I

Бразилия была еще португальской колонией, когда в Рио-де-Жанейро, в семье адвоката, потомка марранов, родился Антонио Жозэ да Сильва.

Ему было только семь лет, когда, по обвинению в иудействе, его мать была арестована инквизицией и перевезена в Лиссабон, где ее бросили в один из застенков, известных под звучным именем masmorras.

Чтобы жить поближе к своей жене, Жоан Мендес да Сильва со всеми детьми поселился в Лиссабоне.

Через несколько лет, «примиренная с церковью», мать Антонио была выпущена на свободу.

Но вскоре ее опять арестовали. А вместе с ней и Антонио, которому исполнился уже двадцать один год. Студент канонического права Коимбрского университета, он приехал к родителям в Лиссабон на каникулы. Как и мать, он был обвинен в иудействе и заключен в тюрьму.

На допросах, увещевая и угрожая, инквизиторы требовали, чтобы он выдал своих родных. Как водится, нотариус инквизиции заставил его дать расписку: подсудимый признает, что, если произойдет членовредительство или смерть под пытками, вина будет его, подсудимого, а не инквизиторов и служителей, исполняющих свой долг, ибо он заслужил наказание. Его ждало неизбежное: он был вздернут на дыбу.

Долго после этого он не мог даже подписываться: ему вывихнули руку. Наконец его вывели в аутодафе, и в присутствии короля Жоана V, одетый в сан-бенито, он дал обещание никогда не выдавать тайн священного трибунала, после чего его объявили «примиренным с церковью» и освободили.

Через два года его мать перевели в тайные застенки, подвергли пытке на кобыле, потом объявили покаявшейся и выпустили на свободу.

II

Антонио Жозэ да Сильва быстро приобрел известность как автор пьес, прозванных публикой «операми еврея». Вернее, это были оперетты: в свои комедии в прозе автор ввел монологи в стихах, шансонетки, любовные сонеты, романсы, серенады, дуэты и речитативы. В этих комедийных сценах шутовские действующие лица говорили на уличном жаргоне, пели и плясали. Едкие диалоги чередовались с музыкальными интермедиями и шутовскими менуэтами. Сильва создал своего рода музыкальное зрелище.

Возможно, что в бразильских песенках (modinhas), которые он слышал в детстве, звучало очарование португальских saudades, песен сожаления, тоски и разлуки, в свое время повлиявших на яванскую музыку (остров Ява принадлежал португальцам).

В некоторых комедиях Сильва дает театральные вариации на темы из греческой мифологии. В область театра он перевел и жизнь Дон-Кихота. В других пьесах он высмеивает врачей, лжеученых, педантов, ломак, снобов. Он выводит на сцену любовные похождения короля Жоана. По догадкам некоторых ученых, кое-где он язвительно намекает на инквизиторов. Как предполагают некоторые исследователи, в переведенном нами речитативе Амфитриона автор вспоминает свое пребывание в тюрьме и негодует против инквизиции. Нам бы хотелось, чтобы это было так, но скептический испанский филолог Менендес-и-Пелайо отвергает подобное предположение.

III

Публика рукоплескала «операм еврея», слава Антонио возрастала. Женатый на своей кузине Леоноре-Марии Карвальо, когда-то сидевшей в тюрьме вальядолидской инквизиции, он жил благополучно, когда внезапно, вместе с матерью и беременной женой, был опять арестован. По доносу их служанки, все трое были обвинены, конечно, в иудействе. Разлученный с семьей, в своем застенке Антонио ничего не знал о судьбе родных.

Между тем его новая пьеса «Гибель Фаэтона» с успехом шла в театре.

К своей жизни, разделенной между опереттой и тюрьмой, Антонио мог бы применить слова Бальзака: «Левой ногой отбивал я ход музыки, а правой, казалось мне, стоял в гробу».

Вероятней всего, он не больше был привязан к еврейским обрядам, чем к христианским. Был ли он подозрителен инквизиции как сатирический писатель? Считался ли он богатым как адвокат и драматург? Или, как предполагают некоторые исследователи, ему и его жене мстил один португалец, отвергнутый Леонорой-Марией?

Сосед Антонио в тюрьме, мнимый товарищ по несчастью, был сыщиком, тайно служившим при священном трибунале: он неотступно следил за поэтом.

В тюрьме его жена разрешилась от бремени. Нам неизвестна судьба ребенка. Вероятно, отец ни разу не видел его.

