так неясно) и как готовился захватить всю власть в фирме (интересно, сколько еще предстоит открытий на сей счет?). Теперь возникла новая проблема: полиция может подумать, что Моррис сознательно скрыл от нее некие сведения, хотя бы о размере нелегальных сделок компании. Разве можно поверить, будто Азедин и Фарук взяли лишь немного денег из сейфа? Это просто смешно.

Но в целом новости были превосходные, особенно окровавленный нож. Благодаря им Моррис наконец получал достойное место в жизни, законное состояние и решимость использовать его щедро и разумно. Ибо сказано: «Любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует ко благу». Главное – уверовать. Охваченный почти детским энтузиазмом, Моррис схватился за телефон, чтобы поделиться сперва с Массиминой, а затем – уже не столь прямо – и со Всевышним. Забыв набрать ее номер в раю (как раньше делал по привычке, садясь в машину), Моррис просто нажал для верности повтор последнего звонка и уже было принялся благодарить Мими, своего верного ангела-хранителя, как вдруг послышалось характерное треньканье: электронный чип вышел на нужного абонента.

На небесах?..

Моррис лихорадочно пытался вспомнить, кому он звонил со вчерашнего дня, как вышел на свободу. Вроде бы никому. И тут глубокий бас, явно не Массимины, но безошибочно узнаваемый, откликнулся: «Pronto». Моррис опешил. «Слушаю», – повторил бас, уже недовольным тоном.

– Кваме! – наконец очнулся Моррис. – Слушай, тут такие дела… В общем, я еду к тебе.

Странно, но теперь ему казалось, что больше никому он и не собирался звонить.

* * *

Десять минут спустя, поставив машину на Виа-деи-Джельсомини, Моррис с удовлетворением заметил свежие надписи на садовой стене, окружавшей его бывшее жилище. «FORA I NERI DAL VENETO» – гласили метровые буквы. Черные, вон из Венето! Сосед, повстречавшийся на дорожке у ворот, в ответ на его приветствие скорчил гримасу. Моррис заулыбался во весь рот. Когда он поднялся наверх, Кваме показал письмо, которое подсунули под дверь в открытом конверте с неделю назад.

«Многоуважаемый синьор Дакворт,

Приношу искренние соболезнования в связи с кончиной Вашей тещи. Надеюсь, это несчастье не стало непереносимым ударом для Вас и Вашей супруги.

От других жильцов я узнал, что Вы собираетесь переехать с Виа-деи-Джельсомини в особняк, принадлежащий семье Вашей жены. Если так, не могли бы Вы вместо того, чтобы пускать квартиранта, что неизбежно вызовет недовольство в доме, где все квартиры являются собственностью жильцов, продать мне Вашу квартиру по справедливой, с Вашей точки зрения, цене?

Искренне Ваш

СИЛЬВАНО КАСТАЛЛАНИ».

Я таки его достал! Моррис чувствовал себя на седьмом небе. Особенно после того, как увидел, что Кваме вовсе не превратил жилье в свинарник. Наоборот, он оказался намного аккуратней Паолы. Ковры были в идеальном порядке, драгоценные книги Морриса ровными рядами выстроились на полках. Нигде не валялся хлам, неотделимый от их семейной жизни – разбросанные по углам старые туфли, пилки для ногтей между диванными подушками и тому подобное. Нет, у Кваме не было ни соринки, как в порядочном музее. А если теперь в квартире слегка пахло чем-то непривычным, так это просто потому, что у самих чернокожих запах несколько иной, и пищу они готовят по своему вкусу, и, возможно, даже предпочитают другие шампуни, духи, моющие средства… И уж точно им нравятся больше всего (надо же!) сигареты с ментолом. Но разве такие мелкие различия не придают жизни пикантность? С чего, собственно, соседи так переполошились? И чем он сам так не нравился – семейству Тревизан? Нет уж, насчет того, кто здесь не прав, двух мнений быть не может! Ведь Моррис никогда не проявлял предрассудков и не задевал тех, кто нормально с ним обходился. Он обнял Кваме и дружески хлопнул по широченной спине. Наверное, Паола звонила парню, чтобы обсудить какие-то детали переезда.

На Кваме был модный голубой спортивный костюм и добротное кашемировое пальто – еще одно подтверждение, что он не просаживает всю зарплату на выпивку и курево. Моррису подумалось, что из всех его знакомых этот здоровенный негр, как ни странно, наиболее схож с ним по складу ума и поведению. Изгой оказался в итоге гораздо более цивилизованным, чем общество, в которое он стремился войти и которое его постоянно отвергало.

Кваме показал трещину в оконном стекле: кто-то запустил камнем. Моррис пообещал поговорить с полицией. По дороге к машине он демонстративно взял парня за руку и обошел с ним просторный сад, где первоцветы только-только пробились сквозь росистую траву. Надо было показаться им всем и дать понять, что Моррис полностью на стороне Кваме. И конечно, резко обернувшись, он заметил колыхнувшуюся занавеску в одном из окон. Лючия из квартиры номер три. Шпионит. Отлично!

Они сели в «мерседес», и Моррис снова передал Кваме ключи:

– С сегодняшнего дня машина твоя. Ты только должен каждое утро заезжать к нам в Квинцано не позже полвосьмого. Потом мы с тобой едем туда, куда мне надо, и ты либо ждешь в машине, либо сопровождаешь меня. И так до вечера, пока не отправимся на боковую.

– Да, босс.

– Надеюсь, у тебя не будет проблем вовремя встать. Терпеть не могу, когда опаздывают.

– Никаких проблем, босс.

– Отлично, тогда поехали на завод, потом на Вилла-Каритас, а оттуда в церковь.

Моррис зажмурился, когда Кваме на редкость неуклюже развернулся в тупичке. Однако невозможно было не восхищаться апломбом этого парня, а также поразительной сдержанностью во всем, что касалось их общего преступления: ни расспросов, что Моррис сказал полиции, ни рассказов, как он сам вел себя на допросах, словно собственная судьба его вовсе не беспокоила. Кваме словно безоговорочно доверился Моррису, взявшему все в свои руки.

В некотором роде, подумал Моррис, – так же доверяла ему Массимина. Как восхитительно сравнивать людей и противопоставлять их друг другу… Минуты две он чувствовал себя совершенно счастливым.

– Кстати, – сказал он, – Азедину и Фаруку предъявили обвинение. Скоро суд.

Кваме только кивнул. Он приткнулся слишком близко к фургону, груженному металлоломом. Собачонка, устроившаяся на пружинах ржавой койки, смотрела на них с таким любопытством, будто собиралась запрыгнуть в «мерседес». Ее вид напомнил Моррису о лежавшей в кармане губке. Что за утро! Сперва подрядчик, после – доберман.

– Вряд ли их смогут прижать всерьез: доказательства слишком слабые. А ты как считаешь? Но все-таки хоть какая-то передышка для нас.

Кваме эти дела, сдается, ничуть не волновали. Что было, пожалуй, даже несколько бездушно, ибо Моррис не упускал из вида моральную сторону проблемы. За содеянное ими страдать приходится другим.

– Учитывая, чем занимались эти бедняги, они вполне могли подцепить СПИД…

Чернокожий проскочил очередной поворот, забыв переключить скорость.

– Тебе не кажется, что…

Кваме наконец открыл рот и ухмыльнулся.

– Мне жалко ту белую «ауди», босс, – сказал он. – Уж очень мне понравилась большая, здоровая тачка.

– Дай срок, раздобуду тебе такую же, – пообещал Моррис.

Похоже, в том, что касается морали, на Кваме особо рассчитывать не приходилось.

* * *

Доберман встретил их с обычной злобой, гавкая и кидаясь на дверь машины. Видимо, еще при Бобо кто-то из персонала получил указание спускать эту тварь с цепи по выходным. Псина уперлась лапами в стекло и свирепо рычала. Моррис нашарил в кармане пакет, вытащил пропитанную соусом губку, велел Кваме чуть приоткрыть окошко и отправил гостинец прямо в пасть ублюдку. Так лишний раз подтвердилась чудовищная наивность собачников: животное тут же потеряло к приезжим всякий интерес, занявшись жратвой, а они спокойно отперли офис и вошли.

Долгая мучительная агония, объяснил ему студент-ветеринар, сидевший за растление малолетних. Что ж, поглядим.

Как странно, подумал Моррис, возвращаться в эту грязную конуру. А ведь полгода не прошло (и тоже было воскресное утро… вот уж впрямь день поминовения!), как у них с Бобо случилась здесь первая стычка – предзнаменование всего дальнейшего. Однако ничего здесь не изменилось: стол, шкаф с папками, сейф, корзина для бумаг, распятие… все как было. Разве только календарная девица – на февральской картинке она многозначительно облизывала горлышко бутылки от братцев Руффоли. А теперь, в середине марта, судя по всему, пыталась откупорить сразу две таких посудины нагло торчащими коричневыми сосками вместо штопора. Моррис первым делом снял пакость со стены и уже собирался отправить в мусор, где ей было самое место, как вдруг сообразил, что календарь вполне можно пожертвовать Кваме, ничуть не оскорбляя Мими и распятие. В конце концов, нельзя же ожидать, что все сразу обратятся в веру Господню.

Негр с довольной улыбкой пролистал календарь, поворачивая то так, то эдак, словно вертикальные ракурсы его не слишком вдохновляли. Когда же Моррис полез в ящик с роковым «делом Массимины», сообщник гулко прокашлялся и пробасил в пространство:

– Знаешь, куда я засуну эту бутылку, братан? – Англичанину, торопливо перебиравшему бумаги, нужды не было гадать. – Я ее засуну прямо в эту сладкую белую задницу, вот, – заржал Кваме.

