Повинуясь предвечному круговороту созвездий, надвинулся в свой черед Козерог. Декабрь — месяц волков — вновь завыл метелями, закружил вьюгу от Либавы до Мариенбурга. Шестого числа, которое как раз пришлось на Николу, когда и государь император, и полный тезка его господин Звегинцев, гражданский губернатор Лифляндии, праздновали именины, ударил мороз. Холода продержались почти до самого лютеранского рождества, а потом пришла гнилая туманная ростепель, омрачившая рождество православное. Из-за гололеда пришлось отменить катания на тройках с бубенцами.

Странны были ночи над Митавской равниной, над зачарованным городом, страшным и дивным, над Даугавой и Лиелупе, где под зеленоватым на изломе льдом задыхалась рыба, которую устойчивый норд не пускал в залив. Как встарь, свистела поземка вдоль схваченных морозом колдобин уездных дорог и воронками завивалась крупка, настилая рано установившийся санный путь. Но спигана-ведьма уж больше не летала, объятая кольцами завирюх, на шабаш. Полевые орудия темнели на лысых холмах, и козлорогому князю негде стало принимать клиентуру. Даже волки не решались теперь сбиваться в стаи. Пугливо жались у опушек, принюхиваясь к тревожным запахам гари. А потом возвращались поодиночке, путали след. Стыдясь и шарахаясь запретно-призывного привкуса человечины, подвывали пурге, понемногу смыкая блуждающую спираль вокруг разоренных хуторов. Осторожные лисы крались средь бела дня поглодать торчащие из придорожных кустов синие, распухшие ноги. Странно ощущало себя зверье, неуверенно.

Трубили кавалерийские рожки. Кипели и брызгали огненной смолой факелы. По всем дорогам скакали лютые, неустанные эскадроны невиданных доселе полувсадников-полукентавров. Диковинные существа пили и ели, не слезая с коней, рубили сплеча, палили из винтовок на полном скаку. И даже скорый суд вершили в поскрипывающих седлах.

Воробьи и синицы склевывали горячий навоз, вороны взволнованно кружились над перекладиной ворот, над жердями овина, над могучими ветками дуба, с которых свисали босые, вытянувшиеся в струнку тела. Проводив эскадрон, они нетерпеливо рвали клювами мешковину, торопясь поскорее добраться до глаз. Потом вся стая с карканьем снималась с места и спешила догнать темную змейку, потонувшую в снежном поле. Оттаявшие на пожаре и заледеневшие ночью угольные плеши далеко тянулись за ней, алые комья ноздреватого снега, которым очищали клинки, и желтые дыры конской мочи зловещими вехами отмечали ее путь.

В Большом Петергофском дворце, в зале бельэтажа, обращенного окнами к заваленным снегом фонтанам, решалась ныне судьба прибалтийских мятежных губерний. Сидя в председательском кресле, главнокомандующий и генерал-инспектор от кавалерии великий князь Николай Николаевич рассеянно прислушивался к докладу организатора летучих отрядов генерал-квартирмейстера Рауха. Пересыпая исковерканную русскую речь немецкими словами, генерал вот уже сорок минут долдонил одно и то же. Николай Николаевич плохо разбирал Kauderwelsch — ломаный русский язык — и вообще придерживался здравого мнения, что сановник, кем бы он ни был, обязан изъясняться внятно. Он не понял и десятой доли того, о чем вещал Раух, и пришел в скверное состояние духа.

— Чего же вы хотите, наконец? — властно пресек он нудное словоизвержение. — Скажите просто и ясно!

— Прошу покорно извиняйт, — смешался незадачливый оратор.

— Барон фон Раух благодарит ваше императорское высочество, — пришел на помощь ландмаршал Мейендорф, — за лестное внимание к нуждам дворянства. Отмечая благотворные перемены, происшедшие после назначения высочайшим указом от четвертого декабря временным генерал-губернатором Прибалтики господина Соллогуба, он тем не менее указывает на явную недостаточность карательных мер.