В сущности, у инквизиции не было никаких улик против Антонио. Тем не менее после двухлетнего тюремного заключения его объявили еретиком, отступником, отрицающим, упорствующим, отлученным от церкви, а его жену — еретичкой, отступницей, отрицающей, упорствующей, нераскаявшейся и вновь впавшей в ересь.

Приговор держался в тайне в продолжение семи месяцев. Следовало выполнение целого ряда формальностей.

Затем инквизиторы выдали осужденного светской власти, с обычной просьбой поступить с ним милосердно и не подвергать его смертной казни.

Этой развязке Анастазио да Кунья, португальский ученый и поэт, посвятил следующие стихи:

Антонио Жозэ, веселый гений, Ты первый в Португалии прошел По лузитанской сцене мерным шагом. Но лиссабонцы больше поддавались Твоим забавным шуткам на театре, Чем жалости к тебе на месте казней. Что за позорный, что за страшный праздник Готовит инквизиция тебе!

Наконец 19 октября 1739 года Антонио вывели на площадь, в аутодафе. Тридцатичетырехлетний драматург, прозванный «португальским Плавтом», был приговорен к смертной казни. Последняя милость: он был сначала удушен, потом сожжен.

В тот же вечер одна из его оперетт весело разыгрывалась в театре Байрро-Альто. Ей рукоплескали те же зрители, которые с неменьшим удовольствием присутствовали при казни автора.

IV

В XIX веке жизнь и смерть Антонио Жозэ да Сильва послужили португальскому писателю Камиллу Кастелло Бранко материалом для двухтомного романа «Еврей», а бразильскому поэту Гонсальво де Магальяншу — для драмы «Поэт и инквизиция», исполнявшейся в Рио-де-Жанейро в 1838 году. Главным действующим лицом является Антонио. Его существование определено следующим стихом Магальянша: «Одной ногою в инквизиции, другою в жизни».

Какова же была судьба матери и жены Антонио?

Инквизиторы не преминули заставить их присутствовать при казни сына и мужа. Обе они были приговорены к «тюремному заключению по усмотрению» (cancere a arbitio), т. е. на неопределенный срок, зависевший от прихоти судей. Мать сошла с ума и умерла через несколько месяцев после казни сына. Жена, по-видимому, тоже погибла в тюрьме.

Комедии Сильвы — «Жизнь великого Дон-Кихота и толстого Санчо Панса», «Критский лабиринт», «Амфитрион», «Войны Розмарина и Майорана», «Гибель Фаэтона» и другие — были собраны и напечатаны под заглавием «Португальский комический театр».

Под угрозой инквизиционной цензуры, они появились анонимно. Имя автора было скрыто в акростихе, обращенном к читателю.

После казни Сильвы один португальский епископ досадовал, что эти произведения не сожжены вместе с их автором.

Свои комедии Антонио Жозэ да Сильва насмешливо посвятил благороднейшей госпоже Серебрине Деньжищевой (Pecunia Argentina), перед которой лебезили благочестивые и правоверные современники «еретического» поэта.

ЖИВОЙ МЕРТВЕЦ [140]

О Тарамелла, я живой мертвец, Ради тебя я мертвый и живой, Но не подумай, что живу, живой, Нет, хоть я жив, но я живой мертвец. Твоей враждой я погребен, мертвец, Улыбкою я воскрешен, живой. Ты благосклонна, — я дышу, живой, Ты неприступна, — стыну, как мертвец. В этой борьбе, то мертвый, то живой, Улыбкой к жизни вызван я, мертвец, Враждою на смерть ранен я, живой. Итак, я мертв и жив, живой мертвец. Из пепла Фениксом встаю, живой, Сгораю мотыльком в огне, мертвец.

Лабиринт любви

(Из комедии «Критский лабиринт» [141] )

Сей лабиринт без выхода и входа В моей груди воздвигнут, как громада, Любовью, созидательницей ада, Где стоны множатся в отгулах свода. На стенах памяти моя свобода Начертана, как черная преграда. В смешеньи мук потеряна отрада, И счастья больше не вернет природа. Строенье сей мыслительной машины Украсили злой параллелью тени, Глубины сна и ужаса вершины. Колонны — строй бессонниц и мучений, Бык [142] — ревность, нить — предчувствие кончины, И статуя — символ разуверений.

