Для допроса в центральной полиции Бориса Сталбе доставили в закрытой карете. С того утра, как он осознал себя лежащим на койке тюремной больницы, в его положении произошли обнадеживающие перемены. Ему не только разрешили вести переписку и получать передачи, но даже прямо настояли на том, чтобы он поскорее подал о себе весточку родным. Темная ледяная камера вспоминалась теперь как привидевшийся кошмар.

Когда он, осунувшийся, заросший до неузнаваемости, очнулся на белых простынях и встретил дружелюбный, внимательный взгляд пожилого доктора, то прежде всего поинтересовался числом и месяцем. Оказалось, что наступил уже канун рождества. Сколько времени пролетело с того злополучного, совершенно непонятного дня?

Доктор напоил больного крепким куриным бульоном и намекнул, что не следует перегружать нестойкую память мучительными сопоставлениями. Все равно он не додумается ни до чего путного, а только изнурит себя бесцельными усилиями.

— Все очень просто, батенька, — сказал он, забирая фаянсовый поильник. — У вас был приступ неосложненной пьянственной горячки, а потому надо беречься и аккуратно пить кисленькую микстуру.

На следующий день Бориса навестил молодой обходительный товарищ прокурора и в официальных выражениях уведомил, что тот находится под следствием. Коротко перечислив статьи обвинения, он уклонился от каких бы то ни было разъяснений, а Борис был еще слишком слаб памятью, чтобы припомнить хоть отдаленно содержание вменяемых ему пунктов. Товарищ прокурора тоже несколько раз с видимым удовольствием упомянул про таинственную горячку и, пожелав скорого выздоровления, удалился. На том и кончилось. Больше никто Бориса не обеспокоил. Он понемногу отлеживался, набирался сил.

И вот настал день, когда тюремный цирюльник выбрил ему щеки, согласно желанию подстриг волосы и даже подправил бородку. Затем его отвели в баню, после мытья вернули одежду и, невесомого от свежести, вывели во внутренний двор. Там уже дожидалась карета с занавешенными окнами, запряженная парой худосочных гнедых с шорами на глазах.

Он покорно проделал все, что от него требовалось, и никого ни о чем не спросил. Просто пропало желание. Резануло бодрым дыханием скрипучего свежего снега. В каменном каре плавал синеватый сумрак, но над крышами в яркой голубизне разливалось солнце. Ветер вздымал радужную снежную пыль, остервенело срывал с закопченных труб лиловые завитки дыма. От свежего воздуха с непривычки закружилась голова. Не успела карета стронуться с места, как арестант уснул с детской улыбкой на изнуренном лице. Его откинутая голова моталась из стороны в сторону. С уголка рта стекала слюна. И одиноко синела в тряской полумгле жесткая полоска на вороненом штыке стражника.

Зато кабинет, куда доставили Бориса, так и лучился теплом и светом. Ослепительные зайчики прыгали с хрустальных чернильниц на золотые завитки багета, обрамлявшего портрет государя. Янтарные дорожки наискось пересекали навощенный паркет. Здесь было так покойно и радостно, что Бориса вновь стала смаривать сладкая дрема. Он бы и заснул, но постеснялся добродушного моложавого офицера в голубом сюртуке, на котором радостным блеском сверкали орленые пуговицы и полковничьи погоны.

— Ваши имя, фамилия? — участливо осведомился офицер. — Происхождение, звание? Состояли ли под стражей? Под надзором полиции?

— Никак нет, — покачал головой Борис. — До последнего времени, по крайней мере.

— Что вы подразумеваете под этим? — изумился офицер. — До какого такого последнего времени?

— Видите ли, ваше высокоблагородие, — Борис явственно ощущал, как в нем просыпается волнение, — меня за что-то поместили в тюрьму, в какую-то страшную одиночку. — Он смешался и беспомощно развел руками: — Не знаю.

— Мне докладывали, что у вас был горячечный бред, — твердо сказал офицер, заглянув в бумаги. — Давно пьете?

— Нет. То есть я вообще не пью. — Он вновь запутался. — Или пью очень мало, изредка, знаете ли, с товарищами.