— Имейте терпение, генерал, — подал реплику Дурново. — Дайте Соллогубу как следует освоиться.

— Но я совсем иное имел в виду! — взмолился Раух. — Барон фон Мейендорф меня не так понял, — он с упреком взглянул на хмурого ландмаршала. «Вечно всем недоволен и только и делает, что подкапывается, — пронеслось в голове. — Хотел бы я знать, кого он уже прочит на место Соллогуба?» — Я говорил вовсе не о Соллогубе, а об Орлове, на которого все мы так уповали.

— Понятно, генерал, — остановил его Николай Николаевич. — Мы сейчас все обсудим. Прошу высказываться, господа… Вы имеете что-то сказать, Алексей Александрович? Просим.

— В телеграмме государю, — поднялся, упираясь кулаками в стол, Бирилев, — Соллогуб доносит, что ввиду недостаточности в прибалтийских губерниях войск для одновременных действий как во всех угрожаемых, так и уже охваченных беспорядками местах приходится довольствоваться отдельными самостоятельными рейдами. Упор делается на восстановление порядка в наиболее опасных районах. Мы вскорости пришлем ему подкрепления… Где сейчас находятся главные силы?

— Позвольте? — Раух привстал и потянулся к разложенной на столе карте Курляндской, Лифляндской и Эстляндской губерний. — В южной части Лифляндии, ваше императорское высочество, действует генерал Мейнхард, на севере — генерал Орлов, в районе железной дороги Рига — Двинск — генерал Вент. Летучие отряды Медема, Сиверса и Брюгена контролируют Митавскую равнину.

— Это не тот Сиверс, что попал в полон? — усмехнулся Николай Николаевич. — Быстро оправился. Молодец!.. Каково сейчас положение в самой Риге?

— По-прежнему угрожаемое, — доложил Бирилев. — Начальник гарнизона генерал Папен имеет в наличности две тысячи войска при двенадцати орудиях. Он доносит, что солдаты изнурены непосильными нарядами и постоянно тревожным состоянием, и поэтому просит немедля прислать еще два полка пехоты, восемь эскадронов и шестнадцать орудий.

— Следует исполнить, — произнес царь, появляясь в дверях.

Все поспешно поднялись, грохоча отодвигаемыми стульями.

— Сидите, сидите, господа, — успокоил он покровительственным взмахом руки. — Я на минутку… Как идут дела?

Председательствующий великий князь не успел ответить, как Витте, хранивший до сих пор молчание, опередил его:

— Очень желательно усилить контингенты в Прибалтийском крае, чтобы скорее раздавить восстание. Не соизволите ли, ваше императорское величество, приказать сформировать новые части морской пехоты и послать их в распоряжение генерала Соллогуба? — выпалил он и остановился в ожидании.

Как изменился этот язвительный, холодный вельможа со дня триумфального въезда в Зимний дворец! Он еще проводил, как обычно, по пятницам собрание кабинета министров в Мариинском дворце, и голубой литерный поезд носил его из конца в конец охваченной беспорядками империи, но дни его власти уже были сочтены. Это понимал каждый из сидящих здесь, и прежде всего он сам. Но невзирая ни на что, Сергей Юльевич продолжал цепляться за ускользающее влияние. В эту минуту, когда Буксгевден в Москве инструктировал Филю Казанцева и Афоньку Федорова, как половчее забросить адскую машину в дымоход премьерского особняка на углу Каменноостровского и Малой Посадской, он тщился сравняться в рвении с сидевшими вокруг него палачами. Тщетно. Дипломатам при всем желании не удается стать хорошими мастерами заплечных дел. Судьба скупо раздает свои дары. Несгибаемую тупую силу она приберегает для других любимцев. Начавший Манифестом и обращением к «братцам-рабочим» и закончивший экзекуциями с неумолимой неизбежностью уступит место большим профессионалам.