Моррис всю жизнь старался избегать подобных разговорчиков, но сейчас читать нотации Кваме было бы неправильно: ведь он сам дал ему эту дрянь. Так или иначе, если календарь его убережет от более опасных пороков, пускай любуется на здоровье. Как говорится, чем бы дитя ни тешилось…

Бросать компрометирующие документы в корзину было слишком рискованно. Моррис спрятал их в карман пальто и повернулся к выходу.

– Сейчас у нас нет времени, – объяснил он, – но в ближайшие несколько дней я хочу, чтобы ты пролистал все папки в этом кабинете, просмотрел каждый документ, разобрался в делах компании. И если найдешь какие-нибудь заметки, записки или еще что-то личное, сразу сообщи мне, хорошо? На улице до пса постепенно дошло, что губка – не совсем то, на что он рассчитывал. Доберман судорожно тряс башкой и лязгал внушительными клыками. В последний раз, как надеялся Моррис. Как бы там ни было, пока тварь пыталась пристроить в своем брюхе то, чего ей глотать никак не следовало, люди спокойно прошли по раскисшей глине несколько шагов до «мерседеса».

– Вперед, – с облегчением скомандовал босс.

Когда они доехали до Вилла-Каритас, было полдесятого, но все еще спали. Моррис засомневался – как же Форбс будет заведовать школой, ведь мальчишек надо собирать на уроки и прочие мероприятия строго по расписанию. Однако вот приятная неожиданность: большой дом был старательно прибран, на столе стояла ваза с нарциссами, а на стенах висели рисунки, судя по всему, сделанные эмигрантами под руководством Форбса. Несколько топорных набросков сада и окрестных холмов, довольно гладкая серия живой натуры – молодой человек лежит на кушетке – и поразительно тонкий портрет мальчика с восточными чертами лица, в котором Моррис узнал Рамиза. Это, несомненно, была работа самого маэстро. Очень впечатляюще.

Моррис загляделся на портрет. Нет ли в нем сходства с Массиминой? Возможно ли такое? Ну нет, так можно скоро превратиться в параноика, психопата или что-то вроде. Всюду будет мерещиться она. Наверное, Форбс, не имея под рукой более благодарной натуры, просто наделил парнишку всей прелестью портрета, который он копировал с картины в Уффици. Красота Мими заразительна.

Мысль понравилась Моррису.

Он уже было собрался наверх, напомнить Форбсу, что тот просил отвезти его к мессе в церковь дона Карло в Квинцано, когда Кваме окликнул:

– Разрешите, босс, я займусь стариком?

– Нет, нет, все в порядке, – встревоженно отозвался Моррис с лестницы. Но Кваме смиренно объяснил: – Да нет, я говорю, может, мы его разбудим и сразу чаю принесем. Он это любит.

– Что ж, идея неплохая.

Ну вот, опять Кваме удалось произвести впечатление. Моррис вернулся на кухню.

– Когда-то и я вот так будил свою мать – приносил ей чай в постель, – заметил он. Хотя этого, возможно, и не стоило говорить: сразу вспомнилось, как разъярился папаша, когда после смерти матери Моррис наотрез отказался готовить чай для него и его баб. В кровь мигом проник прежний яд, а в душу – глубокая горечь. А вдруг какой-нибудь бульварный листок донес до папаши весть, что его сын в чужой стране парился в тюрьме по подозрению в убийстве? Что ж, было бы здорово. Может, старый распутник усвоит наконец, что не такой уж он маменькин сынок.

Кваме возился у плиты.

– Я мигом, босс, только заберу кой-чего со старого места, – сказал он, поставив чайник. И помчался наверх, перемахивая по три ступеньки.

Когда Моррис подошел с этим чайником к спальне Форбса, на его осторожный стук немедленно отозвались:

– Veni Creator Spiritus!

Форбс уже пробудился и читал в постели, в полном одиночестве. На полке дымилась курительная палочка, распространяя довольно приятный запах; кругом валялись таблетки, микстуры и свечи от геморроя. Моррис деликатно отвел глаза.

– Счастлив снова видеть вас здесь, голубчик, – просиял старик. – Это просто великолепно!

Когда Моррис выразил приличествующее восхищение замечательными этюдами, созданными под чутким руководством Форбса, старик, – которого его благодетелю еще не доводилось наблюдать в столь приподнятом настроении, воздел полосатые рукава пижамы и весьма лирично провозгласил:

– Virginibus puerisque canto.

Декламируя это, он кивал в такт и смотрел в голубые глаза Морриса. Они дружно наслаждались мимолетным совершенством жизни, ловя момент, пока не подоспели новые неприятности. Моррис никогда еще так не любил своего высокомудрого приятеля, как в то утро. Он не замедлил поведать, как обратил сердце свое к Господу и решил без остатка посвятить жизнь филантропии. Школа Форбса станет краеугольным камнем этих планов.

– По крайней мере двое учеников должны быть из бедных семей, я сам буду платить за их обучение, – настаивал он, глядя на Форбса ясным взором, а тот лишь потрясенно качал головой.

* * *

* * *

 

Глава двадцать шестая

Что есть литургия? Пожалуй, точнее всего ее можно описать, как долгое ритмичное бормотание. Речи дона Карло были тихи и несвязны. Отклики паствы накатывались, как легкие волны в погожий день, с шипеньем разбиваясь о каменный пол церкви Сан-Томмазо-ин-Органо под шарканье подошв и шелест дорогих платьев. Голос священника завлекал – а ну-ка, все вместе: «Che Gesщ vi benedica». А теперь снова дружно: «Ave Maria, madre di Dio». Вот молодцы, теперь опять хором: «Amen». Да благословит вас Господь; Богородице, Дево, радуйся. В общем, полный аминь… В маленькой церквушке смачный дым кадильниц кружил голову подобно гашишу, струи его колебались из стороны в сторону, завивались кольцами и таяли в лучах солнца, перекрещенных в тесном пространстве между амвоном и алтарем, словно ажурные фермы сияющего небесного моста. Со стен смотрели из полумрака фигуры Страстей Господних, будто призраки у роковой черты.

Короче говоря, ничего более близкого ему по духу Моррис не смог припомнить за всю жизнь. Он искренне жалел, что не приобрел эту привычку много лет назад. А если бы еще удалось уговорить Паолу! Какая была бы семья: они торжественно стоят рука об руку, рядом двое или трое ангелочков. Ну, как может женщина не поддаться на такой естественный соблазн? Вот это – достойная цель. И ее необходимо добиваться.

Еще Моррис размышлял о Распятии. Впервые за долгое время он отрешился от земных забот рядом с безупречно державшимся Форбсом и гигантом Кваме, который вставал, садился и шумно падал на колени на долю секунды позже остальных прихожан, – точно неуклюжий эбеновый топляк (или крокодил, прикинувшийся бревном?) то всплывал, то снова погружался под зеркальную поверхность всеобщего благочестия. А когда все выстроились в очередь за причастием, Моррис подгадал так, чтоб оказаться рядом с Антонеллой, во время мессы сидевшей напротив. Но не смотрел на нее, не пытался ловить ее взгляд, даже не пробовал подражать отточенной грациозности движений истинно верующей. Просто стоял, склонив голову, а перед самым алтарем закрыл глаза, погрузившись в молитву. И пока на языке плоть смешивалась с кровью, губы слабо шевелились. «Дорогая Массимина, – молил он, – замолви за меня слово перед святыми угодниками и Девой Марией, дабы мог я спасти свою душу и искупить многие грехи мои». Просьба шла от сердца. Старые письма о выкупе, лежавшие в кармане, неизъяснимым образом приближали его к Мими.

Шевеля губами, Моррис чуть дольше задержался у алтаря, пока над ухом не прошелестели, словно по небесной рации, слова Антонеллы, возвращавшейся на свою скамью:

– Я так рада, Моррис, что наконец прояснилось это недоразумение. Я очень расстроилась, когда тебя забрали. Я ни минуты не верила, что ты замешан в чем-то нехорошем.

Единственное, что огорчало, – рядом угнездился один из братьев Бобо, и с виду он был, надо признать, куда краше младшенького.

Потом они еще пару минут поговорили на паперти с видом на деревенскую площадь и убогий памятник в стиле модерн. Дул весенний ветерок. Fratello Позенато был преисполнен мрачным удовлетворением: наконец эти черные получат по заслугам. Однако самое главное, что все ужасы кончились и жизнь продолжается. Моррис испытующе глянул на Антонеллу. Но к милым глазам уже – подступили слезы. Пытаясь загладить невольную бестактность, Моррис заверил: он не сомневается, что Бобо жив, и скоро все разъяснится окончательно. Вольно же полиции хватать людей и обвинять в самых жутких вещах, можно подумать, специально на потеху ненасытной прессе. А возможно, лишь оттого, что несчастные парни не белые. Господи, да карабинеры даже его пытались обвинить в убийстве бедняги. И все только потому, что партнерам иной раз случалось поспорить насчет руководства компанией. Можно подумать, всякая перепалка непременно должна закончиться смертоубийством. Да ведь и тело не нашли. Моррис печально улыбнулся. Но тут Форбс, как раз вернувшийся из туалета, впервые услышал новость об аресте эмигрантов и побелел как мел.

– Quid hoc sibi vult? – прошамкал старик. – Невозможно! Только не Фарук!

Казалось, несчастный вот-вот упадет в обморок, так судорожно он вцепился в бортик фонтана – в ту единственную пядь, где не резвились грубо слепленные херувимы. Моррис был тронут до глубины души, когда гигант Кваме, до тех пор тактично державшийся в стороне от их компании, склонился над Форбсом, шепча слова утешения. Несколько секунд он мог наслаждаться необычайным зрелищем – толстые розовато-коричневые губы мягко шевелились рядом с пучком седых волос, торчащим из воскового уха. Будь он художником, непременно изобразил бы такую сцену. Впрочем, это, возможно, уже сделал Караваджо.