— Ничего не понял, — Офицер ободряюще кивнул. — Если все обстоит так, как вы говорите, то старт у вас получился резвый. Весьма. — Он улыбнулся каким-то своим мыслям. — Имеете ли семейство? Родных?

— Сам я холост, ваше высокоблагородие, а родителей потерял в ранней юности. Из ближайших родственников у меня только брат — он учительствует в Талсах — и тетушка, которая имеет собственный дом в Дуббельне по Второй линии.

— А где вы проживали? По какому виду?

— Вот я и говорю, что тетушка как раз овдовела, а я прибыл на похороны…

— До приезда в Купальные места? — уточнил офицер.

— Ах, до приезда… — Он наморщил лоб, припоминая. — До приезда я обретался в Дерпте, где имел полный пансион у мещанина Петра Петровича Удавкина, который приходится родственником моей покойной матушке, которая…

— Понятно, — с металлом в голосе остановил офицер. С минуту он внимательно изучал подследственного. — В студенческих беспорядках замечены?

— Я всегда сторонился шумных сборищ.

— Что так? — насмешливо прищурился офицер. — А пьяные кутежи — для вас тихие игры?

— Так я не про то, — вяло попытался защититься Борис.

— И я не про то, — полковник успокоил его небрежным мановением ладони. — Мы тоже за то, чтобы отделять так называемое общественное движение студенчества от проказ золотой молодежи. Я понимаю, что вам, Борис Вальдемарович, не удалось избежать болезней вашего возраста и, так сказать, захотелось перебеситься. Но игрища великосветских петиметров требуют средств. Притом немалых. Ваши же обстоятельства отнюдь не таковы. По рождению и благосостоянию вам, очевидно, трудно было угнаться за товарищами, с которыми вы водили дружбу?

Борис промолчал.

— Откуда же вы доставали деньги на удовольствия? — вел свою линию полковник. — Шампанское? Барышни? Ипподром?

— Не знаю, ваше высокоблагородие.

— Это не ответ, милостивый государь! — резко отрубил офицер и вкрадчиво спросил: — Быть может, вы просто не желаете ответить на мой вопрос? По закону, господин Сталбе, вы имеете такое право.

— Мне и вправду затруднительно отвечать, поскольку никаких особых трат я себе не позволял. Все больше по пустячкам. Скромные студенческие пирушки…

— Выходит, вы сами на себя наговаривали? — Полковник надавил пружинный звонок.

Из боковой задрапированной двери неслышно возник грузный, высокий мужчина с удивительно знакомым лицом. Напрягаясь до тошноты, Борис силился вспомнить, где он встречал этого человека с пятном на лбу и крохотными усиками. Но ничего не складывалось в темном провале памяти, где бледные стеклышки разбитого калейдоскопа никак не закреплялись в мало-мальски симметричный узор. Зато перед глазами мелькала какая-то налитая светом хрустальная разгранка, а в ушах то вспыхивал, то пропадал разухабистый дикий мотив:

Раз-раз — и ножка кверху, и поворот с задиром юбок-оборок. Но когда? Где?

— Вам знаком этот господин, Борис Вальдемарович? — не поворачивая головы, спросил полковник.

— Пауль! — обрадовался Борис. — Пауль! — закричал он истошно, и темная вода в голове разошлась. Он сразу все вспомнил! Точнее, почти все. Во всяком случае, многое. — Как ты здесь очутился, Пауль? — приподнялся он с места и потянулся с протянутыми руками. — Скажи же хоть что-нибудь.

— Попрошу сесть! — прихлопнул ладонью офицер и сделал тому, в ком признал Борис недавнего попутчика, знак удалиться. — Я вижу, вы вспомнили, и крайне за вас рад. — Он удовлетворенно кивнул и зашелестел документами. — Тогда потрудитесь припомнить и это.

Плавно, даже несколько грациозно, полковник обогнул стол и, склонившись над Борисом, показал ему знакомый вексель.

— Узнаете? — спросил он, не выпуская бумаги из рук.

— Натурально! — живо откликнулся студент. — Чего же здесь особенного?

Особенность, однако, бросалась в глаза. Вместо знакомой записи четыреста рублей, в векселе значилась несколько иная сумма: одна тысяча четыреста. Подделка была произведена хотя и умело, но не настолько, чтобы ее не удалось обнаружить невооруженным взглядом.

