Века прошумели над Тауэром; века и сорок минут.

Вновь протрубили рога на стене, пожелтевшей от времени. На башне, где только что видели короля, кивавшего, как китайская куколка, появился герольд. Солнце, всплывавшее над восточной стеной, било ему прямо в глаза, и он накрывался широким рукавом, на котором сверкали бегущие кошки.

— Король Англии и Франции Ричард приветствует славные общины и выражает милостивое согласие принять их представителей в Майл-Энде.

Вздох радости заглушил удивленные возгласы. Затаив недоверие, люди встревоженно искали друг у друга ответа.

— Почему в Майл-Энде? Не в Тауэре?

— Или снова обман?

— Уж не хотят ли они выманить нас из Лондона?..

Уот Тайлер знаком подозвал к себе командиров.

— Отсюда никуда не уходить. Усилить охрану ворот. Джек Строу и Джон Фарингдон останутся в городе, а мы с Уилом поедем в Майл-Энд, — бросал он торопливые распоряжения.

— Не ловушка ли это, Уот? — встревоженно нахмурился Болл.

— Не вижу смысла в маневре, — подумав, ответил Тайлер и слегка пришпорил свою Златогривку. — Там люди Уила. Король сам окажется в западне.

С лязгом распахнулись ворота, медленно поехали вверх заостренные колья решетки.

— Смотрите, король! — словно ветер пронесся над площадью. — В самом деле король… Они едут в Майл-Энд.

Ричарда сопровождала небольшая свита придворных, рыцарская кавалерия и городские нотабли. По обе стороны за королем следовали карета матери-опекунши и оба дяди; приотстав на корпус, тряслись в седлах прочие августейшие родственники, ближайшие советники и друзья. Ни «разбойника Хоба», ни канцлера среди них не было. Церковь представлял Лондонский епископ Куртней.

Кавалькада определенно направлялась к Олдгейту.

Люди стояли плечом к плечу. Лишь перед самой грудью вороного испанца, на котором трусил бледный мальчик в бордовом камзоле, они вынужденно расступались, освобождая проход. Как повествует «Анонимная хроника», «король робко ехал к месту встречи; он был подобен ягненку среди волков, подобен человеку, находящемуся в величайшем страхе за свою жизнь, и он кротко убеждал стоявший кругом народ».

Этот участок пути от площади до Олдгейта, пожалуй, был наиболее опасным. Сотни рук хватались за стремя, ловили наборную уздечку, вцеплялись в парчовый чепрак. Конь взбрыкивал и храпел. Повстанцы осыпали потрясенного, почти теряющего сознание седока упреками и горькими жалобами.

Не лучше было и состояние свиты. Эдмунд Ленгли, прокусив до крови губу, затравленно озирался по сторонам. Бомонт поминутно тянулся к кинжалу и тут же, словно обжегшись, отдергивал руку. Даже Солсбери, несмотря на внешнюю невозмутимость, готов был провалиться сквозь землю. Он не столько боялся за свою жизнь, сколько страдал от мучительного позорного ощущения полнейшей растерянности. Он ощущал себя голым, связанным по рукам и ногам, точно какой-нибудь жалкий бродяга, выставленный на всеобщее поругание. Как медленно, с какой боязливой обреченностью продвигался блестящий поезд! Клеймом бесславия жег этот мишурный блеск.

Первым не выдержал Томас Холланд, кузен Ричарда. Миновав неподатливое скопление площади, он при первой возможности вильнул в сторону и поскакал к Чипсайду.

Воспользовавшись минутным замешательством, Томас Фарингдон ловко ухватился за гриву королевского скакуна.

— Как же будет с изменниками? — потребовал он. — Должна же восторжествовать справедливость?

— Да-да, справедливость, — пролепетал Ричард, кривя жалкой пульсирующей улыбкой.

— Вы слышали, братья? — Фарингдон подпрыгнул, выбросив вверх сжатые кулаки. — Король сказал, что с изменниками следует поступить по справедливости!.. За мной, в Тауэр!

Эрл Солсбери прошептал благодарственную молитву. Небо приняло жертву! Брошенные на произвол судьбы канцлер и казначей отвлекут разящую молнию. Так распорядилась судьба.

