Маршал Советского Союза ТУХАЧЕВСКИЙ МИХАИЛ НИКОЛАЕВИЧ

Командарм 2-го ранга КОРК АВГУСТ ИВАНОВИЧ

Командарм 1-го ранга ЯКИР ИОНА ЭММАНУИЛОВИЧ

Командарм 1-го ранга УБОРЕВИЧ ИЕРОНИМ ПЕТРОВИЧ

Комкор ПУТНА ВИТОВТ КАЗИМИРОВИЧ

Комкор ЭИДЕМАН РОБЕРТ ПЕТРОВИЧ

Комкор ПРИМАКОВ ВИТАЛИИ МАРКОВИЧ

Комкор ФЕЛЬДМАН БОРИС МИРОНОВИЧ

Армейский комиссар 1-го ранга ГАМАРНИК ЯН БОРИСОВИЧ 

 

1

Небывалое в человеческой жизни равенство мнится в чахлом свете неких хранилищ, почти надмирных в своем режимном таинстве. Стынет кровь при одном только взгляде на бесконечные полки и сейфы, на ярусы папок неисчислимых. Как плотно втиснуты они в правильный строй потустороннего воинства, как не- движимо-безмолвны до срока... И расписаны номера, и проштемпелеваны секретные грифы, и мерещится, что где-то там, далеко-далеко, охряной с волоконцами дре­весины картон обернулся сукном солдатских шинелей. Неисчислимая рать полегла в деревянных гробах и бронированных саркофагах задолго до первого боя.

Личное дело, досье, наблюдательное производство — названия, право, условны. Материал, согласно общему распорядку, аккуратно подшивается, размножаясь по мере надобности в машинописных копиях, и перетекает из одного ведомства в другое, из папки в точно такую же папку, как ее ни называй.

И мерещится в регламенте скрытного перетока упор­ное просачивание грунтовых вод. Непреклонность сти­хии угадывается. Неотвратимость конечного уравнения.

Артузов поднялся в лифте на третий этаж и пошел по длинному, ярко освещенному коридору, устланному красной дорожкой. Войдя в приемную наркома, он об­ратил внимание на незнакомого молодого человека за секретарским столом. Всесильный Буланов, видимо, куда-то отлучился.

Артур Христианович коротко кивнул и пря­миком направился к дверям кабинета.

— Обождите, пожалуйста,— остановил его незна­комец с тремя шпалами на малиновых петлицах.— Товарищ нарком просил не беспокоить.

Артур Христианович опустился в глубокое кожаное кресло, положив на колени тонкую папку с докумен­тами. Ягода либо принимал кого-то очень ответствен­ного, либо разговаривал по телефону с Кремлем. Режим на эти вещи последнее время ужесточился до крайно­сти. Бывало, что нарком выставлял из кабинета даже своих заместителей. Артузов пришел в точно назна­ченный час. Непредвиденная отсрочка лишь усугубила гнетущее ощущение роковой, непоправимой ошибки, которую, сам того не ведая, он вовремя не заметил, и плывет теперь по течению, раз за разом отрезая до­рогу назад.

Ближайший сотрудник Дзержинского, много лет проработавший с Вячеславом Рудольфовичем Менжин­ским, Артузов впервые поймал себя на том, что просто- напросто неспособен или, того хуже, не решается про­думать ситуацию до логического конца. Первоначаль­ная вспышка тревоги осознавалась поразительно верно, даже провидчески. Он именно плыл по течению вместе со всеми. С товарищами по работе, с толпой на вечер­ней улице, где вроде бы не наблюдалось никаких суще­ственных перемен, со всей необъятной от края до края страной. Тут-то и скрывалась очевидная абберация его внутреннего видения. Страна, ее заводы и пашни, марширующие колонны, летящие эскадрильи — все это различалось как бы отдельно от сумрачных лабирин­тов, где денно и нощно кипела потаенная работа. Он не только знал о ней много больше любого из тех, кто склонялся к станку или долбил лаву, но мог охватить масштабы, предугадать замах. И странно, это тяжкое преимущество ничуть не прибавляло ему уверенности и прозорливости. Скорее напротив, оно порождало ка- кую-то беспокойную суетность. Справиться с ней уда­валось лишь ценой постоянного напряжения, жесто­чайшего самоконтроля. Стоило на секунду расслабить­ся, и он ощущал себя одиноким и беззащитным. Почти нагим в продуваемом всеми ветрами заснеженном поле. В один год ушли и Менжинский, и Киров, сразу ла ними — Куйбышев...

Много лет Артур Христианович возглавлял отдел контрразведки, слишком многое видел и понимал, о еще большем догадывался, но не решался, трудно по­верить, не решался объять мыслью ситуацию в целом. Даже наедине с собой. Несся куда-то, подхваченный стремниной, не успевая следить, с какой неправдопо­добной стремительностью сближаются стены высочен­ного шлюза, откуда не выбраться уже никому. Гори­зонт закрывали стальные ворота последнего створа, за которым ревел водопад. Мозг рвался от нечеловече­ского напряжения додумать все разом и до конца, да сердце отказывалось гнать кровь, как только взгляд упирался в непроглядную черноту вороненой про­клепанной стали. Словно в адские врата, подозритель­но напоминающие Лефортово, но только до самого не­ба. Злокачественная стремительность перемен отчет­ливее всего проступала в каменеющих лицах и еще в голосе, обретавшем вдруг несвойственные оттенки. Реак­ция на внутреннюю ломку у тех, кто ее, конечно, пере­живал, проявлялась то визгливой ноткой, то раздра­жением, ничем вроде бы не вызванным, но чаще — гру­бым ожесточением. Себя не видишь со стороны, обычно не видишь, но за других было стыдно, особенно пона­чалу, а после все вытеснил страх.

Артузов учился в Петербургском политехническом, где химию читал знаменитый чудак Каблуков, а физи­ку — Скобельцын. Понимание мироустройства на самом тонком — спектральном, вероятностном уровне давало редкое преимущество. Не только в оперативном смысле, когда порядок действий просчитывался чуть ли не с математической строгостью, но в самом широком. Ме­ханизм, превращавший человека в послушного испол­нителя, был понятен до мельчайших деталей, но это никак не снимало постоянно вспыхивающего, словно сигнал тревоги, вопроса: «Зачем?» И потому, наверное, ему было труднее приспособиться, чем прочим, не об­ремененным излишним знанием.

— Пройдите, товарищ Артузов,— пригласил вре­менный секретарь, сообразуясь с одному ему понятным треньканьем на телефонном столике.

Нарком был один в необъятном своем кабинете. Горела настольная лампа с жестяными листьями по ободу абажура, бросая отсвет на застекленный порт­рет вождя. Ворсистый ковер заглушал шаги. Словом, все, как обычно. Разве что сам Ягода выглядел несколь­ко возбужденным. Его и без того красные щеки пят­нали багровые тени, и мушка усов, заметно поседев­ших, непривычно топорщилась, как бы придавая лицу обиженный вид. Он поднял воспаленные, отмеченные печалью глаза и указал на стул.

—      Из Германии поступила информация,— без лиш­них предисловий начал Артузов,— о якобы существую­щем в Красной Армии заговоре. Возглавляет его гене­рал Тургуев.— Раскрыв папку, он бережно опустил ее перед наркомом и взял стул.

—      В РККА нет генеральских чинов,— буркнул Яго­да и потянулся за очками.

—      Всяк зовет на свой лад, Генрих Григорьевич.

—      Да, конечно,— нарком надел очки, поморщился и полез в карман галифе за платком. Дохнув на стек­ла, небрежно протер и вновь водрузил на место.— Что- то не знаю я такого генерала... Тургуев? — он при­близил к глазам скрепленные листки.

—      Мы навели справки. Под этой фамилией в 1931 го­ду в Германию командировался Михаил Николаевич Тухачевский.

—      Вот как?.. А что за источник? — Ягода пробе­жал глазами документ.— Мутноватый источник, вам лично не кажется?

—      Так точно, Генрих Григорьевич, источник подоз­рительный. Видно, кому-то очень хочется...

—      А вы не делайте выводов, товарищ Артузов! — нарком раздраженно вздернул подбородок.— Вернее, не очень спешите с выводами,— поправился он, не от­рываясь от бумаги, и вдруг закашлялся, роняя капель­ки слюны на петлицы со звездами генерального ко­миссара.

Артузов деликатно отвернулся, но краем глаза сле­дил за движением очков вниз по строчкам. Ягода вни­мательно прочитал оба листка и сразу же вернулся к началу. Но тут горящие под лампой ободки стекол замерли. Генрих Григорьевич думал.

Перечитывать информацию было ни к чему. Требо­валось совершенно иное: восстановить нарушенное рав­новесие. С документом, каким бы он ни был, не считать­ся нельзя. Его наличие уже само по себе требует полной переоценки. Значит, необходимо переосмыслить взаимо­действие разнонаправленных сил, подвести под них новую составляющую. Как и Артузов, Ягода не чуж­дался абстракций. Навыки статистика помогли ему свести информацию в некое подобие таблицы. Общий баланс подбивался чисто качественно со знаком плюс пли минус. Причем без личностных нюансов и полу­тонов. Старый большевик, подпольщик, он виртуозно ориентировался в сложных перипетиях внутри­партийной борьбы и хорошо знал очень многих людей. Военных — тем более, потому что сам прошел граж­данскую на Южном и Восточном фронтах. Став в двад­цатом членом Президиума ВЧК, он за четыре года достиг зампредовского поста в ОГПУ. Отсюда и кругозор, позволявший быстро найти наилучший ва­риант, чему немало способствовала и безотказная память.

Тухачевский, конечно, личность знаменитая — нар­ком подобрался, сосредоточась,— и с ним куда как не­просто... Хозяин его откровенно не любит, и это, в сущ­ности, могло бы решить все. Но, с другой стороны, «победитель и завоеватель Сибири» — кстати, отзыв хозяина — исправно продвигается на высшие посты в партии и государстве. Шутка ли — замнаркома оборо­ны! И это несмотря на все драчки вокруг истории с похо­дом за Вислу. Как же он был опрометчив, что пересек дорогу самому Сталину! Молод, горяч, совершенно не­способен предвидеть. Да и кто бы мог угадать тогда будущего вождя?..

Ягода метнул мгновенный взгляд на Артузова.

Л ведь угадали, когда пришлось делать выбор. В двадцать втором уже многое определилось. А вот в двадцатом... И Ленин был полон энергии, и Троцкий на недосягаемой высоте. Тухачевский, кстати, не раз выступал против Троцкого и не примыкал к оппози­ции. Пока это явный плюс. Смотря в чьих глазах, ко­нечно. Бели хозяин не любит, то не любит за все, даже за добродетели. Они особенно раздражают. Тем более в человеке, который вынудил тебя пойти на отчаянный шаг — дважды не выполнить категорические директи­вы Москвы. Сталин — Ягода даже усмехнулся про себя, поскольку знал эту пикантную историю в мельчайших подробностях с обеих сторон,— едва не потерял голову. Пока Тухачевский ждал подкреплений, Первая Кон­ная повернула на Львов. А в результате и наступление на Варшаву сорвали, и сами с носом остались под Льво­вом. Можно понять Егорова, которому никак не улы­балось идти под крыло Тухачевского, но Сталин... В том- то и суть, что он гениально все рассчитал. Новый Бо­напарт его никак не устраивал. Странно, что многие этого так и не поняли. А корень проблемы именно тут. Вряд ли комвойсками Юго-Западного фронта Егоров единолично решился на саботаж важнейшего постанов­ления ЦК, к тому же принятого по предложению Ле­нина. Но членом РВС у него был Сталин, и это решило дело. Вся история Европы могла бы сложиться совсем по-иному. Тысячу раз прав Ильич: от Версальского ми­ра остались бы рожки да ножки. А это значит, что бес­новатый германский фюрер и вся его шайка не про­двинулись бы дальше ближайшей пивной. Вот где глав­ный урок похода за Вислу. Беда Тухачевского в том, что он все преотличненько понимает и, главное, не мол­чит. Разве такое можно простить? Нет, хозяин никогда не забудет. Вот и Егоров книгу свою «Львов — Варша­ва» в соответственном духе написал. Разбор операции в ЦДКА определенно показал, кто стоит за Егоровым и Буденным. Герой вроде бы понял, приумолк, да не тут-то было.... Не прошло и двух лет, как, на тебе, новая дискуссия, в Академии Тухачевскому уже виселицей грозят. А такими вещами не шутят... Даже друзья от­ступились. Эйдемана Ворошилов проинструктировал, Ян Гамарник вообще ушел, когда запахло жареным. Не в пользу героя арифметика складывается. Вороши­лов опять же, Первая Конная, старые кавалеристы во­обще... Ловко отбрил тогда Михаил Николаевич, смелый человек: «Вам ведь не все и объяснить можно...» Сов­сем иначе мыслит. За ним новое поколение. Якир, Уборевич, наши великолепные летчики... Аэропланы, тан­ки, моторы — все это на нем, Тухачевском. Именно та­кой и будет война: химия, электричество... Он, конечно, не без грешков, как и все, впрочем. Особенно по дамской линии. О его похождениях книгу написать можно. Осо­бенно в ленинградский период. Одна комната для ново­брачных в Петергофском дворце чего стоит! Великие князья себе такого не позволяли. А Свечина кто сож­рал? И, главное, зачем? Чтобы через несколько лет убе­диться в правильности свечинской теории стратеги­ческой обороны? Да и то благодаря Якиру. Но, как говорится, не будь счастья, так несчастье помогло. Хозяин не выносит чистеньких херувимов. Не первый материал идет на Тухачевского. Пока все оставалось без заметных последствий. Правда, находились влия­тельные защитники, которых нынче не густо, но вряд ли хозяину нужна сейчас именно эта светлая голова. Не тем он занят, высоту набирает, совсем иная кампания. Ми­хаила Николаевича она вряд ли коснется. Нет, ему еще предстоит хорошенько поработать на благо родины, развернуться во всем, так сказать, блеске^ Пока он будет идти только вверх, иначе никак не складывается...

Ягода размышлял не дольше, чем это требовалось для второго прочтения.

—       Значит, считаете, что кому-то неймется скомпро­метировать видного советского военачальника? — он сложил бумаги обратно в папку и разгладил ее рукой.

—      Создается такое впечатление,— осторожно под­твердил Артузов.

—      Это несерьезный материал. Сдайте его в архив,— заключил нарком, возвращая папку.

Артузов испытал мгновенное облегчение. Он никак не ждал, что Генрих Григорьевич так легко и уверен­но возьмет все на себя. Тем более в нынешней обстанов­ке. Но первая реакция вскоре изгладилась, сменив­шись нарастающим беспокойством. Муторное ощущение совершенной ошибки вновь обдало едкой кислотой.

Опасный остался документ, хоть и не было в нем ни грана правды. Опасный для каждого, кто к нему прикоснулся.

 

2

Время проявляет причинную взаимосвязь событий, которые зачастую выглядят разрозненными клочками действительности, вечно текучей, изменчивой и непо­стижимой в целостной полноте. Все проходит, но ничто не проходит бесследно. Слово, брошенное министром с трибуны, неощутимая подвижка осадочных толщ, стре­коза, покинувшая личинку,— все оставляет свой след в четырехмерном континууме пространства — времени. Физики называют его мировой линией. И, быть может, самое изумительное свойство создавшего нас мира заключается именно в том, что в соприкосновение при­ходят никак не причастные друг к другу вещи. Порой через много-много лет. Дальними ответвлениями ми­ровых линий. Так пересекаются круговые волны от двух брошенных в воду камней. Так переплетаются корни растений. Листы и не ведают, какая борьба вершится во мгле перегноя.

Склеивая черепки критской или этрусской вазы, ар­хеолог с превеликим тщанием восстанавливает прихот­ливый рисунок. Но неосторожный владелец, столкнув­ший свой антик с каминной доски, помнит узор.

Перед рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером стояли четыре вазы, вернее, урны с прахом его людей. Проследить последовательность событий не составляло труда.

В ходе чистки, известной как «ночь длинных ножей», когда были ликвидированы главари штурмовых отря­дов, показалось целесообразным убрать еще кое-каких деятелей, никак не причастных к СА, но неугодных фюреру. В их число попали генералы Шлейхер и Бредау. Германия и остальной мир в целом отнеслись к акции с пониманием. В уничтожении Рема и его бан­ды многие увидели долгожданный знак поворота к более умеренной политике. Труды министерства пропаганды, таким образом, увенчались успехом. А вот с генералами вышло маленькое осложнение.

Руководство рейхсвера потребовало их недвусмыс­ленной реабилитации, чуть ли не извинений. Министр обороны фон Бломберг и командующий сухопутными войсками фон Фрич лично посетили фюрера в Бертехсгадене и весьма энергично дали понять, что армии нанесено оскорбление. «Неслыханное», как позволил выразиться Бломберг, этот «Резиновый лев».

Гитлер был поставлен в трудное положение. Ссора с генералитетом менее всего входила в его планы, но и осудить СС — главное орудие партии — он никак не мог. Уж тут-то Гиммлер и Гейдрих постарались, как могли. Сошлись на компромиссном варианте. На широ­ком совещании, где были представлены все виды воору­женных сил, фюрер и рейхсканцлер выразили подобаю­щее сожаление по поводу «досадного недоразумения». На сем конфликт, казалось, себя исчерпал, хотя в печа­ти, вопреки обещаниям, не появилось ни слова.

У армейской аристократии не было повода для недо­вольства. Возрождение военной мощи рейха шло неви­данными в истории темпами. Принятый 21 мая 1935 го­да «Закон о вооруженных силах» еще более укрепил ее влияние. Фон Бломберг был назначен главнокомандую­щим, подчиненным лишь фюреру, а возглавляемое им министерство стало именоваться военным. Недвусмыс­ленный знак! Сухопутные силы возглавил конечно же Фрич, флот — адмирал Редер, авиацию — генерал-полковник Геринг. Второй человек в государстве оказал­ся в формальном подчинении у «Резинового льва». Впрочем, Геринг сразу же показал зубы.

—      Все, что летает, принадлежит нам! — заявил он с присущим ему апломбом и отобрал у Редера морскую авиацию.

Последнее обстоятельство никак не нарушило общую атмосферу полного взаимопонимания. Честь корпу­са СС тоже не пострадала. Гиммлер, согласно личному указанию фюрера, передал военному министерству до­кументы, касающиеся всех обстоятельств дела, включая прискорбное происшествие в доме Шлейхера, где за­одно с генералом застрелили и его жену. «Для озна­комления», как значилось в сопроводительной записке. Вроде бы поставлена последняя точка.

Однако досадная история получила неожиданное продолжение. Рейхсвер наотрез отказался возвратить документы, а родственники Шлейхера по наущению фон Фрича возбудили судебное дело о возмещении убытков в связи с убийством прославленного генерала.

Положение существенно осложнялось. Гиммлер го­тов был на любую крайность, только бы не выносить на суд, даже закрытый, секретные документы СС. Бог с ними, с подробностями чистки, опасен, недопустим был сам прецедент.

Не оставалось ничего иного, как вновь обратиться к фюреру, благо на сей раз он находился рядом, в рейхс­канцелярии. Гиммлер поручил столь деликатную мис­сию Рейнгарду Гейдриху, шефу секретной службы, лично ответственному за события тридцатого июня, в особенности за их берлинскую часть. Верховный вер­дикт был краток:

—      У вас теперь более чем достаточно сил и средств, группенфюрер, чтобы найти достойный выход.

Средства действительно были отпущены щедрой дланью. Аппарат СС, куда только что вошли службы тайной и уголовной полиции достиг пятидесяти семи тысяч сотрудников, но это не облегчало задачу.

«Я никому не позволю встать между мною и ар­мией»,— бросил однажды фюрер, и Гиммлер навсегда запомнил эти слова. Он не смеет связать себя личной причастностью к инциденту. Пусть Гейдрих выпуты­вается, как может.

—      Фюрер дал совершенно ясное указание, дорогой Рейнгард,— с обычной мягкостью посоветовал рейхсфюрер СС.— Я уверен, что нам следует действовать именно в этом духе.

А далее события развивались следующим образом. Четыре офицера, причем гестапо, а не СД, явились в военное министерство на Бендлерштрассе и, найдя соответствующее управление, потребовали немедлен­ной выдачи документов СС.

Майор рейхсвера, дежуривший в отделе докумен­тации, под дулом пистолета вынужден был открыть ящик письменного стола. Но вместо того чтобы выдать требуемую папку, он надавил кнопку тревоги и стал с нарочитой медлительностью перебирать бумаги.

Вбежала вооруженная охрана и в два счета разо­ружила эсэсовцев. Армия действовала решительно, бы­стро и не без тайного удовольствия. Арестованных уве­ли в подвал и, ничтоже сумняшеся, расстреляли из ав­томатов, только что принятых на вооружение. Тела кремировали за счет военного министерства, а пепел наложенным платежом отослали на Вильгельмштрассе, 102, в штаб-квартиру рейхсфюрера СС. В этом за­вершающем штрихе Гиммлер ощутил откровенную из­девку. Ведь именно так было заведено в его собствен­ном ведомстве, которое тем же самым манером высыла­ло родственникам урны экзекутированных преступни­ков и заключенных концлагерей.

Какое, казалось, могло быть сравнение? Гнусная, кощунственная антинациональная выходка!

Гиммлер позвонил на Принц Альбрехтштрассе, где в угрюмом здании школы прикладных искусств раз­мещались основные службы, но Гейдриха в кабинете не оказалось. Он находился в одном из разбросанных по тихим уголкам столицы особняков секретной служ­бы. Не успел Гиммлер послать за личными делами столь огорчивших его генералов, как прозвучал ответ­ный звонок Гейдриха.

—      Мне хотелось бы побеседовать с вами, дорогой Рейнгард. Бели можно, то прямо сейчас.

Дожидаясь секретаря, рейхсфюрер прошел в при­мыкавшую к кабинету туалетную комнату. Остановился перед зеркалом, сдул пылинку с рукава черного, шитого серебром кителя, поправил алую повязку со свастикой.

Огладив бледные, выбритые до глянца щеки, специаль­ной щеточкой тронул тщательно подстриженные вис­ки, затем занялся усиками. Секретарь застал его уже за рабочим столом.

Ввязываться в борьбу что называется с ходу он и не собирался. Но освежить в памяти кое-какие детали было полезно. На некоторых бумагах обнаружились собственные пометки, сделанные тончайшим острием графита,— крестики или краткие «lag». Более опреде­ленных резолюций он по возможности избегал, рав­но как и конкретных указаний.

Материалов оказалось негусто. Но у Гейдриха есть своя, надо полагать, более подробная картотека. Кое- что любопытное обязательно выскочит и у Небе, в крипо. И конечно же нужно поднять все, что только есть на этих несносных родственников.

Гейдрих прибыл через двенадцать минут, как всегда подтянутый, с холодной улыбкой на длинном, как у породистого жеребца, лице.

Никак не комментируя происшествие, рейхсфюрер показал ему бланки почтовых отправлений.

—       Какой цинизм! — кратко отреагировал Гейдрих. О расстреле офицеров он уже знал, но фокус с посылкой и для него явился сюрпризом.— Счет мы, конеч­но, оплатим,— добавил с продуманной двусмысленно­стью.

—      Разумеется,— Гиммлер ушел от продолжения темы.— Боюсь, что в создавшихся обстоятельствах нам придется удовлетворить и притязания родственников. Дело необходимо закрыть раз и навсегда. Но сумма выйдет большая.

—      С этим я бы еще кое-как примирился, рейхсфю­рер... Во всяком случае, на данный момент. Но стоит нам провести платежные документы через бухгалте­рию, как это тут же будет недвусмысленно воспри­нято.

—      Юридическое признание ответственности? — Скрывая досаду, Гиммлер мизинцем поправил пенсне.— Вручить приватно, видимо, затруднительно? — вопро­сительная интонация едва различалась в приглушен- но-размеренном рокоте речи.— Могут встретиться не­предвиденные осложнения.

—      Эмоциональные всплески,— понимающе кивнул

Гейдрих, уводя косящие к переносице глаза.— Прочие эксцессы.

—       Как же нам быть? — уже впрямую поинтере­совался рейхсфюрер, хотя прекрасно знал, что возмож­ны обходные пути. Через Министерство внутренних дел, которому пока чисто номинально подчинялось геста­по, наконец, через партийную кассу или лучше всего личную канцелярию фюрера. Уж тут-то все быстро по­закрывают рты.

—      Мы уже пробовали обращаться к Шварцу...— Гейдрих намеренно не договаривал.

—      Помню,— кивнул рейхсфюрер.

Пробный шар действительно был запущен, но попыт­ка не удалась. Казначей партии Ксавер Шварц наотрез отказался выделить фонды на содержание секретной службы. Больше того, он позволил себе назвать СД «частным предприятием» рейхсфюрера.

—      Очень трудно работать,— пожаловался Гейд­рих.— Не успеваем штопать заплаты. Нечем платить.

—       Собственно, я пригласил вас совсем по другому поводу,— Гиммлер переменил разговор.— Фюрер весь­ма озабочен состоянием дел с франко-советским до­говором от 2 мая 1935 года. Ратификация, правда, затягивается, но есть сведения, что на ближайшем за­седании палата депутатов примет его к слушанию. Нейрат сомневается в исходе голосования.

—      Там работает абвер. «Боевые кресты» их люди.

—      Вам, я имею в виду СД, тоже следует подклю­читься. Войдите в контакт с бюро Риббентропа. Можно даже непосредственно с Абецем. Он разворачивает в Париже большие дела.

—      Они готовы к такому сотрудничеству?

—       Тут многое будет зависеть лично от вас, Рейнгард, от вашего искусства, в коем я абсолютно уверен.

—      Благодарю, рейхсфюрер!

—      Что же касается Риббентропа, то, как вы знаете, я имел честь поздравить его с присвоением звания штан­дартенфюрера СС. Вот, собственно, и все. В остальном вы с присущим вам блеском разберетесь сами... Да, чтобы окончательно развязаться с текущими делами, вернемся к этим... родственникам. Подошлите мне все, что есть. И вообще не выпускайте их из поля зрения. Я имею в виду дальнейшую перспективу. Торопиться не стоит. Пока примиримся с тем, что не мы ведем в счете.

—       Один — один,— сжав тонкие губы, возразил Гейдрих.— Фон Бредау и Шлейхер все-таки попали в Вальхаллу. Посмотрим, каков будет следующий сет.

—       Не шутите с Вальхаллой, Гейдрих,— брови рейхсфюрера предостерегающе дрогнули,— это святое.

—       Простите, рейхсфюрер. Я просто неловко выра­зился.

Мимолетная ассоциация напомнила Гиммлеру Грегора Штрассера, которого в ту роковую, тридцатого июня, ночь аккуратно доставили во внутреннюю тюрь­му на Принц Альбрехтштрассе. Отвели самую простор­ную камеру, шестнадцатую, даже принесли кофе и си­гарет, стоило ему лишь заикнуться. А ведь должны были пристрелить на месте, как прочих, по списку. Но в комнату, где ночевал со своим «мальчиком» Рэм, ворвался сам фюрер, и вообще почти все шишки рабо­тали в Бад-Висзее. Штрассер же достался соплякам, которые почему-то спасовали перед «великим челове­ком». В сущности, покончить с ним должен был он, Гиммлер. Но не поднялась рука на бывшего шефа и благодетеля. Бедняга Грегор ведь так полагался на своего верного секретаря: «Хайни все сделает, Хайни устроит...» Дело закончили Гейдрих и Эйке. Открыли стрельбу через глазок. Бедный Штрассер попытался укрыться в углу. Но они ворвались в камеру и доби­ли его. Теперь он тоже в Вальхалле, в обители героев. Такая вот судьба...

Расставшись с шефом, Гейдрих прошелся по каби­нетам проведать друзей. Все служебные помещения на Вильгельмштрассе, за исключением тюрьмы для особо важных преступников, картотеки, хранившейся за семью запорами в броневых сейфах, и, конечно, му­зея со скелетами и прочей атрибутикой черной магии, были меблированы на один лад: огромный стол, на ко­тором, будь на то надобность, можно хоть штабные игры проводить, где-нибудь у стены круглый столик с графином, два больших кресла и насупротив —ди­ван. Двери тоже одинаковые и без табличек. Немудре­но было и заблудиться. Но Гейдрих превосходно ориен­тировался в коридорах, где у каждого поворота засты­ли, как манекены, охранники, и ни разу не ошибся дверью.

Генералы никуда не денутся. Рано или поздно вылезут лбом под мушку. Нужно сосредоточиться на Париже. Разбиться в кровь, но не проиграть, если лягу­шатники проголосуют не так, как нам хочется. Глав­ное — не подставляться.

 

3

Ранним утром в Народный комиссариат по иностран­ным делам зашел товарищ в габардиновом пальто. Предъявил удостоверение и прямиком проследовал в Третий западный отдел. Пробыв некоторое время за закрытой дверью, он вышел, но не один, а вместе с заместителем заведующего, и все, кто видел, как они спускались по лестнице, сразу поняли, что это значит.

Часам к четырем тусклый день без остатка истаял в купоросном растворе. Каменные вазы на безликом фронтоне наркомата едва посверкивали ворсистым инеем. Почти отвесно сыпались лохматые клочья, мо­тыльками мятущиеся под фонарем.

Литвинов взглянул на часы и принялся собирать бумаги для вечерних занятий. Жил он неподалеку, на Спиридоновке, в одном из крыльев представитель­ского особняка, построенного в стиле модерн, но с неого­тическими изысками: переходы, соединительные арки, остроконечные башенки. Нарком обычно обедал с семь­ей, а после уходил в кабинет, где застревал далеко за полночь. Поутру же, что-нибудь около десяти, вновь выезжал на Кузнецкий.

Сходный распорядок установился и в Наркомтяжпроме, и в Наркомюсте, и в Наркомпросе — везде. Аппа­рат гибко приспособился к биологическому ритму вождя и принял его за эталон.

Сталин, конечно, мог и не позвонить, но если звонил, то, как правило, среди ночи. Этих звонков ожидали с замиранием сердца. К глубоко затаенной опаске при­мешивалось лестное ощущение особой значимости именно твоей отрасли, твоего участка, непреложное свидетельство личной принадлежности к высшим эта­жам власти. Вместе с наркомами бодрствовали их замы, дежурили начальники управлений, отделов. Ма­ло ли какая справка понадобится?

Литвинов вызвал по внутреннему телефону замнаркома Крестинского, старого товарища по большевист­скому подполью.

—      Николай Николаевич, приглашаю разделить ве­черний досуг!.. Так сказать, на чашку чая.

—      Ох, знаю я эти чаи... Впрочем, какая разница, где сидеть? Так оно даже лучше: спокойнее... Ты, ко­нечно, в курсе?

—      Вот и славно,— Литвинов проигнорировал воп­рос.— Тогда как обычно.

—      Какие-нибудь материалы понадобятся? — после долгой паузы поинтересовался Крестинский.

—      Нет, я все беру с собой... Разве что по Германии? Федор, наверное, тоже будет.

Они понимали друг друга с полуслова.

Максим Максимович положил трубку и по город­скому позвонил в Институт красной профессуры, где преподавал историк Ротштейн, тоже старый партиец, верный, испытанный друг.

—      Я опять, как снег на голову... Не откажешь, го­лубчик?

Вопрос был данью вежливости, не более. С каждым днем их становилось все меньше, твердокаменных, спа­янных общей памятью о царской каторге, эмиграции, тюрьмах, побегах. Отдав революции тело и душу, они уцелели чудом, словно смерти назло. Теперь она с удесятеренным рвением прибирала своих данников. И никогда еще им, презиравшим страх, не было так страшно, как в эти долгие зимние ночи. Из терпеливой сиделицы свирепой охотницей стала смерть. Словно подстегнутая нагайкой. Как заноза застряло в памяти это беспокойное слово «подстегнутая»! Ассоциативно оно как-то связано с закрытием общества политка­торжан и ссыльнопоселенцев. Дурной знак, «подстеги­вающий».

Набив до отказа вместительный добротный порт­фель, Литвинов с торопливым испугом, словно его заста­ли врасплох, похлопал себя по карманам, ища ключи от несгораемого шкафа. И тут же перевел дух, увидев связку в стаканчике для скрепок, рядом с бронзовым пресс-папье.

Он запер стальную дверцу, наложил пластилиновую печать. Потом застегнул карманы темно-синего кителя и вышел в приемную. Внизу заглянул к главному се­кретарю Гершельману:

—      Спокойной ночи, счастливого вам дежурства.

Подойдя к автомобилю, Максим Максимович смах­нул тающие на ресницах снежинки. Ряды бессонных окон напротив косо подсвечивали их молчаливый ис­ход. Низринуты с небес: все вместе и все-таки каждая в отдельности, подумал он и вдруг различил слитный шелест падения. Максим Максимович с болью припоми­нал тех, кому уже никто не смел, да, в сущности, и не мог, протянуть руку помощи. И еще гвоздила забота о Крестинском, который пока стоял рядом, бок о бок, хоть ощущались глубинные подвижки и настороженное ухо ловило дальний скрежет разлома.

В кинохронике о героях-полярниках почему-то особо запомнилась отколовшаяся льдина, медленно уносимая течением. Казалось бы, что тут такого? Узенькая лента открытой воды! А уже конец, уже ничего не подела­ешь. В действие пришли неподвластные тебе силы. Собственная беспомощность — вот что страшнее всего. И видишь, и понимаешь, но даже пальцем не смеешь пошевелить.

Когда после убийства Кирова прошла первая волна арестов, краем затронувшая и НКИД, он пытался вступаться в чуть ли не каждого, и порой не совсем безуспешно. И за других тоже потом просил, с кем не­посредственно не был связан, но кого знал и помнил как кристальных большевиков. Только это уже не действо­вало. Мельница раскручивалась на полный ход. И как проявление неумолимого абсолюта, утверждалось пра­вило отколотой льдины. Кого уносило, о тех даже не спрашивали. Они уже не принадлежали к миру живых. Пустота — всепоглощающая, глухая. Страх оставался страхом. Но неведомо как родилась и новая этика, заступившая место прежней, новый хороший тон: не видеть, не говорить, даже не думать. Так «принято», так «полагалось».

Литвинов постоял, держась за приоткрытую двер­цу,— все не мог продышаться. Наконец тяжело сту­пил на подножку, бросил впереди себя портфель и опус­тился на сиденье.

Шофер тут же нажал стартер. Постовой на пере­крестке Кузнецкого моста и Лубянки приложил рука­вицу к заснеженному капюшону.

И поплыли за мутными стеклами улицы с вечно спешащий куда-то толпой, витрины продуктовых мага­зинов, кумачовые транспаранты, пивные ларьки. Все как всегда: жгучий зрак светофора, янтарное полно­луние циферблата, мрак кривых переулков, разлет пло­щадей. И сутолока возле метро, и случайный обры­вок мелодии из уличных репродукторов, и знакомый портрет в скрещении лучей.

Обманчивая мозаика вечера, раздерганного на фраг­менты. Вопреки всему не умирала надежда на высший смысл. Без нее невозможно было работать, а значит, и жить.

Кремлевский телефон зазвонил, когда Максим Мак­симович, переодевшись в толстовку, вдохнул аромат куриного бульона с клецками и выдернул туго накрах­маленную салфетку из мельхиорового кольца.

—     Мы обсудили ваше предложение, товарищ Лит­винов,— Сталин говорил неторопливо, размеренно, выделяя значение каждого слова.— На церемонию по­хорон английского короля Георга Пятого съедутся мно­гие видные деятели. Такую возможность необходимо использовать, это верно... Вы меня хорошо слышите?

—      Да-да, товарищ Сталин!

—      Есть мнение, что Красную Армию должен пред­ставлять заместитель наркома. Как вы считаете, това­рищ Литвинов?

—      Мне кажется, что это произведет весьма благо­приятное впечатление, причем не только на английские круги.

—      Значит, не возражаете? — В глуховатом голосе вождя Литвинову почудилась скрытая усмешка.— Договор с Францией до сих пор не ратифицирован. Это нас никак не устраивает. Будет полезно, если военная делегация прямо из Лондона направится в Париж.

—      Понятно, товарищ Сталин.

—      В вопросах ратификации позиция французского генштаба может оказаться решающей. Стоит немножеч­ко подхлестнуть господ депутатов.

«Партия как бы подхлестывает страну»,— вспомнил Литвинов, опуская трубку. Ему ли было не знать, как раздражают Сталина проволочки с ратификацией под­писанного еще второго мая франко-советского договора. В сложной парламентской процедуре вообще не было нужды. Конституция позволяла обойти все эти беско­нечные дебаты в комиссии по иностранным делам и предстоящее голосование в палате депутатов, сенате. Вполне достаточно простого утверждения президентом республики. Но Лаваль решил пустить документ по полному кругу. Якобы для придания акту большей тор­жественности, как он заявил пятнадцатого мая в Москве. Сталин, как мог, обласкал тогда французского министpa, но ничего конкретного так и не добился. Он правда, сорвал досаду на нем, Литвинове, но хоть перестал упрекать в благодушии, и на том спасибо. Мнение НКИД полностью подтвердилось. В руках Лаваля договор был лишь средством давления на Германию. Недаром газеты писали, что Лаваль заручился согласием Гитлера на «тур вальса с СССР». Сталин заподозрил и более даль­нюю цель: вывести Советский Союз лицом к лицу с Гитлером, который недвусмысленно заявил о своих притязаниях в Европе: Эльзас и Лотарингия, Данциг, литовский Мемель, Судеты. Взаимное опасение задеть потенциального противника получило отражение и в коммюнике...

Литвинов дождался конца трапезы и, пригубив ста­кан чая, унес его в кабинет. Все тексты были у него под рукой.

«Представители обоих государств установили, что заключение договора о взаимной помощи между СССР и Францией отнюдь не уменьшило значения безотлага­тельного осуществления регионального восточноевро­пейского пакта в составе ранее намечавшихся госу­дарств и содержащего обстоятельства ненападения, консультации и неоказания помощи агрессору. Оба правительства решили продолжать свои совместные усилия по изысканию наиболее соответствующих этой цели дипломатических путей».

Более чем осторожно.

К числу «ранее намечавшихся государств» принад­лежали, естественно, и Германия и Италия. Это выте­кало из общей концепции коллективной безопасности, но выхолащивало конкретную направленность догово­ра. Тем более что понятие «агрессор» обрело вполне конкретное лицо. Германия попрала Версальский дого­вор, вышла из Лиги Наций, ввела войска в Саарскую область, где прошел инсценированный нацистами пле­бисцит. Италия же вообще развязала войну/ послав экспедиционный корпус в далекую Абиссинию. Но на конференции в Стрезе эта вопиющая акция не только не встретила противодействия, но вообще практически не обсуждалась.

Литвинов понимал опасения вождя, но не мог разде­лить его колебаний. Альтернативы не было. Приходи­лось делать недвусмысленный выбор между блоком фа­шистских государств, а он отчетливо вырисовывался, и западными демократиями. Да, последние вели двойную игру и вообще были в глазах Сталина ничуть не лучше, если не хуже, фашизма. Однако серьезность положения не позволяла оставаться в плену умозрительных схем. Советско-французское сближение было продиктовано очевидным совпадением интересов. С советской стороны было отмечено, что «товарищ Сталин высказал полное понимание и одобрение политики государственной обо­роны, проводимой Францией в целях поддержания своих вооруженных сил на уровне, соответствующем нуждам ее безопасности».

Пожалуй, это вполне взвешенная позиция. Преуве­личивать риск подобного аванса явно не следует, ибо задержка с ратификацией существенно ослабляет его значимость.

Если уж говорить о «подстегивании», то действи­тельно существенным прорывом на дипломатическом фронте явился советско-чехословацкий договор от шестнадцатого мая. Текст его, по существу, воспроиз­водит статьи франко-советского соглашения. За исклю­чением примечательной оговорки, внесенной во второй пункт протокола:

«Одновременно оба правительства признают, что обязательства взаимной помощи будут действовать лишь... при наличии условий, предусмотренных в настоящем договоре, помощь стороне — жертве напа­дения — будет оказана Францией».

С одной стороны, это фактически придавало трехсто­ронний характер обоим документам, а с другой — дава­ло Советскому Союзу свободу маневра в том случае, если Франция уклонится от помощи. В Чехословакии восприняли договор с радостью и облегчением. Недаром он был немедленно ратифицирован. Обмен грамотами состоялся уже восьмого июня, во время пребывания Бенеша в Москве. Тут все прошло с блеском.

На встрече со Сталиным и Молотовым было очень верно подчеркнуто, что стороны придают исключитель­ное значение «действительному осуществлению все­объемлющей коллективной организации безопасности на основе неделимости мира».

Союз с Чехословакией, а за ней стояла малая Антан­та, и прежде всего Румыния, означал уже недвусмыс­ленный вызов экспансионистским планам Гитлера. Отсюда и характерные нюансы в формулировке: «дейст­вительное осуществление». В таком контексте и упоми­нание «неделимости мира» определенно бросало вызов фашистской пропаганде, где расхожим выражением были как раз слова о «переделе мира». Естественно, что вокруг ратификации франко-советского договора завя­залась, такая борьба. Гитлер и профашистские силы в самой Франции пойдут на любую крайность.

Нельзя исключить и инциденты, вроде убийства Луи Барту. Вот уж кто ненавидел фашизм и понимал всю его подноготную! Тонкого ума был человек, высочайшей культуры... После него осталась невосполнимая брешь. Рейно, Блюм, Мандель не идут ни в какое сравнение. Лава ль вообще малограмотный: ни с того ни с сего отнес Персию к средиземноморским державам. Смех, да и только. А главное, все время оглядывается на Берлин, целиком погряз в самом низкопробном политиканстве. Отрезвить Париж способна либо хорошая встряска, но это война, либо освежающее дуновение с Уайт Холла.

Но его не так скоро дождешься...

Момент для визита в Москву лорда-хранителя печати Антони Идена, яркого представителя влиятельной груп­пы «молодых консерваторов», был выбран с тонким расчетом. Вместе с Саймоном он участвовал в перегово­рах в Берлине. И вообще Иден — фигура перспективная. Не каждому дано в тридцать четыре года стать замести­телем министра иностранных дел. Он явно идет в рост. Уже лорд-хранитель печати. Москва давала шанс добить­ся положительных результатов, и он его не упустил. Ста­лин и Молотов предпочли бы партнера более высокого ранга, но уж что есть. Зато итог обнадеживающий: «дру­жественное сотрудничество обеих стран в общем деле коллективной организации мира и безопасности пред­ставляет первостепенную важность для дальнейшей ак­тивизации международных усилий в этом направлении».

На большее у молодого лорда, к сожалению, недоста­вало полномочий.

Словом, задел получается крепкий. Усилия, порой непомерные, принесли кое-какие плоды.

Теперь, когда дано «добро», можно потихоньку дви­гаться дальше. А Тухачевский — кандидатура отлич­ная. И языки знает блестяще. Доверительная беседа с глазу на глаз порой выводит из тупика самую запутан­ную проблему.

Гости приехали почти одновременно. Домработница сервировала в кабинете круглый стол с самоваром. Были поданы традиционные французские булочки, маковые баранки, чайная колбаса и тонко нарезанный лимон.

Максим Максимович разлил чай и коротко ознако­мил с поручением Сталина.

Крестинский удовлетворенно кивнул, мимолетным жестом огладил залысины и принялся размешивать сахар.

—      Я помню покойного короля еще молодым офице­ром флота,— покачав головой, Ротштейн улыбнулся давним воспоминаниям. Он много лет прожил в Англии, организовал комитет «Руки прочь от России», затем вошел в состав советской мирной делегации. После поездки в Москву правительство Ллойд Джорджа отка­зало ему в обратном въезде. Он был полпредом в Персии, до тридцатого года — членом коллегии НКИД.

Литвинов никогда не торопил собеседников. Отставив подстаканник, задумчиво катал хлебные шарики.

—      Я хочу сказать, что похороны слишком прото­кольная процедура для серьезных бесед. Все расписано по минутам. И до, и после.

—      Политика тонкая вещь,— Литвинов промокнул губы салфеткой.— Когда есть обоюдное желание, все так или иначе устраивается.

—      И оно действительно есть, Макс? На Уайт Холле дуют разные ветры.

—      Сейчас, как никогда, важно мобилизовать об­щественное мнение, но мы сами себе напортили, так все перекорежили, что впору черепки собирать.— Николай Николаевич Крестинский пожал плечами.— И зачем, спрашивается? Так, за здорово живешь, расколоть рабочее движение. Оскорбить преданных нам людей, оттолкнуть от себя! Кому это было нужно?

—      Будем реалистами,— Литвинов успокоительно коснулся его плеча.— Линия меняется.

—       И только-то? А не поздно ли, дорогие товарищи? Стыдно-то как! Социал-демократия, видите ли, левое крыло фашизма! Чего мы достигли таким, извините, вкладом в марксистскую теорию? Расчистили путь злейшему врагу рабочего класса? Отдали в руки пала­чей лучших борцов?.. Уверяю вас, Гитлер смеялся, кру­ша налево, направо. И коммунистов, и социал-демократов...

—      Оставим это, Николай Николаевич,— Литвинов в сердцах скомкал салфетку. Его мясистое лицо нали­лось кровью.— Прошу запомнить: прежняя концепция категорически отброшена,— он резко взмахнул кула­ком.— Исполком Коминтерна в своей практической деятельности руководствуется прямо противоположны­ми принципами. Неужели вы так ничего и не поняли?

—      Нет, почему? — смешался Крестинский.— Я всей душой приветствую курс на единство левых сил, но, прежде чем всерьез говорить о практических шагах, необходимо сделать самые серьезные выводы из наших просчетов. И, главное, открыто и недвусмысленно приз­нать их.

—       Боюсь, что это нас слишком далеко заведет,— словно бы вскользь заметил Литвинов. Откровенничать стало опасно. Сталин определенно стремился столкнуть его с Крестинским. Николай Николаевич достойный, порядочный человек, но многого не понимает или не желает понимать. Член ленинского Политбюро, бывший секретарь ЦК, он уязвлен и слишком замкнут на личных переживаниях.

—       Прошу прощения, Максим Максимович... Такой уж день нынче выдался. Одно слово: лиха беда — на­чало. Никак в себя не могу прийти.

—      Давайте работать, товарищи.

 

4

Знак движения, солнечный знак, знак мирового огня.

За окнами буйствует зимнее солнце. Пробиваясь сквозь занавеси, ласкает теплыми зайчиками бронзовый бюст фюрера, радужно расслаивается в хрустальных гранях чернильниц.

Поерзав на подушечке, Гиммлер наклонился к столу и раскрыл кожаный с металлическими уголками бювар. Поверх утренней почты лежал голубой конвертик. Адъютант оставил письмо нераспечатанным. Глянув на обратный адрес, рейхсфюрер взялся за разрезальный нож с массивной рукояткой оленьего рога, но тут же от­дернул руку. Запах! Какой неприятный запах! Рот наполнила густая слюна, руки ожгло зудящим кома­риным ядом.

Гиммлер гадливо отбросил конверт.

Поочередно оглядев каждый палец, затем оба рука­ва — алая повязка с хагенкройцем, острый угол шевро­на,— сдул с локтей воображаемые пылинки. Десять лет минуло с той поры, как они с Маргарет продали злосчастную птицеферму, а болезнь так и не прошла. Странная, унизительная болезнь. Она могла годами дремать, затаившись в клетках, пока ее не будил какой- нибудь посторонний запах. А если не запах, то внезап­ное касание или неожиданно резкий звук. Предугадать, когда и как отзовется отравленная кровь, было никак не возможно, а значит, и уберечься от приступа. Тошнотворно-неотвязного, словно пляшущий на сквозняке пух. Идеализм артаманов обернулся сплошным муче­нием. Загаженные клетки, битые яйца, свалявшееся перо. Пачкалась не только одежда. Под угрозой оказа­лась душа, взлелеянные в сердце грезы, сама идея чистоты. Мечты о духовном оздоровлении обернулись коварным недугом. Крестьянское хозяйство, труд на своей земле, естественная пища, зачатие на природе — все, что так притягательно рисовалось воображению, обернулось засасывающей трясиной.

Обратив в наличность принадлежавшую Маргарет клинику, приносившую весьма солидный доход, они меньше всего думали о меркантильных материях. Здо­ровый инстинкт властно звал прильнуть к живительно­му источнику, отмыться в кристальных струях от раз­лагающей скверны больших городов.

Они обманулись в своих надеждах? Нет, тысячу раз нет! Магия проявляется в символическом жесте. Зачем, спрашивается, ему, как и всем старым борцам, потребо­валось порвать связи с церковью? Казалось бы, интим­ный акт чистого волеизъявления, но партия строго сле­дила за тем, чтобы идеальное подкреплялось веществен­ным — полицейской справкой о выходе из прихода. Великая идея всегда имеет две ипостаси: небесную и земную. Вера артаманов позвала его окунуться в навоз­ную жижу. Пусть затея с выведением чистопородной линии саксонских леггорнов не увенчалась успехом. Не о жалких несушках были помыслы, но о поколениях немецких мужчин и немецких женщин. Не в яйценоскости смысл — в действии. Мир — это воля и представле­ние. Реальная действительность далека от философско­го совершенства. Вечная борьба льда и огня, материи и духа рождает великое и омерзительное. Иначе откуда это тошнотворное дуновение? Изнурительный зуд? Паленые перья, перетопленный жир, хруст скорлупы — мерзость, ставшая памятью плоти. Охранная память, трижды целительный недуг. При мысли о бетонных склепах там, внизу, где заживо разлагается истерзанное мясо, пульс остается ровным. Мгновенное ощущение дурноты вызывают испарения крови и экскрементов. У каждого явления свои побудительные причины. Когда в ящик с опилками падает отделенное от головы тело и, содрогаясь, вздымает древесную пыль, может начаться кожный зуд. Нервная реакция, конечно, сказывается, особенно на первых порах, но основная причина — ув­лажненные частицы дерева.

Вождь всегда приносит себя в жертву идее, ибо он есть воплощенная воля. Оперировать следует лишь от­влеченными числами, лишенными каких бы то ни было личностных качеств. Дахау — столько-то, гильотина в Платцензее — столько-то. А если имя, то как энтомоло­гический термин, характеризующий особь. Индиви­дуальное неизбежно растворится в массовом. Это залог не только психической, но и физической гигиены.

Гиммлер вынул похожий на карманные часы пульве­ризатор и, опрыскав руки, тщательно оросил злопо­лучный конверт. Освежающее дуновение фиалки по­могло преодолеть рвотную спазму.

«Самый уважаемый из всех полицай-президентов!