— Что это? — испуганно спросил Борис и задохнулся от бурно участившегося сердцебиения.

— Вот именно? Что? — Полковник удовлетворенно вернулся в свое кресло. — Признаете вексель, Борис Вальдемарович?

— Да, но…

— Признаете, что уступили его другому лицу? — Полковник все повышал голос.

— Да, хотя…

— За сколько? — Офицер уже почти кричал, отбивая костяшками пальцев веселую барабанную дробь. — Почем продали?! Тарам-там-там.

— Двести рублей! Но, послушайте, ваше превосходительство! — со слезами взмолился Борис.

— Миленько! — Офицер сразу перестал барабанить и заговорил спокойным, будничным тоном: — Как же вы так обмишурились, мой дорогой?

— Но ведь вексель подделан! — смог наконец вставить слово студент.

— В самом деле? — Полковник не скрывал иронии. — И кем же?

— Понятия не имею. — Несмотря на весь ужас и неправдоподобную запутанность своего положения, Борис понемногу обретал себя. В нем возникло нетерпеливое желание жить и сопротивляться, проснулось чувство достоинства и справедливости. — Что это все значит в конце-то концов?

— Позвольте спрашивать мне, — холодно одернул его полковник. — Здесь я спрашиваю, а вы только отвечаете или не отвечаете, ежели последнее для вас предпочтительней. Итак, вы признали, что продали вексель за двести рублей господину, которого вам показали. Верно?

— Совершенно верно. — Борис сжал зубы и крепко вцепился в подлокотники. Он все еще многого не понимал, но уже догадывался, что началась игра не на жизнь, а на смерть. — По предложению господина… э… господина Освальда, отставного корнета, я уступил ему вексель на четыреста рублей из расчета пятьдесят копеек за рубль.

— Верно. Из пятидесяти на сто. Так и значится в вашей расписке, — полковник перебросил через стол четвертушку бумаги, — на семьсот рублей ассигнациями. — Он замолк, чтобы подследственный смог хорошенько поразмыслить, устало вздохнул и спросил тихо: — Расписка ваша?

— Ей-богу, ваше высокоблагородие, никакой расписки я не давал, — испуганно заморгал студент. Дело для него оборачивалось все хуже и хуже. — И почерк не мой…

— Не ваш?.. Ладно, коли не ваш, так вам и бояться нечего, пошлем на графологическую экспертизу. — Офицер раскрыл коробку «Зефира»: — Курите? — и дунул в гильзу.

Студент отрицательно качнул головой.

— Ну, а подпись ваша? — спросил полковник, закуривая и разогнав рукой дым.

— Похоже, моя, — затравленно потупился Борис. — Но даю вам слово, что никогда ничего не подписывал!.. Я не помню!

— В том-то и весь кунштюк, что не помните! — наставительно произнес офицер. — Возможно, вам дали подмахнуть в пьяном виде. — Он с явным сочувствием оглядел студента с головы до ног. — Такие фортели иногда проделывают с доверчивыми молодыми людьми, которые не знают меры. Хотелось бы верить, что это так и вы не причастны к подлогу, наказуемому в уголовном порядке, — в лице его мелькнуло сомнение. — Но пока все говорит об обратном, факты и вещественные доказательства свидетельствуют против вас. Вы ведь, кажется, поэт?

— Пишу немного.

— Тем более некрасиво и стыдно. История с подложным векселем необратимо пятнает вашу репутацию. После арестантских рот двери приличного общества будут для вас закрыты. Вы об этом подумали? Ох, деньги-деньги, кого они только не губили! Не отчаивайтесь, голубчик, не вы первый, не вы последний. — Полковник понимающе закивал. — Мне искренне вас жаль, но вы сами во всем виноваты.

— Я невиновен, — не поднимая глаз от пола, стоял на своем Борис. — Даю вам честное слово!

— Честное слово! — Полковник хмыкнул. — Нет, касатик, вы именно виновны! Даже в том случае, если все это подстроено, вы ви-но-ва-ты. — Пальцы его отстучали короткую дробь. — Напились как сапожник, до белой горячки насосались… Что мне теперь с вами делать? Отпустить под расписку до суда или отправить в камеру?