— Вполне согласен, — сказал государь, одарив премьера особо любезной улыбкой. — Переговорите с Бирилевым. — И вышел.

— У вас все, Раух? — спросил Николай Николаевич.

— Так точно, ваше императорское высочество.

— Но действия карательных экспедиций кажутся нам недостаточными, — нетерпеливо взвизгнул Мейендорф. — Стрелять надобно, а не заниматься судебными разбирательствами… Прошу прощения, господин министр.

Дурново смерил ландмаршала взглядом. В его ледяных, настойчивых глазах мелькнула и погасла искра неудовольствия.

— Я телеграфно предложил Соллогубу пренебречь мнением прокуроров о несвоевременности тех или иных действий при подавлении мятежа. Подвергать большое количество бунтовщиков аресту крайне стеснительно, поэтому я тоже стою за решительное употребление оружия. Вы удовлетворены, барон?

— Вполне, Петр Николаевич, — привстал Мейендорф.

— Тогда переключите свою активность с нас, грешных, на министерство юстиции, — усмехнулся Дурново, оставляя за собой последнее слово. — Буду вам несказанно признателен.

— Господин Акимов… — заикнулся было Витте, но его с привычной бестактностью оборвал Дурново.

— Не трудитесь, Сергей Юльевич, — не глядя даже на премьера, процедил он сквозь зубы. — Уже согласовано. Прокурор Петербургской судебной палаты рассылает соответствующий циркуляр…

«Вот так и уходит все, — подумал Витте, крепко сцепив пальцы. — И первым вгоняет гвоздь в крышку твоего гроба вор, который тоже доживает считанные деньки. Но он уйдет с почетом, этот флотский хамрюк и хапуга, а тебя заставят пережить все этапы унижения и опалы. В чарующей улыбке венценосного шута твоя судьба. А ведь это я спас ему трон! Но он неблагодарен от рождения, а Сандзо Цуда вышиб из его башки еще и крохи здравого смысла. Пора уходить, это неизбежно, но, господи, откуда такая тоска?»

— Вы что-то хотели сказать, Сергей Юльевич? — участливо склонился к нему великий князь.

— Нет, нет, благодарю. — Витте поймал себя на том, что беззвучно шевелит губами.

— Ну, если так, — потянулся великий князь, — то передайте Орлову от моего имени, что за строгость излишнюю мы его не осудим, скорее за недостаток ее… Напишите ему, Раух, что от него мы ждали многого в смысле энергии, теперь уже почти чувствуется как бы начало разочарования.

«И этот человек угрожал самоубийством, если царь не подпишет Манифест, — пронеслось в голове у Витте. — Теперь они чувствуют силу».

— Как с железными дорогами? — спросил Николай Николаевич.

— Почти благополучно, — ответил Дурново. — Лишь на отдельных, второстепенных по существу, ветках продолжается забастовка.

— На случай повторения беспорядков надо сформировать три-четыре поезда-тарана, — глубокомысленно порекомендовал великий князь. — Задачей их станет пробивать путь и восстанавливать нормальное движение. Как, Алексей Александрович?

— Бесподобно! — подхватил мысль забавник Бирилев. — Нечто вроде хорошей клизмы при запоре. — И уже серьезно уточнил: — Вагоны необходимо блиндировать броней, оснастить орудиями и пулеметами. Думаю, роты лейбгвардейцев да взвода кавалерии на один поезд будет достаточно.

Закончив совещание, Николай Николаевич проследовал в императорские покои, чтобы подробно осведомить о принятых решениях Александру Федоровну. Она выслушала великого князя молча и с известной холодностью, но, по всей видимости, осталась удовлетворена, потому что, обратясь к Вырубовой, произнесла облегченно:

— Мне друг радость предрек поутру.

Николай Николаевич слегка встревожился. Мужиковатый друг начинал показывать когти, наперед забегал.

— Теперь пора вовсю заняться Москвою, — сказал он, обращаясь к племяннику.