У Вас весьма похвальная привычка следить за проис­ками врагов отечества, например, с помощью телефона. Но почему Вы, глубокоуважаемый король всех сыщи­ков, распространяете слежку на разговоры жен бравых министров, благодаря чему их домашние слышат по телефону сплошной треск? Может быть, стоило бы Ва­шим чиновникам прекратить подслушивание, хотя бы тогда, когда речь идет о рецептах рождественских кор­жиков и когда госпожа жена имперского министра ве­дет абсолютно невинную беседу со своей больной ма­тушкой??! Если же по каким-то причинам, непостижи­мым для простой смертной, неискушенной супруги министра, такое подслушивание совершенно необходи­мо, то, может быть, его можно было проводить как-то более незаметно? Разговоры по телефону превратились для нас в мучение, ибо, когда Ваши усердные и стара­тельные комиссары подключают нас к сети подслуши­вания, мы слышим одни лишь помехи. И только тогда, когда супруга имперского министра начинает пользо­ваться выражениями, которые она, собственно говоря, не должна была бы знать, Ваши чиновники прекращают свое дурацкое дело. Повторяю, разговоры мои касались рецептов рождественского печенья, которые, видимо, особенно интересуют Ваших сотрудников... Но шутки в сторону, милый господин Гиммлер, может быть, вовсе не Вы тот злодей, который нас подслушивает... Тогда прошу выяснить, кто же в этом повинен? Покорнейше прошу также, чтобы нас не охраняли постоянно, иными словами, не охраняли круглые сутки, а только по ночам.

С сердечным приветом и пожеланием счастливого рождества всей Вашей семье от нашей семьи. Привет жене. Приходите к нам в гости.

Ильза Гесс»

Гиммлер внимательно прочитал письмо, затем еще раз пробежал глазами по строчкам, задерживаясь на особо язвительных пассажах. Крепко, крепенько, ничего не скажешь... Разыгрывает невинную барышню, чертовка! Но смела. В этом ей не откажешь: смела до дерзости. Чувствует свою силу. Он конечно же знал, что его люди прослушивают телефон заместителя фюрера по делам партии. Очевидно, этим занимается и Гейдрих, и, надо полагать, еще кое-кто.

Но самое забавное заключалось в том, что праведный гнев фрау Гесс направлен не по адресу. Постоянные по­мехи проистекали от работы иных служб. Рейхсфюрер догадывался, каких именно. Вместо того чтобы упраж­няться в колкостях, «госпоже министерше» следовало бы зачислить Генриха Гиммлера в друзья по несчастью.

Рейхсфюрера СС тоже подслушивали. Это выясни­лось чисто случайно через несколько дней после того, как гауляйтер Берлина Иоахим Геббельс предоставил в распоряжение центрального аппарата СС несколько новых зданий, составивших на Вильгельмштрассе це­лый квартал. Церемонии новоселья, как и положено, предшествовал детальный осмотр помещений. Тут-то и выяснился весьма тревожный факт. Телефонные аппа­раты оказались подключенными к постороннему источ­нику.

СД не составило особого труда установить, что ино­странная агентура — по соседству располагались по­сольства — совершенно ни при чем. Столь рискованным делом, как подслушивание разговоров секретнейшего из учреждений рейха, занималась служба криптогра­фического анализа и радиоразведки при министерстве авиации. В официальной переписке она фигурировала под названием Форшунгсамт — «Исследовательская служба», или, пуще того, «Институт имени Германа Геринга». Почтенное учреждение с солидным штатом в три тысячи квалифицированных специалистов, не чу­раясь теоретических разработок в области связи, основ­ное внимание уделяло сугубо практической деятель­ности. Именно здесь были разработаны детали совмест­ной с абвером операции «Тевтонский меч», иначе го­воря, убийства министра иностранных дел Франции Луи Барту и югославского короля Александра. Причем настолько тонко, что военная разведка вышла из дела в белоснежных одеждах. Непосредственных исполни­телей — усташей из хорватской националистической организации Павелича — европейская печать почему-то связывала с происками гестапо. Гиммлера, отличавше­гося крайней чувствительностью, подобная предвзятость глубоко огорчила. Следующий теракт — убийство ав­стрийского канцлера Дольфуса — осуществили уже СС. Терять было нечего. Зато в Форшунгсамт с удвоенным рвением взялись за радиоперехват, телефонные и теле­графные линии.

В осведомленных кругах считалось, что контролю подлежат в первую очередь заграничные депеши, равно как и всякого рода информация, исходящая от прожи­вающих в рейхе иностранцев. Однако вскоре сюда же были причислены и всякого рода «неблагонадежные», что напрямую затрагивало прерогативы гестапо. Но даже с таким соперничеством рейхсфюрер СС мог бы скрепя сердце смириться. Как-никак Геринг еще в быт­ность его министром внутренних дел Пруссии куриро­вал тайную полицию. Наивно было бы надеяться, что он так, за здорово живешь, расстанется со знаменитой картотекой, заведенной еще при кайзере Вильгельме. Передаст ее в чужие руки, притом целиком, да не сняв предварительно копий!

Гиммлер не питал на сей счет никаких иллюзий. Стремление Геринга распространить свой контроль и на мало-мальски значительных функционеров — на кого выборочно, на кого постоянно — тоже не вызывало особых эмоций.

Со времен Наполеона, создавшего трехслойную систему сыска, где одна служба тайно следила за дея­тельностью другой, такое было в порядке вещей. Под имперским орлом со свастикой тоже уживались при­чудливые ответвления самых разнообразных ведомств: «Иностранный отдел» министерства пропаганды и «Третий отдел» МИДа, «Бюро Риббентропа», являюще­еся по сути внешнеполитическим органом партии, и «Внешнеполитическое бюро Розенберга», «Заграничные организации НСДАП» гауляйтера Боле и «Колониаль­ный отдел», также входящий в партийный аппарат.

Свое особое место занимало и «Фольксдойче Миттельштелле» («ФОМИ») — «Центральное бюро зару­бежных немцев», находившееся под патронажем Ру­дольфа Гесса. Однако наиболее могущественным сопер­ником черного корпуса оставался конечно же абвер. Объединивший под своим крылом разведки трех родов войск особняк на Тирпицуфер помимо широко развет­вленной агентуры располагал дивизией специального назначения «Бранденбург». О таком Гиммлеру приходи­лось пока только мечтать. Эсэсовские формирования «Мертвая голова» годились на охрану концлагерей, не более. Короче говоря, партнеры подобрались солидные, и каждый претендовал на тотальный контроль.

И все же эмоции взяли верх. Чувствуя себя глубоко уязвленным, шеф СС встал в позу и даже попытался обратиться лично к Гитлеру, хотя на него никак не рас­пространялась подобная привилегия. Гессу пришлось вмешаться и осадить не в меру прыткого коллегу. Он сам проинформировал фюрера об инциденте с под­слушиванием, что практически провалило первоначаль­ный замысел Гиммлера. Как и следовало ожидать, фю­рер довольно прохладно отнесся к жалобе на чудовищ­ное самоуправство военно-воздушных сил — прямые на­падки на Геринга, само собой, исключались — и посове­товал не дразнить армию. Это был полный афронт. Мало того что не поняли, так еще и оговорили! Гиммлер за­подозрил даже, что Геринг и Гесс заранее сговорились у него за спиной, а теперь просто поставили на место, как нашкодившего школяра. Тайно соперничая в боль­шом и малом, они тут же объединились, едва замаячил очередной претендент. Обиднее всего, что такое можно было заранее предвидеть, как и реакцию фюрера, кото­рый слишком дорожил бесценной информацией Форшунгсамта и вообще предпочитал не полагаться на одну, даже самую резвую лошадь. Иначе бы он не доверил Гессу общее руководство зарубежной разведкой.

Положа руку на сердце, следовало признать, что СД пока не более чем побег могучего корневища, побочный придаток. Гейдрих совершенно прав. Стоит перекрыть питающие артерии, как все захиреет. С Гессом тягаться никак нельзя. Мало того что в кассу «ФОМИ» стекаются деньги со всего мира. В распоряжении рейхслейтера находится еще и «Фонд Адольфа Гитлера», куда беспе­ребойно поступают пожертвования ведущих банкиров и столпов индустрии. Через «ФОМИ» не только осущест­влялась связь с организациями немецких национальных меньшинств за границей, но и координация различных секретных служб внутри рейха. Потому-то и потерпела фиаско первая попытка прильнуть к живительному источнику, что казначей Шварц и пальцем не смел шевельнуть без кивка второго человека в партии. Гесс опирается на тайную власть и вполне реальные мил­лионы. В этом его сила, а не в сентиментальных воспо­минаниях фюрера о годах заточения в Ландсберге, подаривших миру библию национал-социализма. Впро­чем, одно практически неотделимо от другого. Одним словом, следовало без промедления погасить конфликт.

Гиммлер попросил адъютанта соединить его с квар­тирой рейхслейтера.

—      Фрау Ильза?.. Это говорит незаслуженно обижен­ный, но по-прежнему преданный вам Генрих Гиммлер.

—      Очень мило с вашей стороны, что вы так скоро откликнулись, господин полицай-президент! — в голо­се госпожи Гесс звучала удивленная нотка.— Вы при­нимаете мое приглашение?

—      С превеликим удовольствием, но прежде хотелось бы устранить одно маленькое недоразумение, омрачив­шее нашу дружбу.

—      Вы считаете это недоразумением?.. Слышите треск?

—      Безусловно, хотя, не скрою, ваши обвинения глу­боко огорчили меня... Позвольте говорить прямо, фрау Ильза, без обиняков?

—      Сделайте одолжение, дорогой полицай-президент!

—      Я бы предпочел, чтобы вы называли меня просто Хайни,— проворковал Гиммлер. Своим обращением она намеренно ставила его в неловкое положение. Ох уж эта игра в простушку, не различающую чинов! — Тогда я готов забыть нанесенную мне обиду.

—      Не хотите ли вы этим сказать...

—      Да-да! — перебил он с наигранной горячно­стью.— Ни одно из наших учреждений ни в малейшей степени не причастно к тем маленьким огорчениям, на которые вы жаловались, милая фрау. Клянусь честью!.. О себе я уж и не говорю! Надеюсь, вы не подозреваете меня лично?

—      Вас?.. Конечно же нет,— она казалась слег­ка озадаченной.— Я лишь поделилась с вами сомне­ниями...

—      Значит, мы реабилитированы в ваших глазах?

—      Будем считать инцидент исчерпанным, хоть это и не снимает основного вопроса...

—      Вас интересует источник помех?

—      Даже очень интересует... Вам удалось выяснить, в чем тут секрет?

—      Иначе я был бы никуда не годным полицай-президентом, как вы лестно меня называете, фрау Ильза.

—      Я просто сгораю от любопытства.

—      Весьма сожалею, но это не тема для телефонного разговора,— Гиммлер сменил игривую интонацию на сугубо официальный тон.— Бели ваш муж найдет для меня несколько минут, я буду рад доложить ему все обстоятельства дела. Они не столь просты, как это может показаться. Смею уверить, уважаемая госпожа.

—      Муж? — на сей раз ее замешательство не выгля­дело притворным.— Но он даже не подозревает о моем письме. Ведь он так занят...

—      О, мне известно, как умеет работать Рудольф Гесс! Да это все знают!.. Кстати, сам он не жаловался на неполадки?.. Или они возникают лишь в тот момент, когда речь заходит о коржиках?

—      Право не знаю,— она отозвалась с явным про­медлением.— Я только не помню, чтобы мы обсуждали подобные темы.

—      Тогда я вдвойне благодарю вас за доверие* фрау Ильза. Целую ручки.

Проверив, как записалась беседа, Гиммлер распоря­дился снять номер с прослушивания. Временно.

Вечером он увиделся с Гессом в правительственной ложе кинотеатра «Уфа Па ласт» на премьере широко разрекламированного фильма «Наш вермахт».

Особенно эффектно выглядели танки, на полном ходу ворвавшиеся на широкий плацдарм. Нацелив стре­ляющие орудия, они надвигались гремящими гусени­цами прямо на зал. Выскакивали из окопов солдаты, па­дали, подкошенные пулеметным огнем, и рвались впе­ред сквозь проволоку и дым. Нескончаемые эскадрильи, падающие на крыло самолеты, серии бомб, разрывы, разрушенные дома. В самый кульминационный момент на экране появлялся фюрер и зрители встречали его дружными аплодисментами.

Сидевшие рядом генералы ограничились вежливыми хлопками. Сняв фуражки с кокардами, они остались в перчатках.

—      Какая мощь! — на всякий случай заметил Гим­млер.

—     Прекрасная операторская работа,— похвалил Гесс, не повернув головы.

Гиммлер не сомневался, что разговор с женой рейхслейтера не останется без последствий. Гесс конечно же все знал, и письмо было написано не без его участия. Но форсировать события явно не стоило. Молчание — тоже знак.

На следующее утро они вновь встретились на еже­годном приеме, который Гитлер давал для дипломати­ческого корпуса. Направляясь через анфиладу комнат в зал приемов, где ему решительно нечего было делать, Гиммлер едва не столкнулся с «Пуцци», шефом партий­ного отдела внешнеполитической пропаганды.

—      Сервус! — фамильярно, как старый бурш, при­ветствовал он приятеля.

«Пуцци» отличался остроумием и всегда был хорошо информирован. Поболтать с ним было намного приятнее, нежели топтаться в толпе чиновников рейхсканцелярии и МИДа.

—      Привет, «Черный герцог»,— Ханфштенгль знал, что прозвище доставит удовольствие эсэсовскому гла­варю.

—      Вы не очень торопитесь?

—      Увы! — развел руками Ханфштенгль.— Семь минут до начала.— Он покосился на каминные часы.

Вышел озабоченный Гесс и, стрельнув по сторонам глубоко запавшими глазками, подозвал Гиммлера.

—      Фюрер просит вас задержаться,— объявил он.

Гиммлер покорно кивнул и, скрывая тревогу, тихо

отошел в сторону. Постояв у камина, он присел на ди­ванчик. Отсюда была видна как раз та часть зала, где стояли дипломаты. Явились почти все аккредитованные в Берлине послы и посланники. Многие были в треу­голках с плюмажами, бархатных камзолах или бо­гато убранных золотым позументом мундирах. Ви­зитки, а тем более смокинги явно остались в мень­шинстве.

—     Благословенный восемнадцатый век! — пошу­тил итальянский посол Черутти. Он казался не в меру оживленным и резво перебегал от одной группы к дру­гой.— Можно подумать, что бог, устав от наших войн и революций, передвинул стрелки назад.

—      В восемнадцатом веке хватало своих неприятнос­тей,— заметил американский посол Уильям Додд.— Вспомните хотя бы взятие Бастилии, казнь Людовика и Марии Антуанетты, Наполеона, наконец...

—      Вы, как всегда, правы, эчеленца. Что ж, исто­рия — ваш конек.— Оглянувшись по сторонам, Черутти удостоил поклона советского полпреда Сурица, стоявше­го особняком..

На нем была простая черная тройка, и он не без стеснения взирал на мелькающие вокруг бутоньерки, парадные шпаги, фрачные ордена. В меру оживлялся, когда кто-нибудь останавливался возле него, но едва оставался один, вновь принимал безучастно-скучающее выражение.

Ровно в двенадцать вошел Гитлер. За ним почтитель­но следовали министр фон Нейрат, его заместитель фон Бюлов, статс-секретарь Мейснер.

Папский нунций в красной мантии князя церкви вышел вперед. Послы, заняв подобающие рангу место, образовали полукруг. Нунций огласил витиеватое позд­равление на довольно скверном французском. Гитлер растроганно улыбнулся, хотя ничего, кроме «Христос» и «мир», не понял.

—      Мне удалось существенно сократить безработи­цу! — поблагодарив за добрые пожелания, похвастался фюрер, сцепив пальцы внизу живота.

—      За счет гонки вооружений,— шепнул француз­ский посол, обернувшись к стоявшему за ним амери­канцу.

Уильям Додд молча опустил веки. Он уже знал истинную цену шпилькам Франсуа Понсе, оказавшего нацистам финансовую поддержку.

Приблизившись к прелату, Гитлер неловко дернулся, высвобождая для пожатия руку, и пустился в витиева­тые рассуждения на темы церковной истории, потом довольно долго рассказывал о каком-то австрийском монастыре. Легат его святейшества благожелательно поддакивал, не давая иссякнуть беседе.

Затем наступил черед живчика Франсуа Понсе, так и сиявшего жизнерадостной улыбкой.

—      Я слышал, что на Сене ожидается высокий паво­док, не грозит ли это славному Парижу? — поинтере­совался рейхсканцлер.

—      О, ваше превосходительство! Надеюсь, что навод­нения не случится.

—      Что ж, очень рад.— Гитлер шагнул к Уильяму Додду.

—      Я слышал ваш разговор с его преосвященством,— сказал посол, пожимая протянутую руку.— Надеюсь, что исторические изыскания помогают вам скрасить досуг.

—      Да! — Гитлер принял озабоченный вид.— Я даже предпочитаю историю политике, которая меня из­нуряет... Когда вы намерены переехать во дворец Блюхера?

—      Боюсь, что от меня это мало зависит, господин канцлер.

—       Крайне досадно, что из-за метро это замечатель­ное строение находится в угрожающем состоянии. Того и гляди, могут обрушиться стены... Но ничего, все, на­деюсь, устроится,— не дослушав ответа, Гитлер тепло приветствовал английского амбассадора.

И гости, и хозяева прекрасно понимали, что обмен дежурными фразами значит не больше, чем протоколь­ная любезность. Каждый, однако, стремился выказать себя с наиболее выгодной стороны. Общество несколько оживилось, когда фюрер надолго задержался возле русского дипломата. Судя по всему, беседа протекала непринужденно. Не в пример прочим. Это наводило на размышления.

Потом начался разъезд. Машины подавались с короткими промежутками. Отъезжающие одаривали прислугу чаевыми.

Гесс появился, когда Гиммлер, оставшись в полном одиночестве, уже начал терять терпение.

—      Обстоятельства изменились,— скрестив на груди руки, небрежно уронил Гесс.— Фюрер сейчас очень занят.

—      Понимаю, рейхслейтер,— Гиммлер встал, одер­нув мундир,— вы говорили, что у него есть вопросы ко мне?

—      Вопрос.

—      Я бы мог как следует подготовиться, если бы знал, в чем дело. Хотя бы приблизительно...

—      Так уж и не догадываетесь! — Гесс насмешливо вздернул кустистые брови.— Хотите откровенно?

—      Трудно выразить словами, как я дорожу вашим товарищеским отношением, рейхслейтер.

—      Словами?.. Недурно сказано! Время требует от нас не слов, а поступков.

—      Что я должен сделать, рейхслейтер? — смиренно, как проштрафившийся школяр, потупился Гиммлер.— Приказывайте.

—      Приказывает фюрер, я могу лишь советовать, как товарищ по партии.— За ханжеским смирением Гесса проскользнула откровенная издевка.— Вам не кажется, что ваши парни взяли слишком резвый темп, Гиммлер? Фюреру надоели телефонные склоки. Имейте это в виду.

—      Я не совсем понимаю вас, рейхслейтер? — про­лепетал Гиммлер, несколько успокаиваясь.— Какие склоки?.. Почему-то стало хорошим тоном валить на нас чужие грехи.

«Неужели эта стерва так ничего и не сказала ему? — подумал он, готовясь выбросить козырную карту. Но Гесс опередил его, сразу же дав понять, что стоит выше всяких личных обид.

—      Бедный вы, бедный... Я не спрашиваю, зачем вам понадобилось подключаться к телефонной сети военного министерства, мой кроткий Генрих! — Гесс презритель­но хмыкнул.— Но имейте в виду, что господа с Бендлерштрассе принесли официальный протест. Они жаждут крови.

«Только этого не хватало! — внутренне обмер Гим­млер.— Не позже, не раньше».

—      Боюсь, что я не совсем в курсе...

—      Что ж, тем хуже для вас. Имейте в виду, что мы не намерены вмешиваться.

—      Я понимаю,— удрученно кивнул Гиммлер.— А у них есть доказательства?

—      Ваших засранцев,— напевно и с очевидным удо­вольствием протянул Гесс,— задержали на месте прес­тупления, так сказать... Нешуточная ситуация, Гим­млер. Как бы не повторился уже известный спектакль.

—      Что бы вы посоветовали, рейхслейтер?

—      Проглотить пилюлю, как бы горька она ни была. Главное, не пытайтесь выгораживать своих уголовни­ков. Их придется дезавуировать... Непосредственных начальников тоже задвиньте куда-нибудь подальше.

—      Это все?

—      Посмотрим, как будут развиваться события...

—      Спасибо, рейхслейтер! — Гиммлер облегченно перевел дух.

Он лишний раз убедился, что Гесс говорил не только от своего имени. Но зато Гейдрих хорош! Прет напролом, как танк. Министр Фрик совершенно прав: убийца.

 

5

Лиловая дымка над Лондоном пахла горелым кок­сом. На зеленых лужайках, слезясь, оплывала ноздрева­тая ледяная глазурь. Знобкий западный ветер трепал приспущенный флаг над Букингемским дворцом. Крепо­вые ленты жалили на лету красный крест святого Геор­гия, синие диагонали святого Андрея. Вспугнутые коло­кольным звоном сорвались с квадратных зубцов Тауэра вещие вороны.

Почил Георг Пятый, король Великобритании и Ир­ландии, император Индии. Занавешены разделенные полуколоннами окна министерских апартаментов Уайт­холла. Улица Парламента, Трафальгарская площадь, Адмиралтейский экран — всюду черные банты, пере­витые шнурами. Траурные полотнища, дубовые листья, влажная хвоя венков.

Над каминными трубами «Конной гвардии» беспо­койно металась чайка, затесавшаяся в голубиную стаю. Когда на Темзе вскричали гудки, она взмыла вверх и, покружив возле «Часовой башни», скрылась за Вест- министерским мостом.

Похоронная процессия направлялась к собору. Кон­ногвардейцы в сверкающих нагрудниках и золотых шлемах с ниспадающими хвостами слегка покачива­лись в седлах. Изредка всхрапывали завитые мелким шариком вороные, прядая ушами, выдыхая горя­чий пар.

Артиллерийский лафет осеняли знамена, расшитые гербами Соединенного Королевства и Саксен-Кобург-Готской фамилии. Вернее, Виндзорской, как она стала именоваться после семнадцатого года, перевернувшего мир. Отречение от германских корней родового древа подвело своеобразный итог эпохе, сокрушившей родст­венные династии Гогенцоллернов и Романовых. Врага и союзника.

Окаймленные рамкой газетные полосы напоминали о деяниях покойного короля. Не посягая на прерогативы парламента и кабинета, он достойно представлял вели­кую империю, распростершуюся на бескрайних простоpax океанов и материков. Монарх и отец семейства, офицер флота и джентльмен.

Многочисленные фотографии воспроизводили досто­памятные эпизоды. Король в детском приюте, под бал­дахином на спине слона, на палубе дредноута, ощети­нившегося жерлами плутонгов. Какая эпоха, какие просторы, какая жизнь! Доки, заводы, блестящие рауты, праздничные улицы европейских столиц. Щемящая прелесть довоенного быта и военно-полевой аскетизм. Теплые встречи в Канаде, Австралии, Новой Зеландии. Охота на тигров в Хайдарабаде. Маневры в африканс­ких песках. Парады и аудиенции. Бок о бок с монар­хами, диктаторами, президентами, улыбчивыми раджа­ми в роскошных тюрбанах и вождями племен, увешан­ными клыкастыми ожерельями.

Не остался без внимания и трогательный жест пер­вых лет: пятьдесят гиней в пользу семей бастующих докеров. Своевременное напоминание нации, сумевшей сохранить единство перед лицом повального безумия, шквалом пронесшегося над континентом. И хоть косну­лось краем моровое поветрие, но милостью провидения не содрогнулись вековые устои. Воистину остров в бу­шующем море. Большевики, фашисты, анархисты — это не для старой доброй Англии. «Никогда, никогда, ни­когда англичанин не будет рабом!» Слава богу, перебо­лели кровавым бунтом в далеком младенчестве. Клас­совые бои, стычки с доморощенными нацистами, восста­ния на заморских территориях остались за кадром. Не стоит вспоминать, неуместно. Да и вообще нет памяти о прежнем, как учит Екклисиаст. Все суета и томление духа.

Пред дивным порталом и непроглядным мраком отверстых дверей, куда вливается торжественно-опечаленная процессия, утихают мирские страсти. Сюда, как в вечность, вливаются реки и вытекают отсюда. Тончай­шие колонны, слитые в пучки, расходящиеся звездами нервюр, в беспредельность рвущийся свод. И таинствен­ный гул, и мрамора холодное дыхание, и вещий сумрак.

Молодые люди с парадными аксельбантами плавно опустили венки, каменея вполоборота на карауле. Ми­нистры и генералы, расправив ленты, почтительно скло­нили головы. Кто солидно и обстоятельно, а кто и пос­пешно, словно преодолевая неловкость. Безмолвная дипломатия мимолетных касаний, призванная выразить всю глубину подобающих случаю чувств. Примиряю­щая символика взглядов, которыми обменивались даже представители соперничающих держав. И никто не за­метил, что кукловод, направлявший слаженное движе­ние фигурок во фраках, нечаянно перепутал нити. Пан­томима, призванная отобразить смирение власти земной перед властью небесной, дала осечку. В гротескных пируэтах старомодного танца a la Cranach явственно обозначилась иррациональная аура века. Когда средст­во становится целью, общественное сознание начинает двигаться вспять. Во тьму инстинкта, где теплом ма­теринского лона дышат почва, кровь и беспамят­ство.

С пещерных времен смерть безотказно служила политике. Мировая бойня, открыв счет на миллионы и миллионы, содрала непрочную пленку цивилизации. Фридрих Ницше оказался пророком. Бог действительно умер. Зловещая эмблема, уместная прежде разве что на кладбище или в монашеской келье, перекочевала на солдатский мундир. Как раз к сроку подросло новое бес­памятное поколение, жаждущее упиться бредом. Под­точенный неизлечимым недугом мир разлагался зажи­во, но этого никто не видел. Пророков, как обычно, побили каменьями — кто мыкается на чужбине, кто подыхает за колючей проволокой.

Чисто внешне официальная церемония протекала без единого сбоя, в полном согласии с графиком и предпи­санным этикетом.

Жарко пылали свечи, отуманенные влажным ды­ханием цветов. Рябило в глазах от геральдической рос­сыпи алых и белых роз. Оранжерейной духотой одурма­нивали сингапурские орхидеи и нежные, чуть тронутые увяданием фиалки Пармы.

Фотографы, не сумевшие обзавестись пригласитель­ными билетами, приникли к пикам ограды. Дымно вспыхивал магний, высвечивая фасы и профили в раз­меренно продвигавшейся веренице высокопоставленных персон. Ордена на подушечках, вызолоченные кареты, бифитеры с алебардами — все было многократно запе­чатлено на пластинках и пленках. Люди на тротуарах. Кортеж лимузинов с флажками: «роллс-ройсы», «пак­карды», «альфа-ромео», «бьюики». Лакированные кас­кетки полиции. Августейшая вдова под белой вуалью. .

Белое — траурный цвет королев. Тщательно подвитые усы и бородка Эдуарда — крупным планом.

«Король умер, да здравствует король!» Жизнь про­должается.

Вспышка за вспышкой, словно блики в потоке бытия: услужливо распахнутые дверцы, медленно распрямля­ющиеся фигуры в цилиндрах и треуголках, адмиральс­кие фуражки, импозантные лысины, почтительно скло­ненные проборы. Азартная охота, расточительная, как сама жизнь. Разве что сотая доля отснятого материала обретет вневременность застывшего мига на цинковой пластине набора. Остальное — насмарку, а всего лучше в огонь, чтоб извлечь из пепла серебро. В огне обновляет­ся природа, но заключенная в черепе вселенная, не­повторимый микрокосм исчезают бесследно. Всеведущая наука открыла, что и в человеческом теле содержатся драгоценные элементы, правда в ничтожных количест­вах. Немецкие ученые даже сумели подсчитать, сколько это будет в пересчете на пфенниги. Ничтожная сумма! Волосы, идущие на парики, намного дороже находя­щегося в них золота.

В атмосфере разливалось растлевающее дыхание гидры, еще не готовой плюнуть огнем.

Британия правит морями, Британией — кабинет министров, король представительствует. Минули дни официального траура. Страна отпраздновала корона­цию Эдуарда Восьмого. Сейсмограф дипломатической активности лихорадочными всплесками регистрировал назревавший разлом земной коры. Шифровальщики трудились в поте лица. По всему выходило, что тридцать шестой год станет переломным.

Советская делегация — правительство представлял Литвинов, армию — Тухачевский — оказалась в центре всеобщего интереса. Англия как бы заново открыла для себя романтического героя, который уже однажды стоял под стенами Варшавы и вполне способен на куда бо­лее дерзкий поход. Срочно переводилась изданная во Франции биография маршала. Оказалось, что и в эпоху сплошной механизации личное обаяние кое-чего стоит.

Особняк на Кенсингтон пэлес гарденс, 5, где разме­щалось советское полпредство, превратился в одно из наиболее притягательных мест британской столицы.

Полпред Иван Михайлович Майский (на пригласи­тельных билетах, как и в верительных грамотах, ранг советского представителя полностью соответствовал титулу Венского регламента ) устроил прием, на кото­рый были приглашены высшие офицеры Великобри­тании.

Специально для них прокрутили порядком исцара­панную ленту, запечатлевшую воздушный парад. Когда на небольшом экране замелькали выпрыгивающие из люков фигуры в комбинезонах и шлемах, десятки, сот­ни, может быть, тысячи раскрытых куполов, послыша­лись восхищенные возгласы. Массовость десанта и юве­лирное приземление одновременно восхитили и ошело­мили обычно сдержанных англичан. Как только зажег­ся свет, посыпались вопросы:

—      Это солдаты или тренированные спортсмены?

—      Сколько человек было в воздухе?

—      Вы создаете отборные формирования?

—      У вас есть воздушные командос?

—      Кинотрюк исключен?

Тухачевский и военный атташе комкор Путна едва успевали отвечать.

—      Вы все видели собственными глазами, господа,— Михаил Николаевич кивнул на экран.— Именно в таком направлении развивается военная мысль.

—       Не смею сомневаться в ваших словах, господин маршал,— зажав под мышкой стек, поднялся генерал Бэль.— Но, на мой взгляд, воздушные десанты не могут иметь самостоятельного значения. Эти впечатляющие сцены из области научной фантастики. Нечто вроде «Борьбы миров» Уэллса.

—       Уэллсом я зачитывался еще в гимназии. Но, если говорить серьезно, в научной фантастике немало дельно­го. Я, например, вполне допускаю, что еще мы с вами станем свидетелями межпланетных полетов.

—       «Из пушки на Луну»? — вызвав корректный смех, спросил генерал.— Я тоже люблю поразвлечься фантазиями.

—       Не хочу делать дурных пророчеств, но в гряду­щей войне нам придется столкнуться с боевыми ракета­ми. Если эта тема вас занимает, мы бы могли встретить­ся на этих днях и продолжить обсуждение.

В четверг Тухачевского принял начальник штаба военно-морских сил адмирал Четфилд.

—      Зная, что нам предстоит увидеться, господин маршал, я не стал докучать вам расспросами, хотя до сих пор под впечатлением увиденного.

—      Смею уверить, что это не кинотрюк.

—      Фантазии, трюки, цирковые фокусы — боже, какая глупость. Можно подумать, что мы выращиваем своих офицеров в инкубаторе. Не стану скрывать, но мне известно, что вы уже использовали воздушный де­сант в ходе маневров. Жаль, что при этом не было наших наблюдателей. Остается лишь позавидовать французс­ким коллегам. Лично меня весьма интересует возмож­ность совместных операций авиации и флота.

—      Это очень интересный аспект, господин адмирал. Исход многих операций был бы совершенно иным, если бы атаке с моря предшествовала выброска парашютис­тов. Я совершенно с вами согласен... Что же касается посылки наблюдателей, то, уверяю вас, мы будем только рады принять английских друзей. Считайте это офи­циальным предложением. Подробности мы можем сог­ласовать по обычным каналам.

Тухачевский мысленно поздравил себя с успехом. До конкретных договоренностей было еще далеко, но обнаружился интерес, и это давало надежду. За Четфилдом стоял самый могучий флот на земном шаре.

Политика Уайтхолла строилась на абсолютной уве­ренности в том, что агрессивные устремления Гитлера направлены прежде всего на Восток. Отсюда со всей ес­тественностью вытекало индифферентное отношение к самой идее коллективной безопасности. Литвинов, при всей его опытности, так и не сумел стронуть англичан с этой железобетонной позиции. Даже его доверительное свидание с Иденом не привело к сколь-нибудь сущест­венным сдвигам. Разве что стали понятнее позиции обеих сторон. И вот первая долгожданная ласточка. Она хоть и не делает весны, но, безусловно, сулит потеп­ление.

Вечером советская делегация посетила Букингемский дворец.

В сиянии хрустальных подвесок утонченная роскошь двора произвела впечатление даже на искушенного наркома. Стол в виде широкой подковы был сервирован в лучших традициях восемнадцатого века: массивные, пунктированные алмазом бокалы работы Гринвуда, ворчестерский фарфор с рельефным, ослепительно си­ним декором, знаменитое серебро королевы Анны, не­превзойденное по простоте и благородству форм.

—      В прошлом у нас были кое-какие трудности,— приветствовал Литвинова Эдуард Восьмой.— Но мы можем жить в добром согласии и успешно развивать торговлю.

Задушевный тон придал светской банальности долж­ную значимость, а намек на «трудности» не стоило принимать близко к сердцу. Если подразумевался арест английских электриков, вызвавший действительно серьезное осложнение отношений, то дело давным-давно уладилось. ЦИК досрочно освободил осужденных инже­неров. Словом, король сказал все, что положено королю, а министр ответил, как подобает министру.

Тем более что Эдуард сразу же переключил внимание на Тухачевского:

—       Какая строгая и вместе с тем импозантная фор­ма! — простодушно восхитился он и глазом знатока скользнул по золотым звездам на рукавах и петлицах.— Очень-очень к лицу, сэр маршал... Говорят, наши дамы без ума от вас? Поздравляю!

Михаил Николаевич сдержанно поблагодарил за сомнительный комплимент. Он давно примирился с восторженным поклонением прекрасного пола и хлест­кой назойливостью газетчиков. Ничего хорошего это не принесло. Скорее, напротив, доставило множество огорчений, подчас серьезных. «Красавец маршал», «большевистский Александр», «военный гений револю­ции»... Эти и подобные им журналистские перлы, мягко говоря, не прибавляли друзей. С легкой руки французов, которые первыми стали трубить о «красном Бонапарте», английские журналисты с удивительным единодушием навалились на исторические параллели. С кем только из наполеоновских маршалов его не сравнивали!

Эта навязчивая доминанта, пожалуй, была опаснее всего. Тухачевский превосходно понимал, какой сугубо специфический смысл обретает на родимой почве даже вскользь брошенное словечко — «бонапартизм».

И года не прошло, как была перепечатана пятнадца­тилетней давности беседа со Сталиным. Зачем, спра­шивается, вновь раздувать отгоревшие уголья? Значит, ничего не забыто и каждое лыко в строку.

Маршал почти осязал, как сгущается и растет аморф­ная липкая масса, выбрасывая то здесь, то там хищные щупальца. Это заставляло постоянно держаться насто­роже, обдумывать каждое слово, контролировать каж­дый жест. Особенно здесь, за границей, где тоже велись свои закулисные игры, чьи ходы лишь смутно угадыва­лись в общем контексте международной политики. Хотелось верить, что стрельба ведется по площадям не прицельно, но уж слишком открытой была позиция, чтобы не придавать значения даже пустяковым, слу­чайным на первый взгляд попаданиям.

Когда закончилась, притом очень скоро, официаль­ная часть и гости налегли на закуски, маршала отыскал Бэль.

—       Рекомендую попробовать омара под майонезом,— посоветовал генерал и, ловко орудуя пинцетами и крюч­ками, разделал клешни.— Должен заметить, что с опе­ративной стороны применение массивного десантирова­ния встречает определенные возражения...— продол­жил он вне всякой связи с гастрономическими рекомен­дациями. Но развить тему не пришлось, потому что рядом словно из-под земли возникла высокая дама в палантине из баргузинских соболей. Молодящаяся, эффектная, перегруженная бриллиантами: бальная княжеская коронка, ожерелье, браслет.

—      Как поживаете, генерал?

—       Спасибо, миледи, превосходно... Как вы поживае­те?.. Маршал Тухачевский, леди Астор,— с непринуж­денностью старого знакомого выполнил он лаконичный обряд представления.

Видимо, именно этого и ждала дама, сразу же завла­дев вниманием гостя.

—      Счастлива знакомству с вами, знаменитый мар­шал!.. Говорите по-английски?

—      Немного. С французским дело обстоит несколько лучше.

—      Я читала о вас в газетах. Поистине блистательная карьера! — она легко перешла на французский.— Ока­зывается, вы дворянин, маршал?..

—      Как и Ленин, мадам.

Она рассмеялась, давая понять, что принимает ответ за шутку, и сразу зашла с другой стороны:

—      Надеюсь, вы не англофоб?

—      С чего бы это?.. По убеждениям, как вы могли бы, наверное, догадаться, я интернационалист.

—      Полностью разделяю ваши взгляды... Однако вы говорите, как истый парижанин. Впрочем, чему я удив­ляюсь? Столько лет французский был языком дворянст­ва, а для благородных людей не существует националь­ных границ... Немецкий знаете так же хорошо, господин Тухачевский?

—      Пожалуй,— с заминкой ответил он.— Но пред­почитаю все же французский, как международный язык дипломатии.

—      Браво, маршал! Вы действительно дипломат, и очень тонкий. Я, кажется, уже успела сказать, что наши немецкие друзья совершенно очарованы вами.

—      О каких друзьях речь, мадам?

—      Разве вы не останавливались в Берлине, господин Тухачевский? Прошлой осенью?

Тухачевский внутренне подобрался. Разговор приоб­ретал подозрительную остроту.

—      Я солдат, миледи,— он и не пытался заглушить металл в голосе.— Боюсь, что мы не поймем друг дру­га.— И уже мягче, с задумчивой улыбкой обронил: — Вряд ли у нас найдутся общие друзья. Мои — все в России.

—       Я, очевидно, неловко выразилась,— леди Астор казалась смущенной.— В пересказах всегда возникает путаница... Виной всему впечатление, которое произвёл ваш остроумный тост... Ах, прошу прощения, сэр Генри делает мне какие-то знаки! — изящно присев, она скользнула к старому джентльмену, угрюмо вертевше­му пустой бокал.

—      Генри Детердинг,— счел необходимым пояснить Бэль.— «Роал Детч Шелл». Второй в мире магнат нефти. Между нами говоря, ужасный мизантроп.

—      Понятно,— кивнул Михаил Николаевич. Имя Детердинга многое говорило.— А дама?

—      Леди Астор? Очаровательная женщина! Конечно, в своем роде... Лично я не одобряю пронацистских сим­патий.

Ситуация прояснялась. Детердинг, щедро финанси­рующий движение Освальда Мосли, эта Астор... Конеч­но же она ввязалась в разговор с определенным намере­нием. Да и информирована превосходно. Одно слово «останавливались» чего стоит! Характерный акцент. Об «остановке» в Берлине знал очень узкий круг лиц. О краткой встрече с генералами вермахта и тосте в ответ на здравицу в честь Красной Армии — тем более. Утеч­ка, притом почти наверняка преднамеренная, могла быть только с немецкой стороны.

«Останавливаясь» в Берлине, Тухачевский выполнил личное пожелание Сталина, озабоченного слишком рез­кой реакцией нацистской пропаганды на советско-чехословацкий договор. Изменил ли ситуацию обмен комплиментами? Едва ли. Но сейчас важно не это... На докладе в Кремле присутствовал только нарком Воро­шилов. «Кто из немецких генералов встречал вас, това­рищ Тухачевский?» — поинтересовался Сталин в самом конце.— «Фриш, Бломберг, Гальдер. Все старые знако­мые с веймарских времен».— «Это хорошо, что знако­мые. Но теперь эти знакомые — фашистские генералы. Поэтому их заверения о желании восстановить с нами добрые отношения имеют особое значение. Но мы, ко­нечно, не можем полагаться на одни добрые заверения. Добрые заверения подкрепляются делом».

Именно так и закончил тогда Сталин, многократно варьируя по своему обыкновению одни и те же сочетания слов. Зная его манеру, легко было восстановить в па­мяти.

О протокольном (выпили по бокалу секта) обмене тостами Михаил Николаевич не доложил, посчитав это ничего не значащей мелочью. И вот оказалось, что это вовсе не мелочь в иных глазах...

—       Нас прервали на самом интересном месте, мой маршал,— Бэль со вкусом обыгрывал характерные нюансы французского языка.— Меня действительно живо интересуют возможности воздушных десантов. Обстановка, конечно, не самая подходящая, но тем не менее...

—      Совершенно с вами согласен. С картой в руках мы могли бы провести маленькую штабную игру,— Туха­чевский принужденно улыбнулся. Беседа с леди Астор оставила неприятный осадок.

—      Думаю, такая возможность представится... На­сколько мне известно, вы встречаетесь с адмиралом Четфилдом? Он любит мысленные эксперименты. Поче­му бы и нам не взять для примера какую-нибудь опера­цию минувшей войны?

—      На ваш выбор,— маршал понял, что армия не хочет отставать от флота.— Вы хозяин.

—      Предположим, неудачную воздушную атаку на базы германских подводных лодок в Брюгге. Должен сказать, что она вызвала разочарование в возможностях военно-воздушного флота.

—        Я знаком с точкой зрения Морриса, даже написал предисловие к русскому переводу. Единственное преиму­щество массированных налетов он видит в преследова­нии уже разгромленного противника, причем «мало­культурного». Это не выдерживает серьезной критики. Насколько я знаю, британская военная мысль развива­лась в ином направлении. У вас есть замечательные достижения во всех областях авиации, включая де­санты.

—      Борьба мнений не утихает,— Бэль скептически улыбнулся...— Оценить возможности парашютистов на примере операции в Брюгге будет весьма поучительно.

—       Можете играть за любую сторону. Выбирайте сами: Антанту или немцев?

—       Предпочитаю свою команду. Какова численность парашютистов?

—      Допустим, тысяча. Для начала. Перед нами ставятся следующие задачи: вывести из строя храни­лища горюче-смазочных материалов, перерезать пути подвоза, создать площадки для приема подкреплений, включая тяжелую технику. В современных условиях тут нет ничего невозможного. А в будущем... Кстати, генерал, я возлагаю большие надежды на совершен­ствование автожиров и геликоптеров. Хотелось бы ознакомиться с вашим опытом в этой области.

—      Боюсь, что вы убедили меня.— Бэль уклонился от ответа.— Я вынужден коренным образом пересмот­реть мнение о Красной Армии. Признаю свое пора­жение.

—      Поражение? В данном случае атакующие войска одержали победу. Хотелось бы надеяться, что в союзе друг с другом наши страны сумеют предотвратить войну.

Расстались с Бэлем почти сердечно. Тухачевский догадывался, что англичане занимаются боевыми раке­тами, и не случайно заговорил о межпланетных пере­летах. Если сегодня доступ к секретным разработкам закрыт, пусть отложится на будущее. О дальнем обна­ружении самолетов посредством отражения электро­магнитных волн он даже не заикнулся. С научной сторо­ны эта проблема была решена учеными физико-технического института еще в те годы, когда Тухачев­ский командовал Ленинградским округом.

Утро следующего дня оказалось свободным.

—      Не хочешь прокатиться по городу? —предложил Витовт Казимирович Путна.— Лондон того стоит, уве­ряю тебя. Когда еще доведется увидеть?

—      Переодевшись в штатское, они удобно устроились на заднем сиденье «кросслея».

—      Есть специальные пожелания? — Путна пред­упредительно протер запотевшие окна, поднял внутрен­нее стекло.

—      Разве что музей музыкальных инструментов? Хотелось бы взглянуть на здешние «Страдивари», но это не обязательно.

—      Посмотрим, где оно может быть,— Путна вынул путеводитель.— Ройал колледж оф мьюзик, наверное?.. Принц Консорт роуд. Где-то совсем рядом, у Саут Кен­сингтон.

—      Тогда на обратном пути.

—      По-прежнему увлекаешься скрипками?

—      Что делать? Музыка — жизнь души. Жаль, вре­мени катастрофически не хватает.

—      Не раскрыл еще секрета лаков?

—      Еще не раскрыл...

Они выехали на широкую Бейсвотер. По правую сторону проносились лужайки парков, среди темных стволов мелькала позеленевшая бронза конных статуй. Слева тянулись тесные ряды домов, удививших Туха­чевского обилием дверей, разнообразием цвета и мелких архитектурных деталей.

—      У каждого свой вход, свой дом, пусть хоть часть дома. Оригиналы!

—      Этого у них не отнимешь. Даже движение и то левостороннее.

—       Не хочется верить, что и здесь фашизм пустил свои липкие побеги. Нацизм — это болезнь, парализую­щая волю к сопротивлению. Чехословакия, Франция, Австрия, Польша — всюду дает знать о себе эта ба­цилла.

—      Верно. Только в Англии все немножко не так. Британца не заставишь орать: «Хайль!» Не тот харак­тер. Ирландское государство — разговор особый. Там действительно всякое возможно. Но здесь... У Мосли и его хулиганов нет прочной опоры в народе.

—      А как насчет промышленников, высшей аристо­кратии?

—      Ты имеешь в виду эту Астор? Лорда Лотиана?.. Политические симпатии налицо, и с ними нельзя не считаться. Но у доморощенных фюреров нет шанса. Наши газеты определенно перехлестывают насчет Англии. Это никому не на пользу, кроме Гитлера.

Великобритания — могучая страна. Договор с фран­цузами, нет слов, крайне важен, но без англичан он так и останется на бумаге.

—      Ты меня агитируешь? — уголками губ улыбнул­ся Тухачевский.— Будем надеяться, что Максим Мак­симович сумеет найти общий язык с Иденом.

—      Иден, к сожалению, не премьер.

—      Даже не министр иностранных дел. В основных позициях я согласен с тобой, но вся беда в том, что твои хваленые англичане попустительствуют Гитлеру. Ду­мают, что останутся в стороне... Зато они весьма чув­ствительны к разбою чернорубашечников в Африке. Понимают, что Абиссинией не ограничится. Поддержка Франции для них тут очень важна. Вот мы и попро­буем нажать на Лондон через Париж.

—      Чертовски хочется повидать Иеронимуса!

—      Он нас будет встречать, уверен.

—      Судя по откликам, французы в восторге от ма­невров. Молодец Уборевич!.. Кстати, английские газеты довольно язвительно проехались на наш счет. «Фашист­ские наблюдатели на военных учениях большевиков» и далее в том же духе. Это к вопросу о принципиаль­ности. Пригласив итальянцев, мы потеряли в глазах прогрессивной общественности.

—       Политически это был правильный шаг. Бели у меня и были какие сомнения, то здесь, в Лондоне, они окончательно отпали. Я даже рад, что англичан это задело за живое. Мы ясно дали понять, что наша система союзов преследует одну-единственную цель — коллективную безопасность. Двери открыты для всех.

—      И для Гитлера?

—      Гитлер никогда не откажется от своих планов, а значит, и не присоединится к европейскому сооб­ществу. Иначе бы он не порвал с Лигой Наций. Анти­советская установка Германии очевидна для всех. Но это отнюдь не значит, что, прежде чем бросить­ся на Восток, вермахт не ударит по Западной Европе. Мы были бы последними простофилями, если бы не пытались сыграть на противоречиях между импе­риалистами. Принципы не всегда совпадают с реальной политикой.

—      Марбл Арч,— Путна показал на монументаль­ные трехпролетные ворота, напоминающие триумфаль­ную арку.— Там дальше Гайд-парк.

Машина плавно свернула на Парк-лейн.

—      Тот самый?

—      Уголок ораторов... Хочешь взглянуть? — Путна постучал в стекло шофера.— Так уж устроен человек, что ему необходимо бывает выговориться.

Они пошли по аллее, блаженно щурясь навстречу солнечной неге. Ласковый ветерок перегонял по траве лоскутки прелых листьев. Снега почти нигде не оста­лось. Тянуло прижаться щекой к платану и погладить замшевую кору. Она казалась мягкой и теплой.

Ни ораторов, ни слушателей в парке не встретили. На скамейке, изредка покачивая коляску, дремала моло­дая мама. Тут же шуршал газетой старичок в распах­нутом пальто, а чуть поодаль две благовоспитанные девицы играли в серсо.

—      Тут это и происходит? — оглянувшись по сторо­нам, спросил Тухачевский.

—       Странно, что никого нет. Обычно как войдешь, так сразу же наткнешься на очередного цицерона. Каких только призывов не услышишь! Один требует немедленно уйти из Африки и заняться Европой, дру­гой — напротив, чуть ли не всем миром переселиться в Уганду. Кто претендует на роль пророка, кто защи­щает права престарелых моряков... Всего и не пере­числишь. Над этим, конечно, можно потешаться, а мож­но и нет...

Тухачевский уловил недосказанное и ничего не от­ветил.

Витовта он знал чуть ли не с самого детства. Вместе служили потом в лейб-гвардии Семеновском полку. В гражданскую прошли от Волги до Камы. Кротовка, Бугуруслан, Уфа, Челябинск — это ли можно забыть? Тухачевский принял армию в самый критический момент. «Штаб отбивает атаки противника»,— доло­жил начштаба. Куда уж дальше... Пятая отступала, измотанная до последнего предела, обескровленная в боях. Отступала, «огрызаясь жестоко», как проникно­венно заметил Витовт. До Волги белым оставалось два, от силы три перехода. Но они не сделали их. Пятая устояла и перешла в наступление. Блюхер, Вострецов, Хаханьян, Эйхе, Борчанинов, Ермолин, Гайлит, Матиясевич, Лапин — каждый в отдельности и все вместе они совершили почти невозможное. Не верить им, сом­неваться — все равно что не верить себе, а Путна, комдив-27, витязь Витовт — самый близкий.

Омская стрелковая сражалась и на Западном фрон­те. Ее командир знает, почему Тухачевскому пришлось отступить от Варшавы. И когда было приказано пода­вить кронштадтский мятеж, он опять оказался рядом. Доблестный всадник, как на гербе «Погоня». Это сокровенное, устоявшееся. На всю жизнь.

Но было и другое, пребывавшее в некой почти аб­страктной обособленности. Подобно слоям керосина и воды, сосуществующим, но не поддающимся смеше­нию. «В 1923 году состоял в троцкистской оппозиции». «Примкнул к объединенной оппозиции, от которой ото­шел в конце 1927 года». Две короткие строки в личном деле, точно крест-накрест забитые доски.

Впервые за все эти дни, впрессованные в жесткий распорядок программы, они остались с глазу на глаз. Молчание скорее соединяло, нежели разделяло. Оба думали об одном и том же, а слово могло обернуться ложью. Скупо отмеренная недреманным, имплантированным в мозг соглядатаем, ставшим частью души, речь утратила свое исконное предназначение. Есть вещи, которые не принято обсуждать. Для них суще­ствуют готовые формулы, раз и навсегда закрываю­щие проблему. Поэтому лучше и вовсе не говорить, даже если молчание угнетает. Или переключить­ся совсем на иное, принудив смириться бунтующий разум.