Проскочив Олдгейт, лошади перешли на рысь. И животные, и седоки словно почувствовали, как спали с них пригибающие к земле оковы. С разрядом невидимой искры что-то переменилось внутри и вокруг, какие-то рычажки перескочили и сдвинулись, освобождая колесики, вращающие светила.

«Глас свыше, — мелькало в мозгу Солсбери, когда он, не разбирая дороги, скакал по полям Уайтчепеля. — И никто не виновен: судьба».

Оставшись один в наполненной шорохами и гулом капелле святого Иоанна, Симон Седбери сорвал с себя церковное облачение: пахий с лентами, шитый в Риме и освященный на гробнице святого Петра, золотую епитрахиль, амикат с витыми шнурками.

На скорую руку обрядившись в суконную мантию олдермена, он повернул резную панель и шмыгнул в потаенную дверцу. Каменная узкая лестница крутым винтом уходила в подземелье. В лицо пахнуло застарелой плесенью.

Тайный ход выводил за крепостную стену к незаметному гроту, отделанному под водосток. Отсюда по толстому бревну с насечками вместо ступенек нетрудно было спуститься на причал, где на самом дальнем конце покачивалась закрытая гондола.

На беду примаса, рядышком полоскала белье дворцовая прачка, старательно елозившая коленами по мокрым доскам. Не успел Седбери отвернуться от полных икр и лиловых пяток, как она оборотилась, испуганно вскрикнула и вдруг заголосила, всполошив не только матросов, но и огородников на склоне холма. Мужество покинуло примаса. Проклиная глупейший случай, он покорился року. После злосчастной прогулки по Темзе нельзя было положиться даже на королевских гребцов.

В Тауэре уже хозяйничали повстанцы, которых пропустили через ворота от имени короля. В поисках попрятавшихся изменников они облазали все помещения и переходы, не остановившись даже перед запретной дверью королевской опочивальни. Кентские, эссексские, хартфордские поселяне и мечтать не смели, что смогут когда-нибудь очутиться во дворце помазанника господа бога. Вокруг была масса красивых, подчас совершенно непонятных вещей. Привлекала любая мелочь, каждая диковинка вызывала веселое любопытство или ожесточенный спор.

Они явились сюда не ради мести, никто и в мыслях не держал, что главный оплот тирании может гореть ничуть не хуже Савоя или Второго парадиза. Поэтому торопиться было некуда. И расслабиться, конечно, хотелось после тревог и волнений. Вот и нашлась минутка, чтобы попрыгать на необъятной постели коронованной опекунши, и полюбоваться на свое отражение в венецианских зеркалах, и с веселым смехом обрызгать кума водой из хрустальной миски, где плавали нежнейшие лепестки.

Июнь — месяц роз, волшебная пора радости и любви…

Стража не препятствовала невинным забавам и вообще никак не реагировала на кощунственное вторжение. Многие принимали неподвижно застывших воинов за чучела и даже делали робкие попытки слегка подергать бравых валлийцев за бороды.

Не везде подобная шалость сходила гладко. Капитан стражи так клацнул одного не в меру дотошного шорника, что тот едва не лишился пальца. Это маленькое происшествие вызвало дружный хохот, что и спасло отважного гвардейца. В общем-то никто из гарнизона не пострадал, хотя многим хотелось во что бы то ни стало растормошить солдат и даже заставить их присоединиться к движению. Теперь, когда король с минуты на минуту готовился даровать мир, это было почти законно.

Но что можно поделать со статуей? Одни бранили наемных истуканов, другие пытались с ними заигрывать, отпуская соленые шутки насчет интимных предметов, обнаруженных за ширмами спален, но те глядели только перед собой и сквозь завороженным, отсутствующим взглядом. Не отвечали на вопросы насчет попрятавшихся изменников, не гневались на упреки, не улыбались на добродушный смех.

Какую роль здесь сыграл страх? Об этом по сию пору по устают спорить историки. Вполне допустимо предположить, что кто-то из бравых вояк действительно поддался столь недостойному чувству. Но даже вселенский ужас и тот не способен вызвать одновременно паралич нескольких сотен самых разных людей. Не видеть, не слышать и до гроба молчать обо всем, чему станешь невольным свидетелем, — вот главная заповедь дворцовых гвардейцев.