Из церкви вышел дон Карло и, отведя Морриса в сторонку, заверил, что сделал все возможное для преодоления бюрократических препон, как они и договаривались три недели назад. Эмигранты будут иметь все нужные разрешения до тех пор, пока «Вина Тревизан» предоставляют им работу и оплачивают медицинскую страховку. Моррис поинтересовался, чем отблагодарить за заботу, но падре ответил, что труды ради бедных не требуют воздаяния, ибо се есть долг каждого. Однако если Моррис когда-либо почувствует себя обязанным Создателю, Церковь возрадуется его лепте, поскольку самая большая проблема церкви Сан-Томмазо на сегодняшний день – выветренная кладка звонницы. Моррис удержался от неловкости, грозившей, если бы он с ходу полез за чековой книжкой, но сочувственно покивал и решил через неделю-другую послать анонимное пожертвование. Возможно, с небольшим огрехом в итальянском, но с пожеланиием аправить эти деньги на ремонт колокольни. Женский род вместо мужского – достаточно, пожалуй. Или напишет «миллион» с одним «л».

– Падре, – окликнул он, когда священник собрался уходить.

– Да, figlio mio.

Но воспоминания о тюремной исповеди были все еще слишком болезненны. Моррис умолк, глядя в глаза простодушному старичку. На миг показалось, что вся душа бросилась в лицо, вот-вот прорвет кожу – как было, когда он любил Мими. Она рядом.

– Вас что-то тревожит, сын мой?

Моррис обождал немного. Затем произнес с явным усилием:

– Меня беспокоит состояние моей свояченицы, падре. – Это была чистая правда. – Я бы очень хотел, чтоб вы были рядом с ней. – И добавил тише: – Боюсь, ее муж встречался с другой женщиной. – Заставив себя заглянуть в сморщенное лицо, он закончил: – Огромное вам спасибо, святой отец, за доброту. Вы воистину стали опорой всей нашей семьи.

– Благослови тебя Господь, сын мой, – сказал священник. – Понимаю, нелегко вам пришлось.

И Моррис вдруг подумал: не женись он так глупо и поспешно, из него самого вышел бы прекрасный духовник. Конечно же, у него есть что сказать людям, и он всегда был бы рад выслушивать их житейские проблемы. Строгое соблюдение обрядности для человека с его эстетическим вкусом – одно удовольствие. Да и с целибатом не возникло бы особых трудностей. Откровенно говоря, чем больше физических ощущений он получал от той неразберихи, что именуется – современным сексом, тем больше это обескураживало. Только плотская жизнь с Мими была настоящей святыней.

Когда Моррис распрощался со священником и направился к машине, в голубых глазах его стояли слезы.

Затем, желая воочию убедиться, что пес действительно издыхает в муках, он велел Кваме по дороге на Вилла-Каритас опять завернуть в офис. «Забыл захватить кое-какие бумаги», – объяснил он Форбсу. Тот с заднего сиденья машины донимал расспросами о возможной участи Азедина и Фарука. Причину этой настойчивости Моррис никак не мог уяснить: он хорошо помнил, как старик поначалу вообще не желал связываться с эмигрантами. Возможно, впрочем, это было еще одно из проявлений благотворного воздействия Морриса на окружающих. Он заверил Форбса, что компромат на всех и каждого – часть бесконечного фарса под названием «публичная жизнь Италии», где всех подряд то и дело уличают в страшных преступлениях, но никого не казнят. Если настоящих мафиозных заправил оправдывают из-за мелких процедурных погрешностей, то как можно осудить двух простаков за убийство, когда тело не найдено и улик почти нет, да и те, что есть – косвенные.

– Настоящий убийца, должно быть, покатывается со смеху, – угрюмо сказал Форбс.

– Как раз наоборот, – Моррис в своем положении мог с полным правом наслаждаться ролью эксперта. – Наверняка у него даже от души не отлегло. Он ведь уже видел, как меня обвинили во всех смертных грехах, а потом отпустили. Как тут не понять, что и с этими двоими дело рассыплется, как карточный домик.

– Fiat iustitia, ruat caelum.

Темно и непонятно. Моррис, само собой, снизошел до традиционной просьбы просветить – и тут как раз, проехав поворот на Квинто, увидал у заводских ворот патрульную машину с мигалкой.

– Да свершится правосудие, даже если рухнет небосвод, – перевел Форбс. Но Моррис не слушал.

Небеса уже разверзлись. Кто-то вызвал карабинеров. Повод был очевиден. За воротами мерзкая тварюга, которую неизвестно зачем завел Бобо (это так и осталось для Морриса загадкой, ведь прежние хозяева обходились без всяких там паршивых кобелей) носилась взад-вперед у стенки, лаяла как оглашенная и время от времени, подпрыгнув метра на полтора, бросалась на бетонную ограду. Побоявшись, что его машину уже заметили и опознали, Моррис велел Кваме ехать на синие вспышки мигалки.

У карабинеров был озадаченный вид – то ли взломать ворота и выяснить, не пробрался ли на завод злоумышленник, то ли действовать с оглядкой, дабы не нарушить неприкосновенность частного владения. Что касается Морриса, ему тревогу изображать не приходилось. А в следующую минуту пришлось встревожиться еще сильней. Едва он взялся за пульт дистанционного управления, благодаря карабинеров за оперативность и недоумевая, с чего собака так взбесилась, как подъехала еще одна машина. Отперев ворота, из-за которых доносился жуткий вой, Моррис обернулся и оказался нос к носу с Фендштейгом. И сразу вспомнил, что письма о выкупе за Массимину все еще лежат во внутреннем кармане пальто.

Какой же он безнадежный, неисправимый дурак!

– Buon giorno, – поздоровался полковник. Это прозвучало так же зловеще, как «Guten Morgen». А то и девиз на воротах Освенцима: «Arbeit macht frei». По спине поползли мурашки. Моррис был на волосок от разоблачения. – Рад видеть вас снова, синьор Дакфорс, – Фендштейгу приходилось перекрикивать истеричный вой. Псина, по крайней мере, маялась за свои грехи.

Моррис механически кивнул, словно не узнав старого знакомца. И, как только заскрипели шарниры и створки медленно поехали в стороны, отчаянно крикнул:

– Там кто-то есть! Грабят!

Протиснувшись в открывшуюся щель, он рванулся к бараку. Кваме с карабинерами наступали на пятки, а письма жгли тело через карман.

До цели оставалось метров десять, когда полцентнера живого веса с разбегу ударили в грудь. Блеснули клыки, мелькнули черные десны, яростные глаза. Моррис услышал звук своей рвущейся плоти и провалился в кровавый кошмар.

 

Глава двадцать седьмая

Если Моррис и приходил в сознание за следующие двое суток, то совсем не помнил этого. Уже после, обсуждая с Форбсом происшедшее, он предположил, что если б Данте имел представление о современной анестезии, он бы живописал еще много новых кар для грешников: смесь удушья, кошмарных видений и тошноты, слепящие огни в липком мраке, когда человек сознает лишь то, что его лишили сознания, полная беспомощность – ни памяти о прошлом, ни надежд на будущее. И постоянная, непрерывная мука… В общем, идеальное наказание для того, кто повинен в привычке контролировать свой разум и считать себя повелителем судеб – собственной и чужих.

Одно утешение: покуда жив, страдания можно воспринимать как епитимью. Господь явно предназначил Моррису долгие годы служения, дабы он мог одеть и накормить сотни нуждающихся на расширенном предприятии «Вина Дакворт», постепенно вовлекая заблудшие души из третьего мира в лоно нашей матери Церкви.

Но покаяние, пока оно длилось, было воистину болезненным. Теперь казалось, что обломки, под которыми он погребен, или, вернее, вязкая жидкость, куда он погрузился с головой, – одновременно яркая и темная, оглушительная и безмолвная, мягкая и сдирающая кожу, как наждак, – вот-вот расплющит его, вдавит внутрь самого себя. Он весь превратился в сгусток страшной боли, терзавшей и рассудок, и душу.

Из ниоткуда доносится голос: «И straordinariо!» Что – невероятно?

Еще один голос, такой же приглушенный: «Паола, cara, я сама поверить не могу. Неужели правда?»

Теперь ясно, что следующий вопрос: «А что говорит полиция?» – задала его жена.

Услышав это слово, Моррис мгновенно и полностью пришел в себя. Каждый его нерв, казалось, обнажился: он немедленно ощутил темноту, неясный шум, помимо голосов жены и невестки – обычный звуковой фон всех общественных мест. Чужую, слишком жесткую постель, резкую боль в шее и правом ухе, бинты, которые закрывали глаза и притупляли слух. Но ярче всего было сознание, что пальто исчезло.

– Ради Бога! – застонал он. – Мое пальто! – Голова дернулась, руки поднялись и упали, а лицо обожгло невыносимой болью: словно молния ударила в висок, пробежала по правому уху и взорвалась там, где шея переходит в плечи.

– Мо! – взвизгнула Паола. – Не шевелись!

– Я схожу за доктором, – сказала Антонелла.

Теперь он вспомнил собаку, оскаленные клыки, море крови – очевидно, собственной. Ну теперь-то наконец прибили эту тварь? Но главное место в его мыслях занимало пальто. Старые письма о выкупе. Коронная улика. Он выдал себя с головой, хоть и обратился к Богу. Твои грехи тебя найдут… Но так же нечестно!

– Мими! – закричал он. Очень глупо. Но игла уже впилась в руку. Он заснул так же мгновенно, как до этого пришел в сознание.

Потом опять была долгая тьма, хотя не столь гнетущая, как прежде, просто сознание куда-то плыло сквозь туман обезболивающих уколов. Затем он почувствовал, как кто-то гладит его по руке. Душа его была неспокойна, она словно ворочалась внутри, стараясь выбраться на поверхность – к лицу, к глазам, пока Моррис их не открыл, и тут чужая рука отдернулась.