—      Что вообще происходит? — осторожно, точно пробуя тонкий лед, спросил Путна.— Какие ветры веют?

—      Сам-то как ощущаешь, Витовт Казимирович?.. Нелегкий вопрос. И все же легче спросить, чем отве­тить.

—      Понимаю.

—      Чего ж тогда спрашиваешь, ежели понима­ешь? — Тухачевский снял перчатку и с нажимом обвел извилистые узоры коры. Пальцы обожгло проморо­женным наждаком.— Ну, скажу я тебе, старый това­рищ,— суровые ветры. Успокоит такой ответ? Ненуж­ный это разговор, Витусь, вокруг да около. Если есть что конкретное, давай напрямую. Увиливать не стану.

—      Прости, Михаил Николаевич! Мы же здесь, как на необитаемом острове. Буржуазной прессе веры, ко­нечно, нет, но тут столько наверчено, так бьет по нервам... Московские газеты приходят с запозданием, радио... А что радио? Словом, тяжело.

—      Терпи, казак. Трудное время нам выпало. Но мы солдаты: надо служить... С тобой лично, по-моему, все в полном порядке. Никаких вопросов.

—      Пока...

—      Вот и довольствуйся этим «пока». Человек не властен над собственным завтра. Нигде и никогда. Но есть народ, есть великая страна. Этим и нужно жить.

—      Все так, Михаил Николаевич. В большом у меня нет и тени сомнений. Все правильно. Но как доходит до отдельно взятого человека, верного, испытанного в борьбе товарища... Вот тут — извини. Не могу понять. Хотел бы, очень хотел, но не могу.— Путна ослабил галстук, повернул вдавившуюся в кожу запон­ку.— Помнишь «Повесть о непогашенной луне»?

—      Еще бы.

—      С ним тоже «все в порядке», с Пильняком?

—      Точно не знаю, но тревожных сигналов как будто нет. В свое время всыпали по первое число, потом успокоились. Тебя-то это с Какого боку затрагивает?

—      Меня? — Путна окинул Тухачевского пустым, отрешенным взглядом и отрицательно помотал голо­вой.— Не обо мне речь, не только обо мне... Мы все, как Гаврилов. Прикажут лечь под нож, и мы безропотно ляжем. Потому что «так надо», потому что этого тре­буют «высшие интересы». Вот в чем штука.

—      Может, и так... Но мы с тобой не пешки, Витовт. От нас очень многое зависит, и мы многое можем сделать. Столкновения с фашизмом не избежать. Это и есть «высшие интересы». Поэтому не лезь на рожон.— Тухачевский взмахнул зажатой в руке перчаткой.— И не поддавайся на провокации... Поедем?

Они повернули к выходу, вминая листву во влаж­ный песок. Изредка похрустывали под ногой прошло­годние желуди, колючие орешки платана.

—      В музей?

—      Как-нибудь в другой раз.

Проскочив перекресток, где замерли перед свето­фором два встречных потока красных автобусов и чер­ных кебов, машина вырвалась на Гросно-плейс и по­неслась по Воксхолл-бридж роад. Показалась бурая Темза, суда на приколе. На набережной свернули на Майлбэнк и, миновав парламент, влились в поток, про­двигавшийся к мосту Ватерлоо.

Тухачевский воспринимал великий город как разор­ванную партитуру. Обрывками завораживающей ме­лодии летели навстречу колоннады и купола. Жизне­утверждающим трагизмом звучала воздушная готика. Гениальный порядок в хаосе небытия. Шостакович! Это его музыка звучала в ушах. Милый Дим Димыч, это он стоял и стоял перед глазами.

«Правда» со статьей об опере «Леди Макбет Мценского уезда» добралась до Лондона только вчера. Гля­нув на заголовок — «Сумбур вместо музыки», Тухачев­ский ощутил резкий прилив крови к вискам. Не сразу удалось сосредоточиться, дочитать до конца. За огуль­ными обвинениями и бранью угадывалась недвусмыс­ленная угроза. Критике подвергался не только компо­зитор, создавший себе на беду гениальное творение. Раздраженный выпад насчет «наиболее отрицательных черт «мейерхольдовщины» обнаруживал куда более далекий прицел. Ради того, чтобы лишний раз заклей­мить левое искусство (в газете упоминалось «левацкое»), не стоило городить огород. Трудно было отделаться от мысли, что опера явилась лишь поводом для очеред­ного нагнетания страстей. Крушение воинского эшело­на, падеж скота, клеветнический роман, хозяйственное дело — не в отдельной личности суть и не в событии как таковом. Жертвой пропагандистской кампании с одинаковым успехом мог стать и прославленный музыкант, и безвестный доселе расточник коленчатых валов.

Статья была без подписи, следовательно, имела директивный характер. Молнию низверг Олимп. Ос­тавалось гадать, куда именно направлен главный удар.

Литвинов выразил опасение по поводу Мейерхольда. «Пятая годовщина РККА,— бесстрастно и коротко напомнил Максим Максимович,— премьера спектакля «Земля дыбом». Не помните?.. «Троцкому работу свою посвящает Всеволод Мейерхольд». Тогда такое счита­лось в порядке вещей, но нынче... Не знаю».

Михаилу Николаевичу оставалось лишь подивиться сложным узлам, которые завязывала жизнь. Ничто не проходило бесследно. То, что даже мимолетная, а то и вовсе случайная близость к Троцкому могла обер­нуться крупными неприятностями, в общем было по­нятно. По крайней мере поддавалось объяснению. Но когда брошенная с широким замахом сеть накрывала «й чистых, и нечистых» и все они превращались в оди­наково виновных, трезвый разум отказывал.

—      Через Стренд на Пиккадилли? — Путна отвлек маршала от изнурительного бега по замкнутой траек­тории.— Колонна Нельсона, Национальная галерея...

—      Давай-ка лучше до дому, Витовт Казимирович. Могут быть телеграммы...

—      Завтра Иван Михайлович дает завтрак. Военный министр Даф-Купер уже прислал визитку. И вообще день забит до отказа.

—      Ну и замечательно. Я почти уверен, что англи­чане примут приглашение, а уж Якир не подкачает. У него есть на что посмотреть.

—      Скрипочки, значит, побоку?

—      Попробуем послезавтра, если ничего не случится.

—       «Что день грядущий мне готовит?..» — невесело пропел Путна и расстегнул пальто.— Душновато, не находишь?.. Я почему Пильняка вспомнил... Ты читал его «Красное дерево»?..

—       «Красное дерево»?.. Что-то такое припоминаю. По-моему, именно за это и прорабатывали?

—      Дело знакомое. Пророков всегда побивали ка­меньями. А он определенно пророк. «Всех ленинцев и всех троцкистов прогонят»... Попробуй кто скажи такое... А он посмел.

«По слову его»,— пронеслось в голове Витовта Казимировича. С запоздалым сожалением он подумал о том, что у Тухачевского, который не только никогда не при­мыкал к оппозиции, но и не раз схлестывался с самим Троцким, тоже нет охранной грамоты.

—      Не помню подобного «предсказания»... Это когда было? В двадцать девятом?

—      Двадцать восьмом... Я книжку в Берлине купил.

—      Не имеет значения. Судьба троцкизма решилась окончательно и бесповоротно еще в двадцать седьмом. Тебе ли не знать? — Тухачевский дал понять, что не желает продолжения разговора.

 

6

Самолет Люфтганзы, прибывший из Лондона, встре­чал в Темпельгофе майор Остер. Получив из рук пило­та запечатанный конверт, он сел в «опель», поджидав­ший с работающим мотором прямо на летном поле, и поехал в управление военной разведки и контрраз­ведки.

Германское посольство и разведывательные службы тщательно собирали любую информацию о визите военной делегации СССР: газетные вырезки, радио­перехват, светские сплетни, слухи. Все материалы, включая фотографии Тухачевского и Путны, где они были запечатлены рядом с самыми разными, порой совершенно случайными людьми, спешно переправля­лись в Берлин. Судя по всему, не приходилось, по край­ней мере в обозримом будущем, опасаться существен­ных изменений британской позиции.

Стало известно, что руководитель экономического департамента Форин оффиса Эштон-Гуэткин и советник Чемберлена Лейт-Росс готовят записку, в которой высказываются в пользу таможенного союза с Герма­нией. В руки агента абвера попал обрывок копироваль­ной бумаги с фрагментом текста чрезвычайной важ­ности:

«Германская экспансия в плане растущего экспорта была жизненно необходимой, естественным направле­нием для нее явилась Центральная и Юго-Восточная Европа, и в обмен на прежние германские коло­нии ей могли предоставить компенсацию в виде суб­сидий».

Нетрудно было прийти к успокоительному заклю­чению, что Великобритания с пониманием относится к восточной политике рейха и, следовательно, едва ли пойдет на сближение с Москвой. Предложение субсидий означало не только согласие с программой вооружений, но и недвусмысленную ее поддержку. Но в отношениях между странами нет раз и навсегда завоеванных рубежей, а ветры над Темзой отличаются особым непостоянством. Коварство Альбиона вошло в пословицу.

Глагол «мочь», употребленный в прошедшем вре­мени, явно не способствовал безудержному оптимизму. Мало ли какие похлебки варятся во всякого рода кан­целяриях? Куда важнее, что подадут на стол.

Миссия Тухачевского определенно повлияла на на­строения в высших военных кругах, что так или иначе скажется на ситуации во Франции. В будущем подоб­ное развитие событий может привести к значительным осложнениям.

Рудольф Гесс потребовал предложений.

Получив секретный пакет из партийной канцелярии, Гейдрих позвонил Канарису. Условились встретиться с глазу на глаз. Интересы рейха превыше симпатий и антипатий. Фридрих Вильгельм Канарис, возгла­вивший абвер всего несколько месяцев назад, ни на йоту не сомневался в том, что Гейдрих подслушивал и его телефоны. Благо, штаб-квартира абвера находилась в непосредственной близости от военного министерства.

Случай любит выкидывать забавные коленца.

Шефа СД Канарис помнил еще лейтенантом воен­ного флота: оба служили на одном корабле. Как стар­ший офицер крейсера «Берлин», он даже входил в со­став «суда чести», разбиравшего скандальное дело Гейдриха.

Внешнюю канву составляли похождения по женской линии: адюльтер в своем (морских офицеров) кругу. Было и еще кое-что, слегка напоминавшее брачную аферу, прикрытую скоропалительной женитьбой. Но все это так, зыбь на поверхности, каемка прибоя. Истинная причина лежала много глубже, в сфере политики. Весной 1931 года это еще считалось несов­местимым со службой. Особенно на флоте, где чуть ли не каждый второй мог похвастаться дворянской приставкой «фон». Генералам-аристократам, даже от­прыскам коронованных фамилий, вовсе не возбраня­лось поддерживать национальное движение господина Гитлера, но формальная принадлежность к партии была несовместима с присягой. Офицер не мог позволить себе якшаться с нацистами, тем более эсэсовцами, уже успевшими снискать дурную славу. Для этого надо было выйти в отставку, как Рем или Геринг. Иное дело абвер: работа в военной разведке считалась по­четной. Но такого субъекта, как Гейдрих, полковник Николаи никогда бы не взял к себе в штат.

Одним словом, оскандалившегося героя пришлось выкинуть за борт. Национальная революция помогла ему вновь выплыть на поверхность. Менее чем через два года о нем упоминали уже с опаской. Он составляет списки противников режима, обеспечивает прикрытие поджигателям рейхстага, а затем их же и убирает. Не в пример флоту черный корпус уготовил своему любимцу феноменальный взлет. В двадцать девять лет — бригаденфюрер, эсэсовский генерал. Затем лик­видация Рема и его шайки, тесные связи с Герингом, организация концлагерей.

Канарис располагал подробным досье на Гейдриха. По нынешним временам, там не было темных пятен. Пороки проклятого прошлого обернулись несомнен­ными достоинствами. Даже неумение деликатно рабо­тать. Вернее, нежелание: Гейдрих способен по-медвежьи ополчиться даже на очень серьезного противника, но он ничего не делает по наитию, под влиянием чувств. Все заранее продумано. Канарис колебался лишь в оценке его аналитических возможностей. Для того чтобы просчитать комбинацию на много ходов вперед, требуется полная свобода воображения. Грубой силой ее не заменишь. Это все равно что лупить по клавишам молотком. Звук громкий, а мелодия не вы­танцовывается. А ведь Гейдрих прилично играет на скрипке, и вообще из музыкальной семьи. Люди подоб­ного склада обычно прибегают к более утонченным методам.

Болванов, вырядившихся в комбинезоны телефо­нистов, сразу же засекла контрразведка, хотя сам Канарис предусмотрительно постарался остаться в тени. За провокационной эскападой скрывалось нечто более значительное, чем простое соперничество. Гейдрих проводил волю диктатора. Возможно, прямо и не выска­занную, угодливо предугаданную, но волю.

В докладе фон Бломбергу Канарис воздержался от неуместных домыслов, но постарался покрепче науськать «Резинового льва».

Заваруха вышла на славу. Фюрер, как и следовало ожидать, занял беспристрастную позицию. Пойманных на месте преступления головорезов отправили в Дахау. Скорее всего, они уже на свободе.

Канарис принял Гейдриха в салоне, отделанном темным резным деревом. С рогами оленей удачно со­четался мейсенский фарфор — вазы на камине, тарел­ки с пейзажным рисунком, чубук кайзера Вильгельма Первого.

—       Я получил сведения, что маршал Тухачевский в середине февраля прибудет в Париж,— удобно устро­ившись в гобеленовом кресле, Гейдрих с хрустом раз­мял пальцы.

—       Предположительно тринадцатого,— ласково кив­нул Канарис.

—       Туда же направляется и генерал армии Уборевич. В Чехословакии он развил поразительную активность. Военные заводы уже начинают работать на русских.

Кажется, достигнуто соглашение о сотрудничестве разведок.

—      Даже так? — равнодушно удивился Канарис.— Бенеш взял резвый темп.

По данным абвера, вопрос о миссии разведуправления Красной Армии еще не вышел из стадии об­суждения.

—      Если славяне так быстро смогли договориться, то что мешает нам, немцам? — пошутил Гейдрих.— Знакомая картинка! — он показал на блюдо, запечат­левшее старый замок в лесистых горах.

—      В самом деле? — Канарис обернулся, словно не помнил, где и что у него висит.— Кажется, это ваш Вевельсбург? Господин Гиммлер затеял грандиозную перестройку?

—      Обычный ремонт. Строения очень запущены, и некоторая реконструкция, конечно, понадобится.

—      Еще бы! Такая древность. Со времен Аттилы, можно сказать.

В глубине души Канарис потешался над этой макабрической чепухой: гунны, рыцарь-висельник Вевель и прочее. Но коль скоро кровавая романтика стала составной частью нацизма, с ней приходилось считать­ся. Арендовав за одну марку в год поместье, принад­лежавшее когда-то падерборнскому епископату, Гим­млер намеревался основать там духовный центр СС. Словно школьник, начитавшийся готических романов, он жил грезами об орденском государстве, безбожно перемешав иезуитскую иерархию с тевтонским ритуа­лом. Все валил в одну кучу: рыцарей «круглого стола», катаров и нибелунгов. Кошмарное месиво! Но даже оно превосходно вписывалось в бюрократические струк­туры.

В штаб-квартире на Вильгельмштрассе существо­вало особое ведомство «Вевельсбург», возглавляемое штандартенфюрером Таубертом, который исправно подписывал умопомрачительные счета главного архи­тектора Бартельса.

Канарис отдавал должное деловитости нацистов. Они умели воплощать в реальность любой бред. Это даже нравилось. Пропустив мимо ушей намек на со­трудничество, он задал несколько вопросов на темы древней истории, столь своеобразно понимаемой рейхсфюрером, и, описав полный мистический круг, возвра­тился к началу беседы, к английским новостям.

—      Не будем забывать, досточтимый коллега, что король Артур, столь почитаемый вашим патроном, был предводителем бриттов. В книге фюрера о нашем английском партнере тоже говорится вполне уважи­тельно, как о потенциальном союзнике. В отличие от французов, этих легкомысленных представителей вы­рождающейся латинской расы, к тому же переме­шавшихся с неграми. Я правильно излагаю? — В бе­седах с людьми типа Гейдриха Канарис придержи­вался удобной роли несколько усталого, слегка цинич­ного шутника. В последующем пересказе интонации ускользают и доносчик предстает чуть ли не идиотом.— Итак, насколько я представляю, нам предстоит пора­ботать во Франции. Что вы предлагаете?

—      Обратиться к французам. С ними все же проще, чем с русскими,— почти в тон ответил Гейдрих, доско­нально изучивший повадки партнера.— Начнем с ли­деров?

—      Если удастся помешать ратификации, то совет­ско-чешское соглашение потеряет практическую цен­ность. Это очевидно. Ключевой фигурой, безусловно, является Леон Блюм. Но я бы поостерегся от повто­рения заманчивого опыта с Луи Барту. Нет, вы не думайте, я не испытываю к Блюму особых симпатий. Он же из Моисеева племени... Кстати, почему господин Штрайхер упорно именует их всех Исидорами? Это так принято?

—      Думаете, устранение Блюма ничего не даст?

—      При нынешних настроениях французы могут еще больше качнуться влево. Но это мое мнение. Решать вам.

—      Вы же знаете, что я ничего не решаю. Нужны новые идеи. А тут вся надежда на вас.

—      Спасибо за доверие. Всегда рад служить.

—      Значит, можно надеяться на помощь? Я имею в виду парижские связи.

—      Это я должен просить вас о помощи. В Париже вы обскакали абвер на целый корпус. Но все, что в наших силах, мы сделаем.

—      Если дело только за Блюмом, то я не вижу осо­бых препятствий. Хороший посредник или даже цепь посредников... Вас волнуют следы?

—      Меня уже мало что волнует в этой жизни. Перед лицом крупного общественного возмущения никто в мелочах копаться не станет. Достаточно молвы. Нетруд­но предугадать, какие адреса будут названы. Очень уж ограничены возможности... Опять усташи? Поли­тика мстит за шаблонный подход.

—      А если сами французы?

—       «Боевые кресты» полковника де ля Рока?.. Мы, конечно, не вправе удерживать французских пат­риотов от проявления праведного гнева. Почему бы и нет? И все же я остаюсь при своем мнении. Нем­ножечко пугнуть, пожалуй, не вредно.— Канарис при­нял на колени большую персидскую кошку.— Но не больше.

—      Хорошо. Тут не будет проблем.

—      Гора родила мышь. Если так пойдет дальше, нас обоих просто уволят, вытолкают взашей... Выкла­дывайте, что у вас на уме, дорогой коллега.— Кошка заурчала и выпустила когти. Пришлось согнать.— Вы же знаете, с какой готовностью я иду вам на­встречу.

—      Никакой задней мысли... Просто я подумал, что всякий двусторонний договор предполагает, есте­ственно, две сферы влияния. Пока мы обсуждали только одну.

—      В России становится неимоверно трудно рабо­тать,— с полуслова понял Канарис.— НКВД имеет ты­сячи добровольных помощников. Все следят за всеми. Выезд и въезд под строгим контролем, обмен людьми сведен до минимума. У нас очень мало достоверной информации. Едва ли я сумею сообщить вам что-либо новое.

—      Однако у вас на руках вся колода. Это я пришел на пустое место,— посетовал Гейдрих.— Судя по газе­там, в Советском Союзе разворачиваются любопыт­нейшие процессы. Режим явно не обладает всей полнотой власти. То, чего мы достигли в считанные дни, у них растягивается на годы.

—      Поверьте, что я с неослабным интересом слежу за московскими событиями. Вы совершенно правы, там еще много неясного. Однако я почти уверен, что в самом ближайшем будущем у нас появится возмож­ность проводить более активную политику.

—      Французы и особенно чехи одобрительно отзы­ваются об их армии. Теперь к общему хору присоеди­нились и англичане. Особенно лейбористская печать. Ваше мнение?

—       Это, безусловно, серьезная, причем быстро расту­щая сила. У нас в генштабе тоже придерживаются такой точки зрения. Вам это, конечно, известно...

—      Однако в среде высших офицеров имеются суще­ственные разногласия?

—       Как и всюду, коллега, и это нормальный про­цесс. Я в курсе дискуссий, которые временами выпле­скиваются на страницы печати, но не склонен к поспеш­ным выводам. Споры между новаторами и традициона­листами неизбежны в генеральской среде. Вы знаете, какой это замкнутый, разъедаемый завистью мирок. Тухачевский и этот Иероним Уборевич определенно принадлежат к лагерю твердых реформаторов. Круп­ные танковые формирования, ударная авиация, мас­сированные десанты — это их конек. Кстати, здесь эти люди близки к воззрениям германской школы.

—      Что делает их особенно опасными.

—      Несомненно.

—      Было бы интересно ознакомиться с имеющими­ся на них материалами. У нас почти ничего нет, я имею в виду существенное. Вы же знаете, что я вынужден был начинать с нуля.

—      Вы знакомы с нашими традициями, старый друг.— Канарис взял бронзовый колокольчик.— Такие вопросы решают на высшем уровне... Чашечку кофе?

 

7

Как призраки ночи, летят со всех концов Берлина фургоны с теплой надписью «Хлеб». Разрозненной эскадрой летучих голландцев плывут навстречу фур­гоны с уютным названием «Мебель». По пустым ули­цам, погруженным в предутренний сумрак, мимо опущенных жалюзи и закрытых ставнями окон. От голых лип Унтер-ден-Линдена и обледенелых каналов, от Александерплац и Шарлоттенбурга, от Грюнвальда и Штеттинского вокзала. Темны витрины Вертгейма, заперты двери кафе-автоматов Ашингера.

Не ящики с румяными булочками потряхивает на поворотах, не штабеля полуторных матрасов для молодоженов качает на переездах трамвайных путей. Унижением, болью, бедой провоняли глухие фургоны. Кого вытащили из теплой постели, кого отвозят с ноч­ного допроса в тюрьму. Лучше не думать, не знать, не спрашивать. Мертвенный свет фар обливает над­менный лик Беролины, но в медных очах богини незря­чая пустота, и синие искры первых трамваев просвер­кивают на медных ее губах.

В резиденции посла Соединенных Штатов наполь­ные часы отбили восьмой удар.

Едва Уильям Додд вошел к себе в кабинет, как ему передали личную телеграмму Кордела Хэлла. Государственный секретарь требовал ответа, суще­ствует ли непосредственная угроза войны. Видимо, в том и заключается смысл дипломатии, что постоянно приходится подкреплять очевидные факты.

—      Свяжитесь с канцелярией Нейрата на предмет аудиенции,— распорядился посол.

С угрозой вообще господа в Вашингтоне, очевидно, смирились. Теперь их волнует «непосредственная».

Вспомнилась поездка в Прагу и конфиденциальная встреча с Бенешем. «Немцы ненавидели нас в течение многих столетий,— сказал президент.— Сейчас они преисполнены решимости аннексировать Чехию. Сна­чала частично, затем полностью».

Доказательств было предостаточно, но кто мог на­звать тогда точные сроки? Чехословакия, Польша, Литва, Франция, Нидерланды — где, когда начнется война?

Подвинув кресло к журнальному столику, Додд взял пачку обандероленных газет и наскоро прогля­дел политические новости. Немецкая печать дружно обрушивалась на Рузвельта. «Бёрзен цайтунг» назы­вала американского президента новым Вудро Виль­соном, пытающимся подавить и предать несчастный германский народ. В геббельсовской газете «Ангриф» проскальзывали особенно раздраженные, скорее даже бранчливые нотки. Замалчивая существо президент­ского обращения, нацистская пропаганда дружно ата­ковала близоруких пацифистов, плутократов и, конечно, евреев. Лишь более сдержанная в оценках «Берлинер цайтунг» своими словами пересказала президентское послание о предотвращении войн.

—      Ты чем-нибудь огорчен, дорогой? — озабоченно спросила миссис Додд. Она вошла в халате, держа в руках поднос со стаканом апельсинового сока. На блюдечке были рассыпаны гомеопатические крупинки.

—       «Толпа, как женщина»,— миссис Додд распра­вила салфетку.— Вероятно, господин Гитлер знает, как надо обращаться со своим народом... Прими, по­жалуйста.

Додд покорно проглотил лекарство.

—      Марта уже встала?

—      Наводит красоту,— улыбнулась жена.— Крон­принц с супругой пригласили ее на прогулку.

—      Значит, она занята? Жаль.

—      Тебе что-нибудь нужно? Луи Фердинанд обещал заехать после одиннадцати.

—      Тогда сделай милость, попроси ее отвезти запис­ку в русское посольство. Мне необходимо повидаться с Сурицем. Звонить, по понятным причинам, я бы не хотел.

Додд подошел к конторке и, набросав несколько слов на бланке, вложил его в конверт. Затем достал визитную карточку.

—      Опять этот большевик! — миссис Додд была неприятно удивлена.— Ничего, кроме огорчений, это не принесет. Попомни мои слова... Ты же отдал ему ответ­ный визит?

—      Что делать: протокол. Притом это было в про­шлом году.

—      Подумай хорошенько, Уилл. Если не о нас, то хотя бы о президенте.

—      Так надо, детка, поверь мне...

—      Ну если ты уверен...— состроив выразительную гримасу, она взяла письмо.— Сказать, чтоб отдала в собственные руки?

—      Если возможно, дорогая, но не обязательно. Спасибо тебе. Это действительно важно.

Марта Додд доехала до отеля «Адлон» и отпустила машину. Не стоило лишний раз привлекать внимание. Советское полпредство находилось в соседнем квартале, и спокойнее было пройтись пешком. Жизнь в Берлине многому научила.

—      Полпред в настоящее время отсутствует,— рас­сматривая карточку чуть ли не на просвет, сказал де­журный и вызвал советника.

—      Я дочь американского посла,— отрекомендо­валась она, отдавая письмо.

—      На словах ваш отец ничего не просил передать?

—      Нет, здесь все сказано. Он не хотел звонить.

—      Все ясно, мисс Додд,— понимающе улыбнулся русский дипломат.— Скажите вашему отцу, что его будут ждать к семи часам. При всех обстоятель­ствах. Спасибо за вашу любезность.

—      И вам спасибо.

Марта прошлась по аллее маркграфов. На зимнем фоне каменные фигуры выглядели довольно-таки нека­зисто. Особенно смешон был толстый господин в парике, горделиво попиравший корзину, наполненную сельско­хозяйственными плодами. Пришлось нагнуться, чтобы разобрать имя славного властителя Бранденбургской марки, олицетворявшего богиню изобилия.

В начале одиннадцатого приехал Липский. Додд поздравил его с присвоением посольского ранга. Когда было покончено со светскими любезностями, поляк попытался прозондировать почву.

—      Опять пошли разговоры, будто бы Гитлер втихомолку готовит политический и военный договор с Советами. Вам ничего не известно?

—      Я давно не виделся с господином Сурицем. В последний раз он с жаром высказывался в пользу советско-германских торговых связей, и у меня дейст­вительно возникло подозрение, что это неспроста. Но договоры с Францией и Чехословакией развеяли сомне­ния. В крайнем случае речь может идти о пакте в рамках коллективной безопасности, но Гитлер вряд ли на это пойдет. Мне приятно, господин Липский, что в Варшаве по достоинству оценили ваши усилия,— американский посол обдуманно намекнул на германо-польскую декла­рацию о «прочной дружбе».

—      Это дело временное. Германия намерена аннек­сировать часть моей страны. Об этом ясно свидетель­ствуют карты, развешанные повсюду. Несколько дней назад я заявил новый протест, но так и не получил удовлетворительного ответа. Начав переговоры о тор­говле, русские и немцы были близки к военному союзу. Цель Гитлера — изолировать Францию. Если ратифи­кация сорвется, возможен любой сюрприз. Нечто вроде второго Рапалло.

—      Не будем гадать,— тонко улыбнулся Додд.— Надеюсь, что полковник Бек сумеет вовремя сориенти­роваться.

Липский принужденно пожал плечами. Конечно, в глазах Америки позиция его страны выглядит ничуть не лучше, чем той же Франции или даже России. Все в конце концов преследуют собственные интересы. Но Соединенным Штатам с их высокомерным изоляцио­низмом едва ли пристало играть роль мирового блю­стителя нравственности. Светский человек, тем более посол, не должен позволять себе подобных намеков. Впрочем, что взять с профессора истории? Эти замше­лые интеллигенты мыслят абстрактными категория­ми прошедших веков.

Догадываясь, о чем примерно думает собеседник, Додд не спешил заполнить затянувшуюся паузу. Наблю­дая за поведением Липского, он пришел к заключению, что поляк не слишком сочувствует диктатуре полков- киков, хотя и не выказывает осуждения. Карьерный дипломат, он повинуется своему правительству и со­храняет внешнее беспристрастие, когда затрагиваются даже самые щекотливые вопросы.

Липский заерзал под изучающим, до неприличия пристальным взглядом американца.

—       Почему люди так слепы, мистер Додд? — с непритворной горечью молвил польский посол.— Просто-таки не умеют видеть очевидных вещей или трусли­во отворачиваются. Да, у нас есть договор с Гитлером на десять лет, только я не поручусь даже за ближайшие два-три года. Мы значительно слабее Германии. Нам никогда за ней не угнаться. Они угрожают не только нам. Германия не ограничится тем, что вновь аннекси­рует большую часть Польши. Следом пойдут Эльзас-Лотарингия, Австрия и Чехословакия. И тогда рейх сможет контролировать Балканскую зону и всю Балтику. Если Гитлеру это удастся, вся Европа окажется в его власти. Что будет потом, знает только бог.

—      По-моему, все было ясно еще в тридцать третьем году.

—      У нас не оставалось другого выхода. Когда Герман Геринг охотился с моим министром в Беловеж­ской пуще, то без обиняков предложил совместно ударить по России.

—      Чистейший блеф, особенно в то время.

—      Откровенная провокация. Бек так это и расценил.

—      Вы читали вчерашний выпуск «Фелькишер Беобахтер», господин Липский?

—      Признаться, нет, еще не успел.

—        Напрасно. Это газета самого Гитлера... Мое вни­мание привлекла корреспонденция из Будапешта. В ней говорится о притязаниях Венгрии и Польши на приграничные части Чехословакии. Что вы думаете по этому поводу? Немецкий журналист ссылается на заяв­ления компетентных лиц.

—      Мне решительно ничего не известно,— Липский удивленно пожал плечами.— С чехами мы как-нибудь договоримся, а вот Советы, рейх... Трудно выбирать, что хуже, мистер Додд: Сцилла или Харибда. У Гер­мании нет общих границ с СССР. Путь на Москву снова пройдет по нашим костям.

—      На Москву? Но только что вы выражали обеспо­коенность по поводу советско-германского сближения.

—      Дружба хищников опаснее вражды. В Польше не забыли разделов. Для нас одинаково чреваты оба ва­рианта. Возьмите, к примеру, договор с чехами. Каким образом Красная Армия сможет прийти к ним на по­мощь? Мы никого не пропустим через свою территорию! Тухачевский уже однажды стоял под Варшавой, но господь бог и маршал Пилсудский сотворили чудо. Маршала, увы, с нами нет, а бог... Нет, мы не само­убийцы, чтоб позволить большевикам пройти через Польшу.

—      Зачем заранее сжигать за собой мосты? — успо­коительно заметил Додд. Он сочувствовал Липскому, но не настолько, чтобы позволить водить себя за нос.— Жаль, что вы не успеваете следить за газетами. В се­годняшней «Берлинер цайтунг» есть сообщение о визите в Варшаву русского генерала.

—      Как же! Иеронимус Уборевич! Персона очень нам хорошо известная. Его армия стоит у наших гра­ниц. Вооружены до зубов.

—      В чем цель визита, если не секрет?

—      Какие секреты от вас, господин посол?.. Он едет к чехам, у них же теперь такая дружба. У нас только гостит. Конечно, генеральный штаб его принимает. Сосед все-таки. Как у них говорится, худой мир лучше доброй ссоры.

Часы в гостиной пробили вторую четверть. Скоро должны были приехать Гогенцоллерны. Пожалуй, не стоит им встречаться здесь с польским послом.

—      Теперь я значительно лучше понимаю ситуа­цию,— сказал Додд на прощание.

Липский не сообщил ему ничего нового. Но было любопытно выслушать человека, который содейство­вал заключению унизительного для Франции пакта. Додд записал разговор по свежим следам! Не столько для отчета, сколько для истории. Ведь все рано или поздно становится историей, даже собственная жизнь.

Чета Гогенцоллернов прибыла точно в назначенный час. Луи Фердинанд и его жена, приходившаяся родной сестрой королеве Дании, и, конечно, свергнутый кайзер Вильгельм тоже вызывали живейший интерес профес­сора-дипломата.

—      Не уделите мне пять минут, ваше превосходи­тельство? — попросил кронпринц.

—      Всегда к вашим услугам,— поклонился посол.

—      Все эти дни я находился под впечатлением нашего разговора. Помните, мы говорили о франко- русском союзе и перспективах объединения балкан­ских стран?..

—      В контексте внешней и внутренней политики Гер­мании,— уточнил Додд.— Включая преследование ев­реев.

—       Совершенно верно,— с готовностью согласился Луи Фердинанд.— Рассматривался весь комплекс. Но я не вижу пока реальной альтернативы режиму, зато окружение Германии почти наверняка приведет к новой войне.— Он казался подавленным.— Неужели у нас нет никакого выхода?

—      Вообще-то наша беседа носила академический характер, но если вы хотите знать мое мнение, я готов. Разумеется, строго конфиденциально,— Додд не сомне­вался, что кронпринц все перескажет отцу.— Более прогрессивное правительство, свобода религии и свобода печати. Иного не дано. Немецкий народ заслуживает лучшей участи,— провожая Луи Фердинанда, он уже сожалел о вырвавшихся словах. Откровенничать было совершенно ни к чему.

Слух об особой преданности рейхсвера и лично Бломберга императорской фамилии оказался пустыш­кой. Военный министр даже не упомянул экс-кайзера в последней речи.

Вскоре позвонили из канцелярии, и неприятный осадок забылся. Нейрат любезно назначил время.

Додд мысленно похвалил жену, догадавшуюся сменить ставший притчей во языцех старенький «шевроле» на «бьюик».

—      На Вильгельмштрассе,— сказал шоферу.

В полдень он уже сидел в кабинете Нейрата. Окна по обыкновению были плотно зашторены. Многочислен­ные бра и настольные лампы дышали душным жаром театральных кулис.

—      Для начала позвольте вручить, ваше превосхо­дительство, эту книгу,— Додд передал первый том дневника, подготовленного Хантером Миллером.— Помнится, она вас заинтересовала.

—      Благодарю от всего сердца, уважаемый господин профессор. Как вам живется в Берлине?

—      Замечательно, господин министр. Я успел полю­бить Германию, хотя, не скрою, здесь нелегко выпол­нять обязанности посла.

—      Долг есть долг,— Нейрат выжидательно накло­нился.— Я знаю только один способ покончить с труд­ностями.

—      Какой же?

—      Сделать вид, что лично нас они не касаются.

—      Замечательно,— Додд вежливо улыбнулся.— К сожалению, этот превосходный рецепт не подходит для данного случая... В Соединенных Штатах убеж­дены в намерении Германии начать войну, а это, как вы понимаете, затрагивает каждого американца.

—      Досадное недоразумение, господин профессор, смею заверить. Никаких шагов в этом направлении Германия не предпринимала. Мы, как и все, конечно, вынуждены заботиться о своей обороне. Вы только по­смотрите, что делают итальянцы! За каких-нибудь три месяца Муссолини удвоил свои вооруженные силы. А как вам нравится его недавнее заявление? Он же призывает окружить нас враждебным кольцом госу­дарств! — в голосе Нейрата звучало почти непритвор­ное возмущение.— Обвиняет Англию и Францию в том, что они медлят объединиться с Италией в антигерман­ском блоке.

—      В самом деле? — Додд выразил слабое удив­ление.— Я, признаться, полагал, что увеличение италь­янской армии связано с операциями в Африке. При­зывы к войне в Европе исходят из другого источника.

—      Я догадываюсь, на что вы намекаете, но это ошибка. Как бы там ни было, в ближайшие несколько недель будет достигнуто общее мирное соглашение.

Додд понял, что Нейрат подразумевает предстоящую конференцию Лиги Наций.

—      И уже имеется проект? Хотя бы приблизитель­ный?

—      Мы стремимся к прочному миру,— ушел от пря­мого ответа министр.

—       Но позвольте, ваше превосходительство,— реши­тельно возразил посол.— Пока создается впечатление, что все немцы только и думают о войне. Я не говорю о парадах. Но любые публичные демонстрации про­ходят в полном военном снаряжении. Только и слышно, что об аннексии Австрии, Нидерландов. Вы претендуе­те на некоторые районы Чехословакии, Швейцарии, наконец, Польский коридор. Широкое распространение получили карты, которые недвусмысленно свидетель­ствуют о территориальных претензиях. Согласитесь, что это внушает серьезные опасения и никак не вя­жется с мирными заверениями.

—      Подобную продукцию производят совершенно безответственные лица.

—      Но она распространяется по всей Германии. Такие карты можно увидеть повсюду: в гостиницах, на вокзалах, в витринах магазинов...

—       Вот вам лишнее доказательство, господин про­фессор, что правительство не вмешивается в волеизъяв­ление граждан. Каждый имеет право отстаивать свои взгляды. К официальной политике это не имеет от­ношения.

—      Однако на картах значится имя господина Ге­ринга. Разве он не входит в правительство?

—      Вы, безусловно, правы,— Нейрат устало провел рукой по лицу.— И все же, поверьте, приведенные нами факты не имеют ничего общего с нашей внешней политикой.

—       Не смею сомневаться в ваших добрых намере­ниях, господин министр. К сожалению, благие поже­лания слишком часто расходятся с очевидностью. Весь цивилизованный мир убежден в том, что Гер­мания намерена вернуться к своей старой захватни­ческой политике. Откровенные притязания на погранич­ные области, где живут люди, говорящие по-немецки, красноречиво свидетельствуют об агрессивных наме­рениях.

—      Меня самого тревожат воинственные разговоры и настроения,— озабоченно закивал Нейрат.— Лично я не состою в партии. Вам это, конечно, известно.

Очевидное смущение министра, его виновато-проси­тельный тон словно бы взывали о пощаде. Додд счел возможным снять напряжение.

—      К этому тому,— он показал глазами на подарен­ную книгу,— следовало бы добавить еще двадцать, но я, признаюсь, побоялся взять с собой такой груз. Поз­волите прислать в вашу канцелярию?

—      Вы очень любезны. Я с удовольствием прочитаю. Не зная прошлого, трудно планировать завтрашний день.

—      Совершенно с вами согласен. Исторический опыт позволяет предвидеть опасности. Человеческая природа остается неизменной, господин министр.

Додд с горечью лишний раз убедился в том, что ничего, в сущности, нельзя изменить. Нейрат, как, на- верное, и другие чиновники старой школы, превосходно понимает, чем чреват авантюристический курс Гитлера. Возможно, они и пытались на первых порах отстаивать более умеренную точку зрения, но в конце концов капи­тулировали перед маниакальной волей.

Посол откланялся, так и не получив никаких разъ­яснений.

Без четверти семь Додд надел шляпу и собрался спуститься вниз, чтобы тем же манером доехать до «Ад- лона», но вынужден был вернуться на телефонный звонок.

—      Я уже на месте,— сообщил Яков Суриц,— и буду рад видеть вас.

Выругавшись про себя, посол положил трубку.

—      Что случилось? — осведомилась миссис Додд, увидев расстроенное лицо мужа.

—      Не понимаю, зачем понадобилось звонить? Счи­тай, что тайная полиция уже зафиксировала мой визит к коварному коммунистическому послу.

—      Я же предупреждала!

—      Наверняка он допустил промах без всякого умыс­ла. Досадная беспечность.

—      Плевать я хотела на гестапо! — вдруг рассерди­лась американка, употребив несколько энергичных слов.— Иное дело, как отнесутся в Вашингтоне... Про­тивники Рузвельта уже причислили тебя к красным.

—      Фашиствующие хулиганы! — посол гадливо по­морщился.— Я выполняю свой долг. Надеюсь, что в госдепартаменте это понимают. А на всякую мразь, ты права, Мэгги, надо плевать... У меня нет иной возмож­ности увидеться с русским... Все сторонятся его, как зачумленного, а на официальных завтраках и обедах он почти не бывает. Можно подумать, что это его вполне устраивает. Такой утонченный, образованный госпо­дин и вдруг такой робкий... Хинчук вел себя несколько иначе.

Поскольку надобность в конспирации отпала, Додд приказал шоферу расчехлить флаг и ехать прямо на угол Унтер-ден-Линден и Вильгельмштрассе. Ворота роскошного особняка были гостеприимно распахнуты.

Минут пять ушло на обмен любезностями. Суриц одобрительно отозвался о речи Рузвельта, а Додд похва­лил золоченую мебель и картины старых мастеров.

—      Я потому и увлекся историей, что слишком люб­лю старину,— зашел он издалека.— Людьми делает нас неразрывная связь с прошлым, традиции. Вы со­гласны?

—      Вполне, мистер Додд, но традиции традициям рознь. Не все из прошлого можно принять.

—      Я бы не рискнул ставить вопрос столь деклара­тивно. В отдельных частностях вы несомненно правы. Фашизм, например, одной рукой стремится насильст­венно воскресить кровавые обряды язычества, средне­вековую нетерпимость, а другой — разрушает драгоцен­ное наследие европейского просвещения. Одни костры из книг чего стоят! Спору нет: опасно реанимировать мертвых чудовищ, но не менее гибельно навязывать повальное забвение. Рано или поздно цивилизация вы­родится в вынужденное сообщество объятых нетерпи­мостью питекантропов. В своем роде это тот же фашизм. Культурная, историческая беспамятность прямиком ведет к рабству и одичанию. Я не прав?

—      Вы очень оригинально раскрываете мысль,— мгновенно отреагировал Суриц.

—       Оригинально? — Додд понял, что русский стойко придерживается выжидательного нейтралитета. Рас­считывать на встречный шаг пока не приходилось.

—      Ничто не проходит бесследно. Культ силы не­избежно выливается в милитаризм, национальная спесь — в расовую ненависть. Кризис гуманизма ощу­щается уже в международном масштабе. Вы не нахо­дите?

—      Что вы конкретно имеете в виду? — осторожно поинтересовался Суриц.

—      Многое... Капитулянтские тенденции, например, обнаружившиеся в некоторых странах. Растление духа проявляется в утрате воли к сопротивлению. Это, по­жалуй, страшнее военного поражения,— с присущей ему логической плавностью Додд перешел к текущей политике.— Абиссинский негус разбит, но он не смирил­ся. Я верю в конечное торжество справедливости.

—      Я тоже, мистер Додд,— Суриц оживился и сво­боднее откинулся в кресле.— Советский Союз с тревогой и сочувствием следит за самоотверженной борьбой абис­синского народа.

—      Вполне естественно. У России многовековые ду­ховные связи с Абиссинией, древнейшей христианской страной. Я смотрю на эту войну как на прелюдию к мировому конфликту. Сначала огонь перекинется на Египет, затем, возможно, на Палестину и пойдет гулять, как по бикфордову шнуру... Между нами говоря, Мус­солини, подражающий Цезарю, мало чем отличается от господина Гитлера, который заимствует планы Фрид­риха Барбароссы. Оба они плохо осведомлены, не в меру романтичны и в высшей степени жестоки... Я рад, что вам понравилось обращение президента, господин по­сол. Остановить войну могут только быстрые и согласо­ванные усилия.

—      Советское правительство готово немедленно уста­новить сотрудничество с Лигой Наций в применении санкций против Италии,— Суриц метнул насторожен­ный взгляд из-под опущенных век.— Насколько я знаю, Румыния также преисполнена готовности к решитель­ным действиям... Но этого мало.

—      К сожалению. Слишком сложное переплетение интересов.

—      У меня была беседа с господином Понсе. Он дал понять, что боится, как бы поражение Муссолини не подтолкнуло Гитлера к захвату Австрии. В этом есть известная логика, хотя возможна и прямо противопо­ложная точка зрения. Но мы не можем не считаться с позицией Франции.

—      Разумеется, особенно теперь... Итало-германские разногласия по вопросу об Австрии, конечно, налицо, но я совершенно уверен, что это не приведет к серьезным противоречиям между обеими диктатурами. Искренне уважая господина Понсе, могу заметить, однако, что мнение посла далеко не всегда определяет позицию правительства. Уж нам с вами это известно. Всегда воз­можны неожиданные повороты.

—      Многое будет зависеть от Англии.

—      Насколько можно судить, переговоры, которые вел господин Литвинов, отличались конструктив­ностью... Не только здесь, как это видно из печати, но и в Варшаве не скрывают озабоченности.

—      Совершенно напрасно. Мы твердо отстаиваем принцип коллективной безопасности.

—      Лично я целиком и полностью это одобряю. Гит­лер, а в его агрессивных устремлениях не приходится сомневаться, конечно же смотрит на вещи совершенно иначе.

Додд не стал развивать мысль, полагая, что такой человек, как Суриц, понимает все с полуслова. От Уайт Холла пока не приходится ждать решительных дей­ствий, а поляки дали втянуть себя в германскую мыше­ловку. Одно лишь имя Тухачевского действует на них, как красная тряпка на быка. Немудрено, что лондон­ские переговоры подлили масла в огонь.

—      Спасибо за вашу откровенность, мистер Додд,— с чувством поблагодарил Суриц.

—       Надеюсь, ваше правительство прекратит пропа­ганду в Соединенных Штатах? Смею уверить, она не приносит плодов. Давайте лучше сотрудничать в об­ласти торговли и в поддержании всеобщего мира. Мы — демократия, вы — коммунисты. Каждый народ вправе иметь ту форму правления, какая ему нравится, и не должен вмешиваться в дела других народов.

—      В принципе это верно. Сделаю все от меня зави­сящее.

Простились почти сердечно, соединенные невеселой заботой.

—      Домой, мистер Додд? — спросил шофер, преду­предительно раскрыв дверцу.

Черный, сверкающий в вечерних огнях «бьюик» со звездно-полосатым флагом развернулся у Бранденбургских ворот.

По пути в резиденцию чуть было не случился ин­цидент. Спасло мастерство водителя. Машина проско­чила в каком-нибудь сантиметре от неожиданно выле­тевшего на перекресток мебельного фургона. «Сокра­тилась безработица,— подумал посол,— у людей поя­вились деньги на приличную обстановку. Зачем им война?»

 

8

Волны эфира, «молнии» телеграфа, белые стаи газет. Самолеты, поезда, пароходы. Через океаны и континен­ты. Ночью и днем, днем и ночью.

И день таит ночной кошмар, и ночь притворяется спящей. Озаренные площади, скользкие улочки в таин­ственном мерцании снега, выхлопы пара и музыки из ресторанных дверей. Льды под Каменным мостом от­кликаются на бой курантов дрожью огней. Фонарные ожерелья протянулись от Балчуга до Моховой и даль­ше — в тайну и неизвестность. Плавным изгибом — вдоль набережных Таганки и Парка культуры, пре­рывистыми зигзагами сквозь темень и пургу, заплу­тавшую в переулках Бутырского вала.

Шумят вокзалы, поспевает плавка в мартенах, метро­строевцы откачивают из туннеля песчаную жижу, бла­гоухает ванилью и шоколадом «Рот-Фронт». Жарко дышит дымящая ТЭЦ, мелькают колесики счетчиков, отдохнувшие следователи врубают свои лампы, прос­вечивающие насквозь.

Ночи Москвы — электрический пир пятилетки. Пунк­тиры света во мгле.

Выждав минуту, Поскребышев вошел в кабинет вслед за Сталиным и положил на стол запечатанный пакет от Ежова. Лысый, кругленький, он вкатился, как колобок, и так же бесшумно выкатился. Гимнастерка с пустыми, без знаков различия, петлицами придавала ему особо комичный вид. Сталин вскрыл плотный кон­верт, не тронув сургучных печатей. Стопка машино­писных листов содержала подробный обзор иностран­ной печати, освещавшей визит замнаркома Тухачев­ского в Англию. На отдельных страницах были накле­ены вырезки из «Правды» и «Красной звезды».

Обилие откликов неприятно поразило Сталина. Не­вольно создавалось впечатление, что вся международ­ная политика заклинилась на одном Тухачевском. Восторги, опасения, несбыточные надежды. Немецкая пресса выражала нервическую тревогу, в Праге взах­леб превозносили возросшую мощь Красной Армии, французы и англичане спорили о будущей войне: удар­ные танковые корпуса, парашютный десант, штурмовая авиация.

И всюду он, Тухачевский. В эпицентре всех бурь.

За этим прозревалась огромная целенаправленная работа...

Пресса и в самом деле оказалась на редкость обиль­ной. Особенно в сравнении с нарочито скупыми строч­ками советских газет. Второго февраля «Правда» пере­печатала короткую выдержку из либеральной «Ман­честер Гардиан»:

«Из бесед между различными государственными деятелями, присутствовавшими на похоронах короля Георга V, наиболее знаменательными следует считать беседы с государственными деятелями СССР, хотя ниче­го нового не обсуждалось... Дружественные беседы, которые Тухачевский вел с рядом влиятельных лиц, могут, возможно, рассматриваться как знаменующие новый период в отношениях между Англией и СССР».

В последующие дни в газете появлялись лишь ску­пые, сугубо протокольные сообщения:

«Пражская печать о пребывании тт. Литвинова и Тухачевского в Лондоне». (Третье февраля.)

«Встреча тов. Тухачевского с начальником штаба военно-морских сил Англии». (Четвертое февраля.)

«Полпред СССР в Англии тов. Майский дал сегод­ня завтрак, на котором присутствовали английский военный министр Даф-Купер... Маршал Советского Союза тов. Тухачевский, советский военный атташе в Англии тов. Путна и др.». (Пятое февраля.)

И все, и более ни слова. Вплоть до заметки о возвра­щении наркома иностранных дел тов. Литвинова в Москву. Где Тухачевский, неясно: то ли прибыл вместе с Максимом Максимовичем, то ли продолжает оставать­ся в Лондоне, то ли отбыл оттуда в неведомом направ­лении. Кому следует, знают.

Жестко отмеренный на секретных весах рацион. Но и в капле воды отражается мир. Несколько капелек, вы­хваченных из нескончаемого потока вселенских новос­тей. Как проследить сокровенные их пути в планетар­ном круговороте типографской краски и канцелярских чернил? Трансмутации текучих стихий неподвластны людскому взору. Чистым невидимым паром восходят воды и плывут в облаках, бронзовеют навечно сухие чернила, и кровь, вобравшая соль океана, возвращает первозданную горечь обратно в моря.

Сообщения информационных агентств и радиопере­хват были подвергнуты тщательному отбору. В окон­чательный обзор вошло только то, что могло так или иначе заинтересовать вождя. Общие места о перерож­дении советского режима и обострившейся борьбе за власть давались в кратком пересказе. Абзацами цити­ровались лишь наиболее характерные материалы. Пер­венство на сей раз было отдано не столько конкретным фактам, сколько рассуждениям о шансах на успех «со­ветского кандидата в Наполеоны».