— Вам виднее, ваше высокоблагородие, — с трудом ворочая языком, выдавил из себя Борис. Вязкая, горячая слюна заливала горло, и он поминутно сглатывал. — Только я не подчищал…

— Покажите ваши глаза, — проникновенно попросил полковник.

— Клянусь вам! — взмолился студент. Губы его задрожали и жалко искривились к углам.

— Хорошо-с, — кивнул офицер, пристально вглядываясь в искаженное, залитое слезами лицо. — Попробую поверить вам, бедный мальчик. — И, ударив звонком, повелительно крикнул кому-то: — Стакан воды!

Борис рыдал, закрываясь руками. Очистительная горячая соль растопила прыгающий комок под горлом. Сразу стало вольнее дышать, и какая-то облегчительная слабость освободила его от скованности. На душе было легко и свободно. Он ощущал себя прежним, понятным и близким себе самому Борисом Сталбе, единственным и неповторимым. Это было удивительное по сладости и новизне чувство.

— Политика никогда не может быть делом поэзии! — восторженно прошептал он.

— О! — Полковник усмехнулся. — Это, кажется, Гёте? Или из Эккермана о Гёте? — Он отставил пустой стакан. — Но, если память мне не изменяет, где-то близко сказано и иное: «Я сам себя не знаю, и избави меня, боже, знать себя!» Вы-то хоть себя знаете, господин Сталбе? Если знаете, то попытайтесь объясниться, что вы сделали с трупом убитого вами рабочего Зутиса?! — звонко, как на параде перед строем, выкрикнул он.

Борис рванулся, пытаясь вскочить, но полковник брезгливым тычком толкнул его обратно:

— Сидеть!.. Вас видели, Сталбе, в лесу склоненным над телом убитого. Что вы там делали?! Кто вас послал?! Куда вы затем побежали? — Полковник так и хлестал вопросами без выжидательных промежутков, словно совсем не нуждался в ответах.

А с Борисом происходили странные вещи. Он опять утратил себя и перестал понимать происходящее. Но хотя болезненный цикл и замкнулся, юношу вынесло на иной совершенно уровень. Ослепительно красное пламя полыхнуло перед глазами. Не помня себя, он вскочил, опрокинув стул, и, срывая голос, взвизгнул:

— Как вы смеете? Палач! Сатрап! — тут же свалился назад, задыхаясь, глотая воздух. Яростная вспышка мгновенно, молниеносно сменилась полнейшей усталостью. Он был выжат, как лимон. Выступил холодный пот, и начался озноб. — Воды, — прошептал он, и глаза его подернулись мутной пленкой.

— Так-то оно лучше, — совершенно спокойно заметил полковник и позвонил. — Дайте ему напиться, Христофор Францыч, — велел он кому-то невидимому. — Весьма неуравновешенный субъект.

Заметив, что студент приходит в себя, полковник возобновил свой необычный допрос:

— «Палач»! «Сатрап»! — передразнил он. — Какой знакомый лексикон и как это, в сущности, скучно. Студенческие пирушки на вас плохо действуют, Сталбе… Возможно, я и палач, хотя никого не казню и не терзаю пытками. Да-с… Но уж во всяком случае не сатрап. Вы хоть знаете, кто такой сатрап, студиозус? Молчите? Значит, не знаете. Сатрап — это начальник сатрапии, в некотором роде губернии древнеперсидского царства. На худой конец вы могли бы именовать так господина губернатора, — возможно ему бы это и польстило, — но только не меня. Мое предложение отпустить вас все еще остается в силе, и только от вас зависит, будет оно реализовано или же нет. Поэтому не устраивайте фокусов и отвечайте на вопросы. Прямо и точно отвечайте на мои прямые и точные вопросы. Вы уже запутались с подлогом, не дайте же вляпать себя в «мокрое дело», как выражаются некоторые из наших пациентов. — Он вдруг бахнул кулаком по столу: — Будете отвечать?!

— Буду, — едва вымолвил студент.

— Вот и славно… Так вы видели труп?

— Видел.

— Вы искали его? Знали, что он есть?

— Нет. Просто случайно наткнулся. Я, видите ли, только гулял.