Бинтов на лице больше не было, хотя тугая повязка стягивала череп от макушки до подбородка. И пошевелиться он не мог, только смотрел на лампу дневного света под потолком. Он позвал жену. «Моррис, мальчик мой», – откликнулся тихий печальный голос. Форбс встал и склонился над ним, словно пыльное видение в мертвенном свете; в водянистых глазах стояли слезы.

– Господи, что со мной?

Но Моррис уже пришел в себя и был готов действовать. Что случилось, он и так прекрасно знал – пес вцепился в глотку. А нужно было выяснить, куда девалось пальто.

– Кто-то попытался отравить собаку, – объяснял Форбс. – Она взбесилась и порвала вам лицо. Помните, мы все вместе поехали к вам в офис? Это было позавчера.

Этого Моррис не ожидал. Порвала лицо? Он потрясенно умолк. Лицо! Боже мой, на что я теперь похож?

Форбс исчез из поля зрения, опять присев на стул. Перед тем как заговорить, он снова взял Морриса за руку с бесконечной нежностью. Прокашлялся. Но так и не собрался с духом.

В ужасе Моррис попытался приподняться, но лишь дернулся от боли – вся кожа стянулась. Форбс положил ему руку на здоровое плечо, чтобы удержать от резких движений.

– Не буду вас обманывать, – сказал он, на сей раз обойдясь без неотвязной латыни. Это означало лишь одно: дела совсем плохи.

Моррис вытащил из-под одеяла другую руку и нащупал плотную повязку, тянувшуюся до самой шеи. Потрогав свободную от бинтов щеку возле носа, он ощутил бугорки недавно наложенных швов. Погонные мили швов! Боже милосердный! Он заштопан от лба до подбородка.

– Шрамы останутся на всю жизнь, – пролепетал он.

Невидимый Форбс промолчал.

– На всю жизнь! – повторил Моррис. Он чувствовал, что вот-вот разревется, как ребенок. Захотелось остаться одному, оплакивать свое несчастье, воззвать к Мими и к Господу – пусть объяснят, в конце концов, за что с ним так обошлись. Он же всего лишь хотел избавиться от тупой зверюги. Какое издевательство! А еще думал иногда, что может перебить половину человечества и при этом остаться безнаказанным… Горькие слезы жгли раны на щеках. За одно дурацкое воскресное утро вся жизнь пошла кувырком.

– Ne cede malis (20), – пробормотал Форбс. Затем, видя отчаяние зажмурившегося Морриса, нерешительно добавил: – По крайней мере, есть и одна хорошая новость.

Моррис с трудом поборол жалость к себе и сразу заподозрил подвох:

– Ну что там еще?

– Похоже, Бобо только похитили.

– Как? – он широко открыл глаза и опять совершил ошибку, попытавшись повернуть голову.

– Антонелле пришло письмо с требованием выкупа.

Ему понадобилось несколько секунд, чтобы осознать. От кого письмо, с каким еще требованием? Мысли лихорадочно вертелись в голове. Ради Господа! Стоит произойти какой-нибудь неприятности, как тут же появляется целая армия психов, желающих поскорей сорвать на этом миллионный куш, будто страдания людей для них вообще ничего не значат! Теперь стало ясно, что именно об этом письме говорили Паола с Антонеллой – обе не могли поверить. Да уж. Он сделал глубокий вдох. Но, хоть убей, непонятно, с какой стати Форбс считает этакую жуть хорошей новостью.

– Теперь им будет гораздо труднее осудить Фарука с Азедином, вы не находите?

Моррис пришел в ярость. Он вновь попытался сесть и бессильно откинулся на подушку.

– Какого черта беспокоиться об убийцах и педрилах, – когда у меня лицо порвано в клочья? Да плевать мне на них. Слышите, плевать! Гнусная тварь – искалечила всю мою жизнь, а тут вы лезете в душу с извращенцами.

После этой вспышки наступило долгое молчание. Моррис бессмысленно смотрел в потолок, словно несчастье лишило его остатков воли. А он как раз поклялся исправиться!

Наконец Форбс сказал с мягким упреком:

– Моррис, вы были очень добры ко мне, поселив на Вилла-Каритас, оплатив ремонт и так далее…

Он помялся. Но Моррис почти не слушал, занятый мыслями о пальто. Все игры подошли к концу. Судьба одним ударом лишила его и красоты, и безопасности.

– Но дело в том, – продолжал Форбс, – что я сильно привязался к Фаруку. Он бесконечно милый и добрый юноша. Что же – до – его сексуальной ориентации, это, вне всякого сомнения, его личное дело. В конце концов, и Микеланджело, и Сократ были гомосексуалистами. Важно то, что я ни на секунду не верил в его причастность к убийству. И я сделаю все, что будет в моих силах, чтобы его не осудили.

Опять повисло тяжелое молчание. Что имел в виду Форбс, говоря «все, что в моих силах»? Что он может сделать? Тишина затянулась. Моррис, подождав, принялся расспрашивать, что произошло после того, как пес сшиб его с ног (пальто, куда они дели пальто?). Ответа не последовало, и он понял, что Форбс ушел. Наверное, в туалет, подумал Моррис. Но старик больше не вернулся.

* * *

Моррис не привык к больничной обстановке. С тех пор, как мальчиком прижимал лицо к стеклу палаты интенсивной терапии в Актонском мемориальном госпитале, где умирала милая мамочка, он даже не зашел ни разу ни в одну больницу. Поэтому, когда спустя несколько часов после внезапного бегства Форбса ему удалось-таки присесть в постели, он немало удивился, обнаружив, что младший медперсонал здесь по преимуществу мужского пола и носит вместо белых халатов зеленые пижамы, а на ногах у них шлепанцы. Все прочие детали – стены, выкрашенные в серый цвет на канцелярский манер, с непременными огнетушителями, ширмы у кроватей, белые двери кабинетов, наконец, затянутое паутиной распятие над дверью – были вполне заурядны.

Развернувшись всем телом, чтобы шея не так болела, Моррис разглядел пациента на ближайшей койке. Замотанный бинтами обрубок на месте правой руки, похоже, сильно мешал соседу листать спортивную газету. Газета, подумал Моррис. Нужна газета, чтобы оценить положение на игровом поле, по крайней мере, глазами прессы. Хотя полиция, возможно, просто дожидается, пока он наберется сил, чтобы осознать всю тяжесть каких-нибудь свежих улик.

Похищение. Несколько убийств. Звучит совсем не так зловеще, как до тюрьмы: именно там он убедился, насколько нормальны, если не сказать порядочны, – многие убийцы, похитители и педерасты. Просто их природные наклонности случайно совпали с возможностями. Большинство переживало свои преступления, как какую-то тяжелую болезнь, от которой им не сделали вовремя прививку. В тюрьме Моррис не встречал ни таких выродков, как Бобо, ни извращенцев, вроде его собственной жены.

Две женщины и пожилой мужчина обступили другую койку, не давая Моррису увидеть, какая беда приключилась с лежащим на ней человеком. Но ясно было, что все его товарищи по больничной палате пострадали более чем серьезно. Ампутации, увечья, уродства во всей неприглядности. Наверное, были тут и такие, кто ждал пластической операции. Может, именно поэтому, обведя взглядом все десять кроватей и четыре стены, он не заметил ни одного зеркала? Пациентов надо готовить к будущему убогому существованию. Пациентов вроде него.

О, Мими, погибло это прекрасное, чистое, выразительное лицо! Щеки, которые ты так жадно целовала!

Думая об этом, а еще о пропавшем пальто, терзаясь мыслями о новых письмах насчет выкупа (кто же, силы небесные, их сочинил – не тот ли, кто звонил в полицию?), Моррис медленно поджаривался в аду утонченного душевного хаоса. Единственное, что он мог – поднять глаза к небесам и молить ангела-хранителя пролить бальзам утешения на его пылающие раны, на кошмарные щеки, распухшие губы и гноящуюся душу. И сделал все, на что был способен: сложил ладони и склонил изувеченное лицо в молитве. Он не откажется от своей веры после первого же испытания, сколь бы тяжким оно ни было.

– Алло, – произнес чей-то голос. – Как проживаете, мистер Дакуати? Ленч!

Повернувшись, Моррис обнаружил низенькую коренастую фигуру – типичный южанин со смуглым лицом и яркими косящими глазами.

– Удачно мы здесь поимели английского пациента. Могу практиковать свой инглиш, да? – Сняв с тележки поднос и поставив на тумбочку, человечек объяснил: – Я бывал два года в Эрлс-Корт, Лондон, знаете его? Поэтому я так ладно рассказую. – Он улыбнулся во весь щербатый рот.

Все еще погруженный в молитвы, Моррис снова ощутил себя участником сюрреалистического действа. Он поморгал и пришел к выводу, что явление ниспослано ему, дабы показать, что есть на свете люди еще более жалкие и нелепые, чем он сам. Как бы скверны ни были его дела, каким бы уродом он ни стал, все равно его наверняка будут ценить выше, чем эту помесь клоуна и гнома.

Глядя на кусочек курицы в прозрачном бульоне с редкими зернышками риса, Моррис вежливо поблагодарил санитара и заверил, что будет рад говорить с ним исключительно по-английски. И сразу спросил: где его одежда, нет ли поблизости зеркала, и нельзя ли раздобыть местную газету?

Санитар просиял:

– Дионизио меня звать.

– Очень приятно, я – Моррис.

Наверное, так Господь испытывал его терпение.

– Ваша одежа в armadio… в шкафе, номер как кровать, восемь. Зеркало в туалете на коридоре. – Санитар по-птичьи склонил набок маленькую головку. – Но ее лучше не смотреть до операции. Газета на столе в заду коридора.