Повстанцы явились вершить справедливость по воле монарха. И этого вполне достаточно, а уж как и что они станут делать, никак в обязанность охранников не входило. Мало ли существует дикарских обычаев в стране англов, не говоря уже об иных народах, чьи послы регулярно посещают дворец? Задача проста: стой и не шевелись, как будто тебя здесь нет.

Вот они и стояли…

Архиепископа Седбери нашли молящимся перед иконой святого Олбанса, изображенного без головы. Точнее — без головы на плечах, поскольку святитель-великомученик держал ее в руках вместе с Евангелием.

Встав за спиной коленопреклоненного примаса, Фарингдон и олдермен Хорн дали ему закончить молитву.

Потом Хорн сказал:

— Симон Седбери, ты арестован именем короля как государственный изменник.

За краткий для внешнего окружения миг полной душевной сосредоточенности опальный пэр укрепил потрясенный дух.

— Вы поступаете незаконно, — вскинув заострившийся подбородок, он настолько резко тряхнул четками, что они с сухим щелканьем раскатились по мраморному полу капеллы. — Будучи князем римско-католической церкви, я неподсуден мирским властям.

— Тем не менее ты будешь казнен как изменник. — Томас Фарингдон кивком велел связать бывшего канцлера.

— Образумьтесь, несчастные! — оттолкнув конвоиров, Седбери простер руку к алтарю, где стояло распятие и по три высоких свечи в обе стороны от него. — В случае моей смерти Англии грозит интердикт. Вы не сможете хоронить своих мертвых и крестить своих младенцев; таинства исповеди и святого причастия будут закрыты для вас, никто не сможет отпустить вам…

— Довольно! — оборвал поток угроз негодующий возглас. — Мы ничего не боимся! Ни папы, ни его отлучения. Настал твой черед лязгать зубами, нечестивый епископ.

Повстанцы со смехом обнажили мечи и вывели Седбери из капеллы. Они смеялись легко и беззаботно и ничуть не страшились мук в мире ином, ибо смогли одолеть сатанинское зло этого мира. Свободные перед законом и равные в мыслях своих прародителям-труженикам, они обрели неведомую прежде свободу духа.

И это было доподлинное чудо, рядом с которым выглядит забавным курьезом столбняк, поразивший валлийских солдат.

Во дворе крепости, куда вывели архиепископа, он увидел знакомые лица. В окружении вооруженных крестьян стоял, потупившись, гордый иоаннит-казначей, рядом с ним, прислонясь к стене, ждали неминучей развязки ключеносец Джон Легг и королевский духовник Эплдор. И у всех за спиной были крепко связаны руки.

Седбери было подумал, что казнь состоится здесь же, сейчас и вздрогнул от радости, когда его, а вместе с ним и других повели к воротам. Как привязчива оказалась суетная жажда жизни, как неподвластна уму и воле. Пусть осталось совсем немножко, на самом донышке, но и последняя капля была дорога.

— Прощай, сэр Симон, — услышал он оклик госпитальера, когда за углом стены открылось лобное место. — Прости за все.

— Прости и ты, милорд, и да примет господь твою душу.

Это были последние слова Кентерберийского архиепископа.

Впитывая очами небесную синеву, он легко взбежал по ступенькам, опустился на колени и прижался к бревну. Шершавое дерево ласкало лицо последним теплом.

Королевский палач отказался исполнить приговор, потребовав надлежащим образом оформленную бумагу. И эта последняя в жизни проволочка обернулась лишней каплей страдания.

Немилосерден оказался топор в непривычных руках. Надсадным пронзительным воплем, вспугнувшим стаи птиц, встретила площадь голову, поднятую на древке. Даже привыкшие ко всему вещие старожилы Тауэра встревоженно захлопали черными крыльями, но так и не взлетели с зубцов.

