В закоренелый Вавилон смешений, В непроходимый лабиринт ходов, Во львиный ров, где погибает гений, В тот край, где сфинкс пожрать людей готов, В центр безрассудств, бессмыслиц, заблуждений, В ад наказаний, пыток и костров Суд Радаманта [113] властью злодеянья Вверг мужа истины, дитя сиянья. Грозней и бдительней, чем пес треглавый [114] , Оберегает черный Баратрон [115] Привратник наглый, в бешенстве расправы, В обличье адских фурий облачен. Не ведая ее грядущей славы, На жертву новую со всех сторон Бросается и гневно оскорбляет, Но каждым оскорбленьем прославляет. Грохочут кандалы, гремит ограда, Визжат затворы сих железных врат, Уже потряс приговоренных стадо Внезапный лязг, и некий смертных хлад Оледенил в их жилах кровь, и рада Та сволочь, что обслуживает ад. По-разному в этот миг неотвратимый Взволнованы казнящий и казнимый. По гробовой палестре [116] , под конвоем, На муку доблестного повели Борца, чье появленье перед строем Приветствуют стенанием вдали Отверженные, чуждые обоим Мирам, забыв и неба и земли Далекий свет в изгнании тюремном, Упрятанные в сумраке подземном.

Два полюса, Атланты небосвода [117] , Обрушатся всей тяжестью высот, Кров мирозданья и колонны входа Низринутся во прах и в бездну вод; Сиявшей Сферы светоч, вся природа Во мраке туч теряют свой оплот, Завоет море, и стада тритонов Прочь бросятся от гнева сих Неронов. Во мрачной яме, в мерзостной темнице, В земном аду неисчислимых бед, Где мертвецы еще живут в гробнице, Где даже ясный ум впадает в бред, — Жизнь горестно идет к своей границе, Но стойкость тем сильней, чем злей запрет, И противостоит всех волн прибою Скала, упершись в небосвод главою. В пергаменты перо уже вписало Безвинной жертве смертный приговор, По дьявольским уставам трибунала, По праву сих тупых и темных свор. Но кровь пролить святошам не пристало. И, чтоб прикрыть безумство и позор, Они отпустят жертву [118] без боязни И светской власти выдадут для казни. О трибунал, виновник преступленья! Да поразит тебя небесный гром! Свои подлоги и свои решенья Подписываешь ты чужим пером, Из яда хладного творишь каменья И лицемерно прячешь свой сором, Под рясой руки всех твоих Неронов, Законников без правды и законов. Приходит день и с пышным ритуалом Тиранство выставляют напоказ, И всех на праздник радостным сигналом Сзывает труб громоподобный глас, А чтобы весь народ рукоплескал им, Чтобы триумф восторгом всех потряс, Даруют отпущенье прегрешений Собравшимся на торжество сожжений. Театр богатый должен здесь открыться: Здесь погребение погибших слав, Великих дел позорная гробница, Языческой жестокости устав. Войска выводит Марс, их вереница Идет, всю площадь блеском лат убрав, Дабы придать ей роскоши дешевой В слепых очах сей черни бестолковой. Сквозь путаницу переходов длинных В театр великой смерти он вступил, Где безнадежно вся толпа невинных Стояла, будто выходцы могил. Там восседал синклит монахов чинных, Среди своих вооруженных сил, А там, на троне, вся гордыня Рима, Тупою чернию боготворима. Медь высшей пробы, твердости мерило, На медленном огне испытан он, Как медный бык жестокого Перила [119] . Страшнейшей казнью будет он казнен. Дивясь, луна свой взор в него вперила, Затмился перед чудом небосклон, Исчез и свет под черным покрывалом. Мир погребен во мраке небывалом. Но чье перо, чей голос лебединый, Рисунок, стих и цвет, и звук, и строй,— Хотя бы Апеллесовы [120] картины Или Орфея [121] плектрон [122] золотой,— Не осквернят алмазной сей вершины [123] Бессмертию ненужной похвалой? апрасен будет труд земных стремлений, Когда их не внушит небесный гений.