На фоне досужих гаданий насчет кремлевского пере­ворота даже вполне невинные фразы приобретали зло­вещий подтекст. В том числе и перепечатанные «Прав­дой» кондовые обороты: «Ничего нового не обсужда­лось», «Сердечность и откровенность с обеих сторон знаменуют новый период в отношениях». Единой капли бывает достаточно, чтобы подозрение превратилось в уверенность. Но вызревшее решение уже не нуждалось в подпитке. К общему итогу на счетах добавлялись еще две-три костяшки — только и всего. Лишний повод задуматься — не больше. В сущности, ничего нового, как в «Правде».

«Ничего нового?.. — анатомируя мысль, спросил Сталин.— Но разве новое не есть хорошо забытое ста­рое? Невыкорчеванные подчистую корни, например? Двурушничества, предательства? И с кем, позволитель­но спросить, «откровенничать»? «Сердечность» с кем? Со злейшим врагом первого в мире социалистического государства?»

Множа вопросы, Сталин методично сводил их к одному-единственному ответу. Конечный вывод неявно пред­шествовал взаимоувязке посылок, подстраивал ее под себя. Поэтому все сходилось. Он сосредоточенно вчиты­вался в обзор, подчеркивая синим карандашом отдель­ные фразы и фамилии. Отложив последнюю страницу, раскрыл папку с разработками крупного политического процесса, который придется провести в две фазы. На сегодня это стало первоочередной задачей. Остальное могло обождать. Всему свой срок. «Хорошо ли это?— продолжал анализировать Сталин.— Неплохо. При ны­нешних условиях это действительно неплохо, так как одно должно вытекать из другого».

Он заново пробежал длинный перечень бывших оппозиционеров, пометил несколько фамилий и пере­нес их из второго списка в третий. Словно колышек вбил для грядущей стройки. Намечая подобные перестанов­ки, он не только отрабатывал логику очередности, когда звено цепляется за звено, но и продумывал новые раз­ветвления, подчас неожиданные. Такие решения не мог­ли считаться окончательными. Диалектика жизни всегда вносила свои коррективы в умозрительную после­довательность... Смирнов все' еще не дал показаний, но так или иначе его фамилия должна прозвучать. И еще какая-нибудь, пусть даже третьестепенная, но с дальним прицелом на армию. Порядок имен должен именно вы­текать, причем самым естественным образом, по ходу дела. Словно круги по воде от внезапно упавшего камня.

Подбор подходящих кандидатур отнимает уйму дра­гоценного времени. Начинать всегда трудно. Только итоговый росчерк не требует длительных размышлений.

И в самом деле, окончательные решения вождь вы­носил без проволочки.

Однажды — это было двенадцатого декабря трид­цать третьего года, незадолго до полуночи — он вместе с Председателем Совнаркома Молотовым подписал тридцать списков приговоренных по первой категории! Просмотр 3187 фамилий, среди которых встретилось немало знакомых, занял тогда не более часа. Чтобы проветрить мозги, спустились потом в кинозал и до утра гоняли комедийные фильмы.

На протяжении последних двух лет общее количест­во репрессированных стремительно возрастало, и па­мять начала давать сбои. Работая как-то над очередным списком, Сталин добавил несколько новых имен, кото­рые так и просились в схему, но вскоре выяснилось, что они вовсе не новые, а, наоборот, безвозвратно прошли по другому делу. Кажется, Ягода так и сказал: «без­возвратно». Нет ничего ошибочнее такого вывода. Ухо­дят люди, но остаются дела. Бумаги переживают людей.

Ягода предлагает осудить и расстрелять троцкис­тов, уличенных в терроре. Остальных — этапировать в дальние лагеря. Всех подчистую: отбывающих ссылку и вычищенных из партии. Ему кажется, что это ради­кальное предложение. Но разве принадлежность к оп­позиции ограничивается формальной поддержкой плат­формы Троцкого?

Сталин направил письмо наркома на заключение прокурору Вышинскому. Пусть поглядит со своей ко­локольни.

В раздумьях о Тухачевском вождь вновь сопоставил два не получивших развития эпизода. В свете последних данных они обретали новые примечательные черты.

...Сигналы о заговорах в верхних слоях РККА пос­тупали неоднократно. С самого начала гражданской и по сегодняшний день. Писали и на Тухачевского, кляня его во всех смертных грехах, от пьянства до изме­ны. При проверке подобные обвинения, как следовало ждать, не подтверждались. Но в конце двадцатых годов были арестованы два военспеца из бывших офицеров, которые дали показания, что заговор действительно имеет место и не кто иной, как Тухачевский, является его вдохновителем. Получив из ОГПУ копии протоколов, Сталин переадресовал их тогдашнему Председателю Комитета партийного контроля и народному комиссару Рабоче-крестьянской инспекции Орджоникидзе.

«Прошу ознакомиться,— значилось в резолюции.— Поскольку это не исключено, то это возможно».

Разговор с Серго состоялся тяжелый. Сталин отсту­пил, оставшись при своем мнении: возможно все, что не исключено. Все эти Тухачевские, корки, уборевичи, авксентьевские — какие они коммунисты! Для восемнад­цатого брюмера они годятся, но не для Красной Армии.

Спустя два года ГПУ Украины арестовало новую группу военных, служивших в штабе и частях Киев­ского округа. Бывшие офицеры, они обвинялись в контр­революционном заговоре с целью уничтожения коман­дования. Почти все арестованные дали показания, что намеревались убить командующего войсками округа Якира, его заместителя Дубового и начальника полит­управления Хаханьяна. После этого они якобы намере­вались перебить армейских коммунистов, поднять вос­стание и отторгнуть Украину от Советского Союза.

Начальник Украинского ГПУ Балицкий ознакомил с протоколами допроса Якира и Дубового, но те вместо благодарности принялись выгораживать несостояв­шихся убийц. «Это не укладывается в моем сознании,— сказал Якир.— Неужели они стали изменниками, а мы, коммунисты, оказались столь близорукими?.. Нет, нет и еще раз нет!..»

Созвонившись с Орджоникидзе, Якир и Дубовой спешно выехали в Москву. Григорий Константинович внимательно выслушал их доводы, записал факты противоречий и искажений в показаниях арестованных.

«Ничего не обещаю,— предупредил Серго,— но сде­лаю все, что смогу». Заняв влиятельный пост Председа­теля ВСНХ, он уже не занимался партийным и рабоче- крестьянским контролем. Пытаясь вступиться за самых близких товарищей, почти всякий раз натыкался на непреодолимую стену. Потом долго и трудно переживал обиду. Но переступить через себя все же не мог и вновь требовал, убеждал, просил. Просьбы давались ему осо­бенно тяжко.

После «шахтинского дела», «харьковского центра», «московского центра» многие руководители промыш­ленности сидели за вредительство и шпионаж. А тут только закончился открытый процесс «Промпартии», возглавляемой директором Теплотехнического инсти­тута Рамзиным, ожидалась очередная волна. Какой-то остряк — как всегда, кивали на Радека — прозвал тюрьму «домом отдыха инженеров и техников». Сот­рудники ВСНХ занимали среди «отдыхающих» далеко не последнее место. И все, как на подбор, лучшие кадры — самые талантливые, самые образованные, самые порядочные.

Пережив бессонную ночь, Серго все-таки позвонил тогда Сталину.

«Я этими делами не занимаюсь,— Сталин предпочел остаться в стороне.— Поговори с Ягодой».

Ягода проявил подчеркнутое внимание и пообещал разобраться. Вскоре почти все арестованные команди­ры вернулись в округ. Балицкого с Украины отозвали. Поговаривали даже о закате карьеры. Но через три года на XVII съезде Балицкий вместе с другим видным чекистом Евдокимовым были избраны в члены ЦК. Тог­да же в высший партийный орган вошли Ягода, Ежов, Берия, Поскребышев и Мехлис. Полным членом стал и командарм Якир. Тухачевского и Уборевича избрали кандидатами.

Зато Голощекин, Квиринг, Колотилов, Ломинадзе, Ломов, Орахелашвили, Румянцев, Картвелишвили и другие подозрительные вождю старые большевики во­обще не вошли в новый состав Центрального Комитета. Распространился слух о том, что против кандидатуры Сталина было подано 270 голосов. Затонский якобы доложил о результатах голосования Кагановичу, ко­торый распорядился изъять 267 бюллетеней и заменить их чистыми. Как бы там ни было, но на заключительном заседании объявили, что против товарища Сталина проголосовали только трое. Таким образом он набрал столько же голосов, сколько Киров — «трибун партии».

«Я считаю, что совершенно неважно, кто и как будет в партии голосовать; но вот что чрезвычайно важно, это — кто и как будет считать голоса»,— ска­зал Сталин еще в двадцать третьем году, объединившись с Зиновьевым и Каменевым против Троцкого.

Это высказывание придавало определенный вес опас­ной, распространяемой шепотом молве. Знающие люди уверяли, что крамольные бланки были переданы на предмет возможной идентификации в ОГПУ, вскоре преобразованное в Комиссариат внутренних дел. Как- никак образцы почерка под рукой: делегаты съездов заполняли соответствующие анкеты. Сравнить их с впи­санными, на место вычеркнутых, фамилиями в изби­рательных бюллетенях не составляло затруднений. Говорили, что именно это голосование, которое в иных обстоятельствах могло стать роковым, заставило Ста­лина резко расширить масштаб превентивных мер, принявших после убийства Кирова лавинообразный характер. Получалось, что новый состав ЦК и весь го­лосовавший за него съезд как-бы поставлены на очеред­ность. В глазах Сталина заговорщики сами разобла­чили себя. Бели каждый пятый делегат оказался врагом, то не могло быть веры и остальным. Ведь все, что не исключено, безусловно, возможно.

Непосредственные свидетели событий, особенно те из них, кого избрали в руководящие органы, не принима­ли всерьез умозаключения подобного толка. Никогда прежде партия не проявляла такой единодушной готов­ности, такого неподдельного энтузиазма следовать гениальным предначертаниям вождя, как в те неза­бываемые дни. Это был съезд победителей. «За» прого­лосовали все (кроме троих), и каждый мерил других по себе: «Я-то был «за»!» Об истинных намерениях Сталина знал только сам Сталин.

...Сопоставляя теперь те давние сигналы — в обоих случаях значились бывшие офицеры,— он объединял Тухачевского не только с Якиром (ближайшие друзья, общий защитник), но и с Уборевичем. Всегда и повсюду эта троица держалась вместе. Попытки расколоть ново­явленных мушкетеров, возвысив кого-нибудь одного, не увенчались успехом. Уборевич первым не оправдал надежд, когда его в тридцатом году назначили замес­тителем наркома. Он не только не отказался от внеслу­жебных связей с Тухачевским, но еще сильнее подпал под его влияние. Пришлось перебросить в округ. И Якир, несмотря на оказанное на съезде доверие, не понял, к чему обязывает высокое звание члена ЦК. По-преж­нему глядит в рот самозваному «наполеончику».

«Случайно такое поведение? — Сталин сделал фи­лософское обобщение.— Видимо, не случайно. Простая диалектика учит различать за каждой случайностью непознанную закономерность».

Поступивший из Англии материал определенно заслуживал самого пристального внимания. Товарищ Ягода почему-то не пожелал докопаться до конечной сути в делах с бывшими царскими офицерами. А вот Ежов верно разобрался в обстановке и оперативно от­реагировал.

Сталин лишний раз убедился в том, что генеральное обновление следовало осуществить еще тогда, в начале первой пятилетки. По всем линиям сразу, включая армию.

Слишком много подозрительных совпадений. Туха­чевский и этот... троцкист Путна тоже ведь вышли из старой армии? Из гвардейского Семеновского полка? Теперь все складывалось, как в домино: прошлое и нас­тоящее. Балицкий правильно сориентировался, решив вначале избавиться от старого балласта, но немного поторопился, переборщил. Не следовало сразу под­нимать вопрос об отторжении Украины. Слишком мел­кие фигуры и слишком крупный вопрос. Не только круп­ный, но и несвоевременный. Ради кого могли стараться столь ничтожные люди? Ради панской Польши? Даже тогда это звучало неубедительно. Тем более теперь, когда на карте Европы возникла новая политическая реальность — германский фашизм. Не убаюкивать надо партию, а развивать в ней бдительность, не усыплять ее, а держать в состоянии боевой готовности, не разо­ружать, а вооружать, не демобилизовывать, а держать ее в состоянии мобилизации.

ОГПУ определенно оказалось не на высоте задач, поставленных самим ходом истории. Многое из того, что еще предстоит выполнить, можно было решить еще тогда, в самом начале тридцатых годов. Статья Горь­кого «Если враг не сдается — его уничтожают», кото­рую в один и тот же день опубликовали в «Правде» и «Известиях», предназначалась для куда более крупной дичи, чем какие-то там спецы.

Заряженные жаканом патроны Ягода израсходо­вал на жалких куропаток, фактически дезориентируя партию.

Соединив животрепещущие связи времен, Сталин устремил взор в грядущее. Вырисовывалась стартовая площадка, одинаково годная как для очередного меро­приятия, так и для более отдаленных планов.

Получалось грозно и убедительно: «Все трое посеща­ли Германию? Определенно посещали. И Тухачевский, и Уборевич, и Якир. Особенно Тухачевский. Он не только находился в немецком плену, но и неоднократно ездил в Германию, много чаще, чем остальные».

Сталин вновь обратился к спискам. Продуманный порядок обещал максимально широкий охват.

В первую очередь следует дожать до конца Зиновьева и Каменева. Они обязаны прямо, а не косвенно взять на себя вину за убийство Кирова. То же самое надо сказать и о сотрудничестве с фашистскими разведками. Без всяких уверток... Этот вопрос должен быть исчерпан под личную ответственность Ягоды.

Он позвонил Ежову.

—      Слушаю, товарищ Сталин! — тот без промедле­ния поднял трубку.

—      Посмотрите, сколько раз был в Германии Путна и когда он был там в последний раз?

 

9

Григорий Дорошенко перешел границу ночью, дож­давшись туманов, которые наползли вместе с оттепелью. Без проводников он бы наверняка заблудился в чащобе слуцких лесов или сгинул без покаяния, провалившись в заметенную снегом трясину. Зима стояла теплая, и болотные ямины лишь сверху схватило тонким ледком. Хлопцы подобрались опытные. Выложиться, конечно, пришлось сполна: и по кочкам попрыгать, и в сугробах належаться. Крюк тоже получился порядочный, но тут уж ничего не поделаешь. «Окно» под Острогом после очередного провала следовало забыть навсегда. НКВД и польская стража плотно обложили район. Украинский центр в Ровно находился под неусыпным наблюдением многих служб, и у каждой были свои расчеты.

Пистолет Григорий оставил на первой ночевке — в заброшенной землянке полещука-смолокура. С ору­жием лучше не связываться. Чистое самоубийство. Времена лихих набегов минули навсегда. Дорошенко больше полагался на документы и петлицы железно­дорожника. Паспорт, в меру засаленный профсоюзный билет и потрепанное удостоверение «Ворошиловского стрелка» выглядели надежно. Подмена фотокарточки могла обнаружиться лишь при серьезной экспертизе.

Словом, пистолет ни к чему. Надо быть последним дур­нем, чтоб самому нарываться на неприятность. Три запечатанных пачки — купюрами по десять червон­цев — были зашиты в подкладку ватника, а шифров, инструкций и прочей шпионской ерунды Григорию, слава богу, не дали. Только гроши для агентуры в Проскурове. Сперва все шло как по писаному. Дорошенко без приключений добрался до станции, приобрел бес­плацкартный билет и занял место в переполненном общем вагоне. Ехали, как в гражданскую, друг на друге. Бабы с корзинами, дядьки с мешками, кормящие ма­тери. И почти каждый что-нибудь жевал: кто — чесноч­ную колбасу, кто — просто краюху с солью. В дальнем конце наигрывала гармошка. Осовев от спертого возду­ха, сонно всхлипывал на верхней полке белоголовый пацан. Что здесь, что в Румынии, что в Польше — одна убогая маета. Совсем некстати вспомнился залитый солнцем Крещатик. Золотые купола на Владимирской горке. Кремовые, как сливочная помадка, соцветия каштана. Какая жизнь была! Какая дивная жизнь... И все как сгинуло разом. Ни родины, ни семьи. Отец умер от разрыва сердца, мать убило шальной пулей на улице, сестричек разметало по белу свету. Туська, надо думать, в Париже, Оксана — в проклятом Галлиполи. Ни кола ни двора.

Вагон качало из стороны в сторону. Поезд то еле тащился, то вдруг, гремя всеми суставами, прибавлял ход, и запотевшее окошко заволакивало рваными клу­бами пара. В мутных просветах мелькали березовые стволы, заброшенные погосты, редкие полустанки. Та­кая же, как и всюду, но смутно припоминаемая, един­ственная на свете земля. Чем дальше, тем явственнее проступали приметы: сглаженные белым покровом очертания яра, колокольня с пробитым прямым попа­данием куполом, щербатый кирпич станционной стены. Мало что изменилось тут за пятнадцать невесть куда провалившихся лет. Здесь, здесь по этим раскисшим в ту пору дорогам, прошел Дорошенко до самого Проскурова. Скорее прополз, чем проехал и прошагал. Вязли лошади по колено; опрокидывая тачанку, валились на бок. В разъезженных колеях засасывало колеса орудий. Выпрягали под грохот разрывов, вминаясь в холодную грязь, потом тащили волоком, подпирая плечами лафет. Развеянная в полях конница, задранные в дымное небо стволы — ледяной ноябрь двадцатого, трижды проклятого года... Разве такое забудешь? Особенно то, последнее, утро в Шаргороде.

Гетман Петлюра планировал наступление на один­надцатое, но красные ударили на день раньше. Обру­шившись двумя ударными колоннами, они прорвали фронт на участке Шаргород — Черновцы. Генерал-хорунжий Удовиченко, отступив к Могилеву-Подольскому, попробовал организовать оборону, но не сумел удер­жать город. Собственно, все было потеряно уже тогда. Уборевич, командовавший четырнадцатой армией боль­шевиков, повернул на север и во встречном бою разбил донские и гайдамакские сотни. Маневр стоил ему потери Литина. Как окрылила тогда маленькая победа! Юный подхорунжий Дорошенко воспринял ее как знак небес. Смяв растянувшийся фланг четырнадцатой, армия Украинской народной республики, казалось, получала шанс хоть ненадолго закрепиться, но Уборевич бросил в бой Червоноказачий полк и стрелковую дивизию. Пришлось оставить Литин и отступить к Проскурову. Потом началось повальное бегство. Очнулись уже в Румынии, когда все было кончено. Киев оккупировали москали, Правобережную Украину — польские паны. Все муки и жертвы оказались напрасными.

Подхорунжий Дорошенко вынужден был зараба­тывать себе на жизнь работой на скотобойне. Там его и нашел приятель покойного отца Роман Смал-Штокий, бывший посланник и полномочный министр Украин­ской народной республики в Берлине.

Убаюканный мирным балаканьем соседей, которые без продыха лупили крутые яйца, Дорошенко незаметно уснул. Снились ему пылающие поля неубранного под­солнуха. Он порывался бежать, но, скованный какой-то могильной тяжестью, едва разгибал суставы, силился позвать на помощь, а голоса не было — только грудь разрывалась в немом крике.

Из бредового омута выхватил резкий толчок сердца, отозвавшийся пульсирующей болью по всему телу. Дорошенко испуганно встрепенулся. Боком к нему в соседнем отсеке стоял военный, судя по кубикам — лейтенант, и проверял документы. То же болезненное оцепенение, словно сон еще длился, приковало Григория к скамье. Внутренне он бежал, перепрыгивая через чьи- то валенки и узлы, не успев осознать, что пути перекры­ты, и с другой стороны наверняка продвигается еще один проверяющий с таким же наганом на правом бед­ре. Как завороженный, вперился Дорошенко в эту ру­коятку с кожаным ремешком на кольце, выглядывав­шую из выреза кобуры. Безнадежное чувство захлоп­нутого капкана расслабило сжатые, готовые к прыжку мышцы.

Послушно, когда подошла его очередь, Григорий протянул паспорт. Пока лейтенант теребил замусолен­ные листки, сидел, полуобернувшись к окну, с неприт­ворным почти безразличием.

—      Куда следуете?

—      В Проскуров, товарищ командир.

Зорко прищурясь, лейтенант оглядел круглое улыб­чивое лицо, задержался на глазах, голубых, как у мла­денца, и снова уткнулся в паспорт.

—      По какой надобности?

—      В отпуск, к родным,— без запинки ответил До­рошенко. Он был готов к такого рода расспросам.

—      Пройдемте со мной,— сказал наконец лейтенант и, захлопнув паспорт, спрятал его в свою командирскую сумку.

Дорошенко приподнялся и, пригнув голову, вылез в проход. Как он и думал, там уже стоял наготове другой чекист. Сидевшие с обеих сторон граждане безучастно посторонились, как будто ничего не видели, не понима­ли и вообще грезили о чем-то потустороннем.

—      Возьмите вещи.

Они вышли в грохочущий тамбур, все трое, и молча канули в долгое ожидание. Лейтенант, замкнувший ключом обе двери, вынул пачку «Бокса», и протя­нул напарнику. Папиросы-гвоздики пахнули едким дымом.

—      Будете? — поколебавшись, предложил он задер­жанному.

Дорошенко непонимающе уставился на гильзы в измятой пачке, опустив голову, взглянул на свой путей­ский чемоданчик в судорожно сжатой руке:

—      Можно поставить?

—      Поставь.

Непослушные пальцы с трудом выцарапали папи­росу. Второй поднес горящую спичку. Так простояли они час или, может быть, два, пока лязгающий состав не пронзило замирающей дрожью.

«Шепетовка»,— успел прочитать Дорошенко.

Его провели мимо очереди, осаждавшей кран с ки­пятком, и посадили в пролетку. Извозчик лениво под­хлестнул каурую клячу, не спросив, куда ехать. Видимо, и так было ясно.

—       За что, товарищи командиры? — наконец дога­дался спросить Григорий.

—      Разберемся,— сказал лейтенант.

Подъехав к неказистому двухэтажному дому с же­лезным крыльцом, извозчик натянул поводья и фырк­нул: «Тпрру!»

Сначала, как и следовало ждать, был обыск, но какой-то небрежный, поверхностный: поворошили жал­кий скарб в сундучке, вывернули карманы, а подкладку почему-то не тронули и не прощупали швы. Сапоги и те не пришлось стягивать! Зная толк в подобных делах, Дорошенко затаил робкую надежду. Мало ли как быва­ет? Вдруг взяли по случайному подозрению? Выяснят и отпустят на все четыре без особой проверки...

С допросом, однако, не торопились. В камере, куда поместили Дорошенко, было забеленное окно с двойной решеткой и привинченная к полу железная кровать, лишь отдаленно напоминавшая тюремную койку. На полосатом матрасе лежали сложенная вчетверо просты­ня и байковое одеяло. Перед отбоем дали миску пшен­ной каши, кружку кипятка и два куска сахара на чет­вертушке черного хлеба.

Григорий съел все до последней крошки, затем рас­стелил постель, аккуратно сложил полосатые брюки и железнодорожную куртку. Стеганку с зашитыми в ней червонцами отобрали при обыске.

Помолившись на ночь с особым усердием, он заста­вил себя заснуть. Пробудился до света, отравленный смертной тоской. Вновь привиделся трещащий в огне подсолнух.

Допрос вел высокий чин с двумя шпалами на василь­ковых петлицах. Начал, как водится, с выяснения лич­ности. Дорошенко отвечал обстоятельно, без ненужной суеты, ни на йоту не уклоняясь от легенды.

Майор, а может, и старший майор — Григорий пу­тался в званиях — спокойно записывал.

—       С какой целью вы направлялись в Проскуров? — спросил он, покончив с формальностями.

—      В отпуск.

—      Почему зимой? Или дома не сиделось, гражда­нин... э... Вовченко?

—      Премирован за стахановский труд.— Дорошенко гордо выпрямился.— Хотелось отметить с родичами.

— Пьете? — неожиданно, но все так же, не повышая голоса, поинтересовался следователь.

—      Как сказать? — смутился Григорий.— По слу­чаю... Отчего и не выпить с радости?

—      А на какие деньги?

—      На свои, заработанные.

—      Родственников тоже намеревались угостить?

—      Уж как водится, товарищ начальник.

—      Правильно,— майор одобрительно, как показа­лось Григорию, кивнул.— Согласно описи, при вас об­наружено семнадцать рублей сорок восемь копеек... Не слабовато ли для таких наполеоновских планов? А, гражданин Вовченко?

Дорошенко смущенно передернул плечами.

—       Или вы заранее перевели соответствующую сум­му туда, в Проскуров,— майор выжидательно прищу­рился,— чтоб не сперли в дороге?..

«Издевается, гад,— у Григория похолодело в гру­ди.— Вот сейчас все и начнется...»

Он затравленно огляделся, ища выпотрошенные из злополучного ватника пачки.

—      С чего это вы так заерзали? Задело, небось, за живое?

—      Ас чего? — готовясь отступить на подготовлен­ные позиции (выигрыш по облигации, азартные игры), Дорошенко фамильярно осклабился.— Просто выпить вдруг захотелось, товарищ начальник. Зря растравили душу.

—      Так, значит? — майор поежился лицом, скры­вая зевоту.— Сидит человек в НКВД и мечтает... О чем, спрашивается? О стакане водки. Хорош ударничек.

—      А что? Товарищ Стаханов тоже, говорят, за­шибает.

—      Ваша настоящая фамилия? — перегнувшись че­рез стол, требовательно спросил следователь.

—      Вовченко,— Григорий виновато втянул голову в плечи.— Я ж говорил...

—      Меня интересует настоящая! — майор пристук­нул пальцами по краю стола.— Хватит ломать ко­медию.

—      Вовченко и есть, Влас Захарович Вовченко.

—      С какой целью ездили в Минск?

—      Никогда не бывал в Минске.

—      А в Киеве?

—      В Киеве?.. — протянул Дорошенко, как бы при­поминая.— Был прошлым летом на слете.

—      Бесполезно запираться, так называемый Вовченко. Нам известен каждый ваш шаг. Только чистосердеч­ное признание сможет облегчить вашу участь.

—      Ей-богу, товарищ начальник, не пойму, чего вам от меня надо! — взмолился Григорий. Определенно его принимали за кого-то другого.

—      Я вам уже сказал: чистосердечное признание. Кто, где и когда вовлек вас в контрреволюционный за­говор?

—      Какой еще заговор? — почти непритворно воз­мутился Дорошенко.— Да я всей душой за Советскую власть!

—      Ложь! — брезгливо бросил следователь.— Конеч­но, я допускаю, что ваши хозяева могли и не посвящать вас в свои преступные планы, но это не меняет сути дела.

Дорошенко только руками развел.

—      Не знаю ни про какие планы.

—       Тем более в ваших интересах оказать содействие в разоблачении подлых наймитов иностранных разве­док,— в голосе майора появилась нотка сочувствия.— Это, несомненно, зачтется... Вы действительно Вовченко?

—      Святой, истинный крест!

—      Ладно, это мы установим.

—      Вот спасибо, товарищ начальник! — со слезами на глазах поблагодарил Дорошенко. Допрос вновь воз­вращался к исходной точке.

—      Служили в РККА?

—      Не довелось.

—      Однако в Смоленске вас видели в форме старшего лейтенанта,— продолжал настаивать следователь.— Прибегнуть к маскараду потребовало задание?

—      Какое задание?! — Дорошенко находился на гра­ни срыва. Или он действительно разоблачен, и НКВД играет с ним, как кот с мышью, или произошла какая-то досадная путаница, которой не будет конца.

—      Какое задание, спрашиваете? — следователь от­ложил ручку.— Вам виднее... Все зависит от роли. Вам что больше нравится: агент иностранных разведок или добровольный курьер? — предложил он, словно на выбор.

—      Ничего такого не было! — ожесточенно отрезал Дорошенко.— Я честный советский рабочий.

—       Вы знаете кого-нибудь из этих людей? — майор вытряс из черного конверта несколько фотографий и разложил их на столе.

Григорий перебрал одну за другой, внимательно вглядываясь в лица. Никого из этих военных с двумя и даже тремя ромбами он, понятно, не знал.

—      Первый раз вижу.

—      Странно... Давно живете на Украине?

—      С самого детства.

—      И ни разу не видели наших знаменитых коман­диров? А еще на железной дороге служите... Вы что, газет не читаете? В кино не ходите?

—      Почему не читаю?

—      А я не знаю... Так у вас получается,— вновь пе­регнувшись через стол, майор отделил одну карточку.— Вот, например, комдив Дмитрий Шмидт, дважды орде­ноносец. Знаете такого?

—      Откуда?

—      Его в киножурнале чуть не целый месяц пока­зывали, перед каждым сеансом.

—       Не обратил внимания. Я другого Шмидта знаю, бородатого, который на полюсе...

—      Бывали в Арктике? В Ленинграде?

—      Какое там... Только в кино.

—       О больших киевских маневрах целый фильм отсняли. Не приходилось видеть?

—       Не припомню,— Дорошенко понимал, что идет проверка, и малейшая ошибка будет стоить ему голо­вы.— Наверное, не смотрел.

—      И зря. Мировой фильм. Лучше любого художест­венного. Сам Бубрик снимал! И вообще очень опытный коллектив: Нечеса, Малахов, Анци-Половский... Слы­хали про них?

Григорий виновато вздохнул.

—      Что ж, бывает... Комкор Илья Иванович Гарькавый тоже вам незнаком? — майор вынул из ящика журнал «СССР на стройке» с портретом на полстрани­цы.— Коренной украинец, герой... Сейчас на Урале вой­сками командует.

—      Вроде видал где-то, а читать мне недосуг, това­рищ начальник.

—      И вы по-прежнему утверждаете, что ваша фами­лия Вовченко?

—      Куда ж мне деваться от самого себя? Не пойму, хоть убейте! — Дорошенко закачался, обхватив расто­пыренными пальцами голову. Напряженно искал, как обойти ловко подстроенную ловушку.— Ну, пью я, начальник, пью... Начхать мне на ваши журнальчики.

—       Совсем, выходит, не интересуетесь жизнью Совет­ской страны? Прямо-таки анахорет... При всем при том ' стахановский труд, слеты. Концы с концами не сходят­ся, гражданин ударник.

—      У меня сходятся, будьте уверены. Кого надо, тех знаем: Чубаря Власа Яковлевича, Григория Ивановича Петровского, товарища Любченко.

—      А этих? — майор выдвинул ящик стола и вынул газету, сложив ее так, что оказались видны только два помещенных на первой странице портрета.

—      Товарищ Уборевич, товарищ Якир,— не скрывая торжества, просиял Дорошенко. Ему ли было не знать.

—       Не совсем, значит, оторвались от действитель­ности? — казалось, и майор остался доволен удачным ответом.— Угадали: Иероним Петрович и Иона Эм- мануилович,— протянул он с загадочной интонацией и неожиданно заключил: — Сейчас вы будете подверг­нуты очной ставке.

Дорошенко испуганно отшатнулся, но быстро взял себя в руки. Охочий на сюрпризы следователь нажал кнопку. В кабинет ввели высокого, чуточку сутулова­того мужчину с изможденным лицом. Опустив голову, он остановился на пороге.

—      Надеюсь, знакомы? — майор ободряюще кивнул Григорию.— Приглядитесь как следует.

Дорошенко слегка развернулся и исподлобья покор­но взглянул на нежданного напарника. Нет, он никог­да не встречал этого человека. Следователь опять брал на пушку. Вид незнакомца говорил сам за себя. Жел­тые, как выцветший йод, тени кровоподтеков, тем­ный кружок от ордена на груди, следы сорванных зна­ков различия.

—      Первый раз вижу,— твердо сказал Григорий. «Комбриг»,— определил он по отпечатку одинокого ромба.

—       Так и запишем,— со скрытой угрозой заметил майор и, выйдя из-за стола, вразвалочку приблизился к разжалованному командиру.— А вы узнаете своего связника?

—      Никогда не встречались,— ответил тот, не под­нимая лица.— И никакого связника у меня нет.

—                     Так ли, бывший комбриг Лазарев?.. Кого вы ждали тридцать первого декабря у дома комдива Саблина?

—      Деда Мороза,— угрюмо процедил комбриг.

—      Шутить вздумали? — следователь прошелся от стены до стены. — Как бы опять не пришлось каяться...

—       Какие уж тут шутки... Новый год собирался встретить...

—      У комдива Саблина? Вместе с начштаба авиа­бригады Кузьмичевым?

—      Не вижу в том никакого криминала.

—      Не вам судить.

Наблюдая за работой следователя как бы со стороны, Дорошенко с замиранием ощутил свою полную обре­ченность. Все тут давно решено и расставлено по полоч­кам. Допытываясь и уточняя, майор не столько инте­ресовался ответами, сколько пытался внушать, как какой-нибудь гипнотизер.

—      Еще раз спрашиваю, Лазарев, кому вы назначили встречу в указанный день?

—      Барышне, я уже говорил.

—      Ах, барышне! И барышня, конечно, опаздывала?

—      Уж так получилось.

—      Между прочим, барышни тоже могут быть за­вербованы фашистской разведкой... Последний раз спра­шиваю: где и когда вы встречались со связником? — майор остановился за табуретом Дорошенко.— Или с кем видели этого гражданина?

—      Категорически отметаю все обвинения в изме­не! — комбриг Лазарев до крови прикусил губу.— Граж­данина не знаю, никогда его раньше не видел.

Следователь вернулся к столу и записал показания.

—      Подпишите,— он поманил Лазарева.

—      Ничего не буду подписывать.

—      Будете, еще как будете! — майор вызвал кон­воира.— Уведите арестованного... Выкручивается, сво­лочь,— как бы про себя пробормотал он.— Ну, ничего, мы выкорчуем шпионское гнездо до самой верхушки...

Раздраженно обмакнув перо, он занялся какой-то писаниной, не обращая внимания на окончательно сникшего Дорошенко.

Исписав целый лист, майор удовлетворенно накрыл его заляпанной розовой промокашкой и устало потя­нулся.

—      Встать! — вдруг скомандовал он, упруго припод­нявшись, и мастерским «крюком» обрушил Дорошенко на пол. Затем несколько раз расчетливо ударил по реб­рам носком сапога. Корчась от боли, Григорий едва успевал прикрывать голову. Избиение прекратилось так же внезапно, как и началось.

—      Утречком увидимся снова,— заверил следова­тель.— Советую хорошенько подумать.

Но назначенная встреча — Дорошенко ждал, стра­дая от неизвестности,— так и не состоялась. Два долгих, отравленных безысходностью дня и две изнурительных ночи прошли в одиночестве. Кости болели, но не смер­тельно.

Промучившись в неведении, Григорий почти обра­довался, когда заскрежетали отворяемые засовы и его выкликнули на новый допрос. Скрывая колотивший озноб, переступил он порог знакомого кабинета.

На месте майора сидел другой человек, в котором Дорошенко не сразу признал снявшего его с поезда лейтенанта.

—      Пройдите, Вовченко,— пригласил он, указав на табуретку.

Григорий робко присел, стараясь не глядеть на широкий подоконник, где рядом с горшком бальзамина лежала ватная телогрейка. Сундучок, тоже не без зна­чения, притулился на видном месте, возле следователь­ского стола. Разговор предстоял серьезный, может быть, окончательный.

С первых слов лейтенант дал понять, что не наме­рен играть в прятки.

—       Мы проверили ваши показания, Влас Захаро­вич,— объявил он, потянувшись за ватником.— Дей­ствительно, вышла ошибка. Получите вещички по описи.

От неожиданности Дорошенко едва не слетел на пол. Буззвучно шевеля запекшимися губами, выпря­мился на непослушных ногах и тут же вцепился в угол стола.

—       Распишитесь,— лейтенант передал ему ручку, закончив перечисление.

С нажимом, как пропись в приготовительном классе, он вывел букву за буквой. Кожей живота осязая заши­тые пачки, вышел из калитки в железных воротах на не­знакомую улицу.

«Непостижимо уму!..»

 

10

После трагической смерти Надежды Сергеевны Ал­лилуевой Сталин предложил Бухарину обменяться квартирами. Он не мог, вернее, не желал оставаться в доме, сами стены которого напоминали о том, что над­лежало забыть раз и навсегда. Было и прошло. Кончено. Так же бесповоротно расстался он и с Зубаловской дачей.

Сидя на кровати в той самой комнатке, где раньше спал Сталин, Николай Иванович явственно ощущал гнетущее действие невидимых излучений. Камень, штукатурка, паркет — все было насыщено чуждой во­лей, угрюмой, безжалостной.

Зубная сверлящая мука не позволяла забыться. Целую ночь Бухарин не сомкнул глаз. Он вставал, ме­тался из угла в угол, глотал какие-то таблетки, прикла­дывал согревающие компрессы, ненадолго ложился и вновь вскакивал, вымеряя спальню шагами. Ничего не помогало. Загнанный мозг рисовал самые мрачные виды.

Боль и бессонница до крайности обострили вызре­вавшее ощущение безысходности. Зримые приметы ее и знаки, скорее угадываемые, нежели отчетливо разли­чимые, обложили со всех сторон. Предчувствие беды отравляло сны, не приносившие отдыха, било по нер­вам трелью телефонных звонков.

Не спасала даже работа. Она требовала полной отдачи, почти самозабвения, когда невозмутимая мысль льется естественно и свободно. Академия наук, «Извес­тия», лекции, книги, брошюры — дел хватало по горло. Недоставало сосредоточенности, что оттесняет все пос­тороннее за невидимую черту. Чутко пульсирующие сторожки не позволяли увлечься, понуждали к дей­ствиям, которые тут же отвергались рассудком. Раз­двоенность сознания, неплодотворная сама по себе, изнуряла до крайности. Участились резкие перепады настроений. Всплески нездоровой восторженности часто заканчивались слезами. Из кризиса выводил выра­ботанный десятилетиями автоматизм. Редакционная карусель, чтение, прогулки, живопись... Вовлеченность в процесс возвращала, пусть ненадолго, забытое чувство умиротворения. Тянулись, тянулись бледные вымучен­ные ростки к неясному проблеску среди мятущихся клочьев отчаяния. Перебирая в часы бессонницы край­ние варианты, готовя себя к самому худшему, Николай Иванович все чаще останавливался на ссылке. Пусть так, лишь бы поскорее вырваться из невыносимых тисков. Молодая жена ожидала ребенка. Поздняя лю­бовь, вдвойне драгоценная, нечаянная — ради этого стоило бороться и жить. А работать можно везде. Идил­лические воспоминания об Онеге, куда его выслали в одиннадцатом году, обволакивали видимостью успо­коения. Размеренные занятия, охота, пленэр, коллек­ции — Бухарин как бы заранее предвкушал тихие досу­ги ссыльного поселенца. Только бы не разлучили с семьей, а остальное как-то устроится. Что, в сущности, надобно человеку? Внутреннее согласие — не больше. Без него тускнеют любые краски, ничто не радует и не хочется ничего. Сплошной серый фон, точно смотришь сквозь траурную вуаль.

Уговаривая, почти заклиная себя, Николай Ива­нович понимал, что лукавит. Если и в самом деле дойдет до ссылки, то он воспримет это не менее болезненно, чем вывод из Политбюро или вынужденный уход из «Прав­ды». От себя никуда не деться. Его неуклонно тащило вниз по крутому склону, и боль потерь слилась с маетой ожидания.

За окнами занимался мутный, как молочная сы­воротка, рассвет. Десну раздуло. Малейшее касание языком сотрясало ударом тока. Но стало как будто легче.

—      Ты ужасно выглядишь! — испугалась Анна Ми­хайловна.— Нужно немедленно вызвать врача.

—       Не беспокойся. Лучше я сам схожу,— он принял­ся торопливо одеваться. Судя по ознобу, поднималась температура. Эмоциональная подавленность сгущала мерзейшее ощущение полного нездоровья. Не терпелось скорее выйти на свежий воздух, окунуться в уличную суматоху, отвлечься, забыть. Идти, впрочем, было всего ничего — через дорогу, мимо Манежа.

Выйдя из ворот, Бухарин переждал, пока проедет троллейбус, и перешел на другую сторону. Возле ке­рамической звездочки с серпом и молотом над подъез­дом Кремлевской поликлиники еще светился желтый плафон. Едва Николай Иванович потянулся к латун­ной ручке, как из застекленных дверей с плиссирован­ными занавесочками выскочил Григорий Сокольников. По-прежнему красивый, самоуверенный, в модном, купленном за границей пальто.

—      Здравствуй, Николай,— он сдержанно, без улыб­ки кивнул.— Не самое веселое место для встречи?

—      Есть и похуже,— Бухарин хотел ответить шут­кой, но неодолимая жажда хоть какой-то разрядки хлынула откровением.— Не пройдет и двух лет, и Коба нас перестреляет.— Вздрогнув от собственных слов, Николай Иванович испуганно обернулся. Его заряжен­ный пророческой энергией голос упал, полублаженный блуждающий взгляд ушел внутрь.— Так-то, Григо­рий,— он истощенно сник.— Прощай, Григорий.

Породистое матово-смуглое лицо Сокольникова ос­талось невозмутимым. Неприятная встреча, ненуж­ная. И вообще, к чему этот плач на реках вавилонских? Слишком поздно.

Он открыто выступил против Сталина еще в двад­цать пятом году, на четырнадцатом съезде. Бухарчик был среди тех, кто с ревом и топотом забросали его каменьями. А ведь тогда, в самый расцвет нэпа, все могло сложиться совершенно иначе. Рыков — Предсовнаркома, Томский — вожак профсоюзов, Бухарин, помимо остального,— член коллегии ОГПУ. Словом, крепко сидели в седле. К ним и Дзержинский прислу­шивался. И вообще была совершенно иная обстановка в стране. Но они предпочли поддержать генсека, Чингис­хана, как всего три года спустя изволил выразиться Бухарчик. Грош цена запоздалым прозрениям. Ничего, кроме крупных неприятностей, они не приносят. О том разговоре (третьим был Каменев) кто-то донес Сталину. За что ни возьмись, либо предательство, либо гнусный фарс. Текст беседы, разумеется в искаженном виде, был напечатан в Париже, в меньшевистском «Социалис­тическом вестнике». Кто передал? Какими путями? Сплошной мрак.

Постояв с минуту у закругленного угла поликли­ники, выстроенной в подчеркнуто утилитарном кон­структивистском стиле, Сокольников медленно натянул кожаные перчатки. Без всякой на то надобности он перешел на другую сторону улицы Коминтерна и за­шагал к воротам Кремля. «Не пройдет и двух лет...» — отдавалось в ушах неотвязным рефреном.

—       Ты чем-то расстроен, Гаря? — встретила его жена и, не дождавшись ответа, заговорила о собственных неурядицах: кто-то из собратьев-писателей опять ляг­нул ее на собрании.— Хоть совсем уходи из литерату­ры, не то мещане с партбилетом вгонят в гроб,— ч пожа­ловалась она.— Абсолютно невозможно работать.

— Ох уж эти телефонные доброжелатели! В их пере­даче самые невинные слова превращаются чуть ли не в политическое обвинение. Не обращай внимания. Ли­тературные царапины скоро заживут. Вспомни, как ты убивалась, когда узнала о злой шутке Карлуши, а в результате? Пшик! Рассосалось, как детский синяк.

—      И ты называешь это шуткой? — вспыхнула Гали­на Иосифовна.— Подлость — вот единственное слово!

Нет, ничего-то она не забыла. Радек знал, что творил. Придумал-таки, как побольнее ударить: «Хорошая книжка Серебряковой, написанная Сокольниковым».

—       Успокойся,— Сокольников подосадовал на свое явно неуместное напоминание. («Для женщин нет ме­лочей».) — Путь к звездам тернист. Ты же хорошо пишешь. Не по-женски, по-мужски, в хорошем смысле слова,— быстро поправился он.— Сейчас тебе приходит­ся воевать со всякими ермиловыми, а выйдя из Союза писателей, будешь отбивать атаки соседки по лестнич­ной площадке. Изменятся только масштабы. Выбирай, что лучше...

—      Ты, как всегда, прав, Гаря. Прости.

—      Знаешь, кого я сейчас встретил? — Сокольников не хотел волновать жену, но бухаринское пророчество невольно сорвалось с языка.— Я сразу подумал о пред­сказании Казота, помнишь? — закончил он, не испытав облегчения.

—      Якобинский террор? У нас?

—      Разве что в случае войны,— словно бы размыш­ляя вслух, почти вынужденно признал он.— И это будет куда страшнее. Французы гильотинировали тогда что-то около четырнадцати тысяч, а у нас, как ты понимаешь, масштаб иной. Сотни тысяч, миллионы невинных жертв... И, как всегда, это будут лучшие люди. Остается надеяться, что нам удастся избежать войны.

—        Какое трудное время, Гаря! Мы и сами себе боимся признаться, что живем под гнетом невыносимых тяжких предчувствий. Таинственные смерти, глухое отчуждение друг от друга... Я говорю не о нас с тобой, но о близких нам людях, товарищах. Все мы словно бежим от мысли о беде, легко обманываем себя, стра­шимся вглядеться в завтрашний день. Почему так, Гаря? Неужели это все от него? — Галина Иосифовна сознательно не назвала имени. Так уж было у них заведено. Когда она впрямую спрашивала мужа о Ста­лине, он либо отмалчивался, либо уходил от ответа. «Твое дело — литература,— следовала обычная отпо­ведь.— Политическое ремесло всегда связано с грязью. Оно не для тебя. Трудная это штука, политика. Пиши книги, объективно, правдиво пиши и, главное, не будь бабой».— От него? — повторила с настойчивостью.

— Если так будет продолжаться, он соорудит стол­бовую дорогу капитализму,— мрачно кивнул Сокольни­ков и тут же внутренне покоробился: «При чем тут капитализм?»

Галя права. Страх заливает немотой горло, подска­зывает неверные слова, толкает на ложь. Что говорить о других, если он, член ленинского ЦК, не решается назвать вещи их подлинными именами? Кажется, все видел достаточно ясно, все понимал.

Предложив отменить пайки, закрытые санатории, ателье мод и прочие унизительные подачки, сознавал, что борьба с партийной номенклатурой заранее обре­чена. Достало, однако, донкихотского безумства наце­лить копье на главную опору — генсека?

«Смотри, пожалеешь, Григорий!» — Сталин позво­нил ему по вертушке в ночь перед съездом, но он все- таки выступил, не побоялся дать бой. Ни в личных беседах, ни в ЦК, ни в Политбюро — нигде не кривил душой. Протестовал против диких жестокостей кол­лективизации. Не скрывал своего отношения к поли­цейскому процессу «Промпартии». «Спрос рождает предложение,— еще при Дзержинском предупреж­дал.— Чем больше средств получат ваши работники, тем больше будет дутых дел. Такова специфика вашего весьма важного и опасного учреждения».

Что же случилось теперь? С ним, Григорием Со­кольниковым, с ними со всеми? И главное, на что наде­яться? Финал предрешен всей жизнью. «Бедный Ни­ночка,— подумал он о Бухарине.— Ему так же трудно и тошно. Все, все одинаково виноваты».

—       Да что с тобой, наконец! — чуть ли не с отчая­нием воскликнула Галина Иосифовна.— Говорю, гово­рю, а он молчит!

—       Извини, я забыл позвонить Серго,— он потянулся к телефону.— Срочный вопрос.

Вопроса не было, тем более срочного. Всего лишь минутный порыв излить наболевшее.

Договорились на десять вечера. К двенадцати Орджо­никидзе возвращался к себе в наркомат.

Верно сказано: в здоровом теле здоровый дух. Десну излечили. Бухарин окреп. Регулярная физзарядка вер­нула ему ощущение внутреннего благополучия. Мрач­ные предчувствия, если и не развеялись вовсе, то явно ослабили мертвящую хватку. Словом, ушли с поверх­ности в те глубинные слои, где отстаивается, густея со временем, общая — и своя для каждого — истина о неизбежном конце всего сущего. И темные вестники, что повергали прежде в уныние, утратили, словно раз­мытые зыбями, четкие очертания. Выявилась возмож­ность альтернативы.

Увидев в вагоне «Стрелы» примелькавшуюся спут­ницу, Николай Иванович премило раскланялся с ней и даже вступил в беседу. Всякий раз, отправляясь в Ле­нинград на заседание президиума Академии наук, он встречал эту прелестную незнакомку, никакого каса­тельства к академическим делам не имевшую. О слу­чайном совпадении не могло быть и речи. Но и предпо­лагать нечто прямо противоположное,- непосредствен­но угрожающее показалось необязательно. Общий, как говорится, порядок, примитивный стандарт — не более. Стоит ли из-за этого портить кровь? Жить стало если не легче, то проще.

Из неустойчивого равновесия выбил телефонный звонок Сталина.

— Давненько мы не виделись с тобой, Николай. Почему не заходишь?

Превозмогая подступившее к горлу удушье, Бухарин вошел в кабинет. Раньше Коба нуждался в нем, льстил: «Мы с тобой Гималаи, остальные — ничтожества». Все обернулось коварством и ложью.

Против ожидания Сталин встретил его почти по- дружески. Вышел из-за стола, усадил, выколотив труб­ку, сел рядом.

—      Мы решили командировать тебя за границу для покупки архива Маркса и Энгельса. Австрийские социал-демократы хотят продать архив именно нам. Это вынужденный, но очень важный для нас шаг. Они опасаются за сохранность архива в случае возможной войны и, не в последнюю очередь, нуждаются в деньгах. В нашу задачу не входит финансовая поддержка социал-предателей, но и допустить, чтобы архив Маркса и Энгельса попал в недостойные руки, мы тоже не мо­жем. Поэтому придется крепко поторговаться. Край­нюю цену мы тебе указали.

О согласии Сталин не спрашивал. Просто ставил задачу.

—      Понятно, Коба,— кивнул Бухарин. Неожиданное предложение всколыхнуло в нем самые противоречивые чувства, но преобладало все-таки облегчение. Обдав благодарной высвобождающей теплотой, оно ободряю­ще заструилось по жилам. Сталин набил трубку, про­шелся по кабинету и, став спиной к выдюженному кафельной плиткой калориферу, так же размеренно и обстоятельно продолжил инструктаж:

—       В состав комиссии мы включили директора ИМЭЛ Адоратского и председателя ВОКСа Аросева. Аросев, несомненно, торговаться сможет, но в знаниях Адоратского я сомневаюсь, ему могут подсунуть что угодно вместо Маркса. Проверить рукописи сможешь только ты.

Неторопливо раскурив трубку, Сталин взял со стола сколотые бумаги.

— Вот тебе постановление Политбюро и инструкции. Ознакомься.

Скрывая дрожь, Бухарин стиснул переплетенные пальцы. Невероятность происходящего застилала глаза. Подумать только: Коба выпускает его за границу!

Однако все так: цель командировки, состав ко­миссии, Адоратский во главе. Он, Бухарин, на втором месте.