Крик, впервые исторгнутый в маленьком Брентвуде, так похожий, по мнению летописцев-монахов, на завывание подземных жителей, повторился, когда взметнулось копье с головой Роберта Хелза. Мужественная смерть канцлера послужила лорду-казначею примером. Он лег под топор, как положено рыцарю-крестоносцу.

Затем настал черед Джона Легга, королевского ключеносца. Он сам вырыл себе могилу, когда надумал откупить у казны привилегию на сбор недоимок. Его комиссары драли с живого и мертвого, поэтому Англия не хотела видеть камергера живым, но только мертвым. И он умер. И люди опять закричали, когда заглянули в его лицо. Оно было мокрым от слез.

Последним склонился на плаху францисканский монах Уильям Эплдор, бывший лекарь Джона Ланкастера. Гонту стоило немалых трудов сделать своего человека поверенным тайных дум короля. Теперь и эта затея пошла прахом, как и все на земле.

И народ кричал, увидев выбритую тонзуру. Тяжелые остроклювые вороны не шевельнулись, и голуби не вспорхнули в зенит. Устали птицы, а люди затаили усталость.

Головы изменников, как водится, выставили на старом мосту. Чтобы всем было видно, архиепископа отметили красной шапкой.

В то утро совершилась еще одна казнь, но уже на Чипсайде. Лондонцы сами расправились с Ричардом Лайенсом, тем самым купцом, который вместе с пресловутым Летимером изрядно потряс казну. Обоих воров вытащила из петли Алиса Перрерс, а после приголубила королева-мать. Приговор, вынесенный Добрым парламентом, хоть и с запозданием на пять лет, все же свершился.

Справедливость восторжествовала, и закон не был нарушен, и обычаи соблюдены до тонкости. Лишь в одном разошелся народ с процедурой королевского правосудия. Никому не вспарывали живот и не трещали кости. Томас Фарингдон, а это именно он затаился прошлой ночью в исповедальной кабинке святого Мартина Великого, высматривая врагов, сказал чистую правду.

Справедливость неделима, она не ведает границ, для нее одинаково важно большое и малое: слеза ребенка и слеза мужчины, алмазы магната и медяк бедняка.

Пока Фарингдон выслеживал изменников, советник Хорн совершал привычный обход лондонских улиц, вернее, объезд, ибо ехал на коне с развернутым знаменем. Как олдермен и полномочный представитель восставшего народа.

— Если кто-нибудь хочет поведать о причиненной ему несправедливости, пусть сделает это немедленно, — выкликал он на всех перекрестках. — От себя лично и имени братьев своих обещаю суд скорый и справедливый.

И у него хватало забот. Разобрав тяжбу рыботорговца Джона Пека с Робертом Мартоном, он принудил последнего выплатить десять фунтов; Матильде Токи возвратил усадьбу, незаконно занятую москательщиком Ричардом Токи; заставил бывшего мэра Брембера возвратить пять серебряных марок пивовару Уильяму Трумену.

Хорн не судил изменников, не выносил суровых приговоров, но добрая слава о нем разнеслась по всему городу.

От Тауэра до Майл-Энда, загородной деревни, окруженной возделанными полями, не более двух миль. Когда король прибыл на место, экзекуция уже совершилась; и он, вероятно, об этом догадывался. Он сам и его приближенные ожидали встречи все с той же возбужденной стихией, которая окружала их на всем пути от Екатерининской площади к воротам Олдгейта. Но по краям огромного ячменного поля стояли строгие ряды войск. Стальные наконечники копий не шевелились и смотрели точно вверх. Знамена обоих королевств и хоругви святого Георгия ласково полоскал душистый ветерок.

Сладко обмерло сердце в безумной надежде на то, что каким-то чудом вернулись рыцари из Гиени. Ричард даже прищурился, чтобы разобрать гербы на треугольных щитах. Но чем ближе подъезжала королевская кавалькада, тем яснее вырисовывались приметы совершенно иного рода. Рыцарское оружие сжимали руки, приученные к сохе и лопате, заскорузлые пальцы выглядывали из продранных башмаков.

И от этой упорядоченной безмолвной силы исходила такая угроза, что все только что пережитое показалось далеким, как испарившийся сон. Сновидения всегда остаются в прошлом, а явь еще предстоит пережить. Гнет неотвратимой развязки перехватывал дыхание почаще любого кошмара, потому что нет ничего страшнее ожидания беды.