– А когда меня выпишут, Дионизио? – Сознание просто отказывалось воспринимать слово «операция».

– А-а, мистер Дакуати, так быстро-быстро уйти, а еще не успел – к нам прийти! – Дионизио покачал головой и подошел к ногам кровати, где висел планшет с предписаниями. – Операция в пятницу. До нее много анализов. Потом будут брать… как это по-вашему? – Он бросил планшет и ущипнул себя за волосатое коричневое запястье.

– Кожа, – подсказал Моррис, невольно поежившись.

– Хватают кожу с ноги и ложат на лицо, – человечек похлопал себя по щеке и снова заглянул в планшет. – Потом… как сказать rimodellare – переладят вам ухи. Может быть, отойдете на следующей неделе.

Он пристроил на коленях у Морриса нечто вроде столика и водрузил сверху поднос. – Обход, судя по всему, уже завершился, и все пациенты ели, насколько им позволяли увечья. Поэтому санитар задержался поболтать.

– Ми-истер Моррис! – провозгласил он. – Англичанин! Я такой счастливая. – Так давно не рассказую – по-английски.

Вот так всегда в этой жизни, подумал Моррис: люди, с которыми вовсе не хочется разговаривать, непременно жаждут общения с тобой, – и обязательно в самые важные моменты жизни приходится иметь дело с идиотами. Вроде того слабоумного доктора философии, который в римском пансионате излагал ему свою теорию, что, дескать, духи всего лишь литературная метафора. Хотя Моррис еще тогда знал, что духи – должны существовать, – что и подтвердилось в ходе дальнейших событий; пожалуй, чересчур недвусмысленно. Даже на смертном одре к нему обязательно подошлют какого-нибудь назойливого полудурка, и тот превратит его последние минуты в балаган. Вечный флирт космического – с комическим. Но, обратившись к Господу, Моррис стал более сдержан и покладист. Возможно, это – наказание ему за грех тщеславия. Не так уж он душевно туп, чтобы не понимать, как сильно его порой заносило в ту сторону. Мими ему поможет достойно встретить испытание лицом к лицу (пусть и уродливым), а уж он постарается изо всех сил.

– Вы знай Эрлс-Корт? – продолжал расспрашивать Дионизио. – Там я работай в отеле.

Моррис зачерпнул ложку бульона и сразу обнаружил, что рот с правой стороны болит нестерпимо. Меж тем глаза обшаривали палату, пока не наткнулись на десяток серых ящиков в углу; их ровный ряд перечеркивала по диагонали, как виделось с его койки, чья-то нога на вытяжке. Ему будут восстанавливать ухо! По правде говоря, верить в это не хотелось до потери пульса.

– Так вы разве не знай Эрлс-Корт, – не отступался санитар.

– Я был там однажды на выставке «Идеальный дом», – признался Моррис. Конечно, пока мать была жива – именно с такими людьми, как мамочка или Массимина, и ходят в подобные места.

– Ах, «Олимпия», – вздохнул Дионизио, – да, одеяльный дом. Очень, очень прекрасно!

Моррис чуть не подавился. На милю вокруг Эрлс-Корта вряд ли можно найти хоть один просто приличный дом, не говоря об идеальном. Однако нищее хозяйство Даквортов даже на таком конкурсе не попало бы и в аутсайдеры.

– А почему бы не вернуться в Англию, – спросил он, получив очередной заряд боли из правого угла рта, – если вам там так понравилось?

Дионизио встал и печально улыбнулся:

– Сейчас я должен ухаживай здесь за моей старой мамма. Она очень болей. Потом уже взад.

Повезло же карле – у него есть мать, за которой нужно ухаживать! Моррис проводил взглядом коротышку, катившего свой транспорт к выходу. Как только дверь палаты захлопнулась, он снял с колен поднос, сполз с койки и заковылял к шкафчикам на подгибающихся ногах. Таким образом, за десять мучительных минут Моррис убедился: во-первых, пальто, а значит, и писем, в ящике нет. Во-вторых, лицо выглядит намного хуже, чем у любой из его жертв. И в-третьих, полиция, или, скорее, карабинеры, похоже, всерьез отнеслись к письму, полученному синьорой Позенато. Хотя бы потому, что оно, как писала местная газета, «подозрительно напоминает письма, приходившие около двух лет назад, когда была похищена младшая из невесток пропавшего, Массимина Тревизан».

Моррис был на грани обморока. Встретив на обратном пути в коридоре Дионизио, он стал умолять гнома дать ему снотворного. Но тот, сверившись с планшетом, заявил, что Моррис уже получил предельно допустимую дозу. Его накачали транквилизаторами по уши, как всегда при сильных повреждениях. Санитар заискивающе улыбнулся:

– Я это вот скажу. Только перенесу лекарства и приду. И мы с вами объединяй – наши компании. Что скажете?

Из милосердия Моррис не сказал ничего. И потащился на койку – прибежище ужаса и рыданий над своей судьбой.

* * *

 

Глава двадцать восьмая

На четвертый день Паола договорилась, чтобы его кровать отгородили ширмой, и решила поразвлечься, проявив активность известного рода. Ну как же, сперва три недели тюрьмы, теперь вот опять казенный дом. За целый месяц всего одна ночь в супружеской постели, хоть на развод подавай!

Может, она просто желала подбодрить больного мужа этими фривольностями? Моррис, удрученный пропажей пальто, гораздо больше интересовался выражением ее лица, чем сексом. И пришел к однозначному выводу: хоть Паола и тянет руку под простыню совсем как прежде, что-то здесь не так. Даже в ее привычных замашках словно бы проявилось нечто утрированное.

Паола двинулась штурмовать пижамные штаны, но осталась явно разочарована. Это от таблеток, нашел оправдание Моррис.

– Полезай-ка под юбку, – скомандовала Паола. – Боже, до чего ты сексапильный в этих бинтах!

Она прижалась коленями к краю кровати. Трусиков на ней, разумеется, не было. Большой палец Морриса легко скользнул внутрь. Завязалась обычная эротическая пантомима: раскачиваясь взад-вперед, Паола елозила по его запястью.

– Вынь и оближи, потом целуй меня.

Сказано – сделано. Паола запихнула палец обратно в себя, одновременно слизывая собственный сок с его губ. Так и есть, понял Моррис, ему стараются запудрить мозги. Она что-то узнала? Если да, то что именно? Только про Бобо или еще про Массимину? Может быть, письма из пальто попали к Паоле? А подозревает ли она, что муж догадался? Или просто хочет показать, что с такой властью запросто превратит его на всю жизнь в сексуального раба?

И когда же наконец начнет округляться ее живот? Мими уверяла, что Паола беременна. Рождение ребенка, чувствовал Моррис, положит начало их новой жизни. Наверняка тогда с женой легче будет иметь дело, она обязательно станет достойна того, чтобы не покидать ее до смерти. Это вопрос только времени.

Когда лицо Паолы уже исказила довольно-таки неприятная гримаса, – предвещавшая оргазм, над ширмой вдруг выросла черная курчавая башка. Боже, какой стыд! Моррис было дернулся, но Паола, как клещами, впилась в руку и прижалась еще тесней, чтоб без остатка выдавить положенное. Дыхание ее сделалось быстрым и прерывистым.

Кваме взирал на эту картину поверх ширмы с довольной улыбкой. Моррис так и не сумел освободиться: бедра стискивали его запястье все крепче. Он был унижен до глубин, до предела.

– Господи! – выдохнула Паола. – Господи-господи-господи-и-ии… и! – Потом открыла глаза и спросила вполне трезво: – Ты зачем удрать пытался, Мо? Вот сукин сын! – Я чуть мимо не пролетела, оно мне надо?

Судорожно обтирая руку о простыню, Моррис прошипел:

– На нас смотрят.

Кваме вмиг принял выражение святой невинности.

– Добрый день, босс.

– А, Кваме, – Паола оправляла подол, ни тени смущения на раскрасневшемся лице. – Я думала, ты в машине дожидаешься. – Вместо шока и раскаяния она даже ухитрилась мило улыбнуться. Бесстыжая шлюха!

– Надобно с боссом поговорить по службе, – объяснил негр. – А приемные часы только эти. – Он зашел за ширму. – Босс, я хотел сказать, тут стращать начали…

Оказалось, ему под дверь уже не раз подбрасывали писульки: дескать, черномазые, убирайтесь вон. В окно запустили камнем. На машине вообще нацарапали про каких-то винегретов. Моррис пообещал сообщить в полицию. Потом стал наставлять Паолу и Кваме насчет неотложных дел в компании: переписка с «Доруэйз» и прочими клиентами, подтверждение заказов. Обязательно выяснить, каким образом Бобо обналичивал деньги для «черных» расчетов с поставщиками. Если все пустить на самотек, «Вина Тревизан» разорятся и погибнут. Паола начала ныть, что для нее это слишком сложно, пускай Моррис сам разбирается, когда выпишут. Но Кваме, к его удивлению, выудил из кармана модных брюк блокнот и все тщательно записал, даже попросил повторить на всякий случай указания. Глава предприятия, невзирая на недавний конфуз и прочие несчастья, от души порадовался успехам способного ученика и верного помощника. Сообщники обменялись успокаивающими взглядами.

– Povera faccia selvaggia, – сюсюкала Паола, – бедняжечка-дикарь, весь в дикарских украшениях…

Так знает она или нет? Если нет, то с какой целью ломает комедию, перегибая палку?

– Кстати, – небрежно бросил Моррис, – после того, как убили проклятую псину, не знаете, что стало с моим пальто? По-моему, в кармане остался бумажник.

Оба медлили.

– Вы были весь в кровище, босс. Этот здоровый пес, он налетел как черт.

