Кто разлюбляет плоть, хладеет к воплощенью: Почти не тянется за глиною рука. Уже не вылепишь ни льва, ни голубка, Не станет мрамором, что наплывает тенью. На полуслове — песнь, на полувзмахе — кисть Вдруг остановишь ты, затем что их — не надо... Прощай, прощай и ты, прекрасная корысть, Ты, духа предпоследняя услада!

Ведь я пою о той весне, Которой в яви — нет, Но, как лунатик, ты во сне Идёшь на тихий свет. И музыка скупая слов Уже не только стих, А перекличка наших снов И тайн — моих, твоих... И вот сквозит перед тобой Сквозь ледяной хрусталь Пустыни лунно-голубой Мерцающая даль.

Вокруг — ночной пустыней — сцена. Из люков духи поднялись, И холодок шевелит стены Животрепещущих кулис. Окончен ли или не начат Спектакль? Безлюден чёрный зал, И лишь смычок во мраке плачет О том, чего недосказал. Я невпопад на сцену вышла И чувствую, что невпопад Какой-то стих уныло-пышный Уста усталые твердят. Как в тесном платье, душно в плоти, — И вдруг, прохладою дыша, Мне кто-то шепчет: «Сбрось лохмотья, Освобождённая душа!»

Ради рифмы резвой не солгу, Уж не обессудь, маститый мастер, — Мы от колыбели разной масти: Я умею только то, что я могу. Строгой благодарна я судьбе, Что дала мне Музу-недотрогу: Узкой, но своей идём дорогой. Обе не попутчицы тебе.

А под навесом лошадь фыркает И сено вкусно так жуёт... И, как слепец за поводыркою, Вновь за душою плоть идёт. Не на свиданье с гордой Музою — По ней не стосковалась я, — К последней, бессловесной музыке Веди меня, душа моя! Открыли дверь, и тихо вышли мы. Куда ж девалися луга? Вокруг, по-праздничному пышные, Стоят высокие снега... От грусти и от умиления Пошевельнуться не могу. А там, вдали, следы оленьи На голубеющем снегу.

И распахнулся занавес, И я смотрю, смотрю На первый снег, на заново Расцветшую зарю, На розовое облако, На голубую тень, На этот, в новом облике Похорошевший день... Стеклянным колокольчиком Звенит лесная тишь, — И ты в лесу игольчатом Притихшая стоишь.

Под зеркалом небесным Скользит ночная тень, И на скале отвесной Задумался олень — О полуночном рае, О голубых снегах... И в небо упирает Высокие рога. Дивится отраженью Заворожённый взгляд: Вверху — рога оленьи Созвездием горят.

В полночь рыть выходят клады, Я иду средь бела дня, Я к душе твоей не крадусь, — Слышишь издали меня. Вор идет с отмычкой, с ломом, Я же, друг, — не утаю — Я не с ломом, я со словом Вышла по душу твою. Все замки и скрепы рушит Дивная разрыв-трава: Из души и прямо в душу Обращённые слова.

Всё отдалённее, всё тише, Как погребённая в снегу, Твой зов беспомощный я слышу, И отозваться не могу. Но ты не плачь, но ты не сетуй, Не отпевай свою любовь. Не знаю где, мой друг, но где-то Мы встретимся с тобою вновь. И в тихий час, когда на землю Нахлынет сумрак голубой, Быть может, гостьей иноземной Приду я побродить с тобой... И загрущу о жизни здешней, И вспомнить не смогу без слёз И этот домик, и скворешню В умильной проседи берёз.

Дремлет старая сосна И шумит со сна. Я, к шершавому стволу Прислонясь, стою. — Сосенка-ровесница, Передай мне силу! Я не девять месяцев, — Сорок лет носила, Сорок лет вынашивала, Сорок лет выпрашивала, Вымолила, выпросила, Выносила Душу.

За стеною бормотанье, Полуночной разговор... Тихо звуковым сияньем Наполняется простор. Это в небо дверь открыли, — Оттого так мир затих. Над пустыней тень от крыльев Невозможно-золотых. И прозрачная, как воздух, Едкой свежестью дыша, Не во мне уже, а возле Дышишь ты, моя душа. Миг, — и оборвется привязь, И взлетишь над мглой полей, Не страшась и не противясь Дивной лёгкости своей.

Ты уютом меня не приваживай, Не заманивай в душный плен, Не замуровывай заживо Меж четырех стен. Нет палаты такой, на какую Променял бы бездомность поэт, — Оттого-то кукушка кукует, Что гнезда у неё нет.

Об одной лошадёнке чалой С выпяченными рёбрами, С подтянутым, точно у гончей, Вогнутым животом. О душе её одичалой, О глазах её слишком добрых, И о том, что жизнь её кончена, И о том, как хлещут кнутом. О том, как седеют за ночь От смертельного одиночества, И ещё — о великой жалости К казнимому и палачу... А ты, Иван Иваныч, — Или как тебя по имени, по отчеству — Ты уж стерпи, пожалуйста: И о тебе хлопочу.