Речитатив и ария Амфитриона

Речитатив

Лукавая, нещадная звезда, За что ты насылаешь черным светом Беду на неповинного ни в чем? Какое преступленье я содеял, Чтобы терзаться в этих кандалах, Среди угроз проклятого застенка, Во мраке скорбном, в доме гробовом, Где смерть живет и пребывает ужас? О, если, беспощадная звезда, Вина — быть невиновным, — я виновен, Но, если нет вины в моей вине, За что же у меня ты отнимаешь Мою свободу, славу и любовь?

Ария

Какие пытки варваров Так раздирают мне сердце? Страна меня отвергает, Любовь меня ненавидит, И, кажется, само небо На обреченного бедам Глядит бесстрастным палачом. О боги, если вы — боги, Скажите мне, как же, за что же Караете вы, тираны, Не виноватого ни в чем?

Амфитрион или Юпитер и Алкмена [143]

Акт I, сцена 3

НИ ЧЕЛОВЕК, НИ ТЕНЬ

При появлении Сарамаго выходит Меркурий под видом Сарамаго

Меркурий. Это — слуга Амфитриона! Надо помешать ему войти в дом. Эй, кто там?

Сарамаго. Кто? А вам какое дело? Я вхожу в мою дверь.

Меркурий. Дверь эта моя, и в нее никто не может войти, пока не скажет, кто он такой. Итак, либо пусть скажет, кто он такой, либо пусть убирается к черту. А не уберется, выброшу его в помойку.

Сарамаго. Нечего сказать, сеньор, учтивые, по-моему, помои! Спрашивать, чего я хочу в моем собственном доме!

Меркурий. В каком доме?

Сарамаго. Да в этом! Сверху донизу он мой, по милости моего хозяина, сеньора Амфитриона.

Меркурий. Какого Амфитриона? Того самого, который вернулся с войны?

Сарамаго. Да я и не знаю другого на этом свете.

Меркурий. Да разве он твой хозяин?

Сарамаго. Он самый, во плоти.

Меркурий. Э, да ты, кажется, бредишь!

Сарамаго. Верно, я всегда брежу, исполняя волю моего хозяина, сеньора Амфитриона.

Меркурий. Болван! Знаешь ли ты, что говоришь? Разве ты не видишь, что этот Амфитрион мой хозяин, мой?

Сарамаго. Сейчас я слуга вашей милости. Но как же Амфитрион может быть вашим хозяином, если у него только один слуга, я? Но лучше скажите мне: как вас зовут?

Меркурий. Меня зовут Сарамаго.

Сарамаго. Сарамаго? Еще лучше! А я-то после этого, я-то кто?

Меркурий. Все, что ты хочешь.

Сарамаго. Да я хочу быть Сарамаго, если бы вы этого и не хотели.

Меркурий. Так вот же тебе, плут, вот тебе две оплеухи за то, что ты так нагло украл мое имя.

Сарамаго. Придержите руки, сеньор, рассудите сами: do dasне дается в именительных падежах.

Меркурий. Так скажи мне правду, кто ты такой, а не то отвешу тебе еще оплеуху.

Сарамаго. Что вы хотите, чтобы я вам сказал? Скажу, что я Сарамаго, вы скажете, что это враки, скажу, что я не Сарамаго, будет то же самое. Итак, я не хочу, чтобы мне сказали: Inter ambobus errasti.

Меркурий. Значит, ты считаешь, что ты — Сарамаго?

Сарамаго. Если бы я и не хотел им быть, то только чтобы доставить вам удовольствие.

Меркурий. Так скажи, не бойся!

Сарамаго. Я скажу, если вы установите перемирие в войне оплеух.

Меркурий. Хорошо! Обещаю. Скажи! Кто ты?

Сарамаго. Вы знаете Амфитриона?

Меркурий. Как же не знать мне моего хозяина?

Сарамаго. Знаете ли вы в доме Амфитриона его слугу, жулика, худого, как вошь? Тело у него — винт, а ляжки — плети бичующихся монахов, одна нога — здесь, другая — там. Знаете?

Меркурий. Что-то не помню.

Сарамаго. Этого слугу, прескверного слугу, зовут Сарамаго.

Меркурий. Ах ты, наглец, негодяй, называть меня такими словами!

Сарамаго. Да нет, сеньор, ведь это — я.

Меркурий. Здесь нет другого меня, кроме меня. Теперь я понял, кто ты такой. Эй, держите этого вора! Он хотел ограбить дом Амфитриона!