– Но потом карабинеры его пристрелили. По крайней мере, Форбс так сказал.

– Мы сперва пробовали оттащить, а уж после они пристрелили. До чего был лютый, ух!

– Но с какой стати? – удивилась Паола. – Раньше этот пес никогда себя так не вел.

– Полиция сказала, его кто-то хотел отравить, хозяйка.

И Моррис в который раз восхитился талантом этого парня ко лжи, – вернее, к – безобидной полуправде. Кваме держался, точно не знал и половины того, что ему довелось увидеть своими глазами. А еще радовало, что негр, вопреки подсмотренным гнусностям, продолжал выказывать миссис Дакворт полное почтение.

– Что же все-таки с моим пальто, ума не приложу? – повторил Моррис.

Кваме помотал головой:

– Когда я помогал класть босса на носилки, пальто было при нем.

– Надеюсь, кредитных карточек там не было, а, Мо? – Паола характерно поерзала бедрами, играя капризной улыбочкой на надутых губах. Отлично, подумал Моррис, если игре предстоит быть долгой и жесткой, он и это выдержит не хуже всякого другого. Но в конце концов пальто и письма где-нибудь обязательно всплывут.

* * *

На следующее утро – всего за сутки до операции – его навестила Антонелла, и после некоторых колебаний согласилась почитать Моррису его английскую Библию. На ней был скромный наряд черно-коричневых тонов. Моррис снова стал рассказывать о своем обращении, о желании служить Богу, о намерениях – если, конечно, она не возражает, – сочетать бизнес с благотворительностью, о планах построить часовню при заводе. Невестка сидела совсем близко, ее руки казались особенно бледными на черном переплете, темные волосы ниспадали на пышный бюст.

– Так что тебе почитать? – спросила она.

– Да что хочешь. То, что выбрала бы для себя.

– Боюсь, я не большой знаток, – смутилась Антонелла. – У нас, католиков, простые прихожане редко сами читают Библию.

Это смирение тронуло Морриса до глубины души.

– Когда я совсем поправлюсь, давай читать вместе, – сказал он. – Это будет замечательно. И тебе не мешало бы отвлечься. Можно по-английски – совместим веру с учебой. Отличный случай вернуться к твоим урокам, раз Стэн больше не может.

Моррис очень надеялся, что никто не сказал американцу про больницу. Меньше всего ему хотелось бы, чтоб этот подлипала ездил к Антонелле, а она выходила навстречу.

Невестка благодарно улыбнулась, а Моррис подумал: ее визит означает, что если даже кто-то заполучил письма и сумел сопоставить факты, кот все равно еще в мешке. Не то бы Антонелла, наверное, глаза ему выцарапала.

– Знаешь что, открой-ка наугад, – предложил он, кивнув на том с золотым обрезом. Если когда-нибудь он напишет книгу, хорошо бы ее издать именно в таком оформлении.

Достав очки из черной сумочки (Моррис до сих пор не знал, что Антонелла носит очки, но виду не подал), она открыла книгу и начала читать:

«О, если бы я был, как в прежние месяцы, как в те дни, когда Бог хранил меня…»

Она подняла глаза, лишь на долю секунды, но Моррис уловил в них страдание, еще более возвышенное этими строгими очками.

«Когда светильник Его светил над головою моею, и я при свете Его ходил среди тьмы…»

Моррис вздохнул.

«Как был я во дни молодости моей, когда милость Божия была над шатром моим…»

Он пожирал невестку взглядом. Полные красивые губы чуть дрожали, в Антонелле – такая бездна женственности… А в Паоле – одна только ненасытная похоть.

«Когда еще Вседержитель был со мною, и дети мои вокруг меня,

Когда пути мои обливались молоком, и скала источала для меня ручьи елея!»

Антонелла вдруг расплакалась.

– Ох, Моррис, – всхлипывала она, – ну почему все сразу на нас свалилось?

Моррис сел и притронулся к ее руке. Он от души разделял ее скорбь и в то же время невольно, но отчаянно, – ведь отныне он неразрывно связан с Паолой, – тянулся к Антонелле. «Когда пути мои обливались молоком»! Давно следовало взяться за Библию.

Антонелла неожиданно выдавила:

– Сначала сестра, теперь Бобо. Ты, наверное, знаешь, мы получили страшное письмо. Совсем как те, о Мими. Я сперва обрадовалась – выходит, он жив, а потом вспомнила, что стало с ней. Боже, какой ужас… Не могу понять, как Господь допустил, чтобы такое случилось дважды в одной семье. А сейчас прихожу к тебе – и открываю Библию прямо на Книге Иова! – Она захлебнулась слезами.

Ну конечно же, Иов. Праведник, чью веру Всевышний испытывал, лишив его всех благ… Моррис осторожно спросил, чем так похожи эти письма.

– Я же еще ни разу их не видел, – напомнил он Антонелле. И самому себе.

– Вырезаны из книг и газет, – сняв очки, она утерлась платком. – Ни слова от руки. Полно каких-то странных угроз.

Наконец он отважился:

– Можно взглянуть?

Оказалось, ксерокопия у нее с собой. Антонелла порылась в сумочке и положила листок на постель.

Моррис оцепенел. Это уже слишком! Это было однажды…

* * *

Темная Владычица Семиградья!

ЗА ДАВНОСТЬЮ НЕ МОГУ УКАЗАТЬ ИСТОЧНИКИ, НО ВСЕ ЭТИ, С ПОЗВОЛЕНИЯ СКАЗАТЬ, РЕАЛИИ ВСТРЕЧАЛИСЬ В ФЭНТЕЗИ, НАПИСАННЫХ ПО-АНГЛИЙСКИ. ВПРОЧЕМ, ЕСЛИ НЕ НРАВИТСЯ, ЗАМЕНИТЕ НА ЧТО-НИБУДЬ БОЛЕЕ ПРИЕМЛЕМОЕ С ВАШЕЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ.

Вырезка, судя по всему, из какого-то дешевого переводного романа для юношества.

Священ мой долг возвестить тебе: сочтены дни Зла, воцарившегося над многострадальным народом Зорна. Длань моя, направляя сие послание, погружает стило в кровь твоего греховного исчадья – Томаса Черного, что ныне корчится в муках, коими прежде терзал он других, томя в оковах презрения. Так скрежещи зубовно, о вероломная погубительница честных христиан! Знай же: если к исходу второго Саббата не сложишь ты нечестивого именья своего у ног благородного рыцаря Рудольфа и не поклянешься на его могучем клинке не чинить более зла, – тогда единственный, кто дорог подлому сердцу твоему и любезен стократ подлейшей душе, предан будет казни без милости и покаяния, дабы познал он праведный гнев Пресвятого Творца.

«Скрежещи зубовно». Надо же, какое убожество! Но прием тот самый, что в его первом письме – ужас абсурда. Дурацкие готические романы для умственно недоразвитых подростков вдруг превращаются в реальность.

Подпись вполне под стать: «Рудольф Красный, Заступник Веры, Защитник угнетенных, Бич сатаны и всех козней его». А в самом конце налеплена газетная строка:

Источник в правительственных кругах сообщил, что технические правила уплаты нового налога будут обнародованы в ближайшие дни.

Моррис перевел дух. М-да, Flagello, стало быть, di satana e tutte le opere sue… В самом деле, чертовски умно: мастерская имитация его опуса позволяла адресату при желании отмахнуться от угроз, а отправителю – в случае чего выдать их, пусть лишь на свой взгляд, за неуклюжий розыгрыш. Но только он собрался успокоить Антонеллу, убедить ее, что платить нельзя ни в коем случае – вон за Массимину деньги отдали, и что получилось? – как вдруг мужской голос произнес над ухом:

– Итак, ваше мнение, мистер Дакфорс?

В первый, но, видно, не в последний раз Моррис понял преимущества погубленной красоты. Сколько бы сам он ни чувствовал, как вся кровь отливает от лица, никто другой не разберется в месиве из швов и бинтов. Он содрогнулся в душе, увидев Фендштейга – точь-в-точь группенфюрер при полном параде и в очках без оправы, – и сказал чистую правду:

– Боюсь, полковник, это для меня китайская грамота.

– Простите, не могли бы вы оставить нас наедине на пару минут? – обратился Фендштейг к Антонелле. Слишком холодно обратился, по мнению Морриса, если учесть, что сейчас переживает несчастная. Тем не менее форма карабинера с белой перевязью и алыми лампасами смотрелась весьма внушительно. С эстетической точки зрения – явный шаг вперед по сравнению с довольно непритязательным полицейским мундиром.

Свояченица скользнула прочь, на ходу пряча очки в сумочку. Моррис поймал себя на том, что неотрывно глядит ей вслед.

– Синьор Дакфорс, – начал Фендштейг с места в карьер, – ничего не поделаешь, придется нам с вами снова поговорить. – На изуродованном лице англичанина застыла маска смирения. – Синьор Дакфорс, прошло уже больше месяца, как пропал человек, причем налицо все признаки отчаянного сопротивления. – Полковник помолчал, пожевал губы, свел вместе кончики пальцев. – С точки зрения возможности совершить убийство или похищение мы имеем трех подозреваемых: вас и двух довольно жалких бродяг.

– Педерастов, – уточнил Моррис.

Фендштейг проигнорировал это замечание. Может, полковник сам из маргариток, подумал Моррис. Его бы не удивило. Весь мир сегодня кишит этой заразой.

Фендштейг продолжал изучать собственные пальцы, словно в глубокой задумчивости.

– На следующий вечер после преступления вы отсутствовали дома до двух часов ночи. Повторяю, до двух часов. Вы отказались назвать место своего пребывания. Поэтому, будучи убежден, что убийцей или похитителем являетесь именно вы, я распорядился взять вас под стражу, чтобы воспрепятствовать ложному алиби. Данная мера пресечения предусматривается в Приложении к Уголовному кодексу, Постановление семьсот семьдесят шесть дробь девяносто один.