— Да, — почти безучастно отозвался царь. — Москва ведет себя еще хуже Петербурга. Ее следовало бы наказать.

Оба совещания носили характер исключительной секретности, в связи с чем стенографическая запись была размножена только в двух экземплярах, которые отдали на хранение статс-секретарю Юлиусу Икскулю барону фон Гильдебрандту. Однако не прошло и нескольких недель, как полный текст стенограмм был обнародован в Берлине.

Под утро матушка Рута услыхала стук в оконную заслонку. Она встрепенулась, приоткрыла один глаз, но было тихо, темно и душно, так что сонная одурь опять захватила ее. Догоняя ускользающий сон, она провалилась в бездонный омут, встрепенулась пугливо и с колотящимся сердцем прислушалась. Тут стук повторился. Накинув старенький казакин, служивший заодно и одеялом, она сползла с нар и зашаркала в сени. Распахнув скрипучую дверь, выглянула в морозную, глухо потрескивающую мглу. Привалившись спиной к стене, стоял худой человек в одних подштанниках.

— Это я, матушка Рута, — ступил он босыми ногами на крыльцо и вдруг, как подкошенный, упал на обледеневшие доски. — Прими…

Молча, ничему не удивляясь, она помогла ему подняться, провела в дом и уложила на лавку. Накрыв пришельца казакином, зажгла свечной огарок.

— Что случилось? — проснулась молодая хозяйка.

— Вставай, доченька, — властно сказала Рута. — И ты тоже, Мирдза, — растолкала она батрачку.

— Вот мученье! — протирая глаза кулаком, вздохнула Мирдза. — Ни днем ни ночью покоя нет… И чего вам не спится?

— Затопи печь, — буркнула Рута. — И поставь воду.

— А что такое, мама? — С нар свесилась растрепанная голова примака.

— Спи, Криш, до утра еще далеко, — успокоила его Рута.

— Господи, так это же Люцифер! — всплеснула руками батрачка, поднеся свечу к лицу ночного гостя.

— Он самый, красотка, — с трудом улыбнулся Люцифер. Ступни его, израненные ледяной коркой, кровоточили. Он едва сдерживал бившую его дрожь. — Водочки бы мне…

— Нету, — развела руками хозяйка. — Как ушли мужчины в лес, так и водки не стало. Я тебе кипяточку на травках дам и сухой малинки заварю… Откуда ты такой?

— И не спрашивай, мать. — Люцифер медленно приходил в себя. — Семь верст голяком пробежал, почитай от самого Добеле бегу. Воспаление легких уже было, так что на сей раз не миновать мне чахотки.

— Бог даст, выкрутишься. — Она зашуршала связками сухих трав, развешанных под самым потолком. — Мы тебе баньку истопим. Прогреешь косточки сухим паром… Из тюрьмы сбежал?

— С того света.

— Зачем же сюда вернулся? С того света в нашу преисподнюю не возвращаются, — вздохнула она. — Свари ему ячневой каши, дочка.

— Я правду говорю, матушка Рута. Был пойман, опознан и расстрелян… С последним, правда, решили подождать до света и, чтоб не убег, раздели догола, но я, сама понимаешь, не стал дожидаться. Такому мужику, как я, нечего стыдиться своей наготы. Верно, Мирдзонька?

— Совсем совесть потерял, — фыркнула батрачка, ставя ведро на огонь.

— Правильно, девочка, а вот Сиверс думал, что у меня сохранились остатки приличного воспитания и я постыжусь пройти по улицам Добеле в одних подштанниках. Как видишь, он допустил ошибку.

— Ты бы ноги хоть чем-нибудь обернул, — поцокала языком матушка Рута. — Ободрал же в клочья.

— Некогда, милые женщины, было. Лиса и та отгрызает себе лапу, чтобы уйти из капкана. Остались бы кости, мясо нарастет… Где мужики?

— В лес ушли, где же еще?.. С Учителем вашим. Пять дней тебя дожидались.

— Да, запоздал я маленько, что и говорить.