Мне снилось: я бреду впотьмах, И к тьме глаза мои привыкли. И вдруг — огонь. Духан в горах. Гортанный говор. Пьяный выкрик. Вхожу. Сажусь. И ни один Не обернулся из соседей. Из бурдюка старик лезгин Вино неторопливо цедит. Он на меня наводит взор (Зрачок его кошачий сужен). Я говорю ему в упор: — Хозяин! Что у вас на ужин? Мой голос переходит в крик, Но, видно, он совсем не слышен: И бровью не повёл старик, — Зевнул в ответ и за дверь вышел. И страшно мне. И не пойму: А те, что тут, со мною, возле, Те — молодые — почему Не слышали мой громкий возглас? И почему на ту скамью, Где я сижу, как на пустую, Никто не смотрит?.. Я встаю, Машу руками, протестую — И тотчас думаю: Ну что ж! Итак, я невидимкой стала? Куда теперь такой пойдёшь? И подхожу к окну устало... В горах, перед началом дня, Такая тишина святая! И пьяный смотрит сквозь меня В окно — и говорит: Светает...

Старая под старым вязом, Старая под старым небом, Старая над болью старой Призадумалася я. А луна сверлит алмазом, Заметает лунным снегом, Застилает лунным паром Полуночные поля. Ледяным сияньем облит, Выступает шаткий призрак, В тишине непостижимой Сам непостижимо тих, — И лучится светлый облик, И плывёт в жемчужных ризах, Мимо,     мимо,         мимо,             мимо Рук протянутых моих.

Из последнего одиночества Прощальной мольбой, — не пророчеством Окликаю вас, отроки-други: Одна лишь для поэта заповедь На востоке и на западе, На севере и на юге — Не бить челом веку своему, Но быть челом века своего, — Быть человеком.

Благодарю тебя, мой друг, За тихое дыханье, За нежность этих сонных рук И сонных губ шептанье, За эти впалые виски И выгнутые брови, За то, что нет в тебе тоски Моей дремучей крови, За то, что ладанкой ладонь На грудь мне положила, И медленней пошёл огонь По напряжённым жилам, За то, что на твои черты Гляжу прозревшим взглядом, — За то, что ты, мой ангел, — Ты, И что со мной ты рядом!

Я гляжу на ворох жёлтых листьев... Вот и вся тут золота казна! На богатство глаз мой не завистлив, — Богатей, кто не боится зла. Я последнюю игру играю, Я не знаю, что во сне, что наяву, И в шестнадцатиаршинном рае На большом приволье я живу. Где ещё закат так безнадежен? Где ещё так упоителен закат?.. Я счастливей, брат мой зарубежный, Я тебя счастливей, блудный брат! Я не верю, что за той межою Вольный воздух, райское житьё: За морем веселье, да чужое, А у нас и горе, да своё.

Я думаю: Господи, сколько я лет проспала И как стосковалась по этому грешному раю! Цветут тополя. За бульваром горят купола. Сажусь на скамью. И дышу. И глаза протираю. Стекольщик проходит. И зайчик бежит по песку, По мне, по траве, по младенцу в плетёной коляске, По старой соседке моей — и сгоняет тоску С морщинистой этой, окаменевающей маски. Повыползла старость в своем допотопном пальто, Идёт комсомол со своей молодою спесью, Но знаю: в Москве — и в России — и в мире — никто Весну не встречает такой благодарною песней. Какая прозрачность в широком дыхании дня... И каждый листочек — для глаза сладчайшее яство. Какая большая волна подымает меня! Живи, непостижная жизнь,                                     расцветай,                                                 своевольничай,                                                             властвуй!

Прекрасная пора была! Мне шёл двадцатый год. Алмазною параболой Взвивался водомёт. Пушок валился с тополя, И с самого утра Вокруг фонтана топала В аллее детвора, И мир был необъятнее, И небо голубей, И в небо голубятники Пускали голубей... И жизнь не больше весила, Чем тополёвый пух, — И страшно так и весело Захватывало дух!

Кончается мой день земной. Встречаю вечер без смятенья, И прошлое передо мной Уж не отбрасывает тени — Той длинной тени, что в своём Беспомощном косноязычье, От всех других теней в отличье, Мы будущим своим зовём.

Ворвался в моё безлюдье, Двери высадил ногой. Победителя не судят, Своевольник молодой! Что ж, садись и разглагольствуй, Будь как дома — пей и ешь, Юное самодовольство Нынче досыта потешь. Опыт мой хотя и долог, — Этот вид мне не знаком, И любуюсь, как зоолог Новоявленным зверьком.