«Вот оно, полное поражение, — думал король, продолжая скакать к группе всадников, остановившихся посреди поля. — И нельзя проснуться и невозможно ничего изменить».

Желчная горечь обожгла пересохшее горло.

— Обещайте, обещайте им все, что попросят! — кто-то жарко дохнул ему в самое ухо.

Ричард вздрогнул, непроизвольно дернул узду, и чуткий конь, взрыхлив землю, поднялся на дыбы. Проскакав на корпус впереди и развернувшись вполоборота, встали Ленгли с Бекингэмом.

Увидев, что королевский поезд останавливается, встречающие спешились и обнажили головы. Это послужило общим сигналом преклонить колени. По порядкам пробежала прерывистая волна, и вскоре вся повстанческая армия на рыцарский манер отсалютовала своему сюзерену. В седле кроме самого короля остался один-единственный всадник в зеленом наряде простого лучника.

Приятно удивленный, Ричард, превозмогая нервную дрожь, поехал ему навстречу. Он уже знал, как зовут этого человека, и с жадностью всматривался в его резкие, словно изваянные рукой каменотеса, черты. За королем почтительно следовал Бомонт, неся свернутое знамя с изображением оленя, коронованного ошейником. Деловитое похрапыванье лошади, которое Ричард слышал за правой лопаткой, действовало успокоительно, но горечь во рту не исчезла.

Уже отчетлива была улыбка, обнажившая два ряда крупных зубов, бедный образок на шее и лежащая на бедре рука с вышитым наручнем. Белая лошадка, мотая золотистой гривой, отгоняла наседавших слепней. Король поспешно улыбнулся в ответ и, сохраняя растерянно-заискивающее выражение, неловко поклонился войскам.

Тайлер с неожиданной легкостью выпрыгнул из седла, слегка пригнул колено и вразвалку приблизился к королю. Затем потрепал вороного за холку и неожиданно протянул руку. Ричард смущенно вложил в нее узкую ладонь. Пожатие получилось крепким до боли.

— Здравствуй, брат, — прозвучало резанувшее слух приветствие.

Откровенно оскорбительное по форме, оно как бы смягчалось своей евангельской простотой.

— Здравствуй, — через силу пробормотал король. — Ты — Уолтер Тайлер из Кента?

— Да, это я, хотя другие с не меньшим на то основанием зовут меня Тайлер из Эссекса.

— Как же тебе удалось одному повергнуть в хаос целую Англию, Тайлер?

— Одному? — Тайлер улыбнулся еще шире. — Видишь, сколько нас?

— Я думаю, мы сумеем договориться с тобой.

— И я так думаю, — Тайлер вынул из сумки перевязанный зеленой ленточкой свиток. — Выслушай наши претензии, король Ричард, и ничего не бойся.

Последние слова были проникнуты неподдельной теплотой. И они успокоили короля. Исчезла внутренняя скованность, и появилось окрыляющее предчувствие, что все дальнейшее пройдет очень легко.

— Это ваши петиции? — он принял бумагу и передал ее через плечо Бомонту. — Здесь есть что-то новое, чего я не знаю?

— Нет, ты знаешь все.

— Тогда мы легко придем к согласию. Я уже обещал благосклонно рассмотреть ваши просьбы и сдержу слово. Твои люди могут спокойно возвратиться домой. Пусть останутся по два или три представителя от каждой общины.

— Они ждут твоей подписи. Им будет нелегко вернуться с пустыми руками. Наконец должно свершиться правосудие! Мы просим выдать изменников.

— Я немедленно прикажу изготовить надлежащие документы, и ты сможешь сам вручить их общинам. Но последнюю просьбу вынужден отклонить. Не забывай, Тайлер из Эссекса, что существует парламент и Королевский совет. Король обязан стоять на страже прав и вольностей своих подданных. Пусть суд решит, кто из них запятнал себя изменой, и вынесет приговор.