В отдельной памятке были поименованы лица, с которыми надлежало вести переговоры: главари Вто­рого Интернационала и австрийской социал-демократии Отто Бауэр и Фридрих Адлер, а также меньшевики- эмигранты Дан и Николаевский. Все, кроме последнего, фигуры известные, заклятые друзья.

—       Но, Коба,— попытался возразить Бухарин,— я же резко полемизировал и с Бауэром, и с Даном. Осо­бенно в брошюре «Международная буржуазия и Карл Каутский, ее апостол». И вообще постоянно подчерки­вал неизмеримую подлость и банкротство Второго Ин­тернационала... Не знаю, насколько удобно в такой ситуации...

—      Большевик ведет открытую полемику в печати по принципиальным вопросам марксизма. Значит ли это, что он не может продолжить ее лицом к лицу с оппонентом? Нет, не значит.

Бухарин послушно поддакнул. Его нисколько не сму­щала возможная дискуссия с лидерами австромарксизма. Зато перспектива встречи с меньшевиком Даном определенно наводила на размышления. Это в его «Со­циалистическом вестнике» появилась запись злополуч­ной беседы с Каменевым, вызвавшая настоящий скан­дал в Политбюро. С эмиграцией опасно вести какие- либо дела. Тем более что по сей день неизвестно, кто мог предать огласке доверительный разговор с глазу на глаз. (Сокольников не в счет: он практически не участвовал и вообще скоро ушел.) Но как скажешь об этом Кобе? Заикнуться, и то немыслимо. Все равно что подставиться под топор. Тогда, в двадцать девятом, он очень ловко использовал ситуацию и конечно же все превосходно помнит.

—      Я назвал Феликса Дана гувернанткой, прогули­вающей старца Каутского,— Бухарин все же попытал­ся прояснить обстановку.— И вообще эти «Либерданы»...

—       Костюм у тебя, Николай, поношенный, так ехать неудобно. Срочно сшей новый, теперь времена у нас другие, надо быть хорошо одетым.— Сталин не пожелал вникнуть в нюансы. Вопрос для него был решен.

Возникшие было опасения вскоре развеялись. Коба завистлив, мстителен, но не настолько же... Вот и на прошлогоднем банкете он предложил тост: «Выпьем, товарищи, за Николая Ивановича Бухарина! Все мы его знаем и любим, а кто старое помянет, тому глаз вон!» Никто, так сказать, за язык не тянул, а доказатель­ство налицо. Значит, едем!

В квартиру Николай Иванович вбежал, подпрыги­вая, как мальчишка.

—      Анюта! — радостно обнял жену.— Нипочем не угадаешь, что сейчас приключилось! Ну, Коба выкинул номер! Анекдотический случай: я — и Дан! — захле­бываясь смехом, пересказал разговор.

А через час позвонили из спецмастерской Наркоминдела.

—      Товарищ Бухарин,— мастер говорил с ярко вы­раженным местечковым акцентом.— Мне надо срочно снять с вас мерку, чтобы успеть пошить вам хороший костюм.

—      Извините, товарищ! — Николай Иванович и ду­мать не желал о таких пустяках.— Но я очень занят. Никак не смогу выбраться. Нельзя ли без мерки?

—      Без мерки нельзя, если вы не хотите, чтобы с вас смеялась вся заграница. Лично я не знаю такого слу­чая, чтобы шили без мерки. На глаз — бывало, делали, но в прежнее время. Так что прошу прощения. Я вас задержу всего на момент.

—      Боюсь, не успею. В три часа редакционная «ле­тучка».

—      Я могу подождать вас до вечера.

—      А если снять мерку по старому костюму? — Бухарину казалось, что он нашел выход из положе­ния.— Я вам его подошлю.

—      По старому? Это, конечно, можно, но предупреж­даю вас, выйдет плохо. Молодой человек растет вверх, пожилой человек растет вниз. Люди худеют и люди полнеют. Такова жизнь. И вообще сделайте мне удоволь­ствие, товарищ Бухарин! Я всегда мечтал хоть одним глазком увидеть живого Бухарина — не на портрете. Ведь это такой случай, такой исключительный случай! Я думаю, вам не каждый день приходится шить себе новый костюм.

Делая выразительные знаки жене, Бухарин сдавал позицию за позицией.

—      Если я не смог отказать Кобе, то почему я дол­жен обидеть портного? — сказал он, надевая пальто.

—      Тем более что твой единственный костюм на тебе,— улыбнулась Анна Михайловна.— Ты бы просто не смог поехать в редакцию.

 

11

Ледяная крупа катится по каменным плитам. Жест­кий ветер перегоняет ее из конца в конец. В наклонных лучах пунцового солнца отчетливо прорисовывается каждый припорошенный стык. Линии швов, подбелен­ных снегом, смыкались у ступеней генерального штаба, поперечные параллели уводили к «Бристолю» и «Ев­ропейской». И эта площадь, расчерченная на клетки, как карта, и лютая синева, в которой таяло одинокое облачко, навевали тоскливое ощущение позабытого сна. Как ни мучься, не вспомнить мелодию, не связать обрывки сумеречных струн. Вытянутый в длину фасад отгораживал площадь от Саксонского парка с его пет­ляющими дорожками и прихотливым узором оград. На­верное, там затевали возню мальчишки и чинно про­гуливались одинокие старики, а здесь отрешенно зияла закованная в прямоугольный камень пустыня. Стран­ный все-таки обман чувств, минутное помрачение, на­веянное переменой погоды. Людская суета заполняет даже четырехмерное пространство пана Минковского. Мир застывших форм и остановленных движений су­ществует лишь на полотнах Кирико или Дельво.

Площадь Пилсудского не то место, чтобы преда­ваться долгим мечтаниям, а Варшава не тот город.

Печатая шаг, сменяется караул у могилы Неизвест­ного солдата, подъезжают штабные машины. Золото­волосая красавица, стуча каблучками, перебегает до­рогу перед самым радиатором с красно-белым флажком.

Бойко идет торговля булочками с горячей грибной начинкой у решеток парка на Граничной, перетаски­вают чемоданы гостиничные мальчики. Под гром бара­банов марширует отряд харцеров.

Иероним Петрович Уборевич сел в новенький «берлие» заместителя начальника генерального штаба. Во­енный атташе на мгновение заколебался, но быстро нашелся и пригласил в свой «рено» багроволицего военного, отмеченного звездой высокого ордена «Белого Орла». Разделяться, пусть и на считанные минуты, было не слишком желательно, но приходилось считаться с протоколом и субординацией. В Польше таким вещам придавалось подчеркнутое значение. Особенно ныне, когда страной фактически управляло военное командо­вание. Визит Уборевича выходил, таким образом, за рамки армейских контактов.

К площади подъехали со стороны Каровой. Встре­чавший кортеж подполковник распахнул дверцу и вски­нул два пальца под окантованный козырек.

—      Проше, пан генерал!

—       Похоже, зима перешла в контратаку? — заметил Уборевич и с наслаждением втянул морозную све­жесть.— Превосходное утро!

Поляки охотно пустились в рассуждения о причу­дах погоды, туманно намекая на капризы политики.

Озябшие репортеры в темпе схватили несколько общих кадров и, раздавшись в стороны, пропустили молодцевато взбежавших по лестнице военных. Каждо­му хотелось обязательно заснять Уборевича, но его постоянно заслоняла чья-нибудь украшенная позумен­том конфедератка. Больше всех повезло Тодеку Зегальскому из «Курьера Варшавского», догадавшемуся рас­ставить деревянный треножник справа от входа. Он сделал портрет в полный рост: развевающиеся полы шинели, сабля на боку, портупея. Немного подпорти­ло солнце, колюче вспыхнувшее на стеклах пенсне. На счастье, в самый последний момент хозяева вежливо приотстали, посторонился и адъютант с серебряным аксельбантом, потянув на себя дубовую дверь. Вот и удалось запечатлеть большевистского генерала.

— Ца-ца-ца! Какой субтильный пан,— поцокал языком Тодек.— И какой моложавый! — он покосился на топтавшегося рядом круглолицего здоровяка в клет­чатой кепке с наушниками.

Тот, однако, никак не отреагировал. Молча, словно не к нему обращался коллега, спрятал в карман «минокс» — камеру-лилипут латвийского производства, и заковылял вниз по ступеням.

Не иначе, из «двуйки», определил наметанным гла­зом Тодек, знавший всех журналистов Варшавы. Гос­пода из второго бюро тоже порядочно ему примелька­лись. Например, подполковник Броневский, который вошел последним. Но этого, в кепке, Зегальский опре­деленно видел впервые. Такие лица запоминаются, особенно глаза: голубенькие, как у младенца, но словно бы тронутые сладковатой гнильцой. И вообще кто из приличных людей захочет работать с «миноксом»? Даже «двуйка» не станет мелочиться на финтиф­люшках.

Тодек собрал штатив и прямиком направился на Маршалковскую, к трамваю.

На другой день типчик в клетчатой кепке снова попался ему на Уяздовских аллеях, возле многоэтаж­ного здания генеральной инспекции. Как последний идиот, он сидел на обледенелой скамейке, закусив по­гасшую папиросу. Зегальский прошел мимо, отвернув на всякий случай лицо. Если пан Уборевич находится в инспекции, рассудил он, то все становится на свои мес­та: шпик. «Жди, голубчик, пока не примерзнет зад»,— позлорадствовал Тодек. Лично его российский генерал уже не заботил. Дело сделано: «Курьер Варшавский» поместил портрет на первой странице. Жаль, что обре­зали по пояс — пропала сабля. Зато превосходно смот­релись диковинные петлицы с четырьмя ромбами и звездой. И пенсне нисколько не бликовало.

Тодек не знал, что так поразивший его своей моло­жавостью военачальник в двадцать два уже командо­вал армией. Он вообще мало интересовался историчес­кими подробностями. Его пределом был фоторепортаж.

Заскочив пообедать в «Бристоль», он опять наткнул­ся на кругломордого с глазами, похожими на подгнив­шие сливы. Третий раз за неполных два дня!

На возвышении в вестибюле, где в дневные часы на­крывали столики, отыскалось свободное место, откуда можно было понаблюдать за странным субъектом, ко­торого так настойчиво подсовывала судьба. Из чистого суеверия Тодек решил поплыть по течению. Авось что- нибудь и перепадет!

Напротив голубоглазого филера сидел, небрежно прикрыв салфеткой белый фуляровый галстук, седой вальяжный мужчина. Ковыряя вилкой недоеденный бризоль, он время от времени поднимал рюмку, но, едва пригубив, отставлял в сторону. Голубоглазый же и пил, и ел с надлежащим усердием, то и дело нали­вая себе до самого краешка. Вилку он, конечно, держал в правой руке, а левой неустанно запихивал в рот куски хлеба. Лохмы тушеной капусты то и дело слетали на лацканы кургузого пиджачка. Седой всякий раз мор­щился и отстранялся. На пирующих закадычных дру­зей это нисколько не походило. В общем, странная пара: барин и хам. О чем они вели разговор, Тодеку оставалось только догадываться. Сколько ни вслуши­вался в слитный рокот, ни единого слова не уловил. Кто-то поминутно входил и выходил в вертящуюся дверь, звякала посуда, раздавались восклицания, смех. Тут и рядом ничего не услышишь, а Тодек устроился в дальнем углу. Видеть, как жрет, постепенно нали­ваясь кровью, неопрятный бурбон, стало совсем нев­терпеж: того и гляди аппетит испортишь.

—      Как всегда, пан Зегальский? — над ним склонил­ся знакомый официант.

—      Принесите шницель и рюмку рябиновой,— по­просил Тодек. Капустный узор на лацканах напротив отбивал охоту до прежде любимого бигоса.— Вы слу­чайно не знаете, кто эти двое? — он деликатно повел бровью.

—      Как не знать! Пан Смал-Штокий, он у нас час­то бывает. А вот кто с ним, прошу прощения, понятия не имею. Тоже из украинцев, надо полагать.

Тодек равнодушно кивнул. Где-то он слыхал это имя, но оно почти ничего не говорило ему. Впрочем, отчего не спросить? Журналисту простительно.

—      Это какой же Смал-Штокий?..

—       Тот самый, пан может не сомневаться.— Офи­циант склонился еще ниже и зашептал в самое ухо: — Посланник Центральной рады в Берлине. В Киев он так и не вернулся, прямиком переехал в Варшаву. Имеет особняк и приличные деньги. Откуда? Положительно сказать не могу.

Тодек заказал еще рюмочку и пирожное с кремом к черному кофе. Он пока не решил, как поведет себя, однако кое-какие мыслишки уже наклевывались. Ди­ректория, Украинская народная республика, Централь­ная рада были для него понятиями довольно абстракт­ного свойства. Зато о конспиративной деятельности националистов газеты писали регулярно. Каждый по­ляк знал, что «двуйка» не спускает с них глаз. Пого­варивали и об особом интересе гестапо. Горячие споры на подобные темы постоянно затевались в журналист­ском клубе. Таинственные похищения, неразгаданные убийства, даже какие-то взрывы во Львове — все это как-то связывалось с деятельностью жовто-блакитных боевиков-экстремистов. В погребках, где Зегальский был своим человеком, украинцев, мягко говоря, недолюбли­вали. Не меньше, чем евреев и немцев. Впрочем, о не­мецком вопросе толковалось под сурдинку, особенно на трезвую голову. Военная цензура вымарывала лю­бое упоминание о гестаповской агентуре. Осведомлен­ные люди полагали, что неспроста. Слежка наверняка ведется, и бдительная, но остальное покрыто мраком. Никто не смел сказать наверняка об аресте хоть одного германского шпиона. И дураку ясно, что правительство боится раздразнить опасных соседей.

И эта постыдная нерешительность росла прямо про­порционально наглости их фюрера. Тодек верил в мощь польского войска, но критически относился к политике умиротворения. Сопоставив свои приблизительные до­гадки с поведением «Голубоглазого», он заподозрил немецкий шпионаж, если не хуже — покушение. В кар­мане с «миноксом» вполне мог оказаться револьвер или, допустим, граната. Акция возле генеральной ин­спекции, очевидно, не удалась, и вот незадачли­вый агент вынужден держать ответ перед началь­ником.

Тодек не спросил себя, зачем понадобилось обстав­лять малоприятное, надо полагать, объяснение явно не­подобающими аксессуарами, вроде графина житной. Да еще на виду всей Варшавы, в отеле «Бристоль». Го­товое клише пришлось точно по месту: «Хлопы и пья­ницы». И все, и других объяснений не требуется. Не­дорого стоит патриотизм, взращенный на лозунгах и бульварных романах. Подогретый третьей порцией ря­биновки, он толкал к действию. В голове уже рисовал­ся сенсационный заголовок. «Репортер разоблачает» или нечто подобное...

Заметив, что пасынкам Речи Посполитой принесли счет, Зегальский поспешил расплатиться и кинулся в гардероб. Надев пальто, вышел на улицу. Не спуская глаз со стеклянной вертушки, закурил папиросу.

Первым показался экс-посланник. Прищурясь на ба­гровый закат, сунул под локоть трость с серебряным набалдашником и поплотней запахнул шалевый ворот­ник из отборных бобров. Тодек отметил, что и шапка была оторочена тем же искристым мехом.

Вскоре и второй выскочил, нахлобучивая на бритый затылок затрапезную кепку.

Они о чем-то посовещались, но не на мове, как ожи­далось, а на добром польском, и зашагали по Краков­скому предместью.

Зегальский, не долго думая, двинулся следом. Дер­жась на некотором отдалений, ловил лишь обрыв­ки речи: «Не торопись...» — «...А это правда?..» — «Гриць...» — «И что он?..» — «Дать телеграмму...».

Не так мало, если как следует вдуматься. Sapienti sat [8]Для понимающего достаточно (лат.).
. Недаром Зегальский окончил классическую гимна­зию. Он уже видел, как шпионы суют в окошко заши­фрованный бланк, и в блаженной горячке дорисовывал подробности. Доверительную беседу с Люцианом Бронецким, например, или — кто знает, как оно обернет­ся? — с самим министром! Дело нешуточное: орденом пахнет.

Воображение вело по нарастающей, пока заманчи­вые мечтания не потерпели неожиданный крах. Так бывает, когда, задумавшись на ходу о чем-то необыкно­венно приятном, прямиком врубаешься в фонарный столб.

У табачного киоска на углу Краковского предместья Тодека ждало нечто похожее. Оказалось, что Смал-Штокий и Гриць (кто же этот Гриць, если не «Голубо­глазый»?) ничуть не торопились на Главный почтамт. Мало того, каждый новый шаг отдалял их от завет­ной площади Наполеона, между Светокшиской и Варецкой.

Увлекшийся репортер окончательно забыл осторож­ность, непозволительно сократил дистанцию и был мгновенно наказан.

Гриць — или как там его? — обернулся, как от уко­ла, и уставился на преследователя младенческими оча­ми убийцы.

Тодек чуть не споткнулся на ходу и тоже замер. Тут и Смал-Штокий продемонстрировал импозантный фас. Не оставалось ничего иного, как приподнять коте­лок и шмыгнуть мимо.

Свернув в первый попавшийся переулок, пан Зегальский бессильно привалился к стене. Губы его дро­жали, кривясь в совершенно жалкой улыбке. Ничего себе герой...

А ведь перед ним определенно приоткрылся кро­хотный кусочек потаенной мозаики, но он не сумел про­читать узор. И это вновь напомнило мучительную и всегда безуспешную попытку понять сон, который од­нажды тебе уже снился.

Тодек никогда не читал Зигмунда Фрейда и потому не знал, что случается ложная память. И все же близок он был к интуитивному прозрению, очень близок.

Но все развеялось.

На следующее утро командарм первого ранга Иероним Петрович Уборевич отбыл в Прагу. На перроне к нему прорвалась очаровательная, но безбожно надушен­ная блондинка в шиншилловой шубке. Шестилучевые снежинки невесомо и нежно переливались в завитых ло­конах.

— Автограф для моего мальчика, пан генерал! — воскликнула она, почти задыхаясь от счастья, и обеими руками протянула газету фотографией вверх.— Он так мечтает надеть мундир!

Уборевич снял перчатку и потянулся за «вечным» пером, но что-то удержало его, и он заложил ладонь за отворот шинели.

—      Автографы — привилегия спортсменов и кино­звезд, мадам,— он постарался смягчить отказ.— Пере­дайте мой самый горячий привет будущему солдату. Пусть ему никогда не придется идти на войну.

Провожавшие офицеры растроганно заулыбались.

—      Умоляю! — она картинно заломила руки.

—      Сколько лет вашему сыну?

—      Скоро пять, пан генерал.

—      Пусть хорошо учится в школе,— Уборевич закон­чил приостановленное движение и вынул авторучку.— Ему на память.

Паровоз с шипением исторг горячее облако, по сты­кам пролязгала судорога.

Командарм отдал честь.

 

12

С переездом управления заграничной разведки в просторное помещение на Беркаерштрассе извечно не­мецкая проблема «жизненного пространства» к общему удовлетворению разрешилась. По крайней мере для бригаденфюрера Гейнца Иоста, получившего великолепную штаб-квартиру в тихом районе Берлина. «Жилищный кризис» явился прямым следствием притока ассигно­ваний из партийной кассы, что, в свою очередь, позво­лило существенно увеличить аппарат. Все, как известно, имеет свои теневые стороны.

На Вильгельмштрассе, где образовался целый квар­тал зданий, принадлежавших СС, уже не осталось ни одного свободного дома. Гейдриху это оказалось весьма на руку. Он предпочитал держаться подальше от Кай­зера Генриха. Слишком частые встречи могут испортить самые добрые отношения. И вообще секретной службе не стоит маячить перед окнами посольских особняков.

Созданный по приказу Гесса орган «политической и секретной защиты партии» постепенно обособлялся не только от канцелярии НСДАП, но и от отцовской опеки рейхсфюрера СС. Укрепляя переживавшие период ста­новления службы идеологии и зарубежной разведки,

Гейдрих по-прежнему опирался на отборные кадры внутреннего управления.

В сущности, любая иерархическая система, достиг­нув определенной стадии роста, начинает работать сама на себя, тем более тайная. Поэтому Гейдрих не торопил события, крайне осторожно подправляя сепаратистские процессы в нужном направлении.

Особые надежды он возлагал на реформу структуры имперской полиции, уже завизированную Гиммлером и переданную в рейхсканцелярию. Согласно проекту, под его начало переходили гестапо и криминальная по­лиция. Лишь полицию порядка — ОРПО — рейхсфю­рер оставлял под началом старого борца Далюге. По сути, вся карательная машина империи сосредото­чивалась в одних руках. Разумеется, если не подгадит министр внутренних дел Фрик. «Если я и соглашусь до­пустить Гиммлера в свое министерство, то этому убийце Гейдриху вход заказан»,— заявил он имперскому ми­нистру юстиции.

Разговор, естественно, был записан. Картотеку, в которой скрупулезно фиксировались тайные пороки партийных вождей, Гейдрих вел еще со времени Вей­мара. Она составляла как бы частное достояние, помимо обширнейшего банка информации, который пополнялся по долгу службы. Первое время он хранил свое сокро­вище в ящичках из-под сигар. Нужную для заполнения карточек пишущую машинку начальник штаба СД Гильдиш привозил на трамвае, а затем увозил обратно. Несмотря на столь наивную конспирацию, кроме него и фрау Гейдрих, никто не был посвящен в опасную тайну. О существовании картотеки, надо думать, дога­дывались. По крайней мере, ходили слухи, что шеф СД завел подробные досье на всех руководителей рейха, включая рейхсфюрера СС и самого Гитлера. Но о ком нынче не сплетничают? Мюллер-гестапо? Собирает материал! Кайзер Генрих? Ему-то сам бог ве­лел. И так далее... Как будто и без того не ясно, кто чем занимается.

Не стоило обращать внимания на болтовню. Иное дело молва, будто Гейдрих, зная тайные слабости людей, способен любого — от прислуги до министра — поставить в зависимое положение. Такое реноме не только льстило самолюбию, но и помогало в работе.

Как-то, в хорошую минуту, он обменялся мнениями по этому поводу с шефом.

«И пусть думают. Очень хорошо,— одобрил Гим­млер.— Я и Мюллеру говорил, что не стоит слишком рьяно опровергать слухи об ужасах гестапо. Страх, суеверный всепоглощающий страх — самый надежный помощник. Где бы ни находился человек, что бы ни де­лал, пусть помнит: с него не спускают глаз. Любой по­ступок, любое слово тут же станут известны».

Гейдрих полностью согласился. Уж он-то не щадил сил, чтобы поставить под свой контроль всю империю. Местные организации СД стремились внедрить «почет­ных агентов» во все звенья партийного и государствен­ного аппарата. На заводах и фабриках, в полках рейх­свера и на боевых кораблях, в университетах и школах, на фольварках и рудниках, в газетах и киностудиях, театрах и госпиталях — везде сидели осведомители, чьи имена знало только непосредственное руководство. «Почетными агентами», как правило, становились луч­шие, наиболее компетентные специалисты того или ино­го учреждения. Этот тайный, глубоко внедрившийся в общественную жизнь институт, построенный по прин­ципу иезуитского ордена, был задуман Гиммлером в середине двадцатых годов. Впоследствии, когда Кайзер Генрих стал полицай-президентом Мюнхена, голая идея начала обрастать мясом. Гитлеру она настолько при­шлась по душе, что он приказал осуществить ее в крат­чайшие сроки. Рудольф Гесс только выполнил пору­чение.

Привлеченный в качестве непосредственного испол­нителя, Рейнгард Гейдрих вскоре стал одним из наи­более влиятельных представители национал-социалист­ской элиты. Его имя почти ничего не говорило широкой публике. Радио о нем не упоминало, газеты не печатали его портретов, операторы кинохроники никогда не со­провождали его в поездках.

Высокий и всегда приглушенный голос Гейдриха, его манера проглатывать гласные запоминались надол­го, а содержание беседы как-то сразу улетучивалось из головы.

Однако внешне бессистемно разбросанные построе­ния объединяли удивительный по точности и экономии материала логический каркас. Но понять это было дано далеко не каждому, тем более в момент разговора.

Гитлер научился доводить наэлектризованную тол­пу до неистовства, Геббельс сам пьянел от своих речей, Геринг, хватая все, что только было под рукой — долж­ности, ордена, еврейские дома, заводы, картины,— взахлеб упивался собственной личностью. Но никто из них не понимал технологии власти с такой отстранен­ной четкостью, как Гейдрих. В сущности, он хотел од­ного: всегда знать обо всем больше, чем кто бы то ни было. Именно этим и занималась СД. Особое внимание уделялось партийно-правительственному аппарату, ар­мии, полиции, разумеется, дипломатическим кругам. Секретная служба не дублировала гестапо. Поэтому «по­четные агенты» не являлись полицейскими осведо­мителями в обычном понимании. Пришлось затратить массу усилий, чтобы втолковать это ближайшим со­трудникам. Гейдрих не нуждался в мелких доносчиках и тем более провокаторах. Таких, когда возникала необходимость, поставлял Мюллер-гестапо. СД работала на ином системном уровне. В основу всего была положе­на точная квалифицированная информация. Момен­тальные снимки, из которых эксперты монтировали живую ленту событий. На первой ступени агенты со­бирали сведения о реакции различных слоев населения на мероприятия режима и международные события, о популярности того или иного руководящего деятеля. Затем наступала очередь штатных сотрудников. Зная общий абрис задачи и располагая более обширной ин­формацией, они выделяли наиболее существенное, если требовалось, уточняли детали в непринужденной бесе­де. Полная картина воссоздавалась уже в Центральном управлении, где готовился материал еженедельных и ежемесячных докладов для Гиммлера и Гитлера. В этих секретных, государственной важности, свод­ках не приукрашивали, не искажали действительности в угоду высшему руководству. Напротив, сложные яв­ления жизни исследовались со скрупулезной объек­тивностью, причем основное внимание уделялось враж­дебным национал-социализму тенденциям.

Что бы ни говорил Гитлер в публичных выступле­ниях или даже в узком кругу, реальное положение он знал. Коверкая до неузнаваемости факты, выдумы­вая, импровизируя, не заблуждался насчет истин­ного течения дел. По крайней мере, имел возможность не заблуждаться, ибо доклады Гейдриха поступали с точностью курьерского поезда.

Работа секретной службы была оценена по достоин­ству. СД получила право вести расследование на всех этажах власти, допрашивать любых, даже очень высо­копоставленных лиц. Имперские министры и гаулей­теры в этот круг не входили, равно как и генерали­тет. Тут Гейдрих должен был действовать на свой страх и риск. И через два года после триумфа движения фюрер опасался рейхсвера. Старческое брюзжание господ с лампасами могло повергнуть его в истерику.

Шеф СД старался использовать это в собственных целях.

Некоторые сведения особо деликатного свойства, оседая в персональной картотеке, никогда не попадали в докладные.

Без десяти одиннадцать адъютант положил на стол стопку без единой помарки переписанных на машинке листов. На каждом значилось: «Отпечатано в 1 экземп­ляре».

Гейдрих вскользь проглядел сообщения о светских раутах в «Эспланаде», «Бельвю», «Адлоне», «Клубе господ», дрезденском «Эдене» и мюнхенском «Кайзергофе».

Далее следовала информация об охоте Германа Ге­ринга (бревенчатый дом, старинный костюм хозяина, который он вскоре сменил сначала на розово-зеленую униформу главного лесничего, затем — на белый парад­ный мундир генерала «люфтваффе»). Это интереса не представляло, равно как и черный, шведского мрамора склеп, в котором покоилась жена рейхсминистра. Куда большего внимания заслуживала появившаяся на гори­зонте монументальная Брунгильда — невеста Геринга, но на нее уже имелось исчерпывающее досье.

Остальное было примерно в том же стиле. Ни самого Гейдриха, ни тех, кому предназначался отчет, ничуть не волновали восторги Шахта, дважды посетившего концерт знаменитого скрипача Крейслера. Иное дело, что министр просвещения Руст не знает ни слова по-английски, хотя всюду значится прямо противополож­ное. И неважно, что СД это уже известно. «Почет­ный агент» в министерстве — человек явно сообра­зительный, он понимает, в чем суть работы. Такого стоит поощрить, может быть, даже продвинуть по службе.

— Узнайте, на какой должности работает информа­тор,— сказал адъютанту Гейдрих, пометив абзац, где говорилось о ситуации в министерстве просвещения.— А ответственному за финансы укажите, что они плохо ориентируют людей.— Он поставил вопросительный знак.— Нужно узнать, о чем Шахт беседовал с Уилья­мом Доддом.

—      Будет исполнено, группенфюрер.

—      Далее. Я не вижу сообщений о руководителе бюро иностранной печати Эрнсте Ханфштенгле. На прошлой неделе их тоже не было. Проверьте.

—      Слушаюсь,— адъютант записал в блокнот.

—      В прошлых сводках два раза отмечалось, что его называют «франтом». Я это уже усвоил. Не надо ничего лишнего. Теперь о свидании Сурица с Доддом. Политические симпатии американца давно известны. Не надо повторяться. Тем более что никакой положи­тельной информации нет. Только сам факт, длитель­ность встречи и запись телефонного разговора.

—      Ясно, группенфюрер. Материалы три-а, группен­фюрер,— адъютант взял новую стопку, намереваясь положить ее, как обычно, справа от Гейдриха.

—      Посмотрю позже. Кстати, давно пора изменить рубрики. «Подрывная деятельность, включая агитацию и саботаж». «Эмиграция — коммунисты и социал- демократы». «Эмиграция — интеллигенция». «Общест­венное мнение в стране вокруг всех этих вопросов». Итого — четыре рубрики... Теперь сообщения из-за ру­бежа. Только самое срочное: Москва, Лондон, Париж, Прага... Остальное верните Иосту. Я не буду смотреть.

—      Важное донесение из Женевы, группенфюрер,— перебирая страницы, адъютант задержался на одной, помеченной красным грифом.— Проходит по четырем параграфам.

—      Давайте,— по обыкновению безучастно и глухо сказал Гейдрих.

Сразу уловив суть, он перечитал каждую строчку. Загадочное происшествие в Шепетовке заслуживало специального анализа. Вопросов возникало множество, а однозначных ответов не находилось. Информатор, внедренный в бюро полковника Коновальца, сопрово­дил телеграмму Смал-Штокого биографическими дан­ными бывшего посланника Центральной рады. Всту­пать в контакт с абвером, пожалуй, не стоило. Ве­домство Нейрата располагает обширной документацией по Украине. Гейдрих вызвал по внутреннему телефону уполномоченного по связи с министерством иностран­ных дел штурмбанфюрера Карстенса.

—      Зайдите ко мне, Фриц.

Завизировав доклад, он раскрыл личное дело Валь­тера Шелленберга. Вооружившись лупой, тщательно изучил фотографию: удлиненный овал лица, большие светлые глаза, зачесанные на пробор волосы. Вполне ординарная, но не лишенная благообразия внешность. Правильной формы нос, выпуклый лоб, небольшие уши, твердый подбородок, умеренно выраженные над­бровные дуги — все находилось в пределах нормы и полном согласии с антропометрическими измерениями.

Следуя примеру рейхсфюрера, Гейдрих прида­вал большое значение такому обследованию. Для зачис­ления в СС оно было совершенно обязательно, но неред­ко повторялось и при кадровых перемещениях. Шелленбергу покровительствовал сам Гиммлер. Именно он посоветовал Гейдриху взять подающего надежды агента в свой аппарат. Высокая рекомендация, безуслов­но, обязывала, что требовало удвоенной бдительности. Немотивированный отказ исключался.

Поводов для придирок, однако, не нашлось.

Анкета, характеристика, справка о расовой чисто­те — ничто не внушало подозрений. Седьмой сын фаб­риканта роялей, достойная немецкая семья, хорошее воспитание. Закончил юридический факультет универ­ситета, усиленно занимался спортом, отличные успехи в науках, особенно в языках, студенческая корпорация «Боруссия». Участвовал в движении. Зарекомендовал себя способным осведомителем. Непосредственный на­чальник специально отмечает литературный стиль. Казалось бы, чего лучше?

Гейдрих примерно догадывался, через кого двадца­типятилетний пройдоха — такое складывалось пока впечатление — добрался до Гиммлера. Папаша-фабри­кант наверняка имел ходы к фрау Бехштейн, под­державшей фюрера в самое трудное для партии время. Отсюда и высокие знакомства: обеды с Герингом в Каринхале, верховые прогулки с племянницей Круппа. Музыка слишком чиста и возвышенна для карьерист­ских устремлений. Впрочем, между артистом и торгов­цем музыкальными инструментами есть известная раз­ница. Не стоит судить слишком строго.

Все еще раздумывая, Гейдрих отвинтил колпачок авторучки и, слегка промедлив, наложил резолюцию.

Для начала он решил испробовать этого Шелленбер­га на картотеке. Оберштурмфюрер Мельхорн предло­жил оригинальную конструкцию — нечто вроде кару­сели. Нужная карточка выскакивает сама, стоит нажать кнопку. Идея перспективная. Пусть парень поможет доктору Мельхорну по юридической части: рубрики, параграфы и все такое. Посмотрим, каков он в работе.

Гейдрих прошел в заднюю комнату и взял скрипку. Прикрыв глаза, прижал ее костлявым подбородком к плечу. Красиво зажав смычок, провел по струнам и заиграл, покачиваясь в самозабвенном экстазе. Когда штурмбанфюрер Карстенс появился в приемной, из при­открытой двери уже в полную силу лилась рыдающая мелодия. Виртуоз с серебряными генеральскими листь­ями на черных петлицах разнообразил ее игрой флаж­олетами и переборами пиццикато.

Карстенс вопросительно взглянул на привставшего адъютанта. Тот с улыбкой кивнул и гостеприимно распахнул дверь. Осторожно ступая по ковру, штурм­банфюрер приблизился к креслу.

Не раскрывая глаз, Гейдрих благосклонно кивнул. Скрипка стонала и пела в его искусных пальцах. Выдав заключительный аккорд, он положил инструмент и неузнавающим взором кольнул посетителя. Казалось, что возвращение из потусторонних далей потребовало от него неимоверных усилий.

Карстенс, давно изучивший уловки шефа, отклик­нулся восхищенной улыбкой.

—      Божественно, группенфюрер! Что... Что это было?

—      Соната для скрипок и фортепиано Сезара Фран­ка... Садитесь, Фриц. Вас, видимо, удивляет, что мой излюбленный композитор — француз? Но заметьте себе: его вещи навеяны событиями франко-прусской войны. Подумайте, Фриц, этот французик, сластолю­бец и плутократ, захвачен без остатка нашей силой и величием. Он не в силах сдержать восторга.

—      У меня нет слов! — умилился Карстенс.— И я рад, что мне так повезло. Бесподобная музыка.

Величия Пруссии он, правда, не ощутил, а о сущест­вовании Франка знал со слов того же Гейдриха, лю­бившего, когда его «заставали» за скрипкой. Шеф СД, знавший всю подноготную подчиненных, ничуть не за­блуждался на сей счет.

—      Приятно, что вы так утонченно чувствуете му­зыку, Фриц,— сказал он, усаживаясь напротив.— Сле­дует заметить, что Сезар Франк — не совсем француз. Он родом из Льежа, а у бельгийцев, как вы знаете, есть сильная примесь немецкой крови. Его симфони­ческие поэмы — «Эолиды», «Проклятый охотник» — проникнуты истинно нордическим духом... Кстати, Фриц, я звонил вам в тринадцать десять. Где вы были все это время?

—      Прошу прощения, группенфюрер, но у меня сидел граф Траутмансдорф. Не хотелось его выпроваживать. Он прямо из МИДа. Привез важные новости о совет­ской военной делегации в Праге. Создается впечатление, что чехи готовы далеко пойти в сотрудничестве с Крас­ной Армией.

—      Впечатление? — Гейдрих едва акцентировал во­прос.

—      Есть серьезные данные.

—      Между нами говоря, фюрер не придает слишком большого значения двусторонним договорам. У чехов нет общей границы с Россией. Что же касается Франции, то там никто не хочет войны. До сих пор не могут очухаться после четырнадцатого года... В парла­менте складывается внушительная оппозиция. Англий­ский кабинет против изоляции Германии. Лорд Лон­дондерри дал нам такие заверения в самых категори­ческих тонах.

—      Во французском правительстве тоже далеко не все в восторге от договора.

—       Но это не значит, что мы должны сидеть, сложа руки. Напротив, необходимо любой ценой ослабить свя­зи с Советами, особенно военного характера.

—       На днях в Берлине ожидается посол Буллит, проездом в Москву. По нашим сведениям, он оконча­тельно отговорил французов от займа русским. Боюсь, что Литвинов с Крестинским будут сильно разоча­рованы.

—       Превосходная новость! Оказывается, и среди аме­риканцев есть приличные люди. Но я пригласил вас совсем по другому поводу.— Гейдрих потянулся за лис­том с красным грифом.— Распишитесь в правом углу, Фриц, и ознакомьтесь в моем присутствии. Потом ска­жете свое мнение.

 

13

Божий мир, накрытый дымчатой полусферой твер­ди, цепенел в морозном тумане. Дорога вилась по горно­му склону, укрепленному каменной кладкой. Внизу клокотал незамерзающий белый поток. Сквозь опушен­ные инеем буки грозно темнели слоистые нагроможде­ния скал.

Дальний градек [9]Замок (чешск.).
смутно прорисовывался на сизой кайме завороженного леса, словно на ломкой промас­ленной бумаге старого волшебного фонаря.

«Хорьх» с брезентовым верхом и вместительным багажным ящиком, сбавив ход у накренившегося распятия, свернул на узкую дорогу, плотно обсажен­ную неказистыми черными ветлами. Прибитая к ство­лу жестяная табличка указывала направление на Ротенхауз.

Хозяин поместья Макс-Эгон Мария Эрвин Пауль фон Гогенлоэ созвал на охоту друзей. Князь Роган и оба брата д'Эсте уже разместились в замке, остальных ожидали с часу на час.

В машине с комфортом расположились журналист Карл Виттиг, аккредитованный при министерстве ино­странных дел Чехословакии, и его давний знакомый Генрих Родац, бывший пилот. Он только что прибыл из Испании, где представлял концерн «Юнкере», и щед­ро делился местными новостями.

—      Все будет зависеть от выборов в кортесы. Бели красные соберут большинство, фаланга нанесет сокру­шительный удар. Это очень серьезные люди, можешь мне верить. Я бы на твоем месте срочно перебрался в Мадрид.

—      Возможно, я так и сделаю,— согласился Виттиг, дабы лишний раз поддержать репутацию независимого журналиста.

Мысленно он уже прикидывал, как откликнутся на испанские события в Восточной Европе.

—      Кто еще ожидается? — исчерпав тему, осведо­мился Родац.— Советник Траутмансдорф не обещал?

—      Честно говоря, не в курсе,— внутренне вздрог­нув, Виттиг отрицательно помотал головой.

Старина Генрих никак не должен был знать о его связях с советником министерства иностранных дел рейха.

—      Прошлой осенью мы вместе с ним охотились в Беловежской пуще.

—      Говорят, он классный стрелок? — словно бы не­хотя осведомился Виттиг.

—      Недурной,— Родац покосился на новенький, с фирменной этикеткой, ружейный чехол журналиста.— Самозарядное?

—      Браунинг,— небрежно кивнул Виттиг. Он впер­вые собирался принять участие в охоте титулованной знати и ощущал себя не слишком уверенно.

—      Давно знаешь Макса? — Генрих явно прощу­пывал однокашника, с которым не виделся много лет.

—      Встречались несколько раз,— Виттиг неопреде­ленно пошевелил пальцами.— В Праге, в Берлине... А что?

—      Просто спросил... Ты что, увлекся охотой?

—      Какое там! Так, изредка пробавляюсь.

—      Хочешь совет? Если Макс предложит тебе дру­гое ружье, не вздумай отказываться. Охота на оленя — это обряд, ритуал.

Дорога вывела на горбатый каменный мостик, от­куда открылся вид на замок и деревеньку внизу.

—      Чудесная панорама,— восхитился Виттиг.— В стиле немецких романтиков. Максу этому здорово по­везло.

—      Да, старый товарищ, ему можно лишь позави­довать... Ты уже бывал здесь?

—      Как-то не приходилось.

—      Получишь громадное удовольствие,— заверил Родац и принялся перемывать косточки высокородным друзьям Макса фон Гогенлоэ.

Как и прочие родовые гнезда австро-венгерской знати, Ротенхауз находился в частном владении. Рух­нула лоскутная империя, в Австрии и Чехословакии установился республиканский строй, но право собствен­ности оставалось неприкосновенным. Сыновья застре­ленного в Сараеве эрцгерцога Франца Фердинанда про­должали безбедно жить в Конопиште. Потомки герцога Рогана, счастливо избежавшего гильотины, тоже не со­бирались расставаться с дворцом в Сыхрове, где были собраны бесценные полотна и редкие исторические реликвии. Как и во времена Габсбургов, закупались по всему миру экзотические саженцы для регулярных парков и оранжерей, приобретались августейшие ма­нускрипты, с особым тщанием реставрировались мемо­риальные покои.

В Конопиште, где последний германский кайзер вместе с наследником австрийской короны подготовили убийственную для обеих династий войну, заново от­делали спальню Вильгельма.

Во дворце Роганов, куда наезжал не только беглый Людовик Восемнадцатый, но и композитор Сметана, поступили более демократично, отдав предпочтение чешскому гению. Его мраморный бюст украсил музы­кальный салон. Все-таки он славно потрудился под гостеприимным кровом пана Рогана, чье галльское имя уже звучало совсем по-чешски. Дыхание почвы и ветры веков не проходят бесследно. Ротенхауз, как и рогановский Сыхров, местные жители тоже давно именовали на свой лад: «Червоный Градек». Однако князья Гогенлоэ во всем придерживались немецкой то­понимики: Карлсбад вместо Карловых Вар, Мариенбад вместо Марианских Лазней. Про наследственный феод и говорить не приходится. Словом, республика никому не мешала жить в полном согласии со своими убеждениями. Д'Эсте открыто поносили Адольфа Гит­лера, вольнодумец Роган высмеивал и фашистов, и ком­мунистов. Жуир Макс-Эгон тайно субсидировал судето- немецкую партию Генлейна. Симпатизируя национал- социализму, он тем не менее оставил для себя за­пасную лазейку — паспорт княжества Лихтенштейн. И это была единственная дань роялистским традици­ям. Шестой отпрыск знатного рода, он имел право на титул принца с предикатом «эрлаухт» — сиятель­ство.

Генеалогическое древо светлейших («дурхлаухт») князей Гогенлоэ вело свой корень с 1170 года, от во­инственных баронов Франконии, верой и правдой слу­живших кайзерам Священной Римской империи. В табе­ли рангов императорско-королевского двора Франца- Иосифа значились три родственных дома: Гогенлоэ — Вальденбург — Бартенштейны; Гогенлоэ — Вальденбург — Бартенштейн — Якстберги; Гогенлоэ — Валь­денбург — Шиллингсфюрсты старой и новой линии. Княжеские дипломы их были отнесены к единой, но не самой древней дате — 21 мая 1744 года. Поэтому удостоенные первого разряда медитизированных кня­зей, Гогенлоэ заняли место в категории «В». Много выше оказались Лобковицы, Ауэрсперги и Шварценберги. Как и великогерманские родственники из Лангенбургской линии властителей Гогенлоэланда, они стояли на самой верхней ступени. Но какое это имело значение сейчас, когда старый мир лежал в руинах?

Заядлый путешественник и вообще человек современ­ных воззрений, Макс-Эгон не интересовался геральди­ческими побрякушками. Демонстрируя гостям гербы, развешанные в оружейном зале, лишь бегло перечислял родственные фамилии: «Романовы — цари, а затем императоры Великороссии; Кобурги — английские ко­роли и ныне царствующий монарх Греции; принц Баден- Баден... граф Фобер-Кастель... граф Приттвиц-Гафрон...» Затем следовали уточнения: «Вторая ветвь пер­вой линии», «Первое ответвление второй ветви...»

В длинной череде коронованных родичей попадались и не совсем благородные имена, вроде московских куп­цов Шишиных. Но Макс-Эгон не стыдился случайных «дичков», привитых к ветвям княжеского древа. Малая толика мезальянсов не портила голубой крови. На­против, золотая инъекция живительна для любого организма. Родословная любимой жены принца доньи Марии де ла Пиедад Итурбе и Шольц маркизы де лас Навас тоже не избежала бюргерского привоя. Затесав­шийся средь испанских грандов немецкий виноторговец Шольц оставил потомкам недурное наследство. К тому же он еще при жизни начал писаться фон Шольц, а это ничуть не хуже, чем фон Сименс. Кстати, именно этот породнившийся с Гогенлоэ магнат индустрии познакомил Макса с графом Траутмансдорфом. С это­го момента большая политика незаметно вплелась в патриархальный быт Ротенхауза. В перерывах между тостами и выстрелами охотничьих штуцеров, за лаун-теннисом и партией в бильярд здесь творилась ис­тория.

Короче говоря, у молодого принца (тридцать де­вять — не возраст) были все основания для оптимизма. Поместье находилось в превосходном состоянии, погре­ба славились редкостной коллекцией вин, а лес — луч­шей охотой в Богемии.

В отличие от бережливых д'Эсте — в Конопиште дичь подавалась лишь в особо торжественных слу­чаях — владелец Ротенхауза охотно потчевал гостя мясом оленей и вепрей. Про зайцев с краснокочанной капустой или там седло серны даже говорить нечего. И фазаны бывали, и форель в кипрском вине, и жаре­ные вальдшнепы, и белые лебеди с начинкой из рако­вых шеек. Птица, само собой, подавалась к столу в оперении и на литых серебряных блюдах. Оленя зажа­ривали, как правило, целиком.

Вблизи замок выглядел мрачновато. К нему вела прямая, словно по линейке проложенная, аллея.

Гостей встретил дворецкий — сухонький тонкогубый старичок с повадками иезуита.

—       Добро пожаловать в Ротенхауз, господа! — не без торжественной нотки провозгласил он, шепнув слуге, куда отнести чемоданы.— Ужин в семь часов, а пока предлагаю немного передохнуть.

Виттиг и Родац проследовали за ним в отделанную темным дубом гостиную, сплошь увешанную рогами оленей, лосей, серн и косуль. Под каждым трофеем белела аккуратная, готическим шрифтом выполненная этикетка с точным указанием даты и места. Пули Макса настигли несчастных животных не только в здешних хомутовских угодьях, но и в лесах Германии, Ав­стрии, Испании, Польши, бог знает где ещё.

Дворецкий приблизился к ампирному столику, тре­петно раскрыл переплетенную в шагрень гостевую кни­гу с гербом и предложил расписаться.

Ступая по устилавшим наборный паркет медвежьим шкурам, гости совершили почетный обряд.

—      Где его сиятельство, Курт? — спросил Родац, до­вольно потирая руки.

—       Принц просил извинить, что не встречает вас лично,— старик отдал поклон.— С рассветом он отбыл на место. Позвольте показать комнаты?

—       Какие могут быть извинения, Курт? — довольно засмеялся Родац.— Все в полном порядке... Охота, надо полагать, состоится?

—      Как обычно, господин капитан... Вот ваша ком­ната. Завтрак будет подан в постель. Ровно в пять. Вам чай или кофе?

—      Кофе, Курт, вы очень любезны.

—       Прошу за мной, доктор Виттиг,— старый мажор­дом величественным жестом указал на мраморную лест­ницу.— Ваши покои в бельэтаже.

После скромного ужина все разошлись по своим ком­натам, чтобы как следует выспаться. Виттигу удалось лишь коротко перемолвиться с Траутмансдорфом.

—      Зачем понадобилась вся эта канитель, граф? — спросил он; когда они остались наедине.— Не лучше ли было увидеться в Праге? Или в Берлине?

—      Учитесь сочетать приятное с полезным,— отшу­тился советник.— Благо представилась такая возмож­ность... Или вас что-то не устраивает?

—       Напротив, все очень мило... Между прочим, мой старый приятель Родац уже спрашивал про вас. Мне показалось, что неспроста.

—       Не будьте таким мнительным,— Траутмансдорф беспечно рассмеялся.— Генрих знает меня, а я давно знаю Генриха. Нам нечего делить.

—      Полагаете?

—      Уверен, милый Карл. Наш испанский друг ан­гажирован абвером. Неужели вы не догадывались?.. Ну, не беда. Я думаю, у нас будет возможность все как следует обсудить. Спокойной ночи.

—      Спокойной ночи, граф.

Ранний подъем дался Виттигу с неимоверным тру­дом. Уже сидя в санях, под теплой медвежьей полостью, подбитой зеленым сукном, он впал в сонное забытье. Убаюкивающе поскрипывали полозья. Звездными иго­лочками переливались синие сугробы. Холодные струй­ки приятно освежали лицо.

Макс-Эгон сам расставил охотников по номерам. Как наименее опытного, Виттига выдвинули вперед на левом фланге. В ста шагах от него расположился Роган, далее следовали Траутмансдорф, оба д'Эсте и Ро­дац. Хозяин затаился в еловом распадке, куда скорее всего могли выгнать зверя. Все участники были в тра­диционном охотничьем наряде: зеленая куртка с корич­невыми отворотами, гольфы и шляпа с петушиным пером.

Принц выпустил ракету, высоко взметнувшуюся над кромешной грядой букового леса, и протрубил в рожок. Не успел растаять дымный извилистый след, как донес­ся лай спущенной своры.

Загонщики, загодя обложившие дичь, шли прями­ком на засаду.

Спасти оленя могло разве что чудо. Макс-Эгон, Родац и Траутмансдорф не знали промаха.

Красавца быка удалось завалить с третьего выст­рела.

—      Восьмилеток,— довольно улыбнулся принц Гогенлоэ, сосчитав ответвления тяжелых рогов.

Поджаренную в муке печень попробовали прямо «на крови», согласно неписаным традициям благород­ной забавы. По кругу пошли фляги с боровичкой и коньяком.

Повар не успевал подбрасывать хворост. Костер трещал, взвиваясь искристым роем к верхушкам елей.

Ветер постоянно менялся, и пахнущий можжевельни­ком дым слегка пощипывал глаза. В закопченном кот­ле тяжело побулькивало гороховое варево. Борзые растаскивали дымящуюся требуху по окровавленному снегу.

—       В самый раз успели,— граф Траутмансдорф смахнул снежинки с бровей.— Того и гляди, закрутит метель. Может, поедем?

Переложив флягу в левую руку, Гогенлоэ зачерп­нул черпаком и, выждав, пока остынет, попробовал густой суп.

—      Добавь копченой грудинки,— приказал он пова­ру и, сделав капитальный глоток, передал флягу Траут- мансдорфу.

Граф покорно приложился.

Виттиг в свой черед молча проглотил порцию и откромсал ломтик печенки. Есть хотелось до умопом­рачения.

Пока вырезали пули да рядили, какая из них ока­залась смертельной, окончательно рассвело. Резко уси­лился ветер.

Наконец принц нашел, что горох разварился в са­мую меру. Хмурый толстяк в переднике, надетом по­верх егерьской куртки, роздал сухие хлебцы. Обжигаясь и торопясь, хлебали алюминиевыми ложками из сол­датских мисок.