— Проводил Райниса?

— Проводил, даже в лодку помог сесть. До последнего момента он не хотел уезжать, тянул… Оттого я и задержался. А мне в Шлоку хотелось, взморским помочь! Ох, и жаркое было дело! Мне бы сейчас хоть искорку от того огонька, я бы тогда не залежался.

— И так не залежишься. — Хозяйка присела на край давки. — Папен и Сиверс по всей округе рыщут. Того и гляди сюда нагрянут.

— Уж это так, матушка. — Люцифер пытался дыханием отогреть закоченевшие пальцы. — Я, слава богу, насмотрелся! Добеле прямо в крови купается. Наши сами роют себе могилы у стены. После пыток в баронских подвалах смерть — избавление. Пальцы выкручивают, ребра по одному ломают… Мне повезло, что ночью взяли.

А ночью на хутор нагрянула карательная команда из летучего отряда барона Сиверса. Драгуны выставили часовых у дороги и начали окружать холм. Заглянув мимоходом в овин и ригу, они потыкали саблями сено и направились к крыльцу. Стучаться не стали, а попросту вышибли прикладами ветхую дверь. Согнувшись, чтобы не задеть голову о низкую притолоку, в дом вошли трое: Фитингоф-гусар, юный лейтенант флота и корчмарь, служивший проводником. Забежав вперед, он поднял «летучую мышь» и осветил убогое помещение. От сохнущих над печью лохмотьев шел кисловато-удушливый запах.

Оба «почетных полицейских» брезгливо сморщили носы.

— Ну и амбре, — пробормотал лейтенант, помахивая перед носом надушенной перчаткой. — Поставьте фонарь, — приказал он корчмарю.

Подбоченясь и небрежно поигрывая плетью, Фитингоф-гусар обвел взглядом женщин, съежившихся вокруг дощатого стола, на котором смиренно коптил тусклый свечной огарок. Одна из них вцепилась в люльку, которую, видимо, только что перестала качать. Две другие застыли над грудой старых, засаленных карт. Рукоятью плети Фитингоф почесал себе ляжку, туго обтянутую малиновыми чикирами, и, растягивая слова, спросил:

— Почему одни бабы? Где мужики?

— Беспременно в лес подались, эрлаухт. — Корчмарь метнулся за печь и полез на нары. — Это настоящий притон вальдбрюдер.

— Кого прячете? — обратился к женщинам лейтенант. — Где он?

— Притворяются, что не понимают по-немецки! — усмехнулся, спрыгнув, корчмарь. — Дозвольте мне? — Он подбежал к столу и схватил Мирдзу за волосы. — Где беглый, шлюха? Где? Где?! — Хлестнул ее по щекам. — Отвечай, не то хуже будет! — Оставив батрачку, он вцепился в волосы хозяйки и выволок ее на середину. — Сейчас все скажешь, голубушка!

Фитингоф неторопливо обнажил шашку и плашмя хлестнул матушку Руту по ногам. Коротко всхлипнув, она ничком повалилась на пол. Носком сапога барон поддел ее откинутую руку. Тонко звякнуло колесико шпоры.

— Где мужики? — Корчмарь перевернул ее на спину. — Куда подевали беглого?

— Ничего я не знаю. — Она со стоном подтянула колени и попыталась подняться. — Не было тут никого.

— Ну, это мы сейчас узнаем! И вообще вы у нас заговорите. — Корчмарь кинулся к люльке: — Есть средство.

Молодая мать вскочила ему навстречу, закрывая собой ребенка.

— Пусти, паскуда! — процедил он сквозь зубы, пытаясь оторвать от себя обезумевшую, бьющуюся в истерике женщину.

— С`est impossible, — побледнел лейтенант. — Finissez! — Зажав ладонью рот, он выскочил на улицу.