— Ложь! — Полковник снова ударил по столу. — Но допустим… Что вы сделали потом? Только быстрее отвечайте. Быстрее! Что было потом?

— Я убежал.

— Почему?

— Испугался и убежал.

— Отчего не заявили в полицию?

— Растерялся.

— И куда же вы, с позволения сказать, убежали?

— К знакомым.

— Точнее!

— На дачу господина Плиекшана.

— Почему именно туда?

— Я туда и шел, показать госпоже Аспазии стихи.

— Вы же гуляли?!

— Я шел гуляя. Мне некуда было спешить.

— Вы рассказали, что наткнулись на труп?

— Да.

— Кому?

— Госпоже.

— И как она прореагировала?

— Испугалась, естественно.

— В каких точно словах?

— Затрудняюсь припомнить.

— А вы не затрудняйтесь, милостивый государь. Для облегчения памяти вам дадут перо и бумагу. Вы слушаете меня?.. — Полковник бросил озабоченный взгляд на бескровное, до крайности вымученное лицо студента. — Отдохните немного и все мне подробно опишите. День за днем и слово за словом перечислите свои встречи с Плиекшанами, расскажите обо всем, что только видели и слышали. Подробно охарактеризуйте каждого из их гостей и случайных или как будто бы случайных посетителей. Поняли?

— Да.

— Вы сделаете это?

— Нет… Не могу! Честное благородное слово, не могу! — застонал, раскачиваясь на стуле, Борис.

— Сделаете, голубчик! Вас отвезут в ту самую камеру, где нет света. Лампу получите только в том случае, если захотите писать… Не стихотворение, полагать надо. И вообще постарайтесь уяснить себе ваше положение! Я не о векселе говорю. Вексель — пустяк. Вас видели над мертвым телом. Вели вы себя, по показаниям, крайне странно и даже подозрительно. Кстати, куда вы спрятали труп?

— Я ничего не прятал!

— Смотрите… Мы ведь все равно найдем. Как бы в один прекрасный день не всплыла с мертвецом и какая-нибудь вам лично принадлежащая вещица! — Полковник сурово погрозил пальцем: — Не говорите потом, что ее кто-то подкинул. Кто-то сделал подчистку векселя и написал фальшивую расписку, кто-то подкинул предмет… Не слишком ли много, господин Сталбе? В такое стечение обстоятельств не поверит ни один суд присяжных.

— Какой предмет? — спросил Борис, с трудом улавливая основной смысл угрозы.

— Какой? — Полковник пожал плечами. — Пока не знаю. Вам виднее…

— Но этого просто не может быть.

— А такое? — Полковник повертел векселем. — Такое может? Как видите, все возможно, все в руце божьей… и человеческой, — добавил он значительно. — Вы меня понимаете?

— Кажется, да.

— Тогда будьте паинькой. Садитесь и пишите. А после мы подумаем, что делать с вами дальше. Уверен, что вы не прогадаете. Текущий семестр, пожалуй, придется пропустить. — Полковник как будто бы размышлял вслух. — Но мы поможем вам с пользой провести это время в Дуббельне. Надо же тетку утешить? Жизнь ваша наладится и потечет прежним руслом. Но я, имейте в виду, не спущу с вас очей! Вы по-прежнему станете писать для меня доклады и вообще будете делать все, что потребуется. Теперь идите, — повелительным жестом он указал на дверь и, стоя под августейшим портретом, проводил уходящего взглядом.

— Гуклевен! — Он ударил в звонок и, когда агент, по обыкновению, неслышно вошел, поманил его пальцем. — Пока он будет сочинять свой мемуар, вы, Христофор Францыч, разработайте приемлемый для нас вариант. Понятно? Пусть полежит наготове, а в нужный момент он подпишет.

— Слушаюсь, Юний Сергеевич, — почтительно склонил жирно набриолиненную голову потомок рижского палача. — Усмирен? — Он кивнул на дверь, за которой скрылся Сталбе.

— Станет как шелковый, — безмятежно отозвался шеф жандармов. — Первый доклад я ожидаю завтра к утру, — звеня шпорами, приблизился он к настенному календарю и властно сорвал листок.

Опережая путь солнца от тревожных берегов Амура до башен лифляндской столицы, на стене утвердился новый, января 1905 года девятый день.