Чтобы не озябнуть, журналист налег на коньяк. Хмель не брал на холоду. Только давило в затылке и поламывало в висках. Не принимая участия в азарт­ном споре — лично ему даже выстрелить не довелось,— он залез под полость и закрыл глаза.

Почетный приз — голова с рогами — достался Родацу, и в честь героя дня прокричали троекратное: «Хох!» Чаши с объятым синим пламенем пуншем увен­чали рыцарский праздник.

Только к вечеру следующего дня Виттиг и Траутман­сдорф смогли заняться делами. Благо их комнаты находились рядом, о чем своевременно позаботился принц.

—      Группенфюрер Гейдрих просил передать вам самый теплый привет,— советник включил «Телефункен» и настроился на Берлин.— Он очень к вам рас­положен, Карл.

—      Благодарю, граф. Я чрезвычайно польщен вни­манием группенфюрера.

—      От нас ждут конструктивных идей. Как по- вашему, что бы могло катапультировать чехов из до­говора?

—      Катапультировать? — переспросил журналист, словно прислушиваясь к звучанию слова.— Ориги­нально... Не знаю, что и сказать. Прага пребывает в эйфории. Особенно теперь, когда русские набирают темп. Я уже докладывал вам, что визит Уборевича про­ходит на волне сплошного восторга. Генерал Фиала во всем идет ему навстречу. Они посетили заводы «Шко­да», побывали на артполигоне. Мои друзья из раз­ведслужбы МИДа считают, что заказы последуют без промедления. Вы же понимаете, что это значит: двухсотпятимиллиметровые орудия, трехсотдесятимиллиметровые гаубицы, зенитки, минометы. Про лучшие в мире авиамоторы я уже не говорю.

—      С Трудом верится, что маленькая страна способна насытить такого гиганта, как сталинская Россия.

—      И совершенно напрасно, граф. Чехословакия — крупнейший экспортер оружия. Удвоить, даже утроить мощности — вопрос времени. Были бы ассигнования. Это тот случай, когда коммерция подкрепляет политику. Боюсь, что нарушить подобный альянс — непростая за­дача.

—       Иначе бы ее поручили не нам с вами, коллега. Ре­комендую обратить пристальное внимание на таких гос­под, как Опоченский и Смутный; нажать на Зенкла, на Берана... Впрочем, все это паллиативы.

—       Очень многое будет зависеть от Парижа. Если бы удалось предотвратить ратификацию... Бенеш сразу ока­жется на мели, и климат в Праге существенно переме­нится.

—      Легко изрекать самоочевидные истины. Смею уве­рить, что в рейхе пристально следят за перипетиями французской политики, хотя далеко не все понимают значение вопроса.

—      Чехи ничуть не заблуждаются насчет наших ко­нечных целей. Люди Гейнлейна прямо-таки толкают их в объятия Москвы. Только ослабив давление, временно конечно, мы получим хоть какую-то свободу маневра.

—      Вы сами знаете, что это невозможно,— повысив голос, отчеканил Траутмансдорф.— Воля фюрера дик­тует политику, а не наоборот.

—      Что же тогда остается? Тонкая игра?.. Пока чехи уверены, что я работаю на них, дезинформация может пройти. Но надолго ли? Рано или поздно последует ра­зоблачение, и мы утратим контроль.— Виттиг прижался спиной к нагретому калориферу и, не глядя на собесед­ника, продолжал размышлять вслух: — Выгода сомни­тельна, а потери очевидны... Необходим какой-то дли­тельный, постепенно затягивающий процесс. Нечто вро­де дипломатической инсценировки?

—      Конкретно?

—      Пока не знаю. Но пьеса должна быть разыграна по всем правилам.

—      Это вопрос техники. Важна идея.

—      Идея проста, ибо не имеет альтернативы. Не ос­лабляя нажима, мы бы могли дать понять, что готовы, при известных условиях, разрешить спор мирным путем.

—      И Бенеш поверит?

—      А вот это нас не должно волновать. Главное, во­влечь в отвлекающий процесс.

—      Дельная мысль, Карл, поздравляю,— Траутмансдорф покрутил верньер приемника: передавали последние новости.— Когда речь идет о жизни или смерти, вы­бирать не приходится. Хватаются за любую соломинку. Но что мы получим в итоге? Договор с Москвой — ко­зырь в любых переговорах. Бенеш не выпустит его из своих лап. Мы ровно ничего не выигрываем.

—      А время? Оно всегда несет в себе новое качест­во. События могут повернуться так, что нам действи­тельно удастся катапультировать Чехословакию из договора.

—      Или Россию из Европы, что намного лучше.

—     Или Россию,— с чувством подхватил Виттиг.— Во всяком случае мы ничего не теряем.

—      Тихо! — Траутмансдорф предостерегающе под­нял палец.

«...спровоцированные коммунистами беспорядки на улицах Мадрида и Барселоны...» — берлинский диктор перешел к обстановке в Испании.

 

14

В настороженную темень притихшего города шарах­нулись пронзительные лучи фар. Черный «Линкольн» комкора Фриновского прошелестел, взметая снег, мимо Политехнического и, не сбавив скорости, свернул на улицу Куйбышева, где в доме № 14 ночь напролет ту­скло светились занавешенные окна.

Командующий пограничными войсками страны всласть поспал до полудня, но поздний ужин с водкой и коньяком вновь выбил его из режима. Звонок Ежова окончательно развеял надежду на нормальный отдых.

В отличие от Фриновского, Ежов нисколько не тяго­тился переходом на ночную смену. Перераспределение жизненных ритмов далось ему с незаметной естествен­ностью, стало неотъемлемой частью той воодушевля­ющей нови, что олицетворяла все советское: энтузиазм, самопожертвование, бескомпромиссная борьба за свет­лые идеалы.

Он благоговел перед вождем в большом и малом, бес­следно растворялся в сиянии его лучезарного облика. Даже присутствуя на ночных допросах, когда сменяю­щие друг друга бригады следователей держали на «кон­вейере» обезумевших от многодневной бессонницы аре­стантов, Николай Иванович ощущал вдохновенный прилив бодрости. Вся страна жила по новым часам: пограничники, сталевары, колхозники. Непрерывная плавка, круглосуточная уборка, постоянная бдитель­ность. Сама природа преклонилась перед сталинской во­лей, взломавшей проклятое прошлое, развеявшей по ветру прах его привычек и предрассудков. Понадоби­лось — и мы поставили на дежурство ночь. Захотим — и нам покорятся полярные льды.

Свет мудрости, всепобеждающая ясность гениаль­ных идей. Не останется ни единого темного угла, ни единой укромной дыры. Отовсюду будет выметен желез­ной метлой коварный, притаившийся враг. Он много­лик, и имя его — легион. Нет такой мерзости, на какую бы он не пошел в оскале звериной злобы. Порожденный мглой во мгле и таится, вспоенный ядом лжи источает смертельный яд. Видеть сплошь и рядом, знать, ежесе­кундно помнить, что под маской человека скрывается опасная гадина. Правде чужды колебания, ибо безгра­ничная вера в правоту великого дела и есть правда. И она беспощадна по сути своей. Конспекты сталинских выступлений давали исчерпывающие ответы на все во­просы жизни, втиснутой в ранжир номенклатурной субординации. Кумачовые ширмы лозунгов наглухо от­секали любую память о прошлом, а вместе с ней — и сомнения.

Ежов работал с лихорадочной поспешностью, тол­кавшей на новое ускорение. Постоянная готовность, как живительный кислород, подстегивала сердечный мотор. Ощущение победного роста требовало полной самоот­дачи, абсолютного слияния с символом веры. Самолеты рвались в стратосферу, ширилось стахановское движе­ние, убыстрялась ротация кадров. Москва рукопле­скала новым и новым, вчера еще никому не известным героям. Личный успех умножался набиравшим крутой размах победным валом.

Впервые Николай Иванович встретился со Сталиным в Сибири в двадцать восьмом году. Вождь заметил скромного партийного функционера из Казахстана и прозорливо угадал раболепную преданность, перепол­нявшую все его неказистое существо. Маленький рост, увлажненные счастливым волнением взоры, жалко обозначенные широковатой гимнастеркой костистые плечи — даже внешность оказалась на пользу. В гла­зах Сталина она удачно дополнила скромную чистоту под стать биографии: выходец из бедной рабочей семьи, комсомольский активист, партийный работник. Ежов с его простецки зачесанными назад волосами и вос­торженной улыбкой был виден до донышка. И судьба его определилась.

Через несколько месяцев последовал неожиданный перевод в Москву на должность заместителя наркома земледелия, а год спустя он уже заведует Распредотделом и Отделом кадров ЦК. Столь же стремительно сле­дует продвижение и по выборной линии: от делегата с совещательным голосом на Шестнадцатом до члена Центрального Комитета на Семнадцатом съезде. Голово­кружительный взлет идет по нарастающей: член Орг­бюро ЦК, заведующий Промышленным отделом ЦК и заместитель Председателя КПК, плюс к тому член Ис­полкома Коминтерна. Влияние Ежова ощущается на всех этажах партийного и государственного аппарата. Особенно в кадровых вопросах, где он удивительно пре­успел в изощренном искусстве тайной осведомленности. Любое попадавшее на стол вождя личное дело Николай Иванович мог дополнить своими данными.

В тридцать пятом году он становится одним из сек­ретарей ЦК и Председателем КПК. Уже поговаривали, что на ближайшем пленуме его введут в Политбюро, но у Сталина были свои резоны. Он поручил Ежову кон­троль за деятельностью НКВД. Опытный кадровик бы­стро разобрался в новой обстановке и приобрел необхо димые навыки. Теперь, когда полным ходом шла подго­товка открытого процесса, рассчитанного на широкий захват, он уже активно вмешивался в ход следствия, держа под постоянным прицелом его витки.

Основное внимание, как и прежде, уделялось аппа­ратной работе. Здесь опыт Николая Ивановича оказался поистине бесценным. Понаблюдав за людьми, он выде­лил узкий круг доверенных лиц. Чаще других в его ка­бинеты — на улице Куйбышева и на Лубянке — вызы­вались Заковский, Люшков, Реденс и Ушаков, о чем Яго­да иногда узнавал окольными путями. Наркому остава­лось одно: терпеливо ненавидеть, тая гнетущие мысли.

Проведав, что секретарь ЦК начал приближать к себе командующего пограничными войсками Фриновского, Ягода лишний раз убедился, что почва уходит из-под ног. Она сделалась ненадежной и скользкой, словно про­низанный пустотами лед, который уже трещит под не­удержимым натиском ледокола. Ожидание неминуемо­го удара разъедало душу, как кислота цинковую бата­рейку. Последнее время Сталин принимал Ягоду только в присутствии улыбчивого карлика.

Хладом небытия веяло от этой тихой улыбки.

Напрасно поднаторевший в жесткой борьбе Генрих Григорьевич винил во всех своих бедах выскочившего из грязи в князи соперника. Ощущая могучую поддерж­ку, Ежов не испытывал к нему личной вражды. Дога­дываясь по ряду признаков, что грозный нарком посте­пенно выходит в тираж, он шел своим курсом, проло­женным провидческим гением вождя. Пока идет следст­вие, замены в команде, очевидно, не предвидится, а по­сле процесса обозначится иная реальность. Какой ей быть? Делиться намерениями не в привычке хозяина. Он один прозревал грядущее, и завтра каждого принад­лежало только ему. Неотторжимое от постов, казенных дач, спецпайков и квартир со всей обстановкой, оно мог­ло однажды не наступить.

Все ходили под богом, и каждый, пока не грянет срок, мог полагать себя любимцем судьбы. Абсолютная зави­симость от животворного источника предполагала пол­ную разъединенность.

Фриновского Ежов встретил с обычным радушием. Выйдя из-за стола, протянул для приветствия обе руки и сам проводил на диван.

—      Поди, совсем заработались? Ишь, осунулся... Нехорошо, нехорошо,— ласково попенял он,— нужно уметь отдыхать. А не испить ли нам по стаканчику чая? Крепкого-крепкого и с лимончиком?

Вместе со стаканами в мельхиоровых подстаканни­ках подали птифуры и гору бутербродов с колбасой, осетриной и семгой.

Есть Фриновскому ничуть не хотелось. Приходилось, однако, делать вид, что действительно заработался, до чертиков устал и проголодался.

—      Может, водочки? — догадливо прищурился Ни­колай Иванович.

После стакана зубровки пошло живее.

—    Я чего хотел спросить? — Ежов доверительно тронул Фриновского за колено.— Что там у вас в Шепетовке произошло?

—       У нас? — встрепенулся комкор.— Не у нас, Ни­колай Иванович. Мы тут сбоку припеку. Пропустили по договоренности с иностранным отделом, а там уж они сами прошляпили. Вроде несогласованность получи­лась... Вместо наблюдения взяли, как говорится, за шкирку. Правда, сразу же спохватились, но сами по­нимаете...— он досадливо махнул рукой.— Сплошная кустарщина.

—      У меня немножко другие сведения.

—      Ну? — Фриновский закашлялся и побагровел.— Я сейчас же свяжусь по ВЧ с округом, Николай Иванович, и уточню.

—       Не стоит... Нет надобности,— как бы утратив интерес, протянул Ежов и без всякого перехода пере­ключился на другое.— Я, собственно, вот о чем хотел по­беседовать,— лукаво прищурившись, он огладил ви­сок.— Любит наш народ пограничников? Как вы счи­таете?

—       Любит, Николай Иванович, даже очень,— встре­воженный Фриновский силился понять, куда клонит секретарь ЦК.— Без поддержки населения мы как без рук. Каждый пацаненок в приграничном районе ведет себя, будто настоящий дозорный. Мы поощряем такую установку. Наша пионерия чуть что — сломя голову летит на заставу,— он вновь закашлялся и полез за платком. От водки и напряжения его круглое, несколь­ко одутловатое лицо стало совсем влажным.

—      Верная точка зрения. Но никогда не надо почи­нать на лаврах. Мы будем еще выше поднимать авто­ритет защитников наших границ. Летчики, красноар­мейцы, танкисты — это все хорошо, правильно, но доб­лестных часовых родины надлежит окружить особым вниманием. Как вы считаете?

—      Совершенно с вами согласен,— Фриновский про­мокнул пот.— Мало еще пишут о нашей работе.

—      Ну, не то чтобы мало но, согласен, недостаточно... Кстати, а почему бы вам самому не выступить в «Прав­де»?.. Завтра же поговорю с Мехлисом. Не ударите в грязь лицом?

—      Спасибо, товарищ Ежов. Я постараюсь. До мая вон сколько времени... Владимир Ильич подписал дек­рет об учреждении пограничной охраны двадцать вось­мого мая,— на всякий случай напомнил Фриновский, думая не столько о почете, сколько о связанных с пуб­ликацией хлопотах и всяческих подводных камнях.

—      Факт бесспорно примечательный,— Ежов задум­чиво запрокинул голову.

—      Как своего рода начальная веха,— догадливо подхватил Фриновский.— Ведь сперва погранвойска на­ходились в подчинении наркомфина, а не ОГПУ,— то­ропливо добавил он.— Нынешним могуществом и рас­цветом мы целиком и полностью обязаны отеческой за­боте товарища Сталина.

—       Основные тезисы, как вижу, у вас на руках,— удовлетворенно кивнул Ежов.— Остается добавить не­сколько ярких эпизодов и упомянуть наиболее отличив­шихся пограничников. Не боги горшки обжигают?..— он встал с дивана и, подойдя к окнам, слегка раздвинул занавеску.— Вы очень своевременно упомянули о по­мощи населения,— сказал, прислушиваясь к глухому рокоту ночи.— Каждый советский человек должен стать добровольным помощником пограничников, чекистов вообще. Чем безнадежнее положение врагов, тем охотнее они будут хвататься за крайние средства. Надо помнить это и быть бдительными.

—      Непременно, Николай Иванович,— Фриновский счел своим долгом подняться.— Я постараюсь особо вы­делить именно эту мысль,— пообещал он, скрипнув но­венькими подошвами.

—      А знатные у вас сапожки! — неожиданно восхи­тился Ежов.— Прямо-таки генеральские. Сразу видно, что по особому заказу.

—      Уж вы скажете, Николай Иванович... Генералов мы в гражданскую порубали.

—      Не всех,— порывисто обернулся Ежов.— Многие ушли за кордон и стали там оголтелыми прислужни­ками фашизма. Но это враги, так сказать, явные, а есть немало тайных — перекрестившихся, что со всей оче­видностью выявилось в процессе чисток. Вы согласны?

—     Целиком и полностью,— Фриновский почувство­вал, как сжалось сердце.— Целиком и полностью...

—      Со статьей, пожалуй, тянуть не стоит,— Ежов мимолетно коснулся лба, словно ловя промелькнувшую мысль.— Она окажет мобилизующее влияние... И не забудьте упомянуть наркома. Он немало сделал для укрепления наших рубежей.

—      Непременно,— Фриновскому удалось скрыть ис­пуг. По его сведениям, отношения между Ягодой и Ежо­вым были совсем непростыми. Лавировать час от часу становилось труднее. Неожиданное предложение подо­зрительно попахивало откровенным подвохом.

—      Вы, надеюсь, не обиделись, что я назвал ваши са­поги генеральскими? Они мне действительно нравятся. Такие и должны быть у красного командира. Носите, как говорится, на страх врагам.— Ежов хлопнул себя по кургузому голенищу.— Кому что нравится, словом. И вовсе я не о сапогах, а снова и снова о бдительности. Взрывы на шахтах, крушения воинских эшелонов, зло­дейские заговоры — о чем все это свидетельствует? Прежде всего, об усилении классовой борьбы. Но не только. О притуплении бдительности — тоже. Не в последнюю очередь о притуплении. Особо пристальное внимание должно быть обращено на всякого рода при­мазавшихся и перерожденцев. Они есть повсюду: среди партийцев, хозяйственников, командиров Красной Армии. Вы это знаете.

—      Знаю, Николай Иванович,— Фриновского броса­ло то в жар, то в холод.— И со своей стороны...

—      Конечно,— не дал договорить ему Ежов.— Иначе и быть не должно. Партия ценит ваши усилия. Но это отнюдь не означает, что в пограничных войсках, да и в органах НКВД в целом покончено с оппортунистиче­ским благодушием. Оно исходит из ошибочного пред­положения о том, что по мере роста наших сил враг становится будто бы все более ручным и безобидным.

—      Для чекиста подобные предположения не только ошибочны, но и преступны.

—      Я никогда не сомневался в вашем понимании тре­бований момента,— прощаясь, Ежов вновь протянул обе руки.— Правильная расстановка кадров и проверка ис­полнения — залог успеха. Словом, держите порох су­хим, а моя поддержка вам обеспечена.

— Есть держать порох сухим! — Фриновский вы­плыл из кабинета на непослушных ногах. Перед тем как залезть в автомобиль, несколько раз жадно вдохнул обжигающий воздух.

 

15

Гирлянды лампочек, повторяя извивы голых ветвей, облили Елисейские поля праздничным золотом. Огни лимузинов, фиакров, спазматические всхлипы клаксо­нов — вечно волнующий вечерний прилив. Мокрые площади, клочья газет у сливных решеток, дурман от­работанного бензина с наркотической струйкой духов. Холодок несбывшихся ожиданий.

На улице Сен-Онорэ перед воротами дворца прези­дента переминались, разбившись на кучки, ловцы ново­стей. Лебрен все не отпускал приглашенных для кон­сультации депутатов. Вперемешку с руганью называ­лись имена вероятных премьеров.

«Триколёр» [10]Трехцветный флаг.
над палатой депутатов трепали ветры, задувавшие с разных сторон. Кабинеты вице-президен­тов в старом Бурбонском дворце гудели от страстных призывов, но разболтанная колымага внешней полити­ки безнадежно увязла в песке словопрений.

Пламенным вожаком противников «кощунственного альянса с большевиками» заявил себя, как это обычно бывает, исключенный из компартии Жак Дорио. Вторя ему, профашистские «Жур» и «Гренгуар» из номера в номер публиковали сенсационные вести о «кремлев­ской грызне» и безнадежной слабости Красной Армии. Вновь замелькали на страницах газет разоблачения бывшего чекиста Думбадзе, чья книжка «На службе ЧК и Коминтерна» стала библиографической ред­костью.

Премьер Лаваль, любитель хлестких фраз и белых галстуков, искал подходящего повода, чтобы оконча­тельно похерить им же подписанный документ. В канун широко разрекламированного визита в красную столицу он не удержался от хвастовства:

—      На свете существует пять или шесть человек, от которых зависит дело мира. В их число судьба включи- 'ш и меня.

Теперь уже ничего не зависело от обанкротившегося политика. Он стремился к сближению с Гитлером и Мус­солини, которых тоже зачислил в избранники судьбы, но трогательного согласия достигли лишь оба диктатора, оставив Францию за бортом. Отношения с Лондоном после подписания англо-германского морского согла­шения не внушали ни малейшего оптимизма. Малая Антанта дышала на ладан. Идею коллективной безопас­ности вовсю эксплуатировали карикатуристы.

Все мыслимые и немыслимые комбинации, кроме от­кровенного альянса с фашизмом, исчерпали себя до донышка.

Гитлеровская агентура во главе с Отто Абецем откры­то агитировала за полный разрыв с СССР. Эмиссары Муссолини роздали французским газетам и различным фашистским организациям свыше ста тридцати пяти миллионов франков.

Местный нацист Филипп Анрио не вылезал из дома № 21 по улице Гомбон, где обосновался председатель итальянской фашистской организации Сулиоти.

В центре Парижа кагуляры напали на лидера социалистов Леона Блюма. Город заполнили подстрекатель­ские антисемитские листовки.

—       Похоже на Мюнхен тридцать второго года,— вы­сказался по этому поводу журналист Пертинакс.

На улице Рокпен завершались последние приготов­ления к торжественному открытию «Коричневого дома».

«Никогда еще, со времени окончания франко-прус­ской войны, Европа не имела так мало доверия к способ­ности Франции отстоять себя»,— телеграфировал за океан корреспондент «Нью-Йорк тайме».

Как и прочие международные акции, договор с Мо­ сквой был тесно увязан с внутриполитическими манев­рами премьера.

Левый альянс набирал широкий размах, и с этим нельзя было не считаться. В противовес фашистской эк­спансии коммунисты, социалисты и радикалы настой­чиво требовали ускорить ратификацию.

Французский генеральный штаб тоже высказывался *а пакт, что не могло не отразиться на позиции некото­рых депутатов от правой. Лаваль оказался в патовом по­ложении.

Отправляясь в Москву, он рассчитывал выбить у ком­мунистов почву из-под ног и разгромить их на муници­пальных выборах. Прежде всего в собственном округе Обервиллье.

В тот достопамятный день, когда сопровождаемый бригадой журналистов он повез подготовленный совме­стно с полпредом Потемкиным проект договора, Фран­суа Понсе добивался приема в имперской канцелярии. Он лично заверил фюрера, что двери для франко-германского сближения остались открытыми. Те же слова сказал германскому послу в Париже и сам Лаваль.

На обратном пути из Москвы он остановился в Вар­шаве, чтобы принять участие в похоронах Пилсудского. За гробом «железного маршала» Лаваль шел рядом с «упрямым маршалом» Франции Петэном и будущим маршалом рейха Герингом. Петэн и Геринг уже встре­чались на похоронах югославского короля Александра, застреленного не без помощи наци номер два, и сохра­нили чувство взаимной симпатии. Это помогло обоим ветеранам мировой войны быстро найти общий язык. За­тем Геринг на два часа заперся с Лавалем в апартамен­тах отеля «Варшава».

Петэн вернулся на родину с убеждением, что франко- советский договор был и останется беспредметным. Ла­валь дал обещание похоронить его в самом зародыше.

Но сложная политическая комбинация премьера слишком скоро потерпела фиаско. Муниципальные вы­боры в Париже стали триумфом Народного фронта. Осо­бого успеха добились коммунисты, завоевавшие боль­шинство в «красном поясе» столицы. Даже в Обервил­лье, где Лаваль был мэром, его сторонники потеряли мандаты.

Трюк провалился. Теперь ничто, кроме подписи, не связывало Лаваля с договором. Пуская его на новые замкнутые круги, он изобретал всевозможные придир­ки и увертки. Переговоры между генеральными штаба­ми, назначенные на основании подписанного в Москве соглашения на июнь 1935 года, были отложены на не­определенный срок. Уходя со сцены — навсегда, как полагали его оппоненты,— Лаваль оставлял после себя обгоревшие головешки политики и ^ратифицирован­ный договор, который не успел провалить.

Президент Лебрен поручил формирование прави­тельства радикал-социалисту Альберу Сарро. «Старый боевой конь», как прозвали его в парламентских кругах, представил список министров, в котором не было ни од­ной яркой фигуры. «Кабинет нулей», по меткому опре­делению парламентских острословов. Новый министр иностранных дел Пьер-Этьен Фланден первым делом заявил о своей полной солидарности с Лавалем в абис­синском вопросе. Он либо так и не понял, что именно фа­шистская агрессия в Африке расколола страну на два непримиримых лагеря, либо решил твердо при­держиваться капитулянтских позиций. Скорее, по­следнее.

«Неосоциалист» Марсель Деа, покинувший ради ми­нистерского кресла соцпартию, провозгласил извечный лозунг твердолобых шовинистов: «Порядок, власть, на­ция».

«Рейнская область не стоит крови ни одного фран­цузского солдата,— заявил он.— Тем более что факти­чески она и так принадлежит немцам».

Гитлер мог ввести войска в демилитаризованную зо­ну, не опасаясь противодействия. По тактическим сооб­ражениям он решил дождаться развязки затянувшейся парламентской процедуры. Не хотел испортить игру кагулярам и тому же Деа, который резко выступил про­тив робкой попытки нового премьера сдвинуть с мертвой точки заколдованный договор.

В этой гнилой обстановке полпред Потемкин возла­гал на визит Тухачевского особенные надежды. Он по­нимал, что бесконечные оттягивания опасно накалили обстановку в Москве и нетерпение вождя так или иначе должно получить выход. Отпущенный срок истекает. Придется, как ни жаль, рубить гордиев узел. Послед­ствия нетрудно предугадать. Слишком связана с догово­ром его, Потемкина, личная репутация, чтобы не заце­пило хотя бы краем. Долгожданный просвет обозначил­ся в самую критическую минуту. Личность, конечно, не играет определяющей роли в истории, но без авторитета и обаяния дипломатия не стоит и гроша. На текущий мо­мент блестящие данные Михаила Николаевича как нельзя более кстати. Притом Сарро все-таки лучше Лаваля. Сумеет Тухачевский стронуть замерший маховик, честь ему и хвала. Не жаль отдать лавры. Но ведь с той же степенью ясности можно предвидеть, по какому ка­налу будет направлено державное неудовольствие в случае неудачи.

«Свет — сердце тьмы» — учат китайцы. Расчет укрыться за чужой спиной определенно присутствовал.

Мозг, как известно, стыда не ведает. Постыдны обстоя­тельства, загоняющие человека в тупик.

Тонкий дипломат и страстный поклонник искусства, к тому же склонный к рефлексии, полпред хорошо знал, где кончается мысль и начинается действие. Суть не в том, способен ты на бесчестный поступок или же нет. Со­бытия сами могут принять такой оборот, когда и впол­не объективное невмешательство приобретает недостой­ный оттенок.

Участник гражданской войны и член партии с девят­надцатого года, Владимир Петрович пятнадцать лет на­ходился на дипломатической работе и не совсем ясно представлял себе масштабы происходивших в стране перемен.

Ночь на десятое февраля Тухачевский и Путна про­вели в дороге. В полуобморочное оцепенение сна — ска­зывалось напряжение предельно загруженных дней — бархатными толчками впутывались прослойки глухой тишины, когда внезапно смолкал перестук колес и скри­пы идущего поезда.

Так бывало лишь на войне, где настороженный мозг смятенно отзывался на ночное безмолвие. Именно оно, всегда опасное, подозрительное не давало как следует выспаться. Не вой снарядов, не грохот разрывов, не треск пулеметов, а эта беспросветная глушь, от которой отвыкло ухо. Позабытое ощущение неожиданно возвра­тилось под чужим благополучным небом. Через столько лет. Почему?

Рано утром вагон погрузили на железнодорожный паром и вокруг никелированного вентилятора на по­толке замелькали бледные отсветы. Михаил Николаевич раздвинул легкие шторки. За окном простиралась ту­манная гладь Ла-Манша.

Тухачевский постоял под душем, неторопливо взби­вая мыльную пену в стаканчике, выбрил лицо, обрызгал порозовевшую кожу английским одеколоном. Гим­настика вернула ощущение бодрости. Он оделся, тща­тельно застегнув ремни, медленно выпил стакан пузы­рящейся минеральной воды и развернул плотную кипу газет, доставленных из Москвы с последней почтой.

Просматривая в обратном порядке чисел, отобрал самые свежие номера «Правды». Прежде всего хотелось узнать последние новости.

Двойной подвал Б. Резникова с крупным заголовком «Трофим Лысенко» не привлек внимания маршала. Проблемы мичуринской биологии, урожайность, селек­ция — все это, конечно, интересно, но как-нибудь в дру­гой раз. Иное дело — успехи и нужды Осоавиахима.

Михаил Николаевич порадовался за Роберта Эйдемана, опубликовавшего большую статью «Оборона стра­ны Советов — дело всего народа». Роберт Петрович очень верно и своевременно поставил вопросы: массовый парашютный спорт, мотоциклеты, химия. Жаль, не ска­зал, насколько скверно обстоит дело с противогазами.

На той же полосе было напечатано сообщение о встрече лорда Лондондерри с Гитлером. Бывший ми­нистр авиации давал немцам зеленый свет на размеще­ние воинских частей в Рейнской области. И это несмотря на резко отрицательную позицию Идена!

Англичане, как обычно, двурушничают. И нашим, и вашим. Вот и писатель-историк Хайле-Беллок обивает пороги рейхсканцелярии. Ждет своей очереди...

А у немцев, между прочим, с противогазами полный порядок: и для людей, и для лошадей. Даже для служеб­ных собак.

Развернув номер от пятого февраля, Тухачевский сразу наткнулся на крупно набранный заголовок: «По­становление ЦИК. Об амнистии осужденных по делу «Промпартии» Рамзина, Ларичева и др.»

Глаза с жадной торопливостью выхватывали отдель­ные строчки. Случилось небывалое: восстановлены во всех политических и гражданских правах!

Он сорвался с места и, откинув звякнувший клинкет, выскочил в коридор. Пробежав мимо салона, забараба­нил в дверь Путны.

Витовт Казимирович встретил его в пижаме и шле­панцах.

—      Разбудил?

—       Доброе утро. Я уже час как не сплю,— Путна кивнул на постель, где переплетом вверх лежала ра­скрытая книга с английским заглавием.

—       Взгляни-ка сюда,— Тухачевский сунул ему газе­ту.— Как тебе нравится?

—       Крепко,— не поднимая глаз, покачал головой Путна.— Хотелось бы знать, зачем это ему понадоби­лось.

—       Нелегкий вопрос. Неужели все-таки и до него до­шло, что так больше нельзя? Невозможно!.. Сама логи­ка жизни требует. Страна только-только начала выби­раться на твердую почву. Наращивает обороты промыш­ленность, укрепляется оборона, растет международный авторитет...

—      Ты себя хочешь уговорить или меня? Если меня, то не стоит... Сам по себе факт, безусловно, отрадный, но не в том смысле, как тебе хочется. Очередной тактиче­ский ход — не более.

—      Цель? — Тухачевский прильнул разгоряченным лбом к холодному стеклу, за которым колыхалась обли­тая антрацитовым глянцем вода. Радостное возбужде­ние угасло, уступив место привычной тоске ожидания, загнанной куда-то на самое дно. Витовт прав: наивно было бы обольщаться.— Мне накрепко въелась в изви­лины одна реплика Рамзина: «Я хочу, чтобы в резуль­тате теперешнего процесса «Промпартии» на темном и позорном прошлом всей интеллигенции можно было по­ставить раз и навсегда крест»... Всей интеллигенции! Не больше, не меньше. До чего же нужно довести человека, чтобы вырвать такие слова.

—      Хочешь откровенно? — выдержав долгую паузу, спросил Путна.

—      Давай.

—       В какой-то мере ты прав. Наука, промышлен­ность, оборона — все эти соображения, очевидно, имели место. Профессоров, инженеров, изобретателей чуть было под корень не извели. Заодно с кадровыми воен­спецами, между прочим. Вспомни, какие чудовищные статьи писал Горький!.. Слово «интеллигент» звучит бранью: шляпа, очки, портфель и все такое... Но главное в ином. В иезуитской логике и азиатском коварст­ве. Ленинградский процесс не дал полной ясности. Так?.. Хотя бы в отношении убийства Сергея Миро­новича. Больше того, он породил множество довольно- таки скептических вопросов. Особенно здесь, за гра­ницей.

—      Каких именно?

—      Кому это выгодно, например.

—      И кому же?

—      Сам решай. В Гайд-парке мы, кажется, коснулись этой темы?.. Я не хочу навязывать своего мнения.

—      С убийством Кирова все непросто,— пересилив себя, признал Тухачевский. Он не хотел этого разговора и не должен был его начинать, но уклониться с полдо­роги, трусливо смазать посчитал унизительным.— При­быв в Ленинград, Сталин прямо на перроне влепил Мед­ведю затрещину.

—      За то, что случайно проморгал Николаева? — Путна поцокал языком.— Бедный чекист... И потом эти досадные аварии, гибель свидетелей... Не ОГПУ, а лик­без. А тебе известно, что за несколько месяцев до выстре­ла в Смольном Киров дважды попадал в автомобильную катастрофу? Куйбышев, между прочим, тоже. А Ми­хаил Васильевич Фрунзе? Кстати, Куйбышев умер сра­зу после того, как поставил под сомнение методы рас­следования убийства Сергея Мироновича. Уж это ты знаешь! Три смерти при таинственных, как принято писать, обстоятельствах. Кому они на руку?

—      Оставим прошлое,— Тухачевский потянулся за газетой.— Что было, того не переделаешь.

—       Не переделаешь? — с ожесточенной радостью отозвался Витовт Казимирович. Но на прошлом завяза­но наше славное настоящее и лучезарное будущее, куда ты взираешь с таким оптимизмом. Вся штука в том, что ответы предельно просты. Лично для нас вполне доста­точно одного. После Михаила Васильевича наркомвоенмором поставили Ворошилова. Сталин все, как всегда, рассчитал. И тогда, и теперь. Слыхал, поди, что готовит­ся новое представление? Почище прочих. Самое время прикинуться невинной овцой. Явить граду и миру ча­стичную справедливость.

—      Частичную? Да ты вчитайся как следует! Полное восстановление во всех политических и гражданских правах!

—       Такое же полное, как после чисток,— горько усмехнулся Путна.— Сначала посадили абсолютно не­винных людей, а потом вдруг опомнились. Веселое де­ло! С первого дня было известно, что процесс дутый. Взять хотя бы капиталиста Рябушинского, которого «Промпартия» якобы прочила в министры. Едва эта вы­думка появилась в печати, как сразу же нашлись люди, которые напомнили, что Рябушинский благополучно скончался за два года до начала суда. Топорная рабо­та, бред сумасшедшего... Чтобы под боком у НКВД и правительства могла существовать законспирирован­ная, разбитая на пятерки многотысячная организация инженеров и прочих спецов!

Путна умолчал о том, что услышал однажды от од­ного весьма осведомленного человека. Приговоренный к расстрелу, а затем помилованный Рамзин и месяца не отсидел из назначенного ему срока.

—      Но ведь они же признались,— Тухачевский, каза­лось, уловил недосказанное.

—      А ты слышал эти признания?

—      По-твоему, выходит, что все, о чем писали в газе­тах,— сплошная ложь?

—      Что ты! Святая истина. Спасибо товарищу Ягоде и его бдительным органам, сумевшим раскрыть и обез­вредить подпольную шпионскую контрреволюционную банду вредителей:— Путна устало махнул рукой.— Протри наконец глаза, Миша!.. Пять лет подпольной работы на заводах, стройках, в научных учреждениях. Ты хоть понимаешь, что это такое? И главное, конечная цель — свержение Советской власти, реставрация капи­тализма в России при помощи иностранной военной интервенции. Мыслимо такое? Когда в каждом коллек­тиве, в каждой ячейке сексот?.. Притом все телефоны прослушиваются. Это началось еще с «вертушек» во время болезни Ленина. В кабинете хозяина поставили соответствующую аппаратуру. На первых порах он сам занимался этим делом.

—      Ты-то откуда знаешь?

—      Бориса Бажанова помнишь?

—      Это который сбежал?

—      Он самый. Когда начали печататься его мемуары, Сталин посылал самолет за каждым выпуском. Так-то, браток. Все предельно просто. Это не отступление,— он потряс зашелестевшей газетой,— это раскручивается спираль, загребая новый виток.

—      А может, и тут спустят на тормозах?

—      Надеешься?.. Ну-ну...

—      Пытаюсь понять, уяснить.

—      Я уже сказал. Более чем достаточно... «Шахтинское дело», «харьковский центр», «московский центр», «Трудовая крестьянская партия», «Союзное бюро» — все, все вылеплено из воздуха. Понимаешь?.. Нет у нас контрреволюционного подполья и оппозиции, в сущно­сти, тоже нет. Развеяна по городам и весям, по тюрьмам и лагерям. Но зато есть всеобщий страх перед бескон­трольным террором органов. И жуткое слово «вреди­тель», которым может быть заклеймен кто угодно. Это же надо придумать! Я специально справлялся в энци­клопедиях. В «Британике», в «Ляруссе», у Брокгауза и Ефрона — всюду идет речь только о насекомых. Й ни­где — о людях. Не странно ли?... Кстати, ты знаком с но­вейшими методами истребления сельскохозяйственных вредителей? Вредителей леса? Впору задуматься. Опас­ный синоним!

—      Дай бог, чтобы ты ошибался.

—     Дай бог! Но бога нет, и ошибка едва ли возможна. На пути к единоличной диктатуре он не остановится ни перед чем, а тактических уловок ему не занимать. Сперва с Зиновьевым и Каменевым против Троцкого, по­том с Бухариным и Рыковым против Зиновьева — Ка­менева. Помяни мое слово: скоро он окончательно до­бьет зиновьевцев, затем уничтожит правых, а после... Я думаю — всех.

—      Так уж и всех.

—      Всех, кто делал революцию и помнит кое-какие подробности, можешь не сомневаться.

—      Ты имеешь в виду завещание Ленина?

—      Не только... Кстати, ты знаешь, что именно мень­шевик Вышинский отдал приказ арестовать Ильича?

—      Наслышан.

—      Я сам видел документы. Или не веришь разору­жившемуся троцкисту?

—      Я верю тебе, Витовт, хоть и не похоже, что ты дей­ствительно разоружился,— мягко заметил Тухачев­ский.

—       Разоружился — не разоружился, конец один. Сталин никому ничего не прощает. Когда решался во­прос с завещанием, он выкрутился только благодаря Зиновьеву. «Знает ли товарищ Сталин, что такое благо­дарность?» — опомнился Гриша, когда его турнули вниз.— «Ну, как же, знаю, это такая собачья болезнь».

—      Звучит анекдотически.

—      Есть материалы почище, касающиеся лично его,— Путна оставил замечание без внимания.— Но я их не видел и потому пока воздержусь. Страшные вещи, Миша, страшнее не может быть.

—      Иногда мне кажется, что лучше вообще ничего не знать. Иначе невозможно ни жить, ни работать.

—       Себя ведь не переделаешь. И жизнь — тоже. Мы, правда, попытались, но вышло не совсем так, как мечта­лось. Сами виноваты... Я ненавижу Троцкого! Говорю тебе как старому другу, с полной искренностью. Он один мог задавить чудовище. Еще в двадцать третьем году... Но ничего не сделал.

—      Не было у нас этого разговора,— твердо сказал Тухачевский.

 

16

Под яростным солнцем прорвавшегося на конти­нент антициклона нестерпимо сверкали зевы гелико­нов, расшитые золотой нитью генеральские кепи, надра­енные пуговицы жандармов.

Колыбель свободы, столица коммуны и революций встречала посланцев большевистской Москвы. Отгрохо­тали барабаны военного оркестра, отзвенела вдохновен­ная медь. Мятежные звуки Интернационала и Марселье­зы поглотила безбрежная синева. В протяжном отливе звуковой напряженной волны прорезался гомон толпы на перроне, треск рвущихся по ветру трехцветных и красных полотнищ, стрекот кинокамер, торопливое клацание затворов фотографических аппаратов. Здесь, в непокорном и вечном Париже, родилась и эта будора­жащая кровь музыка, и сама охватившая земной шар всепобеждающая идея решительного последнего боя, ко­торому не видно конца. Слитность порыва вспомина­лась в отголосках мелодий, неразрывность времен и сер­дец. Прошлое и будущее словно бы сомкнулись в увитых алыми лентами лавровых венках героев и мучеников. Кипящий праведным возмущением разум предчувство­вал близость нового часа славы. Заклейменный прокля­тием раб протягивал руку сынам отечества, и вновь раз­верзлись сияющие дали нового мира. Но страшно было туда заглянуть, и не о том пели трубы, чье эхо долго зву­чало в ушах. Вся жизнь промелькнула в едином миге, в последнем аккорде, последнем звуке.

Витовт Путна преодолел прихлынувший к горлу го­рячий накат. Вслед за Тухачевским он отдал честь и по­жал руку помощнику начальника генерального штаба Жеродиа, поздоровался с авиатором Келлером, замести­телем шефа Второго бюро полковником Гошэ. Потом вместе с работниками полпредства к ним подошли воен­ный атташе Венцов и Васильченков, представлявший авиацию. Из толпы, сдерживаемой цепью жандармов, летели приветственные выклики, церемониал был на­рушен, всеми владело нервное оживление.

Путна и сам не понимал, отчего вдруг так по-юношески разволновался. За девять лет военно-дипломатической службы в Берлине, Токио, Лондоне, казалось бы, всякое было, а тут, в Париже, дал слабину. И вовсе не потому, что по воле судьбы и в соответствии с междуна­родным протоколом Марсельеза слилась с Интернацио­налом. Внешний повод, не более. Все реже и глуше от­кликались на это потайные струны. И вот, поди же, как память тревожно взметнулась, угнетенная стойкой го­речью разочарований, как, разворошив догорающие уголья, пахнула опасливым чадом в глаза.

Привычным усилием Путна заставил себя отклю­читься от личных переживаний. Процедура взаимных представлений закончилась. Теперь каждое слово име­ло значение. Недаром газетчики и кинохроникеры замк­нули военных в плотное кольцо. Поминутно вспыхивал магний.

Втянутый, почти помимо воли, в непринужденно за­вязавшуюся беседу, комкор позавидовал безмятежному спокойствию Тухачевского.

Равно приемля темпераментную жестикуляцию на­чальника штаба воздушных сил Келлера и чопорную сдержанность военного разведчика Дювернуа, Михаил Николаевич непринужденно завладел инициативой.

—       Судя по вашим словам, господа,— сказал он, одобрив намеченную программу,— мы уже приступили к работе?.. Лично я нисколько не возражаю. Если Компьенское перемирие могло быть подписано в железно­дорожном вагоне, то чем плох этот замечательный вок­зал для нас, солдат, да еще и союзников?

Приправленный шуткой комплимент был встречен одобрительными улыбками. Красный полководец опре­деленно оправдывал ожидания.

«Великолепное понимание духа истории...» — репор­теры торопливо заполняли блокноты стенографиче­скими завитушками.— «Аристократические манеры по­томка прославленных генералов...» «Безупречная речь воспитанника Дидро и Монтеня...»

С разных сторон посыпались вопросы.

—      Потом, дамы и господа,— генерал Жеродиа повелительным жестом разомкнул окружение.— Про­шу,— он предупредительно указал дорогу зажатой в руке перчаткой.

Сцепив локти, жандармы образовали проход.

—      Вы уже знаете, что ваш визит вызвал заметную нервозность в Берлине? — спросил Жеродиа по пути к машинам.

—       «Владыка Журнализм, ведущий свистопляску, глупец, кому дано при помощи столбцов дурачить по утрам три тысячи глупцов»,— процитировал маршал.— Это из Альфреда Мюссе, мой генерал... Политику в наш век все-таки определяют самолеты, а не краси­вые слова.

—      Совершенно с вами согласен! — обрадовался ге­нерал Келлер.— Буду рад продемонстрировать высоким гостям искусство наших пилотов в небе Шартра.

—     Почему именно самолеты? — осторожно поинте­ресовался полковник Гоше.— Не танки, не газы?

—      В непосредственной связи с вопросом о нервозно­сти,— мгновенно отреагировал Тухачевский.— На ко­нец прошлого года в Германии было произведено четыре тысячи пятьсот единиц. Есть о чем призадуматься.

—      Этот вопрос наверняка будет поднят на встрече с нашим министром. Генерал Венцов, надеюсь, распола­гает программой? — Жеродиа обернулся к военному атташе.

—      Так точно, господин генерал. Спасибо за любез­ность.

—      Тогда все в порядке. До скорой встречи, господа. Увидимся в военном министерстве.

Тухачевский уже стоял возле открытой дверцы авто­мобиля, когда на стоянку, прорвав оцепление, влетела молодая энергичная дама.

—      Два слова для агентства «Гавас»! — выпалила она на одном дыхании.— В виде исключения, маршал!

—      Сожалею, сударыня,— Михаил Николаевич пре­дупредительно обернулся.— Как человек военный, я лишен возможности дать интервью.

—      А если вопрос не политического характера? — запахнув коверкотовое пальто, помятое в легкой пота­совке с полицией, она оборвала висевшую на нитке пу­говицу и обезоруживающе улыбнулась.— И не воен­ного?

—      Тогда ничего не поделаешь, придется подчинить­ся. Слушаю вас, мадам.

—      Я читала, что маршал обожает женщин. Это правда?

Стоявшие рядом французы встретили вопрос жизне­радостным смехом. Сотрудники советского полпредства, растерянно переглянувшись, полезли в машины.

—      Боюсь, что так, прекрасная парижанка,— скры­вая улыбку, Тухачевский слегка поклонился.— Но не судите слишком строго грешников вроде меня.

—      Никогда в жизни! — просияла она, сразу по­хорошев.— На таких грешниках держится наш жал­кий мир.

Репортаж (вместе со снимком маршала и интервью- ерши) появился в вечернем выпуске «Фигаро». Про­странное описание церемонии встречи заключали сле­дующие слова:

«Каюсь, ибо грешен,— с чарующей улыбкой при­знался мне синеглазый красавец маршал.— Но кто спо­собен устоять перед шармом «парижанки»?

За утренним чаем в полпредстве на рю Гренель По­темкин подсунул газету Михаилу Николаевичу, отчерк­нул ноготком нужный абзац и, сладострастно прищурясь, молвил:

—      Гривуазно.

—      Любопытная, однако, интерпретация,— хмыкнул Тухачевский, отставляя золоченую тарелку с гербом. Благодарю за угощение, Владимир Петрович. И почему «Фигаро»? Она назвалась из «Гаваса»?

—      В «Гавас» пошло одно, сюда продала другое, если, конечно, не наврала. Тут это, знаете, водится... Но вы, дорогой мой, не огорчайтесь. Ничего страшного. Можно сказать, даже на пользу дела. Французов хлебом не корми, но дай изюминку. Сейчас популярность важна, как никогда. Главное — произвести впечатление на про­стых людей. Они здорово давят на правительство. Я очень рад, что послали именно вас.

—      Егоров, смею уверить, был бы не хуже, но фран­цузы фактически сорвали договоренность о встрече ге­неральных штабов.

—      Разъелись на мирных хлебах, не желают и ду­мать о войне.

—      Хочешь мира...

—      Вот именно! — с чувством подхватил Потем­кин.— А об этом они и думать не желают. Но на страу­синой тактике долго не проживешь... Я определенно на­деюсь на решительный перелом. Ранг делегации все- таки играет первостепенную роль. Как-никак вы зам- наркома. Правительственный уровень! Пятнадцатого утром нас примет Фланден.

—      Не успеваешь следить за их министрами. На­стоящая чехарда.

—      Разрешите? — в гостиную вошел Венцов.— Толь­ко что говорил с министерством. Они подтвердили ауди­енцию.

—      Скоро поедем,— Тухачевский взглянул на часы.

—      Чайку? — предложил Потемкин.— Самовар еще не остыл.

—      Спасибо, Владимир Петрович, не откажусь,— во­енный атташе выдвинул тяжелый стул с витыми нож­ками и узорной решетчатой спинкой.— Позволите ря­дом с вами, товарищ маршал?

—      Сделайте одолжение.

—      Небось такого у Морена не подадут,— полпред то­ненькой струйкой налил заварки.— Грузинский!

—      Что он собой представляет? — спросил Тухачев­ский.— Как генерал Морен у нас мало известен.

—      Определенно промежуточная фигура,— кивнул Потемкин.— Плод межпартийного компромисса. Но че­ловек с головой. Впрочем, сами увидите... Гамелен куда более тонкая штучка.

—      Теоретик! — подтвердил Тухачевский.— Всего год как сменил Вейгана, а уже много чего сумел пона­писать. Я слежу.

—      У него целый штат вылощенных подпевал,— по­дал реплику Венцов.— Вейган хоть и ушел с политиче­ской сцены, но продолжает дергать за ниточки из-за ку­лис. Есть тут такой лейтенант — полковник Дидло, его клеврет, так он в «Ревю Эбдомодер» чуть ли не новую доктрину развил... Я посылал вам, товарищ маршал.

—      Помню, помню,— оживился Михаил Николае­вич.— По-моему, жалкий лепет? Неуклюжая попытка опровергнуть де Гол ля. Вы читали его книгу? — он во­просительно посмотрел на Венцова.

—      Прошу прощения, видимо, упустил.

—      И совершенно напрасно... Значит, Дидло креатура Вейгана? Скажи пожалуйста... Случайно не потомок знаменитого балетмейстера?.. Максима Вейгана я куда как хорошо знаю. Старый знакомец!

—      Еще бы! — дрогнул плечами Потемкин.— Если бы он не помог Пилсудскому... Фактически именно он спас поляков от полного разгрома. Мне говорили...— бегло взглянув на Тухачевского, полпред озабоченно на­клонился над самоваром, не закончив фразы.

—      Помог,— спокойно согласился Тухачевский. «И если бы он один!» — Но и Пилсудский тоже не лыком шит... Пора бы нам перестать шпынять покойника по всякому поводу. Для поляков он национальный герой, революционер. Кстати, именно Пилсудский еще в три­дцать третьем году предложил французам начать пре­вентивную войну против Гитлера. Прозорливый был по­литик. Жаль, что не вышло. Могли задавить германский фашизм в самом зародыше.

—      Да, история,— глубокомысленно протянул По­темкин.— Пока седоусый маршал бряцал сабелькой в бельведере, полковник Бек подписал с фюрером до­говор о мире. Своеобразно все складывается, своеоб­разно...