Сделал несколько неуверенных шагов и вдруг опустился прямо на мерзлый снег у овина. Здесь его вырвало. Когда стало полегче дышать, он поднялся и, шатаясь из стороны в сторону, побрел по двору. Ноги сами собой привели к воротам какого-то скособоченного сарая. Просунувшись в щель, лейтенант споткнулся и повалился на немятый лен. Стало тепло и покойно. Прямо в глаза умиротворенно светила встававшая над скотопрогоном луна. Сквозь худую крышу падали редкие, скоро таявшие снежинки.

Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем его растолкали. Возможно, он только на секунду закрыл глаза, но могло пролететь и полночи.

— Fleur d`elegance, — добродушно подтрунивал над ним Фитингоф-гусар, помогая отчищать снегом флотскую шинель. — Верх изящества… Я говорил тебе, что ты не умеешь пить.

Он поддержал лейтенанту стремя, пока тот с помощью солдата взбирался в седло, и лихо вскочил на своего каракового жеребца. Прогарцевав перед выравнявшимся строем, он взмахнул плетью и дал коню шпоры. Отряд на рысях поскакал к Доблену. Скачка на морозном воздухе быстро привела лейтенанта в чувство. Он даже нашел в себе мужество сделать глоток-другой из фляжки, которую сунул ему барон.

— Trink doch ein wenig wodka, Seemann. Выпей! Водка — лучшее лекарство от всех болезней. Даже от морской. Не веришь? Спроси у Рупперта. Он в этих делах дока. Как не жаль, а добыча от нас ускользнула. Но ничего, это не последний хутор. Господи, какая чудная луна!

— Какая удивительная луна! — чуть ли не слово в слово повторил восхищенное восклицание барона Гуклевен. Пританцовывая, чтобы не застыли ноги, он, словно в муфту, кутал пальцы в рукава. Перед ним лежало промерзшее болото. Из-под снега торчали сухие травы и стебельки, казавшиеся сотканными из серебристой паутинки. Где-то рядом бормотал черный незамерзающий ручей. Невидимый за сугробами, он давал о себе знать промозглым туманом и едва уловимой болотной вонью. Выкатившаяся из-за леса луна зажгла обледеневшие ветки тихим рождественским светом. На суходольном острове, где вторую неделю подряд дежурил Гуклевен, стало светло, почти как днем. От костра, разожженного в глубине, в небо поднимался розоватый столб дыма.

— В такую ночь хорошо быть дома, с семьей, — растроганно произнес Христофор Францевич, опускаясь на корточки перед костром, у которого грелись солдаты и полицейские.

— Уж это точно, ваше благородие, — с готовностью подтвердил стражник, со смаком прикуривая от уголька.

— А вы уверены, что мы не зря теряем тут время? — спросил граф Рупперт Брюген, брезгливо разгоняя махорочный дым. — Я уж вторую ночь не сплю, и все впустую.

— Не извольте сомневаться, ваше сиятельство, — успокоил его Гуклевен. — Добыча будет. Мы на это местечко уже давно вышли, но обстановка была не совсем подходящая для засад, вот мы его и приберегли на потом.

— Ошибки быть не может?

— Никак нет, в самую точку попали. — Гуклевен повернулся к огню другим боком. — Поверьте моему нюху, в самое, можно сказать, яблочко. Я тут в седьмой раз, но, если потребуется, буду дежурить до победы. Не бывало в нашей практике случая, чтобы сведение оказалось без награды. Обязательно сработает! Для нас, сыскных, что самое важное? Зацепка. Если нащупал ее, то начинай разматывать клубок. Он обязательно приведет, куда требуется. А потом запасайся терпением и жди. Хоть месяц, хоть год. И не останешься внакладе. Зверь прямо на тебя выйдет. Пусть не самый большой и главный, а лишь какой-нибудь отбившийся от облавы шатун, но без добычи не останешься. Будьте благонадежны. Зацепочка не обманет. Куда же им еще-то бежать?

— Ну ладно… — Граф Рупперт приложился к фляге с коньяком.

— Хорошо пахнет, — умильно потянул носом агент. — Доброе винцо.