Коленями — на жёсткий подоконник, И в форточку — раскрытый, рыбий рот! Вздохнуть... вздохнуть... Так тянет кислород, Из серого мешка, ещё живой покойник, И сердце в нем стучит: пора, пора! И небо давит землю грузным сводом, И ночь белесоватая сера, Как серая подушка с кислородом... Но я не умираю. Я ещё Упорствую. Я думаю. И снова Над жизнию моею горячо Колдует требовательное слово. И, высунувши в форточку лицо, Я вверх гляжу — на звёздное убранство, На рыжее вокруг луны кольцо — И говорю — так, никому, в пространство: — Как в бане испаренья грязных тел, Над миром испаренья тёмных мыслей, Гниющих тайн, непоправимых дел Такой проклятой духотой нависли, Что, даже настежь распахнув окно, Дышать душе отчаявшейся — нечем!.. Не странно ли? Мы все болезни лечим: Саркому, и склероз, и старость... Но На свете нет ещё таких лечебниц, Где лечатся от стрептококков зла... Вот так бы, на коленях, поползла По выбоинам мостовой, по щебню Глухих дорог. — Куда? Бог весть, куда! — В какой-нибудь дремучий скит забытый, Чтобы молить прощенья и защиты — И выплакать, и вымолить... Когда б Я знала, где они, — заступники, Зосимы, И не угас ли свет неугасимый?.. Светает. В сумраке оголены И так задумчивы дома. И скупо Над крышами поблескивает купол И крест Неопалимой Купины... А где-нибудь на западе, в Париже, В Турине, Гамбурге — не всё ль равно? — Вот так же высунувшись в душное окно, Дыша такой же ядовитой жижей И силясь из последних сил вздохнуть, — Стоит, и думает, и плачет кто-нибудь — Не белый, и не красный, и не чёрный, Не гражданин, а просто человек, Как я, быть может, слишком непроворно И грустно доживающий свой век.

Трудно, трудно, брат, трёхмерной тенью В тесноте влачить свою судьбу! На Канатчиковой — переуплотненье, И на кладбище уж не в гробу, Не в просторных погребах-хоромах, — В жестяной кастрюльке прах хоронят. Мир совсем не так уже обширен. Поубавился и вширь, и ввысь... Хочешь умереть? — Ступай за ширму И тихонько там развоплотись. Скромно, никого не беспокоя, Без истерик, — время не такое! А умрёшь — вокруг неукротимо Вновь «младая будет жизнь играть»: День и ночь шуметь охрипший примус, Пьяный мать, рыгая, поминать... Так-то! Был сосед за ширмой, был да выбыл. Не убили — и за то спасибо!

Ты, молодая, длинноногая! С таким На диво слаженным, крылатым телом! Как трудно ты влачишь и неумело Свой дух, оторопелый от тоски! О, мне знакома эта поступь духа Сквозь вихри ночи и провалы льдин, И этот голос, восходящий глухо Бог знает из каких живых глубин. Я помню мрак таких же светлых глаз. Как при тебе, все голоса стихали, Когда она, безумствуя стихами, Своим беспамятством воспламеняла нас. Как странно мне её напоминаешь ты! Такая ж розоватость, золотистость И перламутровость лица, и шелковистость, Такое же биенье теплоты... И тот же холод хитрости змеиной И скользкости... Но я простила ей! И я люблю тебя, и сквозь тебя, Марина, Виденье соименницы твоей!

В крови и в рифмах недостача. Уж мы не фыркаем, не скачем, Не ржём и глазом не косим, — Мы примирились с миром сим. С годами стали мы послушней. Мы грезим о тепле конюшни, И, позабыв безумства все, Мы только помним об овсе... Плетись, плетись, мой мирный мерин! Твой шаг тяжёл, твой шаг размерен, И огнь в глазах твоих погас, Отяжелелый мой Пегас!

И вправду, угадать хитро, Кто твой читатель в мире целом: Ведь пущенное в даль ядро Не знает своего прицела. Ну что же, — в темень, в пустоту. — А проще: в стол, в заветный ящик — Лети, мой стих животворящий, Кем я дышу и в ком расту! На полпути нам путь пресек Жестокий век. Но мы не ропщем, — Пусть так! А все-таки, а в общем Прекрасен этот страшный век! И пусть ему не до стихов, И пусть не до имён и отчеств, Не до отдельных одиночеств, — Он месит месиво веков!

Гони стихи ночные прочь, Не надо недоносков духа: Ведь их воспринимает ночь, А ночь — плохая повитуха. Безумец! Если ты и впрямь Высокого возжаждал пенья, Превозмоги, переупрямь Своё минутное кипенье. Пойми: ночная трескотня Не станет музыкой, покуда По строкам не пройдет остуда Всеобнажающего дня.

Измучен, до смерти замотан, Но весь — огонь, но весь — стихи, — И вот у ног твоих он, вот он, Косматый выкормыш стихий! Его как голубка голубишь, Подёргиваешь за вихор, И чудится тебе: ты любишь, Как не любила до сих пор. Как взгляд твой пристален и долог! Но ты глазам своим не верь, И помни: ни один зоолог Не знает, что это за зверь.

Паук заткал мой тёмный складень, И всех молитв мертвы слова, И обезумевшая за день В подушку никнет голова. Вот так она придёт за мной, — Не музыкой, не ароматом, Не демоном тёмнокрылатым, Не вдохновенной тишиной, — А просто пёс завоет, или Взовьется взвизг автомобиля, И крыса прошмыгнёт в нору. Вот так! Не добрая, не злая, Под эту музыку жила я, Под эту музыку умру.