Какая тоска… Взгляд Морриса упал на затянутое паутиной распятие над дверью. Верный знак полного забвения гигиены – как телесной, так и духовной. Когда же наконец тирольский зануда даст знать, найдены ли письма в пальто? Надо понять, то ли бороться дальше, то ли сложить руки и отдаться на волю случая.

– Затем вы сочинили, – тянул Фендштейг тем же тусклым механическим голосом, что и при первой встрече, – повторяю, сочинили, и то лишь после трехнедельных раздумий, самое нелепое алиби. – Обратившись к тюремному психиатру, вы стали утверждать, что…

– Per favore, Colonnello, – перебил Моррис. – Прошу вас, полковник, эта тема слишком болезненна для меня. Я прекрасно помню, что сказал, и не надо больше об этом.

Фендштейг заколебался, но не подал виду, что согласен. Затем продолжил:

– Как бы то ни было, указанное постановление обязывает меня придерживаться полученной версии, пусть она и неправдоподобна, до тех пор, пока не будут найдены необходимые и достаточные доказательства ее ложности. Собственно говоря, чем слабей и абсурдней объяснение, тем лучше для следствия.

Он замолчал, так и не взглянув на Морриса, который пробормотал в наступившей тишине:

– Если б знать, что психиатр будет болтать об этом на каждом углу, ничего бы не стал рассказывать. Я-то полагал, любая беседа с врачами строго конфиденциальна.

Недоверие к его алиби явственно читалось на худом очкастом лице, насупленном над расшитым стоячим воротом полковничьего мундира. Моррис искренне счел такой подход неразумным. Он же предельно точно и достоверно описал то место, где перелез кладбищенскую стену, расположение надгробий и все прочее. Пусть думают, что хотят, но совершенно очевидно, что по крайней мере однажды он там лазил. А с чего бы, спрашивается, его туда повело, как не скорбеть над гробом возлюбленной, раз это можно было сделать в тот единственный вечер?

Похоронить Бобо именно там все еще казалось удачным решением.

– Как вам известно, – продолжал Фендштейг с тщательно отработанной неумолимостью в голосе, которая, однако же, производила на Морриса все меньше впечатления, – сразу после вашего освобождения городская полиция произвела арест двоих иностранцев, обвинив их, – как я считаю, ошибочно, – в убийстве вашего партнера и назначив безотлагательный судебный процесс на основании достаточно сомнительных косвенных доказательств.

Копируя официальный тон собеседника, Моррис заметил:

– Этим людям я всячески старался помочь, а они отплатили за добро тем, что занимались в рабочее время содомизмом. За что мой партнер их и уволил, по-моему, совершенно справедливо. И тем самым дал веский повод разделаться с беднягой. На миг он позабыл, высказывал ли уже это Фендштейгу (или то был Марангони?), или же говорил нечто другое, возможно, даже противоречащее нынешней версии. Он – вызывающе глянул на полковника, вновь погруженного в созерцание пальцев.

– Учитывая их нравы, не буду изумлен, окажись они преступниками, – нервно произнес Моррис.

Затянувшееся молчание карабинера приобрело зловещий оттенок.

– Люди такого пошиба, – продолжал Моррис, – способны продать вам из-под полы видеокамеру, которая на поверку оказывается кирпичом или деревяшкой. Представляете? Пришли вы домой, открываете коробку, а оттуда валится кирпич и разбивает дорогой пол. Так они предают доверие тех, кто старался облегчить им жизнь.

Неплохо слегка окрасить нервозность праведным гневом. Мгновение Моррис наслаждался, воображая себя хамелеоном, то и дело ускользающим от ослабшей хватки озадаченного противника.

– Это называется кусать кормящую руку, – заключил он тоном непререкаемой правоты.

Полковник наконец взглянул на него. Он взвешивал ответ.

– Что касается характера убогих, синьор Дакфорс, тут смысла нет гадать. Вполне допускаю, что ваше мнение о них соответствует истине. Тем не менее имеется еще один любопытный факт. И меня гораздо больше интересует именно он. Стоило полиции арестовать этих двоих, как мы, точнее, семья Тревизанов, получила пренеприятнейшее письмо, которое вам только что показывала синьора Позенато. Послание, я бы сказал, совпадает по стилю и содержанию с первым из писем о выкупе, полученных Тревизанами около двух лет назад, когда похитили их младшую дочь Массимину. Как вы это можете объяснить, синьор Дакфорс?

Синьор объяснить никак не мог – хотя очень бы хотел, – а потому просто молча смотрел на карабинера. Через щель в ширме он заметил темнолицего гнома, катящего тележку через палату, и окликнул:

– Привет, Дионизио, как жизнь?

– Чао, – отозвался тот, – круглый порядок!

– Увидимся позже, – сказал Моррис и добавил, будто это пришло в голову только что: – Я тут вспомнил, один мой знакомый содержит отель в Шеперд-Буше, может, тебе стоит обратиться к нему?

– Ух ты, здорово! Benissimo!

Будь только зубы поприличней, улыбку Дионизио, просунувшего голову за ширму, можно было бы назвать ослепительной. Карабинер, наоборот, нахмурился, но его суровость скорее походила на ребячью гримасу задетого самолюбия.

– Прошу прощения, полковник, приходится цацкаться с больничным персоналом, если желаешь получать приличный уход.

Однако на Фендштейга это впечатления не произвело. Он, как ни в чем ни бывало, продолжал:

– Теперь, синьор Дакфорс, буду признателен, если вы сумеете объяснить, почему письмо пришло спустя три дня после ареста эмигрантов – не раньше и не позже. Впрочем, позже, насколько я понимаю, оно прийти просто не могло: отправитель воспользовался самым быстрым видом доставки, экспресс-почтой.

Моррис счел уместным возмутиться.

– Полковник, уж если вы не разобрались, то что говорить обо мне. К тому же я почти целую неделю провел в больнице.

– О, я-то как раз вполне способен найти объяснение, – к Фендштейгу вернулось самообладание. – Я просто надеялся, что вы сэкономите мне время и усилия.

– Что ж, очень жаль, но придется вас разочаровать. – Теперь уже Моррис должен был во что бы то стало казаться невозмутимым. Ставкой была его жизнь. Что же имел в виду полковник, сказав, что может все объяснить?

Фендштейг, выдержав паузу, вновь заговорил со зловещими нотками в монотонном голосе – так могли бы «оказывать психологическое давление» электробритва или пылесос, случись им каким-то чудом ожить и обрести дар речи.

– Я это объясняю вот как, синьор Дакфорс. Ознакомившись с последним письмом, мы пришли к закономерному выводу: в похищениях синьорины Тревизан и синьора Позенато, несомненно, тем или иным образом замешано одно лицо.

Вот оно! Моррис судорожно вздохнул. Игра закончена. Наконец-то они заметили очевидное. Он уже как будто даже ощутил знакомый запах дешевой дезинфекции и потных тел с легкой примесью мочи. Со странным безразличием Моррис подумал, нельзя ли будет попроситься к прежнему сокамернику, к которому он даже успел в какой-то степени привязаться. В конце концов, убийца-шизофреник куда интереснее для долговременных научных исследований, чем заурядный растратчик или громила.

– Однако, узнав, что двух невиновных могут осудить за убийство, этот… – Фендштейг задумчиво нахмурил непробиваемый тирольский лоб, – этот чрезвычайно интересный маньяк, синьор Дакфорс, как следует из странного тона его писем, вдруг начинает испытывать угрызения совести и решает использовать свои навыки, чтобы убедить полицию в ошибке и дать понять, что здесь не убийство, а похищение. Да, воистину по воле Провидения полиция арестовала тех арабов. Это позволило нам выйти на след настоящего преступника.

Моррис опять вздохнул, уже по-другому. Если за что и следует благодарить Творца, так за то, что Он не дал ищейкам еще самую капельку, самую чуточку сообразительности. Моррис постарался изобразить непонимающий вид.

– Позвольте, полковник, но мне кажется, крайне маловероятно… хоть у меня нет, конечно, такого опыта в этих делах, как у вас… – Он помедлил, гадая, позволят ли нитки наморщить лоб. – То есть я хочу сказать, очень странно, что личность, способная хладнокровно уничтожить прекрасную девушку и приятного молодого человека, может всерьез заботиться о каких-то цветных гомосексуалах. Даже берусь утверждать: будь я на месте убийцы, меня бы их судьба ничуть не волновала.

Это была почти правда. Почти, но не совсем.

Фендштейг промолчал. Моррис вдруг подумал ни с того ни с сего: а что, если Антонелла их подслушивает? Она, несомненно, будет оскорблена такими расистскими выпадами с его стороны. Хотя какая, в сущности, чушь – все равно, что приговоренному к смерти добиваться права самолично отобрать солдат в расстрельную команду. Так же неожиданно, без всякой задней мысли, чувствуя, что игра подходит к концу, он спросил:

– И кто, по-вашему, этот жуткий убийца?

Впервые с самого начала беседы Фендштейг прямо взглянул ему в глаза. Ощущение не слишком приятное. Водянистые зрачки за блестящими стеклами без оправы напоминали какой-то музейный препарат, который нерадивые лаборанты сгноили в пробирке ради своей науки.

– Я продолжаю надеяться, синьор Дакфорс, – произнес карабинер тоном охотника, наконец-то настигшего жертву, – что именно вы, с вашим довольно-таки нездоровым интересом к кладбищам и гробам молодых девушек, просветите меня на сей счет.