—       Михаил Николаевич очень уместно ввернул фран­цузам про вагон в Компьенском лесу,— ощутив скры­тую напряженность, Венцов поспешил перейти на ней­тральную тему.— Ведь это Вейган стоял тогда рядом с Фошем.

—      Ну конечно! — Потемкин озарился благодарной улыбкой.— «Что же, собственно, вам угодно, господа?» Кажется, именно так выразился старик Фош, когда не­мецкая делегация явилась просить перемирия. Истори­ческая фраза,— уходя от опасных подводных камней, подчеркнул Владимир Петрович.

К жгучим коллизиям польского похода больше не возвращались. Венцов не преминул затронуть крайне правую ориентацию Вейгана, близость к фашистским кругам его предшественника Петэна. Потемкин помянул террористов-кагуляров, организацию Патриотической молодежи и, конечно, полковника де ля Рока и его «Бое­вые кресты».

Все это было не внове для Тухачевского.

Прошлись и насчет Вейгана, причисленного к сонму «бессмертных» членов академии.

—       Генералитет и почти весь офицерский состав на­строены довольно реакционно,— подвел итог Венцов.— Здесь с ними полностью солидарны крупнейшие акулы индустрии и банкиры.

—      Пресловутые «Двести семейств»,— уточнил пол­пред.— Их влияние ощущается повсеместно. Комму­низма они боятся больше, чем Гитлера.

—       Иное дело — солдатская масса,— Венцов с насла­ждением высосал оставшийся на дне лимонный кружо­чек.— Подавляющее большинство следует за левыми. В некоторых частях имели место мощные антифашист­ские выступления.

—       По крайней мере, так было после демонстрации кагуляров на площади Конкорд,— полпред незаметно подложил гостям еще по кусочку бисквита.— Но напа­дение на Блюма, как ни странно, сошло с рук... Да и че­му удивляться? За фашистскими организациями стоит «Французский банк». Железный король Эжен Шнейдер — один из главных его регентов. Он же возглавляет и «Объединенный европейский банк», который, в част­ности, контролирует военные заводы Шкода. Поэтому не слишком обольщайтесь успехами Иеронима Петрови­ча в Праге. Когда дойдет дело до конкретных заказов... В общем, все достаточно сложно. Настоящий змеиный клубок. Суть в том, что солидный пакет акций находится в немецких руках. Связь с «Фарбениндустри» осуще­ствляется непосредственно через «Металл-Гезельшафт». И главное — это двусторонний процесс. До семидесяти пяти процентов французских капиталовложений прихо­дится на германские заводы взрывчатых веществ.

—      Тот же концерн «ИГ Фарбениндустри»? — спро­сил Тухачевский.

—       В основном. Одним капиталом, конечно, не огра­ничивается. Наблюдаются и более деликатные нюансы. Взять, к примеру, сенатора де Ванделя, металлургиче­ского магната. Он возглавляет «Комитэ де Форж» — всемогущее объединение тяжелой промышленности. Принадлежащие ему заводы и рудники расположены в основном в приграничных с Германией районах, неко­торые вообще находятся в Саарской области. Как вы ду­маете, заинтересован подобный господин во франко-советском союзе?.. Увы! Есть сведения, что Вандель имеет карточку номер тринадцать в «Боевых крестах», а вла­делец электротехнического концерна Мёрсье — номер семнадцать. Гитлер для них — крестоносец, новоявлен­ный Шарлемань, спасающий Европу от большевизма.

—      Что же нам тогда остается? — еще раз взглянув на часы, Михаил Николаевич встал.— Опустить руки? Или все-таки попробовать побороться? За ратифика­цию, за военный союз...

—       Не может быть двух мнений! — взволновался По­темкин.— Но бороться надо с открытыми глазами, зная противника... Тем более что есть и другая сторона меда­ли: рабочая Франция, Народный фронт и вообще... Ин­формация вполне объективная, Михаил Николаевич, и если я малость сгустил краски...

—       Ничуть, Владимир Петрович, все верно. Спасибо за интересный обзор. Однако нам пора.— Тухачевский поправил портупею.

«Все, что ему нужно, он и без меня знает,— с запозда­лым сожалением подумал полпред.— Самостоятелен, резок — высоко парит».

Предупредительно забежав перед маршалом, Венцов распахнул дверную створку.

Васильченков уже сидел в машине, колдуя над спис­ком приглашенных на завтрак в честь Гамелена. Он отвечал за авиацию и боялся пропустить какую-нибудь мало-мальски влиятельную персону.

 

17

В Шартре, отстоящем в восьмидесяти восьми кило­метрах к юго-западу от Парижа, жадно расхватывали специальные выпуски ведущих газет с фотографией Тухачевского перед зданием военного министерства. (Слева от маршала стоял Венцов, по правую сторону — военно-воздушный атташе Васильченков.) На другой день она появилась в четырнадцатом номере «Правды» со ссылкой на «Франс Пресс».

О содержании беседы с господином Мореном не было сказано ни полслова.

Кортеж машин с флажками обеих стран проехал через мост на реке Эр и, попетляв по узким улочкам вок­руг древнего готического собора, вырвался на современ­ную автостраду, ведущую к военному аэродрому. На каждом километре стояла охрана.

Летное поле, покрытое жалкими кустиками пере­зимовавшей травы, блестело лужами. Приземлившийся биплан с трехцветными кругами на выгнутых крыльях, протянуло по скольжине до самых ангаров. Он едва успел развернуться, вздыбив колесами желтую воду.

—      Недаром Иероним Петрович так ратует за твер­дые покрытия,— шепнул Тухачевский Васильченкову.— Скоростная авиация требует совершенно новых аэродромов.

—       Командарм первого ранга Уборевич будет вместе с нами на оборонных заводах в Гавре, товарищ маршал. Получается слишком плотный день. Утром посещение министра иностранных дел Фландена, затем маршал Петэн и поездка в Гавр, а вечером Владимир Петрович дает обед.-      

—      Вы предлагаете внести изменения в программу? Отказаться от Гавра?

—      Никак не возможно, товарищ маршал.

—      Тогда о чем разговор? — Тухачевский достал из чехла бинокль.

На взлет вырулили истребители.

Звено за звеном они вонзались в зенит, виртуозно вырисовывая фигуры высшего пилотажа: замедленные и восходящие бочки, иммельманы, повороты и перево­роты на горке, пикирование.

—      Великолепное мастерство,— похвалил Тухачевс­кий полет сомкнутым строем. Словно связанная неви­димой нитью, эскадрилья кружила по восходящим и нисходящим спиралям и падала в пике под сорок пять градусов.

—      Не хуже, чем у нас в Щелково,— шепнул Васильченков.

«Не хватает только, чтобы истребители «Моран» выстроили в небе имя вождя»,— подумал Михаил Ни­колаевич.

—      Поздравляю, генерал,— сказал он, приблизясь к Пикару, замещавшему начальника воздушного шта­ба.— Образцовая техника пилотажа.

Летчики и впрямь работали превосходно. Но ма­шины едва ли могли выдержать соревнование с истре­бителем Мессершмитта. Еще слабее оказались бомбар­дировщики. Старые «Амио» годились разве что для ноч­ного полета, а новым — со стрелком-радистом в хвос­те — все-таки недоставало скорости.

Настоящей бомбардировочной авиацией Франция фактически не обладала. Англичане и немцы ушли впе­ред минимум на три года.

Страна, зажатая между двумя фашистскими хищ­никами, проявляла поразительную беспечность. Оружие и боеприпасы устаревших типов. Новейшие образцы будут поставлены на поток только к сороковому году. До сих пор ведутся ожесточенные споры о снарядах. Никто не знает, сколько их может понадобиться: три, четыре или же пять миллионов в месяц. Одни стоят за сталь — эффективнее, другие с пеной у рта ратуют за чугун — дешевле. Идут бесконечные дебаты по по­воду новых типов взрывателей и мин, а производство стоит. Лучше бы уж просто скопировали у немцев. Пе­чальнее всего то, что обстановка с вооружением до тош­ноты напоминает родные картины. Единственное, в чем французы сумели продвинуться, так это стопятимиллиметровое орудие. Его уже поставили на конвейер вместо прежнего — семьдесят пять.

По дороге в Париж Васильченков вновь выразил беспокойство:

—      Я чего опасаюсь, товарищ маршал? На беседу с Петэном у нас остается от силы полтора часа. Кто его знает, как он себя поведет. Старикан хоть и в отставке, но с ним здесь очень считаются. Министры и те на пок­лон едут.

—       Мы в лучшем положении. Не мы к нему, а он к нам. Улавливаете различие? И вообще позвольте спро­сить: вы предлагаете решение или сами являетесь частью проблемы?

К общему удовлетворению все благополучно ула­дилось: и с заводами, и с Петэном, и с торжественным завтраком.

Старый маршал явился в полпредство с многочис­ленной свитой.

Советскую сторону представляли Тухачевский, Убо­ревич и Венцов. Запись вел помощник военного атташе полковник Кирилов.

После обмена дежурными любезностями необычай­но подвижный восьмидесятилетний старец ринулся в атаку:

—       Слушайте, господа! — он сердито фыркнул, про­дув седую щеточку усов.— Неужели вы не можете воз­действовать на коммунистов, чтобы они не разлагали нашу армию и нашу страну? Мы же разумные люди, профессиональные военные! Давайте выработаем об­щую позицию. Прямо здесь. Торезу и Кашену останется лишь подчиниться. Надеюсь, вы возьмете это на себя.

Тухачевский и Уборевич изумленно переглянулись. Михаил Николаевич никак не ожидал подобной наив­ности от человека, просидевшего брюки на высоких постах. «Выжил из ума? — невольно возник вопрос.— Или дурак от природы?»

Досье Анри-Филиппа Петэна рисовало несколько иной образ.

Он родился в той благословенной части Франции, где люди отличаются несокрушимым упрямством и от­менным здоровьем. Образование получил в знамени­том Сен-Сире, кузнице кадров высшего офицерского состава. Не блистая ни талантами, ни даже пороками, могущими привлечь внимание начальства, медленно рос в чинах. К началу войны четырнадцатого года дос­лужился до полковника и в пятьдесят лет получил пехотную бригаду. До вершины карьеры оставался пос­ледний шаг, ибо в личной карточке значилось: «Не продвигать выше бригадного генерала».

Как и Гинденбурга в довоенной Германии, Петэна считали ординарным штаб-офицером. Но волей случая предание связало его имя с героической защитой Вер­дена. Суровый упрямец с ясными голубыми глазами неожиданно оказался любимцем нации и, минуя про­межуточные стадии, выскочил прямо на Олимп. В сем­надцатом году он уже на посту главнокомандующего.

Еще в «Эколь де Герр» [11]Высшее учебное заведение, соответствующее Академии Гене­рального штаба.
Петэн проповедовал идею непрерывного наступления, «проводимого без всяких колебаний». Война предоставила возможность на прак­тике и в гигантских масштабах проверить теорию. Ре­зультаты оказались плачевными. Петэн положил мно­жество пехотинцев, бросив их, без необходимой артпод­готовки, на пулеметы кайзера.

Эти эскацады, дорого стоившие армии, заодно с про­чими просчетами высшего командования довели солдат до отчаяния. Вспыхнули бунты. Петэн подавил их со всей решительностью. По его приказу в восставших полках, как во времена римских цезарей, был расстре­лян каждый десятый.

После подписания мира он вышел в отставку. Но когда в двадцать пятом году понадобилось усмирить восставших риффов в Марокко, республика вспомнила героя. В эту кампанию одним из офицеров его штаба был полковник де ла Рокк.

Маршал вновь встретил старого товарища уже в Па­риже, где тот основал фашистского толка организацию бывших фронтовиков. Имя Петэна немало способство­вало укреплению авторитета «Боевых крестов». Он стал их кумиром. После неудачного февральского путча 1934 года Думерг предложил ему пост военного ми­нистра в своем кабинете. Вкус власти оказался весьма притягательным. Пламенный католик, чье мышление ограничивалось рамками служебного устава, сделался на старости лет заядлым политиком. Лидеры правых партий частенько предпочитали дом маршала кабинету премьера в особняке Матиньон и палате депутатов в Бурбонском дворце. Вот почему для поддержки догово­ра столь важен был хотя бы нейтралитет «теневого президента».

Петэн начал почти с ультиматума, чего, надо приз­наться, вряд ли кто ожидал.

Тухачевский вновь бросил выразительный взгляд на Иеронима Петровича. Уборевич терпеливо разъяснил позицию Советского правительства. Ссылаясь на крае­угольные положения марксизма и высказывания това­рища Сталина, попытался внести некоторое успокоение. Но его доводы явно не достигали цели. Пришлось руба­нуть сплеча:

—       Скажу вам так же прямо, господин маршал, по-солдатски. Если вы сами крепко сидите в седле, вам нечего опасаться. Мы не собираемся экспортировать ре­волюцию.

—       Смею уверить, что будь у нас желание разложить чью-либо армию, то в первую очередь мы бы обратили внимание на германскую,— добавил Тухачевский.

Петэн сердито засопел, но не стал возражать и по­интересовался состоянием Красной Армии: резервы, авиация, строительство аэродромов и укреплений.

—       Я удовлетворен полученными ответами, госпо­да,— сказал он, записав приведенные цифры.— Гене­рал Луазо, посетивший прошлой осенью ваши маневры, докладывал, что вы первые в мире по танковым войскам. Видимо, он был недалек от истины. Мне близка ваша точка зрения, маршал Тухачевский. Появление нового, вооружения может придать войне совершенно иной обо­рот. В настоящее время необходимо считаться с внезап­ной атакой на первый эшелон военных сил противника. Массированные удары дезорганизуют мобилизацию и парализуют жизненные центры обороны.

—      Я читал вашу статью в «Revue de deux Mondes», господин маршал.— Тухачевский поспешил закрепить наметившееся взаимопонимание, если не в политике, то хотя бы в стратегии.— У нас нет расхождений по по­воду характера грядущей войны.

—      Орудия такой войны уже существуют, и мы не можем позволить, чтобы нас застали врасплох.

—       Совершенно согласен, ваше превосходительство. Германия формирует громадные вооруженные силы, и в первую очередь армию вторжения. Я имел честь бе­седовать с господином Мореном, и мы, сопоставив дан­ные, пришли к выводу, что немецкие авиационные за­воды производят пятнадцать машин в день. В Германии много говорят о планах Геринга довести авиацию до шестнадцати тысяч самолетов. При современных тем­пах этого можно достичь уже к тридцать девятому году.

—      Отнюдь не значит, что война не начнется рань­ше,— подсказал Уборевич.

—      Безусловно. К лету прошлого года общее число германских вооруженных сил превысило девятьсот тысяч человек. На сорок процентов больше, чем у Фран­ции, и примерно так же, как у нас.

—      Какова точная численность ваших войск? — живо отреагировал старый маршал.

—      Девятьсот сорок тысяч, считая все рода войск,— спокойно назвал Тухачевский.

—      Вместе с НКВД?

—      Включая пограничные войска НКВД, господин маршал. Но вернемся к рейхсверу. Помимо регуляр­ной армии Германия располагает вооруженными частя­ми, могущими служить делу мобилизации и новых формирований. Сюда входят штурмовые и охранные отряды, трудовая повинность, пограничные войска и полиция — всего около миллиона. Завершения органи­зационной военной программы следует ожидать уже в текущем году. Нам действительно нельзя терять времени. Вы один из немногих, кто умеет смотреть далеко вперед. Как вы считаете, обеспечивает ли принятая у вас военная система должный ответ агрес­сору?

—       Не обеспечивает,— брюзгливо поморщился Петэн.— Она целиком основывалась на гипотезе, что наш возможный противник неспособен в короткий срок выставить мощную армию. Едва ли это соответствует нынешним обстоятельствам.

Тухачевский помнил все печатные выступления Петэна и не ждал иного ответа. В его задачу входило максимально расширить поле согласия.

—      Действительно, большие сроки мобилизационного развертывания надолго сковывают активные действия.

—       Только сроки?.. А бомбовые удары противника? Саботаж?.. У вас на Дальнем Востоке недавно была обезврежена группа диверсантов, пускавших под откос поезда с войсками. В условиях войны опасность дивер­сий возрастает многократно. Они могут совершенно па­рализовать пути подвоза... Но Вы, кажется, спрашивали о нашей системе мобилизации? Разве у вас не те же бо­лезни? — Петэн продемонстрировал завидную осведо­мленность и цепкую, не по годам, память. Бил наот­машь.— Читая последнюю речь маршала Ворошилова, я поражался его оптимизму. Колоссальная, протяженность и скверное состояние коммуникаций едва ли поз­волят вам организовать скорый отпор.

Тухачевский неопределенно пожал плечами. Поло­жение не позволяло оспаривать очевидные вещи. Но если отставной маршал мог честить почем зря и воен­ного министра, и самого премьера, то для него, замнаркома, публичная критика Ворошилова исключалась напрочь. Одно дело — спорить в Военном совете, дру­гое — здесь, на виду у всей Европы, да еще со стеног­рафистами за спиной.

Выручил Уборевич.

—       Пока мы, солдаты, не договоримся между собой, порядка не будет,— пошутил он, поправляя пенсне.— Авиация в будущей войне предстанет настолько гроз­ной силой, что в военном отношении такой город, как Минск и даже Смоленск, защитить не удастся. Следует отдать себе полный отчет. Где взять такое количество истребителей или зенитных орудий, чтобы на всем гори­зонте не пробился отряд быстроходов, бомбометчиков? Поэтому оборонять большие города и пункты сосредо­точения будет неимоверно трудно. Наша задача — как можно скорее создать могучий воздушный флот. В этом году мы постараемся удвоить количество летчиков в спортивных аэроклубах.

—      Удвоить от какого числа?

—       К сожалению, я не располагаю точными цифра­ми, но у нас в стране летчики окружены всеобщей любовью.

—      Как вам нравятся наши пилоты?

—       Они выше всяких похвал,— твердо сказал Убо­ревич.— И самолеты хорошие. Нам есть чему поучить­ся друг у друга.

—       А вам не кажется, что, подписав договор, наши министры невольно подтолкнули Германию на путь безудержных вооружений? Немцы — не сумасшедшие. Они не могут хотеть войны. Господин Гитлер не раз заяв­лял, что Германия не имеет никаких агрессивных при­тязаний к Франции и западным соседям.

—      Из Берлина долетают разные голоса,— осторож­но возразил Тухачевский.— Но любому здравомысля­щему человеку должно быть ясно, что военные планы Германии направлены не только против СССР. В этом вопросе у нас не было разногласий с вашими коллегами, господин маршал. Насколько я понял, и господин Фланден серьезно озабочен безопасностью многих европейских границ. Антисоветское острие является удобной ширмой для прикрытия реваншистских намерений и на западе, и на юге. Я имею в виду Польшу, Чехословакию, Австрию. Помимо всего прочего, нельзя отрицать, что Германии нужна французская руда. Ей необходимо и расширение морской базы. Опыт прошлой войны со всей очевидностью показал, что без прочного обладания бель­гийскими портами и северными портами Франции невозможно построить морское могущество Германии.

—      В бельгийском генштабе придерживаются сход­ной позиции,— как бы вскользь уронил Уборевич.

—       Вопрос в том, насколько достижимы в современ­ных условиях цели возможного противника. В прошлую войну ни одна из стран не располагала такой системой долговременных укреплений, как «Линия Мажино»... Однако мы рискуем увязнуть в политических спорах. Армии должны стоять вне политики. Мы могли бы сотрудничать ради европейского мира лишь при усло­вии, что агенты Коминтерна перестанут разлагать нашу армию. Пусть перенесут свою деятельность в соседнюю страну, как остроумно предложил маршал Тухачевский.

Прояснив интересующие его вопросы, Петэн вновь вернулся к навязчивой и, по сути, тупиковой идее. Но если в начале встречи она выставлялась в качестве пред­варительного условия, то под занавес акценты явно сместились.

—       Все-таки вы сдвинули его! — оценил переговоры Потемкин.— Героический ореол, окружающий этого ма­терого и тупого реакционера, превратился в серьез­ный политический фактор. Стыд и позор.

—      Вспомните Гришку Распутина,— улыбнулся Ми­хаил Николаевич.

—       Пожалуй, вы правы, есть определенное сходство. В общей, так сказать, атмосфере. Ничтожества у госу­дарственного руля, раскол общества, ощущение над­вигающегося апокалипсиса...

Вечером радио сообщило о победе депутатов от На­родного фронта в Испании.

На другой день, во время официального завтрака, Тухачевский уловил некоторые перемены в поведении французских гостей. Внутренняя зажатость ощущалась не столько в речах, по обыкновению любезных и глад­ких, сколько в коротких репликах, которыми обменива­лись соседи по столу. Испанские новости практически не обсуждались.

Когда Уборевич спросил начальника кабинета военного министра генерала Менара о возможных пос­ледствиях выборов, тот отделался старинной послови­цей: «Мир дрожит, когда шевелится Испания».

Ответом было настороженное молчание.

— Можно не сомневаться в лояльности армии конституционному правительству,— авторитетным то­ном заявил полковник Гоше, помощник начальника Второго бюро. Он уже знал, что лидер тайной хунты генерал Санхурхо вновь вылетел на военном самолете в Берлин.

А вообще, как отметила светская хроника, завтрак прошел в атмосфере сердечности.

Поблагодарив за прием, Морис Гюстав Гамелен вы­разил надежду на скорейшее разрешение парламентс­ких прений.

Полковник Кирилов постарался дословно перевести краткое высказывание начальника генерального штаба, замещавшего по традиции председателя Верховного со­вета обороны Французской республики.

 

18

Приказ по СС А № 65

Рейхсфюрер СС

1.     СС — это избранный с определенной точки зре­ния союз нордически запрограммированных мужчин.

2.     Согласно национал-социалистическому мировоз­зрению и в сознании того, что будущее нашего народа за­висит от отбора и от сохранения расово- и наследствен­но-здоровой чистой крови, я ввожу... для всех нежена­тых членов СС разрешение на брак.

3.     Цель, к которой мы все стремимся,— это созда­ние наследственно-здоровых, ценных родов немецки запрограммированного типа.

4.     Разрешение на брак будет или не будет даваться, только исходя из принципа наследственного здоровья.

5.     Каждый эсэсовец, намеревающийся жениться, должен отныне получить разрешение на брак от рейхсфюрера СС.

6.     Эсэсовцы, которые, несмотря на неполучение раз­решения на брак, все же женятся, вычеркиваются из списков СС, они могут и сами выйти из рядов СС.

7.     Соответствующая обработка заявлений с прось­бами разрешения на брак является прерогативой ве­домств по расовым вопросам СС.

8.     Ведомство по расовым вопросам СС ведет «родос­ловную книгу СС», в которую вносятся семьи родствен­ников эсэсовцев после выдачи разрешения на брак или положительного ответа на заявление с просьбой же­ниться.

9.     Рейхсфюрер СС, руководитель расового ведомства и референты этого ведомства клятвенно обещают не разглашать секретов, связанных с вышеизложенным.

10.     СС ясно, что благодаря этому приказу они сде­лали шаг, имеющий огромное значение. Всякие насмеш­ки, издевки и превратные толкования нас не трогают, будущее принадлежит нам.

Рейхсфюрер СС Г. Гиммлер

Аппарат «черного ордена» трясло в лихорадке чис­ток. Приказ, подписанный «Кайзером Генрихом» на закате «Веймарской плутократии», обрастал добавле­ниями, ужесточавшими отбор. К концу минувшего года из охранных отрядов было исключено шестьдесят ты­сяч членов.

Отныне каждый эсэсман обязывался представить справку об арийской принадлежности предков, начиная с 1800 года. Для командиров степень чистоты повыша­лась на два поколения — с 1750 года. Новая элита ни в чем не желала уступать титулованному дворянству.

Фюреры с офицерскими «квадратиками» и гене­ральскими «листиками» уподобились прилежным ар­хивариусам. Вздымая вековую пыль, часами листали пергаметные страницы древних актов, рылись в церков­ноприходских книгах, мусолили гербовые свитки. Каж­дому понадобилось генеалогическое древо. Поиски кор­ней нередко приводили на кладбище. Запись о похорон­ном обряде позволяла сделать кое-какие выводы, нев­зирая на несовместность понятий раса и религия. Дух, свобода воли и прочие неуловимые вещи принадле­жали скорее к области метафизики. И только кровь была священной и одновременно вещностно-осязаемой субс­танцией. Мистическая кровь предков! Сквозь поваленные доски она давно ушла в землю, соединилась с почвенной стихией. Для справки годились разве что пожел­тевшие кости. Форма черепа считалась надежнейшим расовым признаком. Головы вымеряли по всей стране. Песня, которую тонким дискантом затягивали под бара­банный бой умытые мальчики с кинжалом «гитлерюгенда» на бедре, наполнилась обновленным содер­жанием.

Дрожат одряхлевшие кости

Земли перед боем святым...

Мраморный Гамлет, склоненный над черепом бедно­го Йорика, нередко украшал немецкие склепы, но не всякий решался на шутки с потусторонним миром. Могилы разрывали только в случае крайней нужды. Тем более что расовое ведомство принимало к рассмот­рению нотариально заверенные снимки кладбищенских плит в порядке косвенных доказательств. Изнуритель­ная, а зачастую и вовсе бесплодная процедура истори­ческих изысканий не обошла стороной даже ветеранов уличных потасовок и пивных путчей. Старые борцы, яичные друзья самого Гиммлера были поставлены перед беспощадным выбором: либо найти арийских праба­бушек, либо распроститься с черным мундиром и его гробовыми эмблемами.

Никто не возмущался, не протестовал и тем более не допускал «издевок» и «насмешек», как о том спе­циально предупреждалось. Приказ есть приказ. Да и родился он не на заброшенном пустыре, подобно чер­тополоху.

Когда роковым образом сцеплявшиеся события не­удержимо влекли Европу к августу четырнадцатого, ее помраченный разум взрастил и другие сорные травы — белену и дурман. В Германии и в Австрии, в Англии и в России — повсюду, игнорируя противостояние коалиций, расползалась оккультная экзоплазма. Окон­чательно оформились теософские общества, в двенад­цатом году немец Теодор Рейсе и англичанин Алистер Кроули основали «Орден восточного храма». Усвоив основные идеи и по-своему истолковав принцип элитар­ного «внутреннего круга», Теодор Фрич и Герман Поль сформировали секретный «Германский орден». Скорее политическую партию, чем тихое братство миетиков-духовидцев. В основу доктрины легли зажига­тельные идеи Гвидо фон Листа (магическое истолкова ние северных рун) и Йорга Ланца фон Либенфельса (сакрализация немецкой крови). Герои «хельдинги» белокурой расы господ противостояли «аффлингам» — обезьяноподобным недочеловекам. Пуще всякой сквер­ны Либенфельс заклинал героев от кровосмешения. Связь белокурой женщины с недочеловеком была объ­явлена преступлением, «расовым позором».

Идеолог партии Альфред Розенберг придал отрывоч­ным наметкам обличье системы. Его «Миф XX века» стал самой популярной книгой в Германии, своего рода кратким курсом нацистской философии.

«Моя борьба», разумеется, оставалась на недосягае­мой высоте, вне всякой конкуренции. Она вмещала в себя все: прошлое, настоящее, будущее: откровение свыше и квинтэссенцию всех наук. Фюрер дал новую библию, а его идеолог — комментарии к ней.

Каждому полагалось знать, к какой расовой группе он принадлежит: чисто нордической, преобладающе нордической или смешанной с добавкой альпинской, динарской и средиземноморской крови. Восточным гиб­ридам и метисам неевропейского происхождения путь в СС был заказан. Досадная пестрота в трех первых группах тоже рассматривалась как явление временное. В будущем путем направленной селекции предполага­лось довести чисто нордический показатель до абсолюта. Программа была рассчитана лет на сто, если не дальше, пока же приходилось довольствоваться тем, что есть.

Среди вождей народа и партии один Бальдур фон Ширах отвечал арийскому идеалу: светлые волосы, го­лубые глаза, соответствующее строение тела. Фигура — для эсэсовца особенно важен был высокий рост — оценивалась по девятибалльной шкале. В зачет опять- таки шли первых три балла.

Гиммлер не слишком доверял представленным справкам. Фальшивые свидетельства и подкуп ответст­венных лиц сделались широко распространенным яв­лением. Вооружившись лупой, рейхсфюрер сам изучал стати своих паладинов и их невест. Для пущей объек­тивности фотографироваться надлежало в купальных костюмах.

Заочный экзамен подозрительно напоминал разгля­дывание фривольных открыток, хотя намерения рейхсфюрера не имели ничего общего с вульгарным любо­пытством. Работая с циркулем и линейкой, он замерял пропорции, справлялся с таблицей и уж потом, на ос­ нове холодных чисел, выносил окончательный вердикт. Вынув очередную фотографию из личного дела, попут­ но знакомился с агентурными данными. В жестких рам­ках тотальной системы любые интимные тайны прев­ращались в смешной пережиток.

Массовый принцип предполагал полную обезличку, не оставляя места эмоциям и прочим нюансам вырожденчества. «Я заглянул в глаза человеку будущего,— предрек Ницше,— и увидел в них смерть».

И он пришел, одержимый волей власти человек бу­дущего.

— В моих орденских замках подрастает молодежь, которая ужаснет мир,— сказал фюрер.— Мне нужна молодежь, жаждущая насилия, власти, никого не боя­щаяся, страшная... Свободный, прекрасный хищный зверь должен сверкать из ее глаз... Мне не нужен интел­лект. Знания погубили бы мою молодежь.

Молодые сверхчеловеки проходили подготовку в «орденсбургах» Фогельзанг, Зонтхофен и Кресинзее. В приютах «Лебенсборна» выкармливали младенцев, начатых от расово безупречных производителей. При­нятие нюрнбергских законов, в свою очередь, отра­зилось на всех сферах государственной деятельности. В проект структуры тайной полиции были заложены такие новинки, как «церковь, секты, эмигранты, масоны, евреи» (Второй отдел) и «гомосексуалисты» (Одиннад­цатый).

Идея преображала действительность. Оживали фан­томы. Молодые люди в черных мундирах называли себя романтиками и идеалистами. Они готовились взять в свои руки весь мир.

Мы идем, чеканя шаг.

Пыль Европы у нас под ногами.

Ветер битвы свистит в ушах:

Кровь и ненависть, кровь и пламя.

Учил Заратустра: «Я — предвестник грозы и тяже­лая капля из тучи; а имя той молнии — сверхчеловек».

И еще говорил он: «Я учу вас о сверхчеловеке. Че­ловек есть нечто, что должно превозмочь».

Они поверили, они сумели превозмочь. Впереди жда­ла их невиданная работа.

«Но некогда спросил я и едва не подавился своим вопросом: как? жизни нужна и сволочь людская?» — так говорил Заратустра.

В извечном противоборстве огня и льда источник су­ществования Вселенной.

Выстроить новый мир чистоты, безжалостно ис­пепелив старый,— сверхчеловеческое предназначение государства СС.

Головы, руки, ноги — сколько прошло их под уве­личительным стеклом «Черного герцога»! Носы, глаза, подбородки...

Возносясь духом к заснеженным пикам Гималаев, излучением третьего глаза проницая чертоги Вальхалы, он терял ощущение реальности. Где «орден» и где «го­сударство»? Где Генрих Гиммлер и где Генрих Второй?

Из состояния самогипноза, обычно кончавшегося упадком сил и приступами слезливости, его, как всегда, вывел Кестнер.

Пока длился сеанс лечебного массажа, Гейдрих дожидался в приемной.

—       Арестован мелкий шантажист Отто Шмидт,— избегая благостно-просветленных глаз шефа, он с места в карьер перешел к делу. Холодно, лично незаинтересо­ванно, буднично.— Здесь собственноручно подписан­ный им протокол допроса. Дело ведет Иозеф Мейзингер.

—      Помню,— Гиммлера клонило ко сну, и он не сразу ухватил суть.— У него волчья хватка.

—      Мейзингер дело знает,— подтвердил Гейдрих.— Речь идет о генерал-полковнике Фриче,— на всякий случай напомнил он.— И других весьма влиятельных лицах.

Гиммлер сменил пенсне на очки для чтения. Пока­зания Шмидта уличали Фрича в пристрастии к гомо­сексуальным забавам. Кроме него назывались имена статс-секретаря Функа, полицай-президента Потсдама, штандартенфюрера фон Веделя, графа фон Гольтца и прочих высокопоставленных персон.

—      Это бомба, Гейдрих! — рейхсфюрер отложил про­токол.— Прежде чем что-то предпринимать, следует хорошенько подумать.

—      Понимаю. Именно поэтому я и решился обра­титься к вам за советом.

—      Кто этот Шмидт?

—      Личность известная. Специализировался на де­ликатном шантаже, дважды судим. Действует, как пра­вило, в одиночку, терпелив. Может годами вести слеж­ку, пока не наберет достаточно материала. Само собой, набирает жирных котов, с кого можно содрать по­больше.

—     Его что, подкупили? Или, может быть, силой зас­тавили дать показания?

—       Не думаю, рейхсфюрер,— Гейдрих оставил себе путь для отступления.— Задержание связано совсем с другим делом, но поскольку парень значится в карто­теке, Мейзингер попутно размотал остальное. Впрочем я специально не интересовался.

—      И совершенно напрасно. На очной ставке он мо­жет от всего отпереться, и вы,— Гиммлер выделил об­ращение,— окажетесь в пиковом положении.

—      До очной ставки еще далеко.

—       Нужна стопроцентная гарантия. Работа, согла­ситесь, грубая. Случайное знакомство, ночью... С педе­растами, конечно, бывает и не такое, но... Как, например, Шмидт узнал, что человек на вокзале в Ванзее гене­рал? Приметы — темное пальто с бобровым воротником и белый шарф — указывают на штатского. Не так ли?.. Откуда тогда столь подозрительная осведомленность — генерал, и именно Фрич?.. Тут, правда, говорится об удостоверении, но, положа руку на сердце, это шито белыми нитками. Вы и сами прекрасно видите. С какой целью станет генерал-полковник барон фон Фрич по­казывать служебное удостоверение какому-то сомни­тельному типу? И где? На темном перроне. Или он спе­циально подошел к фонарю? Не рассказывайте сказки, любезный Гейдрих. С этим Шмидтом нужно еще рабо­тать и работать.

—      Понимаю, рейхсфюрер. Делом занимается геста­по, где я не имею права приказывать.

—      Пока,— насмешливо бросил Гиммлер.— Не при­бедняйтесь. Когда вам нужно, вы делаете все, что хо­тите.

—       Лишнее доказательство, что не я был инициа­тором. Слабости следствия налицо, и я бы никогда не рискнул прийти к вам с сырым материалом. Но есть одно обстоятельство,— Гейдрих помолчал, изображая внутреннее борение, и, словно решившись на крайнюю меру, полез в портфель.— Я знаю, что это покажет­ся не совсем убедительным, но ничего не поделаешь... От нашего источника получены сведения о конфиден­циальном разговоре между Фричем, Боком и Нейратом. Они намерены представить фюреру резкий мемо­рандум в связи с намеченным вступлением в Рейнскую зону. Фрич назвал это опасным блефом. Доводы все те же, рейхсфюрер: военное противодействие противника, к которому мы еще недостаточно подготовлены. Пос­леднее отчасти верно,— как бы нехотя признал он.

—      Войны не будет. Мы действуем наверняка.

—      Я бы рад был втолковать это нашим господам. Они определенно наделали в штаны... В общем, такое вышло стечение обстоятельств.

—      Звукозаписи, как я понимаю, у вас нет?

—      В том-то и дело.

—      Тогда подождем меморандума, иначе нас просто не поймут.— Гиммлер возвратил документы.

—      Шмидта можно пока попридержать,— пони­мающе кивнул Гейдрих.

—      На ваше усмотрение.— Гиммлеру попалась на глаза фотография стройной шатенки.— Поздравьте от моего имени хауптштурмфюрера Хагена. Я одобрил его выбор.

 

19

ВСЕМ НАЧАЛЬНИКАМ УНКВД

Основной задачей наших органов на сегодня яв­ляется немедленное выявление и полнейший разгром до конца всех троцкистских сил, их организационных центров и связей, выявление, разоблачение и репрес­сирование всех троцкистов-двурушников.

Оперативная директива наркома Г. Г. Ягоды

Приехав в наркомат, Ежов быстренько проглядел выписку из материала на Голубенко: 1898 года рож­дения, член партии с 1918 года, член РВС Третьей Украинской армии, в декабре 1918-го — председатель повстанческого комитета в Одессе, политкомиссар 45-й стрелковой дивизии, примыкал к троцкистской оппози­ции, заявил об отходе, парткомиссия по чистке пос­тановила «считать проверенным». Далее следовал пос­лужной список по партийно-советской линии.

Фигура не из крупных. Ничего из ряда вон выходя­щего. Письмо из Киева за подписью «кадровый рабо­чий» тоже не давало оснований, чтобы Голубенко за­нимался центральный аппарат.

Николай Иванович вызвал Балицкого.

—      Ты чего прискакал? Не сидится на ридной батьковщине?

Балицкий присел, положив левую руку на правый рукав. Его короткие волосатые пальцы, как по клави­шам, пробежались по комиссарским звездам.

«С утра, а уже дерганый»,— отметил Ежов.

—      Тут такое дело, товарищ секретарь ЦК,— Балиц­кий очистил горло.— За Николая Голубенко сразу же потупится командарм первого ранга Якир.

—      Ну и что?

—      У нас уже была сшибка.

—      Знаю. Ну и что? — вновь с нажимом спросил Ежов.— Какое он имеет к нему отношение?.. По ста­рой памяти, что ли?

—      И по старой памяти — Сорок пятая дивизия, и вообще... дружок.

—     Обжегшись на молоке, дуешь на воду?.. Чего тебя гак уж заело?

Сперва как бы нехотя, но постепенно распаляясь, Валицкий поведал о былых огорчениях, столь круто, но счастливо изменивших его судьбу. Застарелая оби­да все же прорвалась. Излагая обстоятельства дела на­чальника оперативного округа Владимира Васильевича Попова, он не удержался от жалобы:

—        Белая кость, капитан царской армии, вышел из Академии Генерального штаба... Может, мы и перегну­ли тогда, не знаю, но устраивать из-за этого хай, беспо­коить Григория Константиновича...

—       Тоже участвовал в Южном походе? — прервал (ТО излияния Ежов.

—      В самую точку! Своими людьми окружил себя Кона Эммануилович.

—       Эка невидаль! Один он, что ли?.. Ты лучше не трожь гражданскую. Та дружба кровью спаяна. Замас­кированного врага так просто не различишь.— Ежов надолго задумался. Балицкий кипятился не зря. За Якиром стояла большая сила. В армии, обкомах, ук­раинском правительстве. С Орджоникидзе дружили домами.

На нынешнем этапе такие, как Голубенко или этот Попов, не представляли столь уж великого интереса. Если копать прошлое, то значительно глубже. Якир, Гамар­ник, Затонский, Картвелишвили... От бывшего Реввоен­совета Южной группы нити тянутся далеко и в разные стороны, по всем военным округам. А что с того? Мало ли кто с кем когда-то дружил? Эдак всю Красную Ар­мию придется перетряхивать. Ковырнешь в одном мес­те, а откликнется, где и вовсе не ждешь. Командую­щий Особой Краснознаменной товарищ Блюхер тоже под Якиром ходил, а вон куда залетел: маршал! Нюх у Балицкого есть, да не по Сеньке шапка. В разные сто­роны прыгать готов. Не хватает терпения. Вопрос о ге­роическом Южном походе с повестки снят, но это еще не сигнал, а выпрямление истории. Кому что положено. С дальней дистанции Варшава и Львов тоже выглядят несколько по-иному. Однако с этой стороны к маршалу Тухачевскому претензий нет. Именно с этой! История рассудит, кому остаться героем революции.

—       Ты лучше скажи, сколько там у них в Киевском округе бывших троцкистов окопалось? — Ежов молод­цевато выпрямился и вскинул голову, инстинктивно пытаясь возвыситься над столом. В свете указаний то­варища Сталина перед ним вдруг распахнулась зах­ватывающая дух перспектива. Все стало на удивление просто и ясно, словно с глаз спали шоры. Поинтересо­вавшись германскими контактами Путны, хозяин и направление задал, и концы с концами связал. Вот где настоящая диалектика! Сразу и в корень.

Во-первых, Путна — троцкист, во-вторых, с двад­цать девятого года работал в Берлине военным атташе. Мог и с Седовым встречаться, и с самим Троцким. О том, как мог оказаться в Берлине Троцкий, томившийся на острове Принкипо под обзором всего Истанбула, Николай Иванович нимало не задумался. Детали под­берутся, важна магистральная идея. И она определен­но выстраивалась. Сейчас Путна в Париже вместе с Тухачевским и Уборевичем. Обратно поедут опять-таки через Берлин. Вон он, главный-то узел! При чем тут Ни­колай Голубенко? Не потянет он рядом с комкором, мелковат. Чует, чует Балицкий зверя, но не знает, с какой стороны ухватиться. Оттого и осторожничает, ходит кругами.

От такого внезапного прояснения приятно захоло­нуло внутри. Словно после освежающей мятной ле­пешки.

—      Ну, чего мнешься? — почти ласково подбодрил Ежов.

—      Оторвался немного, Николай Иванович, за эти годы, не знаю, кто, где... Самых главных, конечно, помню: Дмитрий Шмидт, Юрий Саблин, пожалуй...

—      Чего ты их все по именам кличешь, будто артис­тов каких или писателей? — Ежов записал фамилии. Шмидта он взял на заметку еще в КПК, и Люшков, ко­торый с двадцать седьмого года сидел на троцкистах, поминал его тихим словом.

—      Да как-то так,— смешался Балицкий.— По при­вычке. Как-никак революционеры.

—      А ты отвыкай «как-никак». Они люди военные, у них звания есть.

—       Командир Восьмой отдельной танковой бригады комдив Шмидт и комендант укрепрайона комдив Саблин,— поправился Балицкий.

—      Командир бригады ходит в комдивах? Шикарно!

—       Как же! — встрепенулся Балицкий.— Учли боевые заслуги. Член партии с пятнадцатого года, два ордена Красного Знамени, первый орден за номером тридцать пять.

—      Запомнил, однако.

—      Еще бы не запомнить! Все командиры танковых бригад и даже стрелковых дивизий — комбриги, а этот... Грудью за Троцкого встал на Пятнадцатом съезде. Вот и оценили по достоинству. Криворучко опять же ком- кора присвоили, тогда как другие командиры корпусов по два ромба имеют.

—      Тоже примыкал?

—      Говорили, сочувствовал... Иона Эммануилович в нем души не чает.

—      Говорили?

—       Не помню, Николай Иванович, право слово, отор­вался и вообще голова закручена. Делов невпроворот.

—      Дубовой теперь где, в Харькове?

—       Так точно, командует округом. Он тогда вместе с Якиром в Москву нагрянул,— подсказал Балицкий.— На его место прибыл комкор Тимошенко.

—       Иди работай. Я подумаю насчет Голубенко,— сказал Ежов, поставив мысленно точку: хорошенько приглядеться и брать.

Ситуация со Шмидтом тоже не вызывала сомне­ний. Он не только голосовал за Троцкого, но посмел поднять хвост на самого товарища Сталина. Более чем достаточно. Короче, Шмидт кругло вписывался в про­цесс. Остальное — дело техники. На Саблина и Криво­ручко у Балицкого ничего нет. Обозлен за тот случай, и только. Сводит личные счеты. Ничего, пока достаточ­но Шмидта и Голубенко. Пусть сперва дадут показания, а там потянется. 

Якир скорее всего встанет на дыбы, но тем хуже для Якира. Он уже успел достаточно накуролесить. Стычка с Балицким — Николай Иванович знал это почти навер­няка — не вызвала сильной реакции, но обращения к Орджоникидзе хозяин не простил. И ведь Иону Эммануиловича предостерегали, отговаривали, но не послу­шал, полез.

А его выступление на Военном совете после прош­логодних маневров? Маневры прошли превосходно, казалось бы, живи и радуйся, но он опять ухитрился напортить. Видимо, чувствовал себя героем дня, кото­рому все дозволено, и прямо-таки паясничал на три­буне...

Разговор с Балицким вызвал сложное ощущение. Не выпуская Шмидта из памяти, Ежов почему-то не сопоставлял его лично с Якиром, но звенья замкну­лись, тяжким грузом упав на внутренние, напряжен­но подрагивающие весы, и стрелка качнулась.

Неблагополучно в округе — это факт. Тимошенко не случайно послали. Его и Ворошилов поддерживает. Чисто по-человечески Ежов совсем неплохо относился к коман­дующему КВО, но сейчас, когда пересеклось и закруг­лилось столько разнородных орбит, он почувствовал раздражение. Словно Якир намеренно подвел его в чем- то очень важном и глубоко личном, не оправдал до­верия.

Член ЦК, член Политбюро КП(б)У, член Военного совета, трижды орденоносец! Особняк на Кирова в Киеве, шикарная квартира в доме Военведа на Арбате, и здесь, и там дачи — чего ему не хватало? Захотел поехать на лечение в Австрию — пожалуйста, всюду почет и уважение. И ведь не дворянин, вроде иных, сын провизора.

Не за себя обидно, за Иосифа Виссарионовича.

Ежов словно взглянул на все его проникающими до самого донышка зрачками, и перед ним обнажилась потаенная суть вещей. Слова, скрывающие поступки, и тайные устремления, проскальзывающие в словах, об­рели внутреннюю сопричастность, органичную соеди­ненность. Так возникает в зеленой рамке рентгеновс­кого аппарата оконтуренная дымкой плоти грудная клетка и корни дрожащих легких за ней.

«Молодой командир — ключевая фигура в армии,— говорил Якир на Военном совете.— Слово «лейтенант» должно звучать гордо. Поднять это звание надо на та­кую высоту, чтобы каждая советская девушка стреми­лась стать женой лейтенанта. Путь к маршальской звезде начинается с двух кубиков. Не всякий лейте­нант становится маршалом, но всякий маршал начи­нает с лейтенанта».

Военный совет не цирк, а командарм не коверный, жаждущий сорвать аплодисменты и смех. До сих пор в Советской стране гордо звучало слово человек, а не лейтенант. От грубой лести по адресу неоперившейся молодежи попахивает рецидивом троцкизма. Если не хуже. Впав в раж, Якир договорился до того, что начал хвалить царские порядки:

«Раньше судьбу полковника мог решить один царь, а чем плох наш советский полковник?» — спросил на радость скрытым врагам и не постеснялся внести ди­кое предложение, чтобы без санкции наркома никто не мог ни арестовать высшего командира, ни пере­местить.

Чего он хотел достичь такой демагогией? Поднять авторитет наркома, ублажить, так сказать? Климент Ефремович обласкал его за маневры, объявил благо­дарность... А если цель совершенно иная? Далеко иду­щая цель?

Вот и думай теперь, кого он стремился заранее убе­речь? Какие кадры спасал наперед?

Прояснились тайные корешки, и совсем иная нари­совалась картина.

Работу — мысль, казалось, обрела второе дыха­ние — нарушил порученец. Фельдъегерь из «Правды» доставил корректуру со статьей Фриновского.

Ежов внимательно прочитал свежие, пахнущие крас­кой столбцы. Последний абзац содержал здравицу в честь славного сталинского наркома внутренних дел СССР и генерального комиссара государственной безо­пасности Г. Г. Ягоды.

— Отнесите Фриновскому,— сказал он, собрав со стола бумаги.— Я поехал в ЦК.

Начальник погрануправления поразился оператив­ности редакции. Обещанная «болванка», в которой ему не принадлежало ни строчки, на поверку оказалась вполне законченным материалом. Написано было глад­ко и, наверное, правильно с агитационно-пропагандистс­ких позиций. Душевный подъем приглушил мутнова­тое чувство опаски. Да и выбора не было. Не найдя, к чему придраться, Фриновский подписал, ничего не вы­черкнув и ничего не добавив.

 

20

Новое издание книги тов. Л . П. Берия

...Книга сделана с большой любовью и тщательно­стью, отпечатана прекрасным шрифтом на хорошей бу­ маге производства Красногорской бумажной фабрики и снабжена большим количеством иллюстраций... Нельзя без волнения смотреть на снимок — «Товарищ Сталин в группе арестованных в Кутаисской тюрьме»... В каждой мелочи полиграфического оформления книги тов. Берия видна подлинная забота Партиздата о читателях.

«Правда», 25 февраля 1936 г.

Военно-фашистский заговор в Токио

...Убиты японский премьер-министр Окада, министр финансов Такахаси, бывший премьер Саито и другие.

«Правда», 27 февраля 1936 г.

Французская палата депутатов одобрила ратифика­цию франко-советского договора 353 голосами про­тив 164.

«Правда», 28 февраля 1936 г.

Колоссальное темно-серое здание, выстроенное на Берсеневской набережной Москвы-реки в 1931 году, за­мышлялось, наверное, как образец коммунистического быта. Тут находились свои магазины, кинотеатр и клуб; в просторном дворе было где разгуляться подрастающей детворе. В домовой кухне готовили вкусные обеды, и многие жильцы с превеликой охотой забирали их в скрепленных длинной ручкой судках. Перед лифтом си­дели вежливые дежурные, дворники в белых фартуках с раннего утра и до позднего вечера посыпали песком скольжину, чистили крыши, а с наступлением весны ме­ли и поливали из черного шланга асфальт. Малышей во­дили строгие воспитательницы. Велосипедисты и няни с колясками могли без опаски разминуться с въезжавши­ми под высокие арки машинами.

Казалось бы, пустяк, но и его предусмотрели забот­ливые архитекторы. Черные «фордики» и шикарные «линкольны» с застывшей в полете никелированной гон­чей подкатывали к подъездам и днем и ночью. Дом — первая ласточка голубых городов будущего — был предназначен для большого начальства. Сюда из раз­ных концов Москвы, и не только Москвы, перебрались наркомы, ответственные работники Центрального Коми­тета, военачальники, дипломаты. Кое-кто выехал из кремлевских квартир. Во дворцах за зубчатой стеной остались жить только самые избранные, вожди и такие знаменитые люди, как товарищ Бухарин или товарищ Радек, все еще занимавшие достаточно высокие посты. Вся Москва с Полным на то основанием называла вну­шительную громаду «домом правительства». В сущно­сти, только мост отделял его от Кремля.

Окна квартиры Тухачевских — маршал жил с ма­мой, женой Ниной Евгеньевной и дочкой Светланой — смотрели на Троицкую башню. Света гордилась таким замечательным видом: красавица река, каменный мост, купола соборов и будка охраны по правую сторону от ворот.

О результатах голосования Тухачевский узнал ночью от Максима Максимовича.

—       Поздравляю,— голос в потрескивающей мембра­не звучал удаленно, словно с другого конца земли.— Здесь есть и ваша заслуга. Я только что говорил с това­рищем Сталиным.

—       Ну и как?! — тесно прижавшись к трубке, спро­сил Тухачевский.