— Изменники не могут судить изменников. Судья Белкнап и судья Кавендиш занимают первые места в списке предателей. Мы будем настаивать на их выдаче, — Тайлер упрямо нахмурился. — Общины сумеют постоять за себя, — добавил он с неприкрытой угрозой. — Ты сам это видел.

Король был готов уступить, но медлил с ответом. Теперь он знал почти наверняка, что примас и канцлер мертвы. Настал черед хорошенько припомнить наставления Солсбери, разложившего но полочкам все pro и contra.

— Я очень хорошо понимаю тебя, но ты желаешь невозможного, Уолтер Тайлер, — с показным смирением Ричард опустил головку херувима. — Король англов не может нарушить закон… Что было, то было. Старые грехи прощены, и бог вам судья. Но далее так продолжаться не может. Будем вместе решать участь тех, кого ты называешь изменниками. Мне ты веришь, надеюсь?

— Я верю тебе, — с непроницаемым лицом ответил Тайлер. — Но у тебя дурные советчики, которые недостойны доверия общин.

— Согласен, среди них действительно попадается немало фальшивых людей. От них мы будем постепенно избавляться. И здесь я рассчитываю на твою помощь. Мне кажется, что такой советник, как ты, Тайлер из Эссекса, мог бы украсить любой двор.

— Не гожусь я в придворные, но помочь установить справедливый порядок мы, представители общин, беремся.

— Вот и договорились обо всем, я не ошибся. А в знак моей признательности прими это знамя, — торжественно провозгласил Ричард и кивнул Бомонту.

— Так мы ждем твоих грамот, — Тайлер развернул вышитое шелком полотнище и вскочил в седло.

Повстанческая армия ответила одобрительным ропотом. Король, ощущая угрозу даже в приветственных возгласах, описал круг на нетерпеливо танцующем испанце и отдал прощальный поклон. Одежда на нем была мокрой от пота. Стало вдруг холодно и знобко.

— Едем, и как можно скорее, — бросил он Солсбери, с трудом сглатывая горькую как полынь слюну. — Но только не в Тауэр. Мне бы не хотелось возвращаться туда.

— Понимаю, — эрл почтительно склонил красиво седеющую голову. — И уже обо всем позаботился. Если вашей милости будет угодно, двор переедет в Куинс Уордроб. Там достаточно помещений, и мы разместимся с большими удобствами.

— Все осквернено! — Ричард не мог думать об оставленной крепости без содрогания. — Как я ненавижу этих омерзительных сервов! Да, да! — повторил он, словно прислушиваясь. — Я их ненавижу.

Ведя беседу с Тайлером, король не ощущал ненависти. Было что-то другое, не до конца осознанное, загнанное в потемки, где прятались давние ужасы и отголоски детских кошмаров. Ненависть пришла именно сейчас, когда посреди необъятного поля королевский поезд разворачивал лошадей. Она просочилась изнутри и извне вместе с липким холодком приклеившейся к телу рубашки. В ней сплавились осознанное и подсознательное, подавленная, но еще не отмершая воля, инстинкт. И у нее было лицо с резкими незабываемыми чертами.

— Милый сын, как же я боялась! Да у тебя ни кровинки в лице! — улучив минутку, шепнула королева. — Что он сделал тебе, этот вампир?

— Потом, матушка, потом я вам все расскажу! — Ричард что было сил вонзил шпоры. Благородный конь оскорбленно заржал и понесся наискосок через зеленый ячмень.

— Теперь я видел его, — процедил сквозь зубы Бомонт, пристраиваясь рядом с Солсбери. — Теперь все!

— Ты о чем? — не понял вечно озабоченный эрл.

— Я искромсаю его на куски, клянусь небом!

— Не богохульствуй, рыцарь. Лучше поезжай вперед. У нас очень мало времени, а работы предстоит уйма… Петиции у тебя?

— Да, милорд.

— Дай-ка гляну! — Солсбери действительно только глянул, потому что читать на скаку было непросто. — Лети в Тауэр, — приказал он, пряча свиток. — Заберешь всех переписчиков и быстрей в Уордроб. Сейчас самое важное — как можно скорее наляпать побольше этих чертовых грамот… Дела идут не так плохо, мой мальчик.