Если и были в жизни Морриса моменты, которыми, независимо от исхода дела, он мог искренне гордиться, то сейчас наступил один из них. Загнанный в хитрую ловушку, прикованный к постели, припертый к стенке, обезображенный и даже не знающий, в отличие от прежних допросов, всех фактов, которые следовало сложить в правдоподобную версию, – Моррис Дакворт, как он потом вспоминал, проявил себя на высоте вопреки всему. В самом деле, без ложной скромности можно сказать – «сногсшибательное представление», хотя Моррис, разумеется, был не так глуп, чтобы приписывать успех одному себе. Потому что несомненно слышал ее голос и чувствовал ее духи. Массимина без запинки диктовала нужные слова, а он, балансируя на краю доски, под которой бушевало море, просто повторял за нею.

А за спиной у Мими стоял, надо думать… да, Сам Господь.

– Полковник, – он набрал в легкие побольше воздуха, словно готовясь к долгому спичу. – Полковник, жестоко с вашей стороны издеваться над моей навязчивой идеей, которую я и сам считаю крайне болезненной и даже отвратительной с эстетической точки зрения. Хотя мой психоаналитик утверждает, что подобный случай принадлежит к самым распространенным в мировой практике. По крайней мере, полковник Фендштейг, среди тех, кому посчастливилось любить и быть любимым.

Он помолчал, а затем, с мрачной решимостью идущего в неизвестность, шагнул с доски, ожидая самого худшего – бушующих волн, подводных камней и течений. Но лишь почувствовал, как волны стихают и позволяют ему, словно некогда – возлюбленному Спасителю, пройти, аки посуху.

Мими держала его за руку.

– Моя версия событий, если вы готовы выслушать убогого дилетанта, такова… Но почему, резонно спросите вы, я не предлагал ее раньше? Отвечу: исключительно из лояльности к компаньону и глубокого сочувствия его несчастной жене.

Он подождал, поразившись, что не испытывает даже качки, хотя как одолеть следующий вал, пока было неизвестно. Моррис, как всегда, ничего не планировал. Но в этом и крылся его дар.

Мими была рядом.

– Бобо, то есть мой партнер, синьор Позенато, в последнее время производил впечатление человека… ну, скажем так, недовольного жизнью. Он во всем подозревал подвох, постоянно и беспричинно выходил из себя. Видимо, опасался, что близкая смерть синьоры Тревизан обречет его на жалкое, как ему казалось, существование менеджера третьеразрядной фирмы, на расширение которой практически не было шансов. И хотя, – Моррис понизил голос, не отрывая глаз от ширмы, словно мог пронзить ее взглядом и обнаружить подслушивающую Антонеллу, – хотя при предыдущих беседах я это отрицал из тех соображений, о которых уже вам сказал, у меня есть причины подозревать… хотя, конечно, нет стопроцентной уверенности… В общем, Бобо больше всего нервничал из-за того, что у него была другая!

Фендштейг потирал подбородок, судя по всему, ожидая от Морриса очередной выходки, как только что с Дионизио.

– По правде сказать, Бобо регулярно отправлялся на завод, или, точнее, в свой офис по ночам. Да-да, срывался прямо среди ночи. Иной раз он казался раздраженным и озабоченным, вел себя с людьми слишком развязно или просто по-хамски, а те не могли понять, в чем дело. Отсюда нелепые слухи о наших ссорах.

– Синьор Дакфорс, простите, что перебиваю, но это все лишь субъективные впечатления, которые очень легко высказать и слишком сложно проверить.

– Если нужны доказательства, – не сдавался Моррис, – их несложно найти. Например, покупка сторожевого пса вполне могла быть связана с желанием обезопаситься во время свиданий в офисе. – Отличная идея! – Возможно, поэтому Бобо принял в штыки мое предложение ввести на заводе ночную смену. Я сейчас просто излагаю вкратце то, что уже давно подозревал…

Он еще и сам понятия не имел, о чем собирается поведать полковнику, но был абсолютно убежден: стоит лишь открыть рот, и все сразу станет ясно.

– Впервые я задумался после того, как инспектор – он ведь, кажется, инспектор, а то я вечно путаю? – Марангони рассказал об анонимном звонке в полицию, из которого следовало, что с Бобо случилось нечто нехорошее, но он это заслужил. А когда я узнал, что собаку пытались отравить, подозрения перешли в уверенность.

Он дважды решительно кивнул, превозмогая боль, как человек, высказавший все до конца и сам убедившийся, что это правда.

– И вот, когда я увидал, как бесится пес, я пришел к окончательному выводу. И поделился бы с вами своими сомнениями – хочу сказать, полковник, я и сам сильно сомневался в виновности эмигрантов, как бы плохо они себя ни вели до этого, – да, я бы обязательно все вам рассказал, если бы не выяснилось, что Бобо уже решил эту проблему, отправив письмо.

Балансируя на грани обморока и экстаза, Моррис вдруг понял, что пыталась донести до него Мими уже несколько дней подряд: тело не найдут никогда. Это его самый важный козырь. Раз тела нет, значит, можно выдвигать любые версии.

– Mi scusi, – перебил Фендштейг, на сей раз с намеком на тревожное любопытство, пусть и под покровом сарказма. – Простите, вы что, собственно, имеете в виду?

Резонный вопрос.

– Бобо все сам подстроил, чтобы сбежать с любовницей, – на ходу придумал Моррис. И затем, словно сука, разрешившаяся от бремени в долгих и трудных родах, принялся вылизывать свое произведение, одновременно умиляясь и не веря глазам. – Посудите сами, полковник, тело не найдено, даже машина исчезла без следа… – Моррис кропотливо обставлял новую выдумку деталями, будучи заранее уверен, что любая из них придется к месту. Иначе Мими запретила бы ему так говорить, разве нет? – Ведь на самом-то деле, полковник, единственным указанием, что в офисе случилось нечто ужасное, остается погром. Да еще немного крови, которая могла принадлежать кому угодно, и прерванный звонок в полицию, что также несложно устроить. Затем анонимное сообщение по телефону, и наконец, письмо о выкупе, которое, как вы понимаете, тоже мог сочинить сам Бобо. Он, как я уже сказал, был очень милый человек… до этой истории, я имею в виду. И, наверное, не смог бы допустить, чтоб за его мнимое убийство осудили невиновных… Но больше всего меня убеждает, – подытожил Моррис, сам еще не зная, почему, – попытка отравить пса.

– Ах, – вздохнул Фендштейг, – так значит, вы теперь собрались объяснить мне, зачем понадобилось травить собаку. Очень, очень впечатляюще, синьор Дакфорс. – Но глаза полковника опасно сузились.

– Ну, замышляя бегство, Бобо, – Моррис начал долгий и извилистый подъем в гору, отнюдь не уверенный, предстоит ли одолеть одну-единственную вершину, или за ней откроется целая гряда, – не мог предвидеть, что придется сочинять это письмо о выкупе и все другие, которые, несомненно, еще последуют. Откуда ему было знать, что полиция, как вы справедливо заметили, сделает глупость – арестует несчастных эмигрантов на основании ничтожных косвенных улик. – Из элементарной вежливости Моррис не упомянул, что кто-то другой оказался настолько туп, чтобы заподозрить даже его. Чего, разумеется, Бобо также предусмотреть не мог. – Ну вот, а в офисе у него хранилась папка, озаглавленная, если память мне не изменяет… да-да, «Тревизан, Массимина» – она просто стояла на полке, на виду. – Моррис вобрал в себя воздух. – В ней, как можно догадаться, находилась подшивка документов, связанных с пропажей Массимины. Понимаете, о чем я толкую?

Фендштейг не понимал.

– Если человек, пославший последнее письмо, – Моррис с удивлением открывал все новые зерна истины в собственных словах, – не похищал Массимину, а так, скорей всего, и есть: зачем настоящему преступнику снова привлекать к себе внимание, повторяя уже известную уловку? – значит, этот человек имел свободный доступ к старым посланиям. Бобо, как я уже говорил, держал их в офисе, поскольку в той трагической истории официально представлял семью Тревизанов. И, замечу кстати, игнорировал при этом все добрые советы, которые я ему давал. Думаю, папку вы обнаружите на месте, но писем о выкупе там уже нет. Бобо понадобилось их забрать, чтобы использовать как образец для послания, которое отправил он сам!

Фендштейг вытаращил на него из-под очков такие же стеклянные глаза. По крайней мере, теперь Моррис мог быть уверен: карабинеры не нашли писем в его пальто. Но их нашел кто-то другой, и вовсе не Бобо.

– А собака? – спросил полковник.

Моррис открыл было рот, но тут Массимина, кажется, его покинула. Господи Иисусе, зачем, в самом деле, Цыплаку было убивать эту тварь?

– Так как насчет собаки? – повторил Фендштейг.

– Ну, не мог же он рисковать, проникнув в офис самолично, – нашелся Моррис. – Заплатил кому-нибудь и предупредил об опасности. Может, как раз его любовница там и побывала, откуда мне знать? Проклятый зверь не давал проходу, вот его и решили убрать.

Наступило долгое молчание. Дионизио опять прикатил свою тележку. То и дело слышались слабые стоны пациентов, пытавшихся свыкнуться с увечьями. Наконец Фендштейг встал, выпрямился во весь рост и в последний раз смерил Морриса холодным, пронзительным взглядом.

– Синьор Дакфорс, все, что вы сейчас сказали, будет тщательно проверено. Но хочу, чтобы вы знали: лично я не верю ни единому вашему слову. Напротив, более чем когда-либо убежден, что дело закончится вашим арестом по обвинению в убийстве синьора Позенато. Решающие улики будут найдены, это вопрос лишь времени.

Глядя ему вслед, Моррис не мог избавиться от мысли, что полковник, скорее всего, прав. Либо так, либо придется самому создать какие-то доказательства, которые раз и навсегда заставят их согласиться с предложенной версией.

Но что и как сделать, он не знал.