Сарамаго. Не кричите! Подумают, что это — правда. Вор — вы сами: вы украли мое имя.

Меркурий. Как? Ты еще возражаешь? Получишь в морду.

Сарамаго. Теперь, сеньор, я понял, что я — ничто в этой жизни.

Меркурий. А мне-то что!

Сарамаго. Итак, сеньор, раз недостаточно быть Сарамаго, родившимся от хрена, чтобы позволить отнять свое имя, прошу вас, по крайней мере, позволить мне быть вашей тенью. Я и этим удовольствуюсь.

Меркурий. Не хочу: мне не надо оттеняться.

Сарамаго. Неужели, сеньор, моя рожа так мало ценится и так мало тениста, что я не заслуживаю быть даже вашей тенью.

Меркурий. Кто так вороват, что крадет мое имя, украдет и мою тень!

Сарамаго. Ну, это хорошо для черта Саламанкской пещеры.

Меркурий. Без зубоскальства! Что нам остается сделать?

Сарамаго. Что нам остается? Я остаюсь с моими оплеухами, а вы с моим именем.

Меркурий. Ну, убирайся, пока я не пролил на тебя дождь ударов!

Сарамаго. Значит, прощайте, сеньор Сарамаго!

Меркурий. Прощайте, сеньор Ничто!

Удушение гароттой женщины, уличенной в колдовстве.

Критский лабиринт [146]

Акт II, сцена 7

Тарамелла. Что же будет с вами, тетушка?

Сангишуга. Что же будет с тобой, племянница?

Обе. Что будет с нами?

Тарамелла. Хуже всего то, что господин Тезей убежит с Ариадной и женится на ней. Ах, жестокий Тезей! Обманул меня и бросил!

Сангишуга. Боюсь, что он женится на Федре: однажды она поручила мне передать ему шарф.

Тарамелла. Женится ли он на той или на другой, мне остается только сосать палец.

Сангишуга. А я, за мои грехи, осталась без посланника.

Тарамелла. Как! Не жениться на мне да еще похитить у меня драгоценность, которую дал мне Лидор! В ней ведь было все мое приданое.

Сангишуга. Как! Похитить у меня драгоценность, которую дал мне Фебандр!

Тарамелла. О, Принц Внезапной Страсти, черт бы тебя побрал!

Сангишуга. О, Принц Фиги, разрази тебя гром!

Тарамелла. Вот я и без Ариадны и без драгоценности.

Сангишуга. Вот я и без драгоценности и без Федры.

Обе. Что со мной будет?

Сангишуга уходит. Появляется Эсфузиоте крылатый и начинает летать.

Эсфузиоте. Ни один сутенер не достигал еще подобных высот. Честное слово! Захочу — смогу мочиться отсюда на весь мир!

Тарамелла. Как подумаю об этом наглеце, удивляюсь, что я еще не лопнула от ярости.

Эсфузиоте. Ну-с! Спустимся немного! Как велик мир! Э, да это Тарамелла, она стала светской женщиной. Сейчас поболтаю с ней. Гоп!

Он немного спускается.

Тарамелла. Что это за змей? Я слышу, он где-то летает.

Эсфузиоте. Трр! Трр!

Тарамелла. Прочь, проклятый змей!

Эсфузиоте. Прощай, Тарамелла! Трр!

Тарамелла. Да кто это говорит со мной? Ведь здесь никого нет...

Неизвестный автор XVIII века или Антонио Жозэ да Сильва

Диалог о смерти

Абдолоним

Смерть всегда страшна. По мне, Лучше, если боль мгновенна. Но из казней несравненна Смерть на медленном огне: Злейший путь в своей длине, Всех путей однообразней, С позднею развязкой казней, Смерть во множестве скорбей, Чем замедленней, тем злей, Чем длинней, тем безобразней!

Пиментан (шут, слуга Абдолонима)

Заметьте, сеньор Абдолоним, что наши театры освобождены от десятин и от десятистиший, но, раз вы так шикарны, я тоже хочу уплатить свой налог и облегчить совесть:

Может статься, любит вся Публика другой род смерти. Я же кончить так, поверьте, Никогда бы не взялся: Сдохнуть, в воздухе вися, Будто гроздья винограда? Нечего сказать, награда! Нет, смертишка, нет, ни в жисть Не повисну, будто кисть, Глоткой вниз [147] , о нет, не надо!