— Да нет, так себе, — покрутил головой Рупперт, выливая в горло остатки.

Из-за деревьев послышался тихий свист.

— Ага! Что я говорил?! — вскочил Гуклевен. — Рано или поздно любое, даже самое крохотное, сведение приносит свои плоды.

— Так что телега поблизости едет, высокобродие! — жарко зашептал дозорный, когда Гуклевен и граф, крадучись, пробрались на опушку. — Слышно, как колеса немазаные скрипят.

— В такую ночь далеко слышно, — потер пухлые ручки Христофор Францевич. — Прикажите костер загасить, ваше сиятельство, и встречайте дорогих гостей. Прямо в петельку головой припожаловали.

— Не стоит пачкаться, — мертво осклабился Рупперт Брюген, доставая из кобуры парабеллум.

В эту ночь Ян Райнис тайно перешел русско-германскую границу вблизи польского селения Миловица. Они прибыли с Аспазией в Лугано, на берега зеленого, как малахит, озера Черезио. Город сверкал новогодними огнями. Со склонов Сан-Сальваторе и Монте-Бре пускали ракеты. Разноцветный дождь фейерверка многократно отражался на льду, который вспарывали на поворотах стремительные конькобежцы. Где? Когда это уже было? Играла музыка. Беззаботно танцевали смеющиеся влюбленные пары. Рождественские звезды благосклонно мерцали в мирном безоблачном небе.

Но свет их померк, когда взошла луна.

— Единственная наша знакомая в этом прекрасном, но чужом мире, — вздохнула Аспазия.

— Как ревет тишина. — Плиекшан отвернулся от жены, скрывая слезы. — В ушах больно, — прошептал он, глотая теплый и влажный ветер.

— Это кровь шумит, — Аспазия успокаивающе коснулась его руки. — Все пройдет, а потом мы решим, как нам жить дальше.

— Не знаю, — сказал трудно. — Мы как листья, гонимые ветром.

Но в глубине сознания он уже различал то единственное, что могло дать им силу устоять, вытерпеть и дождаться.

Померкла зимняя луна и вместе с ней дымные звезды карнавала. Пожар памяти поднимался над чужим горизонтом и, разметавшись в полнеба, затмил все прочие огни. И тогда умолк рев, от которого рвались барабанные перепонки, и стали слышны отдаленные выстрелы, колокольный набат, волчий тоскующий вой. Словно душа вырвалась из тесного плена, неподвластная внешним силам, полетела туда, где вечно живут отлетевшие мечты. Там вставала чудовищная заря и черные вытянувшиеся тела свисали с черных перекладин; там застыли опрокинутые трамваи и гневное пламя рвалось и рвалось сквозь решетки баронских замков.

И, как в кошмарном калейдоскопе, тесня друг друга, замелькали быстрее и быстрее расстрел у сожженного замка; обезумевшая мать с отрубленными руками, у которой вырвали сына; полуголые люди, прячущиеся в снегу; повешенный у окна; розы на могилах; спиленные деревья, возле которых расстреливали лесных братьев; горящие хутора; беженцы на зимних дорогах; вечная ненависть…

Все яснее и громче хрип умирающих, раскаты залпов, стоны и плач, свист нагаек и рев огня… Тяжкий шаг по булыжнику и завывание пурги. Определился ритм.

— Ты слышишь меня, Ян? — встревоженно спросила Аспазия.

— Слышу. Я все слышу теперь, потому что мне больно.

«Пусть остра эта боль, — думал он, — но и ее недостаточно. Надо вынести общую боль, выстонать стон миллионов. И не верить тишине. Это лишь временное затишье. Одна буря пронеслась, но грядет другая».

Пусть любопытный не слышит, пусть соглядатай не видит. Безмолвно грядущие всходы взойдут, огнем загорятся внезапно.

Расцвеченная рождественскими огнями, блистала непроглядная темень. Ночь тихая, ночь святая.