—       Бесспорно, это крупное достижение, но главная борьба впереди.— Литвинов, казалось, не понял вопро­са.— Понадобятся значительные усилия, чтобы каждая статья договора нашла конкретное воплощение. Обста­новка сложная. Сто шестьдесят четыре депутата прого­лосовали против. Вместе с сотней воздержавшихся это составляет почти половину. Вы же понимаете, какие бои нам предстоят?

Михаил Николаевич вышел в коридор, невольно при­слушиваясь к дыханию спящего дома. Нудно, как осен­няя муха, гудел электрический счетчик. Осторожно, чтоб не скрипнул паркет, прокрался в кладовку. Нащу­пав фарфоровый выключатель, зажег тусклую лампоч­ку, скупо высветившую полки, заставленные, как в апте­ке, всевозможными склянками. Свидетели провалов, плоды бессонных ночей... В коричневых бутылках с вы­пуклыми мерными рисками вызревали таинственные, боящиеся дневного света эссенции. Хрупкие огнестойкие колбы хранили растворы, приготовленные по старин­ным рецептам, выписанным из пожелтевших журналов и книг. В замутненных сокслетах всеми цветами радуги переливались липучие лаки.

Отыскав наполненную желеобразной массой бюксу, Тухачевский бережно поднял ее, пытаясь разглядеть до­нышко, но оно было черным-черно. Растворившись в обезвоженной муравьиной кислоте, хитиновые над­крылья жуков образовали похожий на деготь осадок. Сквозь пришлифованную крышку просачивался едкий запашок.

«Опять не получилось! Видно, напрасно Света лови­ла на даче бронзовок. Не удалось сварганить из них итальянское зелье. То ли в Кремоне жуки покладистее, то ли рецепты врут — всяко бывает. А что, если пере­держал? »

За день до отъезда в Европу Михаил Николаевич проверил, как подвигается опыт: осадка не было. Почти полгода коллоидная взвесь сохраняла относительную прозрачность, но стоило ненадолго уехать, и все пошло насмарку.

Алхимия да и только!

Тухачевский не задумывался о том, какая сила при­вела его, точно какого-нибудь лунатика, в душный чу­лан. Восемь дней как он дома, но почему-то именно сей­час, среди ночи, вспомнил про свой злополучный экспе­римент. Жизни не хватит, чтобы хоть на вершок прибли­зиться к цели. Сколько их было, увлеченных искателей, понапрасну сгоревших на этом костре. Смешно надеять­ся, будто можно чего-то достичь, работая вот так, урыв­ками, от случая к случаю.

Даже для скрипки, и то не нашлось свободной ми­нуты.

Иными заботами перегружена голова, совершенно иными. Клейменов вывез на полигон реактивный сна­ряд, заварилась очередная склока вокруг автоматиче­ского оружия, срывались сроки поставки танковой брони.

Тухачевский унес бюксу в кухню, погрел ее над газо­вой камфоркой и попробовал размешать осадок стеклян­ной палочкой. Густые хлопья размазались по стенкам. Пришлось вылить протухшую жидкость в раковину. Не­удача не слишком огорчила. Не до игры, не до кудесни­ков италийских. Дни и ночи сгорают бездымным поро­хом. Светит, пробивается иногда сквозь беспрерывную круговерть мигающий огонек, как ни петляет дорога и ни кружит метель. И на том спасибо. «Я весь вышел из детства» — вроде бы так сказал Лев Толстой. Этим и жи­ва душа человека. Нет ни детства, ни старости, пока не иссякнет поток, в котором, как струи ручья, переплета­ются звуки и мысли. Великий старец верхом на «Дели- ре», а рядом ты, маленький гимназист: яснополянское тихое утро, опустевшие поля, облетающие аллеи — это было и есть. И бабушка, и ее дом во Вражском, и лер­монтовские Тарханы в девятнадцати верстах, и Андрей Болконский на поле Аустерлица. Мелодия ведет кар­тины.

Она явилась прежде, чем стала понятна речь. Руки потянулись к медному изогнутому рожку до первых иг­рушек. Сначала была скрипка, а потом уже сабелька и деревянный конь.

Память — это ты сам, и все, что было и не было до тебя, и что будет или не будет после. Она безропотно от­ворит зачарованные чертоги, где вечно звучит грустная песня сверчка и свеча дышит горячим воском.

Так явственно, с таким щемящим очарованием вып­лывают мельчайшие подробности и, будто стеклышки в калейдоскопе, встают на свои места.

В тот вечер, вернее, в один из тех вечеров, нет — в те вечера, слитые музыкой воедино, отец и бабушка в четы­ре руки играли Шопена. За другим роялем сидел Шу­рик, а маленький Игорь листал для него клавир. В чер­ном зеркале застекленного портрета, что висел над пол­кой нотных альбомов, дрожали язычки свечей. Он ка­зался окошком в неведомый мир. Вдохновенный лик Антона Рубинштейна — бабка уверяла, что он играл на ее рояле,— скрадывала сумрачная глубина.

Внезапным порывом распахнуло форточку, и мороз­ный ветер, задув канделябр, пронзил насквозь. И ничто не исчезло: ни ледяное дуновение, ни грохот крышки, ни отзвук дрогнувших струн. Их протяжно угасающий звук постоянно тревожит память. Прокрадываясь в нес­покойные сны, томит провидческим ожиданием беды.

Игорек, обещавший стать выдающимся пианистом, не дожил до пятнадцати лет, умерла Надя, скоропо­стижно скончался отец.

Из всей семьи один Шура избрал карьеру профессио­нального музыканта. Поступив в консерваторию по классу профессора Гольденвейзера, неожиданно сменил фортепьяно на виолончель.

Как-то на концерте камерной музыки — играли «Прощальную симфонию» Гайдна — он признался, что дважды видел один и тот же сон: огни в черном лаке рояля, задутые ветром.

«В пятнадцатом году, когда от тебя долго не было писем,— брат запомнил дни.— А наутро Коля принес «Русское слово», и мы прочли, что подпоручик Туха­чевский и поручик Веселаго взорвали мост в тылу у не­приятеля. Никогда не забуду жуткие слова: «Судьба ге­роев неизвестна». А герой сидел в немецком плену...»

На концерте они познакомились с Евгением Францевичем Витачеком, знаменитым скрипичным мастером, знатоком и ценителем старинных инструментов. Он и приобщил Тухачевского к загадке кремонских скрипок. Литература оказалась обширная, в пору шею свернуть, но знание языков помогло вычленить основное. Как отец, как братья, Тухачевский беззаветно верил в силу науки. Почему бы и не разгрызть орешек, на котором об­ломало зубы не одно поколение мудрецов? Из кадетско­го корпуса и юнкерского училища он вынес изрядные познания в химии, физике и математике, еще в детстве постиг столярное дело, свободно управлялся с токарным станком. Подобно царю-плотнику, начинать решил с са­мых азов. Терпеливо и тщательно подбирал подходящее дерево, резал, сушил, затем выпиливал заготовки, грун­товал их и склеивал, покрывал лаком. Сработанные им альты и виолончели медленно, но верно приближались к лучшим образцам.

Евгений Францевич ревниво следил за успехами уче­ника, и прошел не один год, прежде чем педантичный чех признал в нем мастера, почти равного себе.

«Изрядная вещь,— изрек он однажды, придирчиво опробовав новенькую виолончель.— Но до кремонской ей так же далеко, как и прочим».

Шура без лишних слов забрал инструмент себе...

Невеселые мысли лезут, однако, в голову.

Ночное, когтящее мозг сознание должно выливаться в сны. Не дело разгуливать по квартире в потемках, пу­таясь в воспоминаниях. Где быль, где небыль — не раз­берешь. Откуда эти задутые ветром огни? Свечи были дороги, зажигали их редко, вечера коротали при кероси­новой лампе.

Спать, и никаких гвоздей, спать.

Заснуть удалось перед самым рассветом. Разбудили глухие удары лома и мерзкий скрежет обитой желе­зом лопаты. Ни свет ни заря дворник надумал скалы­вать лед.

Едва успел закипеть чайник, как позвонил Коля Жиляев: не терпелось поделиться открытием.

— Приезжай,— сказал Тухачевский.— Но только скоренько. Без четверти двенадцать я должен отбыть.

Немного некстати, но разве откажешь старым друзь­ям? Коля отличался особой душевной тонкостью, как все наивные люди, был глубоко раним. Одаренный му­зыкант и бескорыстный фантазер, он влюблялся не то что с первого взгляда, но даже понаслышке и картинно страдал на глазах театральной Москвы. У него ходили в приятелях тотошники и бильярдисты, официанты в «Астории» или, скажем, «Савое» почитали за честь кра­сиво обслужить Николая Сергеевича. Жил он неустроен­но, трудно, но артистическая безалаберность не замути­ла его восторженного преклонения перед идеалами ре­волюции.

Портрет молодого военачальника в краснозвездном шлеме висел у него в комнате на самом видном месте. Для Коли это была и память о восемнадцатом годе, и верность юношеским порывам. Он никогда не напоми­нал о своей причастности к легендарной судьбе. Именно в восемнадцатом Тухачевский вступил в партию. С бу­дущим поручителем — революционером Кулябко — его познакомил не кто иной, как он, Николай Сергеевич Жиляев.

Тайная гордость выливалась в благоговейное обожа­ние «демона революции». Неисправимый романтик по- своему понимал давнее, почти позабытое нынче сталин­ское высказывание.

Пока Михаил Николаевич находился в зарубежной поездке, Жиляев увлеченно копался в книгах. В «Исто­рии скрипок» Мозера и в «Кремоне» у Нидерхейтмана ему попалось на глаза упоминание о сделке дома Гвар­нери с одним венецианским негоциантом, поставлявшим альпийскую сосну.

Гипотеза ослепила, как театральный софит. Для пу­щей уверенности Николай Сергеевич разыскал крупного специалиста по лесосплаву. Через знакомого замнаркома добился приема и заставил себя выслушать. Специа­лист долго не мог понять, что от него требуется и какое вообще он имеет касательство к производству смычко­вых инструментов. Бурный темперамент Жиляева опре­деленно вызывал в нем скрытое противодействие. Одна только мысль, что на лесоповале, где полно заключен­ных, будут ставиться какие-то опыты, могла лишить душевного равновесия. Когда же в конце концов выясни­лось, что не требуется ни ответственных решений по от­расли, ни официальных заключений, ответработник поз­волил себе немного отмякнуть. Как человек просвещен­ный и не чуждый искусств, он с полным одобрением от­несся к новаторской идее по части вымачивания древеси­ны в соленой воде. И подтвердил, что она, древесина, действительно способна обрести совершенно иные каче­ства. Какие именно? Товарищу музыканту, конечно, виднее, он же лично не считает себя компетентным в во­просах акустики. Но сама мысль ему очень даже понра­вилась. Оперативная обработка сплавного леса — самое узкое место. Топляк и все такое... Из-за этого много пре­тензий. О том же, что свойства материала могут улуч­шиться — мореный дуб, например,— никто и слушать не желает. Короче говоря, ценная инициатива. Стоит работать в таком направлении.

Жиляев ушел окрыленным. В магазине на Кузнец­ком мосту он приобрел контурную карту Апеннинского полуострова, по которой школьники упражняются в ге­ографии, и нанес на нее предполагаемый маршрут от итальянских Альп до Кремоны.

Николай Сергеевич церемонно поцеловал руку Нине Евгеньевне, скинул галоши, повесил пальто и, предвку­шая торжество, направился прямо в кабинет.

—       Вот! — он благоговейно опустил на стол сверну­тую в рулон карту.— Можешь забыть о грунтовке и ла­ках, Миша. Это был тупиковый путь.

—       Возможно,— Тухачевский понял суть из телефон­ного разговора и не торопился с возражениями. Пусть Николай сперва изложит подробности.

—       На этой схеме ты найдешь все, что нужно,— Жи­ляев развернул и разгладил свой свиток.— Тут были леса, где произрастали альпийские сосны,— он обвел мизинцем заштрихованный чернильным карандашом овал.— Может, они и теперь там растут, но это неваж­но... Отсюда бревна сплавлялись по горным речкам в ни­зину. Видишь стрелочки?

—      Почему ты уверен, что именно сплавлялись?

—      А как иначе можно вывезти лес? По железной до­роге, что ли?

—      По льду, например, зимой.

—      Ты это читал или нарочно так говоришь, чтобы сбить?

—      Извини, Коля. Просто реплика по ходу. Пожалуй­ста, продолжай.

Жиляев умел рассказывать, фантазируя на лету. Взволнованно, ярко, с увлекательными подробностями. В университете города Падуя преподавал Галилей, морская вода излечивает дерево от грибка — не отли­чишь правду от вымысла. Скользя по извилистым кон­турам рек, он мотал головой, показывая, как вертятся в пенном потоке смолистые стволы и летят в вихре брызг в штормящее море.

—      Черт знает сколько месяцев их будет болтать на гребнях Венецианской лагуны! — Коля поднимал заво­роженные глаза к потолочной лепнине и продолжал плести словесную ткань.— Рано или поздно отяжелев­шие, пропитанные морской солью бревна выволакивают баграми на берег; рано или поздно они попадут в Падую. Ах, какой это город! Капелла дель Арена, фрески Джот­то... Там их разделают, распилят на доски и благопо­лучно отправят на баржах в Кремону.

—      Против течения?

—      Разве?.. Пожалуй, ты прав! Значит, дождутся зи­мы, когда на реке По установится санный путь. Подроб­ности не имеют значения. Венецианская лагуна — все дело в ней! Когда пустоты между волокнами заполняют­ся рассолом, сосна приобретает чудесную особенность. Вот где разгадка тайны!

Он никогда не был в Италии и вообще за границей. Но с каким упоением произносил магические названия: «Венецианская лагуна», «Падуя», «река По»! Словно воочию видел торжественный ход груженых парусников мимо дивных аркад и переплеск зеленых волн на мра­морных плитах. Покачиваются черно-золотые гондолы, красавицы в масках перебегают по горбатому мостику через сонный канал. И все это не во времена оны — те­перь.

Слушать было легко и грустно.

В прихожей затренькал звонок: Ваня Кудрявцев, шофер.

—      Спасибо, Коля, необыкновенно интересно! Твою

гипотезу обязательно нужно проверить,— Михаил Ни­колаевич незаметно взглянул на часы: Ваня прибыл ми­нута в минуту.

—      Опять опыты? Скучно и долго.

— А как же иначе?.. Впрочем, знаешь что? Отправлю-ка я тебя, братец, в Щелково, на наш химический по­лигон! Они там собаку съели на всем, что касается де­рева. Поговори, посоветуйся...

—      Думаешь, получится? — Жиляев машинально записал адрес полигона на обратной стороне карты.

—      Должно получиться. Я им позвоню,— хлопнув се­бя по коленям, маршал встал, поправил портупейную пряжку.— Тебе куда?

—      В филармонию.

—      Тогда по коням. Я подвезу.

—     Что там в Японии? — спросил Николай, громых­нув железной дверью лифта.— Это очень опасно для нас?

—      Ты же читаешь газеты: военно-фашистский заго­вор. Вот и делай выводы. Конечно, опасно.

—      Но мы начеку?

—      Мы всегда начеку.

Сквозь стальную сетку шахты мелькали лестничные пролеты и окна: сумрак и свет.

 

21

Крупномасштабную карту демилитаризованной зо­ны первым вывесил у себя в ателье личный фотограф фюрера Гофман. На другой день она появилась в витри­нах дорогих магазинов Лейпцигерштрассе и Курфюрстендама. С часа на час ожидали официального заяв­ления.

В клубе для иностранных журналистов было не про­толкнуться. Особенно в баре, где вперемешку с корреспондентами толпились разговорчивые чиновники из ми­нистерства пропаганды и примелькавшиеся девицы. Прямо за столиками, уставленными пивными кружка­ми, набрасывались строки корреспонденций. Слухи схо­дились на том, что в Рейнскую область будет направлено не менее тридцати тысяч солдат, и каждому хотелось передать новости первым, благо телефоны и телетайпы работали до глубокой ночи. Рейхсминистр Геббельс, в чьем ведении находился клуб, позаботился, кажется, обо

всем: рабочие комнаты с машинистками, газеты и жур­налы со всего мира, уютный ресторан с более чем уме­ренными ценами. Дежурные блюда: картофельный са­лат, свиные ножки, татарский бифштекс с желтком и мелко нарезанным луком — готовили ничуть не хуже, чем в «Адлоне».

Но сегодня ресторанная кухня не пользовалась осо­бым спросом. Свирепо прокуренный бар притягивал истомившихся ловцов новостей, словно оазис в пустыне. Голод забивали галетами и подсоленной редькой, по-баварски. Ожидание невольно сближало людей. Позабыв про разумную осторожность, случайные соседи дели­лись самыми смелыми предположениями. Сенсацион­ные догадки рождались на пустом месте и тут же лопа­лись, подобно пузырькам оседающей пены. Как всегда, кто-то не выдерживал и, торопливо исчеркав фирмен­ную картонку, пропадал в дыму. Его провожали насто­роженные взгляды: «Неужели что-то пронюхал?» Сла­бонервные бросались к телефонам. Полностью подгото­вить корреспонденцию хватило выдержки у одного Ширера. Ему осталось только вписать в пустые места общее количество и названия вводимых частей и еще две-три официальных цитаты. Американец предлагал пари — пять против одного,— что уже завтра немецкие бронема­шины пересекут демаркационную линию.

— Остановить Адольфа сможет лишь хороший щел­чок по носу. Однако пока подобного храбреца не наш­лось,— сказал он Брайну Остину из лондонского «Обсервер».— Поэтому все будет, как у него в « Mein Ка mpf», точно по писанию. Странная ситуация: гангстер честно предупреждает, чей банк и когда он собирается брать, но публика почему-то принимает его за шутника. Нет, лично я верю этому парню. Для шуток у него есть мистер Геббельс. Впрочем, и он рубит правду, когда за­хочет.

Остин согласился поставить десять марок, когда ста­ло ясно, что сегодня уже ничего не произойдет.

Первый секретарь полпредства Евгений Гнедин про­торчал в клубе почти до четырех часов. В сущности, без­результатно хотя и не вовсе зазря. Осведомленный сот­рудник МИДа проговорился (трудно судить — случайно или намеренно), что в верхах всю неделю шли напря­женные совещания, но сейчас как будто достигнуто полное единогласие — фюрер завтра выступает в рейх­стаге.

Гнедин исполнял обязанности пресс-атташе. Сведе­ния, почерпнутые за кружкой, порой оказывались весь­ма кстати, а газеты «Правда», «Известия» и «Красная звезда» поступали в местный киоск прежде полпредства. Так что жаловаться не приходилось.

Докладывая полпреду, Гнедин подытожил свои ощу­щения:

—      Нет дыма без огня, Яков Захарович, нервозность жуткая, определенно что-то готовится.

—      Что именно, мы примерно догадываемся,— Су­риц согласно кивнул.— Но насчет выступления Гитле­ра — любопытно. Это не блеф? По моим сведениям, рейхстаг соберется только на следующей неделе.

—      Все возможно... Я специально проехал мимо, но не обнаружил особой активности. Здание не оцеплено.

—       На сегодня, видимо, все,— полпред взглянул на часы.— Но будем готовы. По части сюрпризов они ма­стаки.

—      Оповестят, надо думать, заблаговременно.

—      Едва ли нацисты пойдут на попятную. Речь ко­нечно же будет выдержана в резко антисоветских тонах. Как же иначе? Мне, полагаю, присутствовать не обяза­тельно, а вы поезжайте. Личные впечатления тоже важ­ны, Евгений Александрович.

—       Но если он обрушится на нас с очередной порцией клеветнических обвинений, то...

—      Действуйте по обстоятельствам,— на полуслове прервал полпред и сразу же заговорил о другом.— На днях ожидается прибытие делегации во главе с товари­щем Бухариным проездом в Париж. Если понадобится ваше участие, я дам знать.

Сообщение в тот день так и не поступило. Заседание кабинета в рейхсканцелярии продолжалось до позднего вечера. Мнения насчет денонсации Локарнских согла­шений разделились.

—       Со всей ответственностью должен предупредить, что армия не готова оказать серьезное сопротивление французам,— Бломберг повторил прежние доводы:— Мы окажемся перед лицом превосходящих сил против­ника, что будет иметь самые пагубные последствия.

—      Франция не выступит! — с уверенностью провид­ца заявил Гитлер.— Франсуа Понсе подтвердил это еще раз.

—      Международная ситуация переменчива,— дели­катно, но недвусмысленно Нейрат поддержал военного министра.— Вступление в Рейнскую зону вызовет не­предвидимые осложнения дипломатического характера.

—      А также финансового, — подсказал Ялмар Шахт.— Французские банки вкупе с англичанами мо­гут перекрыть нам кислород.

—      Я иду на осознанный риск! — Гитлер отмел воз­ражения министров, поочередно окинув каждого напря­женным взглядом.— Они проглотят эту пилюлю, може­те не сомневаться. Меня не только не волнует, но даже радует франко-советский пакт! Голосование в палате продемонстрировало подлинную расстановку сил. Поло­вина французов отказывается от союза с Россией и Че­хословакией, вместе взятыми. Старая система союзов, таким образом, ничего не стоит. Мы предложим им но­вую! Мы пообещаем им двадцать пять лет мира и спо­койствия! И, будьте уверены, они ухватятся за это!

—      На днях должно состояться голосование в сена­те,— Нейрат сделал последнюю попытку отсрочить ре­шение.— Возможно, результаты окажутся более благо­приятными.

—      Бессмысленная потеря времени,— коротко про­комментировал Гесс.

—      Мы и так слишком долго терпели,— поморщился Геббельс.— Ваши опасения унизительны, господа!

—       Войны не будет,— Геринг одарил Бломберга кроткой улыбкой. Он был готов на все, лишь бы свалить упрямого осла. Он, второй после фюрера человек, вы­нужден терпеть указания такого ничтожества?! Не как президент рейхстага и рейхсминистр, разумеется, а все­го лишь в качестве командующего «люфтваффе». Но суть от этого не меняется. Пердунов с Бендлерштрассе пора утихомирить. Гейдрих прав. Иначе не мы им, а они нам начнут диктовать политику. От одной только мысли об этом появлялась горечь во рту.— Сарро с Фланденном дали нашим друзьям торжественное обещание избе­гать конфликта,— объяснил он елейно.

—      Вы полагаете, генерал, что я принимаю решения, не согласуясь с данными военной разведки? — обдуман­но вспылил Бломберг. Полемизировать с Гитлером, об­ращаясь к Герингу, было несколько легче.— В стратеги­ческом отношении мы не подготовлены к конфликту.

—      Но и отступать никак нельзя,— сдерживая ярость, Геббельс пригладил хохолок на макушке.—

Дать отбой в такую минуту? Немыслимо! История не прощает трусости.

—      По-моему, не стоит драматизировать ситуацию,— Нейрат сделал примирительный шаг.— Об отступлении не может быть и речи, тем более что нас не связывает точная дата. Господин министр пропаганды не должен ослаблять усилий, напротив, действия противника заслуживают самого решительного осуждения. Воля фюрера и судьба обязывают немецкий народ выступить на защиту своих неотъемлемых прав. И мы ответим на брошенный вызов, но в должный час... Когда оконча­тельно будем готовы.

—      Этот час пробил,— положив руки на полирован­ный стол, Гитлер откинулся на высокую прямую спинку канцлерского кресла. Его свинцовые с желтизной глаза тронула влажная поволока.— Мы войдем в Рейнскую зону,— он всем туловищем повернулся к военному ми­нистру.— В случае малейшего осложнения войска будут тут же отведены назад. Но я уверен, что бог избавит нас от этого испытания.

—      Судьбоносное решение! — проникновенно выдох­нул тучный Геринг.

—      Риск без риска,— благодарно отреагировал Геб­бельс, вновь оглаживая безмерно далекий от нордиче­ской олихоцефалии череп.— Уловка Зигфрида.

—       Ну что скажете,генерал? — мстительно усмех­нулся Геринг.

Бломберг беспомощно оглянулся на Шахта и Нейрата, но не получил поддержки. Коллеги сидели, опустив глаза. Ход фюрера можно было расценить как угодно: дерзкий, рискованный, беспринципный, но он разом кон­чал всю партию.

«Шулер, который ловко выбросил кости»,— нашел наконец подобающее определение военный министр. Он просто не знал, что ответить. Фюрер мыслил в четвертом измерении, вне привычных понятий. Соглашаться с ним было столь же унизительно, как и спорить. Но молчание опасно затягивалось. Пришлось согласиться.

—      Если есть на земле человек, выражающий интере­сы всего народа, то этот человек — я,— сказал Гит­лер.— Меч всегда решал в конечном счете.

Члены кабинета, отдав прощальный поклон фюреру, покинули длинный с прямоугольными колоннами зал. Герингу удалось пересидеть всех, даже Гесса, который никак не мог оторваться от своих бумажек. Министр без портфеля для пущего сосредоточения обычно чертил че­ловечков. На сидении его обитого огненной кожей стула с тисненным золотом имперским орлом остался забы­тый листок с каракулями. Геринг так и не решился его подобрать.

—       Я удивлен поведением генерал-полковника Бломберга, мой фюрер. Мне еле удавалось себя сдерживать.

—       Будем терпеливы к слабостям ближних,— Гитлер был явно не расположен к беседе.

—       У слабостей тоже имеются границы,— Геринг все же решил воспользоваться моментом.— Генерал-полковника Фрича, к примеру, полиция засекла на очень не­красивых вещах. Прямо-таки омерзительных для гер­манского воина. Теперь, когда...

—       Вот именно — теперь! — сцепив руки внизу, Гит­лер переступил с ноги на ногу и, поскрипывая нерасхоженными подметками, направился во внутренний по­кой.— Не создавайте нам лишних трудностей,— сказал вполоборота.— Уймите вашу полицию.

Снова на карту поставлено все — судьба Германии и его собственная судьба. На краю ночи. Воля и представ­ление — в единый порыв. И будет так!

Утром в канцелярию Нейрата были приглашены пос­лы Англии, Франции, Бельгии и Италии. Вручая прави­тельственный меморандум, министр иностранных дел был предельно краток:

—       В силу вышеизложенного имперское правительст­во заявляет об отказе от Локарнских соглашений и о незамедлительном занятии Рейнской зоны германской армией.

По сути это была вербальная вариация официально­го текста:

«В интересах естественного права народа защищать свои границы и сохранять свои средства обороны гер­манское правительство восстановило с сегодняшнего дня полную и неограниченную суверенность империи в де­милитаризованной зоне Рейнской области».

Подняв на каски очки, мотоциклисты в кожаных куртках уже неслись по мокрому шоссе мимо колышков, к которым были подвязаны черные перезимовавшие ло­зы. Толпа на раскисших обочинах с визгом и хохотом шарахалась от холодных брызг. На площадях возле ра­туш стояли бочки с рейнским вином. В кипящих чанах поспевали сосиски. Девы в вязаных шапочках и пестрых передничках забрасывали солдат подснежниками. Ме­стные штурмовики обеспечивали порядок. Выбросив ру­ки, кричали: «Хайль!» Бургомистры в последний раз пробегали глазами торжественные речи. Но моторизо­ванные колонны продвигались без остановок.

За полчаса до начала операции поступил приказ: в случае появления французских войск боя не принимать и немедленно отступить на свою территорию.

Пока кругом были только свои. В небе кружили эскадрильи «юнкерсов» и «мессершмиттов». Офицеры в закрытых «хорьхах» и «опелях» облегченно перевели дух. Пехотные полки, зенитчики и авиационные части беспрепятственно вступили в Кельн, бронетанковые ча­сти — в Майнц и Франкфурт-на-Майне.

В журналистском клубе раздавали долгожданный меморандум.

—       Не волнуйтесь, господа,— успокаивал уполномо­ченный по печати Дитрих.— Хватит на всех.

Основная вина возлагалась на Францию, которая первой нарушила локарнские обязательства, подписав договор с Советским Союзом. Тем не менее германское правительство заявляло о своей готовности заключить с Францией и Бельгией пакт о ненападении сроком на два­дцать пять лет. Мирные заверения занимали добрую по­ловину текста: предложение воздушного пакта, даже возвращение в Лигу Наций, «если вопросы о колониаль­ном равенстве и об отделении пакта Лиги Наций от Вер­сальского договора станут предметом дружественных переговоров».

—       Только начал в Европе и уже лезет в Африку,— ухватил самую суть Уолтер Ширер.— Не с Абиссинии началась мировая война. С поджога рейхстага. Нас ждут веселенькие деньки.

Забрав свои десять марок, он поехал в оперу Кролля, дабы загодя занять место в ложе прессы. Пригласитель­ный билет, полученный в министерстве пропаганды, лежал у него в кармане.

—       Речь фюрера будет транслироваться по радио на весь мир! — оповестил Дитрих.

Для тех, кому отказали в билете, это было слабое утешение. Каждый мечтал быть причисленным к из­бранным. Суетное стремление, обостренное тайным воз­действием чужой и враждебной среды. Опасный газ ее проникал даже сквозь фильтры неприятия, незаметно смещая акценты. Не у всех, но у многих. Молотом по наковальне била в виски звенящая мысль, что именно здесь, в столице «тысячелетнего рейха», выковывается завтрашний день мира; сверкающий сталью и ужасом, в дыме и пламени. Минуя критические барьеры рассудка, тотальная пропаганда вползала в глаза и уши. Непод­контрольно претерпевала метаморфозы податливая гли­на инстинкта. За партиями стоят определенные группи­ровки, за движением — аморфная масса. Логика и рас­судок — выкрутасы мирового еврейства. Толпой управ­ляет священный инстинкт. Четко организованные прост­ранства цвета: красное, белое, черное. Броскость плака­та, сведенного к примитиву. Хлесткая доходчивость ло­зунга, вбиваемого в голову повсеместно и ежечасно. Га­зеты, радио, транспаранты, афиши, спичечные коробки и картонки в пивной — всюду одни и те же комбинации ненароком заученных слов. Просочившись внутрь, они и возникали изнутри при случайном взгляде, при беглой ассоциации. Словно непроизвольный отклик души, сдав­ленной твердеющей коркой. Первозданную глину ожгло огнем. Огненный знак — знак движения. Факельцуги, парады, армейский строй.

«Один рейх, один народ, один вождь!»

И ясен прямой путь, и проста конечная цель, сведен­ная к тотальной единице: Европа, Мир, Вселенная!

Нет цели светлей и желаннее: В осколки весь мир разобьем! Сегодня мы правим Германией, А завтра всю землю возьмем.

Ангельские личики умытых, прилизанных мальчу­ганов в коротких штанишках, с кинжалами на бедре. Высокий, солирующий в солнечное небо дискант: «Герма-а-а-а-ни-и-е-е-е-й»...

И слезы умиления на глазах.

И уже берут, берут. Под бой барабанов на трехцвет­ной перевязи. Под грохот оркестров. Под украденную мелодию:

Когда граната рвется, От счастья сердце бьется!..

Шаг, шаг, шаг. Равнение голов. Согласованный взлет барабанных палочек.

Медсестры в форменных пелеринах — строем. Гор­няки в черных мундирах — шеренгами. Девушки в оди­наковых блузах — в ногу.

Флюиды экзальтации атмосферным электричеством растекались по воздуху.

Цепи «трехслойной» охраны: полиция, штурмовые отряды, СС — взяли в кольцо оперный театр. Обезобра­женный пожаром старый парламент — отсюда до него было метров триста — сиротливо просвечивал армату­рой прогоревшего купола. В ту достопамятную ночь Ге­ринг пошутил, что опера важнее рейхстага, и сбылось по слову его. К ремонту так и не приступили. Поговарива­ли, что гауляйтер столицы Геббельс собирается перене­сти на новое место памятник Бисмарку вместе с сопро­вождающими фигурами: дородной Германией, Атласом и Зигфридом, что тяжким млатом ковал неустанно госу­дарственный меч.

Охрана стояла по всему маршруту, которым должен был проследовать сопровождаемый мотоциклистами от­крытый кабриолет вождя. Это была его счастливая вы­думка, по сей день вызывавшая восторженный трепет. На тротуарах негде было повернуться. За спинами рос­лых эсэсовцев стояли сбитые в плотные отряды бойцы трудового фронта, трамвайные кондукторы, немецкие девушки и прочие представители корпораций. Неорга­низованная публика, заполнив промежутки, была отжа­та к стенам домов. Прорваться на Вильгельмштрассе, Унтер ден Линден или ведущую к опере аллею за Бранденбургскими воротами почитали за счастье. Только бы увидеть его , хоть одним глазком! Бросить букет, выкрик­нуть здравицу. Находились и простаки, чаявшие вру­чить прошение. Бывали случаи, когда какой-нибудь истеричке с цветочками удавалось пролезть через оцеп­ление. Один старик даже выскочил на дорогу и сунул- таки письмо бдительному адъютанту. Эпизод попал в кинохронику. Весь рейх пришел в умиление, хотя кое- кому крепко надавали по шее. Словом, незапланиро­ванные инциденты были нежелательны. Агенты в штатском нервно поглядывали по сторонам.

«Каждому свое». Старый девиз прусского ордена Черного Орла незримо витал и над бывшим Королев­ским театром. Проверка документов следовала на каж­дом шагу. Режимный порядок включал в себя неукосни­тельную регламентацию.

За полчаса до начала действа театральный зал за­полнили депутаты и гости. Видные промышленники, чи­новники министерств и партийные функционеры заняли кресла в партере. Правое крыло первого яруса заполни­ли генералы и адмиралы. Все явились в парадной форме и при полных регалиях. Депутаты в подавляющем боль­шинстве тоже были в мундирах различных ведомств. Преобладали коричневые рубашки штурмовиков и чер­ные с серебром френчи эсэсовцев. С выборами было по­кончено. Нынешние законодатели империи назначались приказом фюрера и получали жалованье из партийной кассы.

Дипломатический корпус расположился в ложах бельэтажа. В верхние ярусы пропускали по гостевым билетам. Там же находилась и иностранная пресса. Поч­ти все места, отведенные дипломатам, были заняты. От­сутствие послов Франции, Англии, Советского Союза и Польши сразу бросалось в глаза. Чехословацкий послан­ник Войтех Мастный, однако, на обструкцию не ре­шился.

На сцене, где распластала длинные крылья птица с крючковатым крестом, возвышались правительственные скамьи.

Предгрозовое затишье пронзил визгливый возглас: «Фюрер!» Из оркестровой ямы грянул марш. Грохот от­кидных сидений и стук каблуков слились с барабан­ным боем. Рейхстаг приветствовал Гитлера громом Во­тана. Под рев троекратного «хайль!» сопровождаемый Гессом и Герингом, он пересек сцену; повернувшись к залу, вскинул руку к плечу. На нем были сапоги, подпоясанную солдатским ремнем блузу штурмовика скромно украшал «Железный крест».

Когда зал несколько приутих, фюрер, раскланиваясь и пожимая руки, деликатно опустился на крайнее мес­то в первом ряду.

Тучный Геринг молодцевато взбежал на самый верх и плюхнулся в тронное кресло.

Справа от фюрера сидел президент национал-социа­листской ассоциации правоведов Франк, за ним — Нейрат, министр юстиции Гюртнер и Геббельс. Стиснув вис­ки, министр пропаганды вчитывался в речь фюрера. Шахт и прочие члены кабинета расположились в сле­дующем ряду, а у подножья трибуны изготовились к за­писи стенографистки и референты во главе с Дитрихом. Перед ним тоже лежала машинописная копия речи. В его задачу входило следить за возможными изменения­ми. Ни одно слово, ни единая пауза не должны были пропасть втуне.

Из зала жадно следили за малейшими перипетиями пантомимы. Взгляды, кивки, движения губ — все вызы­вало жгучий интерес. Словно приоткрывались таинст­венные покровы, и можно было что-то угадать, вычис­лить, прочитать по лицу. Завораживало ощущение при­общенности к непостижимой магии власти.

Угадав момент кульминации, Геринг спустился с Олимпа и открыл внеочередное заседание рейхстага.

— Мой фюрер! Я приветствую вас в этих священных стенах от имени германского народа! — провозгласил он, вызвав новый прилив восторга.

Речь началась сравнительно спокойно. Поправив галстук, заколотый партийным значком, Гитлер ску­чающим тоном повторил уже известный всем меморан­дум. Несмотря на хорошую акустику, его скрежещущий голос то возвышался, то падал до едва различимого ше­пота. Все развивалось по отработанному сценарию. Гор­танный скрежет постепенно усилился, окреп, движения обрели порывистость. Бурно жестикулируя правой ру­кой, оратор принялся загибать пальцы. Их явно не хва­тало для подсчета чужих прегрешений и собственных обид. Пришлось пустить в дело другую руку. Теперь он хватался за голову, горестно раскачиваясь на трибуне, словно на палубе тонущего корабля. Судорожно сжав кулаки, метал угрозы, пока неопределенные.

Первые упоминания западных демократий, еврейст­ва и международного коммунизма высекли искры пра­ведного негодования. Срываясь на крик и впадая в не­истовство, фюрер буквально гипнотизировал замерших слушателей. Казалось, между ним и аудиторией натяну­ты токопроводные жилы. Посылая будирующий сигнал, он как бы заранее предугадывал отклик. Резкие перехо­ды вызывали внезапный хаос, приостановку дыхания, когда обескровленный мозг, не понимая слов, дрожит от заряда ненависти. В нужный момент, как на арене с хищниками, изготовившимися к прыжку, следовал громкий хлопок бича. Враг назван по имени, эпохаль­ные задачи определены. Лозунг, ставший неотъемлемой субстанцией естества, воспринимался как откровение. Перекрывая шквал оваций, оратор давал полный выход эмоциям. Он гримасничал, буйствовал, топал, сотрясая микрофоны, и брызгал слюной. Словно шаман или меди­ум, которым завладели злобные духи. Казалось, вот-вот начнется припадок падучей с пеной и закатыванием глаз.

Артистически дирижируя настроением публики, Гитлер пускал в ход тщательно отработанные приемы. Даже импровизируя, не терял над собой контроля. Он увлекался, упоенно фантазировал, искренне наслаж­даясь вдохновенной игрой, но не отступал от партитуры. Выдав незапланированный пассаж, он наклонялся к референтскому столику и давал указания насчет стеног­раммы. Справившись по тексту, Дитрих тут же вносил соответствующую поправку. Иностранные корреспон­денты понимающе ухмылялись, дипломаты сидели с ка­менными лицами.

Маскируя вынужденные перерывы глотком воды, фюрер отбрасывал упавшую на лоб косую челку. Иногда он улыбался, приводя курьезное, по его мнению, выс­казывание зарубежной печати. Оскал разгоряченного, издерганного гримасой лица выглядел жутковато.

Угрозы в адрес Москвы прозвучали в один из таких моментов «просветления». Выбрасывая обвинение за об­винением, рейхсканцлер долго не мог остановиться, на­верное, и сам не знал, как закончить длинный период, где концы никак не вязались с началом. Возможно, поэтому его обличения приобретали все более грубый характер.

Артобстрел франко-советского договора — Гнедин засек время — продолжался пятнадцать минут. Заме­тив, что на него поглядывают, Евгений Александрович поднялся и с обдуманной медлительностью покинул ложу.

Примерно в это самое время возвращались на базу са­молеты, демонстрировавшие над Кельном.

Оратор между тем, не затрудняя себя риторическими согласованиями, с места в карьер обрушился на Чехос­ловакию. На сакраментальных словах о «жертвах, при­носимых немецким народом на алтарь отечества», он прослезился и впал в меланхолию. Полуторачасовую речь увенчал маловразумительный мистический бред. С трибуны сошел обессиленной сомнамбулой, кусая посе­ревшие губы.

—       Как вам представление, сэр? — остановил своего посла Ширер на выходе из зала.— Я так понял, что сле­дующая на очереди Прага?

—      Больно было смотреть на Мастного. Всякому ясно, что маленькая страна, которая насчитывает всего четыр­надцать миллионов населения, не нападет на Герма­нию... Абсурд! А это неуемное восхваление нацистской культуры? Неужели канцлер настолько фанатичен, что­бы считать культурой нацизм?

Когда они вышли наружу, Гитлер уже уехал. Солда­ты весело разбегались по своим грузовикам.

—      Вот это охрана! — покачал головой Ширер.— Всего хорошего, сэр.

К Додду подошел голландский посланник Лимбур- Стирул.

—      Господин Понсе, кажется, выедет сегодня для доклада в Париж, а русскому и чехословацкому пред­ставителям, возможно, придется просить отставки.— Голландский аристократ все еще мыслил категориями старой Европы.

—      Нападки Гитлера, несомненно, отличались край­ней воинственностью,— согласился американец. «Но до отставки не дойдет,— решил он.— Не те времена».

 

22

Вдоль и поперек Витезлав Незвал исходил древний мистический город, где каждая улочка, каждый поме­ченный терезианским знаком фасад читались как главы зашифрованной книги.

Дом «У Солнца», дом «У Луны», дом «У Звезды», дом «У Трех Скрипок» — астрологическая симфония, музыка сфер, запечатленная в стенах. Дремотные грезы былой имперской столицы, заброшенной в непонятный двадцатый век.

Хладом и сыростью тянет из сумрачных подворотен. Лязгают подковы по мостовой. Колбасники выгружают дымящийся зельц. Пекари таскают плетеные корзины с подсоленными рогаликами. Катятся бочки по наклон­ной доске. Грохочет, нещадно пыля, брикет в железных бункерах.

Нет, этого ничто не объяснит!

Ни красота, ни стиль своеобразный,

Ни Прашна Брана, ни площадь Староместская,

ни Карлов мост,

Ни древняя, ни молодая Прага —

Ничто — что можно осязать, что можно строить

или разрушать руками.

Нет, этого не объяснят преданья старины и красота

неповторимой Праги.

Такой на свете не было и нет, разрушив даже, ты ее

не уничтожишь.

Поэзия ее сложна, но при стараньи ее всегда

угадываю я,

Так мы угадываем мысли женщин, которых любим.

Нарисовать иль описать тебя никто не сможет,

И зеркала к тебе не поднесешь,

Я не узнал бы в зеркале тебя, и ты б сама себя

в нем не узнала.

В многоголосом верлибре проступает прерывистый центростремительный ритм. Дребезжат голубые трам­ваи, спускаясь с Виноград к музею, тяжелые фургоны ползут по Нерудовой и Лобковицкой, трещат мото­ры, изрыгая сизую гарь, на подъездах к Чернинскому дворцу.

Глядя на чешую двушпильных башен, на кресты ко­локолен и купола, видя их и не видя, поэт ощущает го­род в целом от Петршина до Градчан.

В автомате «У Короны», близ остановки автобуса, холодный «Праздрой» и нарезанная тончайшими лом­тиками ветчина. Свиные ножки с влашским салатом в кафе «У Гусыни». В Кобылисах, где конечная остановка трамвая, горячие сосиски вкусно припахивают дымком. Обособленные миры. Не сливаясь друг с другом, они со­существуют под одним небом, где весело кувыркается одинокий биплан. И у каждого своя тайна, свой особый язык, своя мелодия, свой неповторимый размер.

Незвал давно сбился с излюбленного маршрута от площади Короля Иржи до Фохова проспекта (через Жижков и Карлову улицу, мимо суровой Прашна Вра­ны, к Вацлавской площади). Поигрывая тростью, загля­дывал в каждый укромный уголок, присаживался на скамейки, прижимаясь щекой к шершавой известке, вслушивался в смутный лепет заплутавших столетий.

По зову чужой памяти, по капризу нетерпеливого сердца, стремившегося разом объять все, он сворачивал в темные переулки, узкими лазами забредал во внутрен­ние дворы и кружил в лабиринте брандмауэров и подво­ротен, пока не подворачивалась спасительная пивная, где можно было перевести дух, набросав на картонной подставке примерещившийся шаманский бред.

Часть представляла целое. В полете над временем и пространством перемещались века и кварталы. Старо- Новая синагога придвигалась к ограде костела Святого Штефана, Злата улочка непостижимо втекала в Кампу, и белый восьмиконечный крест на брусчатке у Клементинума, как роза ветров, осенял любые пути. И размы­кались стены, и наплывали башни, словно под каждым камнем, как у Голема под языком, таился чудодейст­венный шем рабби Лёва. Вот и хрустальный магический шар на черном блюде в витрине книжного магазина. С мечтательной улыбкой на круглом лице, сохранившем удивление детства, поэт долго вглядывался в глубины литого стекла и, шевеля губами, беззвучно беседовал с толпой обступивших его теней.

Репетиция в театрике «На Слуни», где они с Ярмилой Гораковой готовили «Депешу на колесах», назна­чена на четыре. Значит, вся Прага и все время вселен­ной принадлежит ему одному.

Прыснув, проскочила мимо чудаковатого толстяка тройка либеньских модисточек, седоусый пан в котелке, узнав знаменитость, почтительно обогнул тротуар. И только художник Иозеф Чапек не преминул остано­виться рядом, отсалютовав точно такой же тростью.

—      Сервус!

—       Над чем работаете? — вежливо поинтересовался Незвал, возвращаясь на землю.

—       Все валится из рук,— вздохнул Иозеф.— Ка­рел считает, что через год-другой Гитлер начнет войну. Быть может, это последняя наша весна.

—       Не все так мрачно. Мы не одни в этом волчьем мире. С нами Советский Союз.

—       Саламандры беспощаднее волков,— художник отрицательно покачал головой.— Они уже кромсают сушу и мечут, мечут свою поганую икру,— и пошел своей дорогой, глянув мельком на кружащий над кры­шами самолет.

Роман брата «Война с саламандрами» он прочитал еще в рукописи и твердо знал, что все будет именно так: недомыслие и беспечность одних, трусость других и предательство третьих.

На подходе к Народному дому Незвал купил свежий выпуск «Право лиду». На первой полосе красовался Конрад Гейнлейн в открытом автомобиле, окруженный беснующейся толпой: оскаленные физиономии, вздерну­тые в нацистском приветствии руки. Рядом вырази­тельные заголовки: «Итальянские бомбардировщики над Эритреей», «Военный парад в Кельне», «Нападе­ние эсэсовцев на полицейский участок в Вене» — одно к одному. Что и говорить, новости неутешительные. Фашистская мразь обосновалась в собственном доме. Республика в смертельном капкане.

Но есть на земле Москва! Есть Сталин. Рабочий Париж и рабочий Мадрид. Международная пролетар­ская солидарность.

Часы на площади у ратуши отчетливо и протяжно пробили двенадцать. И показались апостолы в окошках, осеняя Солнце, Луну и зверей зодиака, и смерть трясла колокольчиком над завороженной толпой зевак.

На излюбленной Платнержской улице, где раз в сто лет просыпается спящий рыцарь и молит прощения у загубленной им девицы, Незвал постоял перед железной фигурой безутешного латника и, следуя закруглению мостовой, сам того не желая, очутился возле «Зеленой Лягушки». В тесном просвете домов приоткрывалась усеченная перспектива Майзловой и виднелась утопа­ющая в тени Капрова улица. Красная лавка старьев­щика, дом времен Марии-Терезии и, замкнув заколдо­ванное кольцо, угрюмая Новая ратуша. И не видно трамваев, и редкая машина вспугнет задавленным всхлипом клаксона шелестящую тишину. Она отстаи­вается в замкнутом пространстве, как вино, набирая терпкость и аромат. Покрытая изумрудной глазурью лягушка висит головой вниз на шершавой стене.

После того как обезглавили чешских панов на Белой горе, трактир перешел в собственность Яна Мыдларжа — палача, и кончились бесшабашные ночные пи­рушки. А прежде, говорят, тут было куда как весело. И король Вацлав Четвертый засиживался за кубком мальвазии до первых петухов.

Пройдя вдоль еще ненакрытых столиков к стойке, поэт почувствовал на себе взгляд солидного господина, расположившегося возле забранного решеткой окна.

—      Не узнаете? — тот привстал, сделав приглашаю­щий жест.— Карел Новак.

—      Добрый день, пан доктор,— Незвал не без труда вспомнил соседа по столу на прошлогоднем обеде в президентском дворце.— Я-то вас сразу узнал, но когда имеешь дело с политической полицией, то не знаешь, что лучше: раскланяться или сделать вид, что не за­метил.

—       Ценю вашу деликатность, метр.— Новак благо­душно фыркнул в усы.— Но, право, она совершенно лишняя. Все-таки я министриальдиректор и в рестора­нах, так сказать, не работаю... Окажете честь присесть? Вина, рома?

—      Рюмочку «Бехеровки» с вашего позволения.

—      Читаете социал-демократические газеты?

—      Все, что под руку попадет.

—      А как же партийная дисциплина?

—      У вас превратное мнение о коммунистах.

—      Простите, я просто пошутил, и видимо неудач­но... А скажите, пан Незвал, сюрреализм укладывает­ся в рамки партийной программы? Я так слышал, что в Москве в ходу только социалистический реализм... Кстати, не растолкуете, что это такое? Сюр — это я еще понимаю. Аполлинера так даже люблю. «Сосцы Тиресия» не без интереса смотрел, а вашу «С богом и плато­чек» чуть ли не наизусть помню. Как это?.. «Некто выражает всю правду тем, что ловко ее замалчивает». Здорово сказано. В Москве за такое по головке бы не погладили.

—      Эх, пан доктор! Вместо того чтобы как следует прижать доморощенных фашистов, вы только и делаете, что клепаете на Москву. А Советский Союз, между прочим, главная наша опора.

—«- Хотелось бы верить,— Новак вздохнул с непри­творной печалью.— Вы и в самом деле думаете, что Советы смогут защитить нас от Гитлера?..

—      Не я один, пан доктор. Иначе бы президент республики не подписал тот договор. Это, если желаете, реализм эпохи. Не их социалистический, не ваш бур­жуазный, не мой революционный сюрреализм. Просто реализм, одинаково понятный всем здравомыслящим людям. Иного не дано.

—      Тогда да здравствует Москва!.. Кстати, Клемент Готвальд недавно оттуда. Он, я знаю, очень вас ценит. Вероятно, вам больше, чем мне известно, как там нынче обстановка, в Москве?..

—      Не совсем понимаю вас, доктор Новак,— насто­роженно нахмурился Незвал.— О чем вы?

—      Скажите мне только одно, как чех чеху: в Кремле не ожидается резких... как бы это точнее выразиться... перемен? Вроде того, что случилось в Смольном?

—      Извините, но ваш вопрос я считаю провокацион­ным! — Незвал побагровел и, бросив на блюдечко кро­ну, встал, чуть было не опрокинув стул.

—      Я вовсе не хотел обидеть вас, метр! — Помор­щившись, как от боли, Новак сделал попытку удержать его, но лишь бессильно уронил руки.— Да я свечку готов поставить за здравие Иосифа Сталина! Лишь бы... Словом, простите, я вел себя, как последний идиот. И это единственное доказательство моей искренности.

—      Прошу извинения, но у меня дела,— поэт рванул­ся к лестнице, негодующе взмахнув тростью.

Доктор Новак остался сидеть над тарелкой остыва­ющего гуляша. Нехотя ковырнув вилкой размокший в красной подливке кнедлик, спросил еще одну рюмку ямайского рома.

Вечером он нанес визит Хуберту Рипке — доверен­ному лицу президента.

—      У меня сегодня выдался прелюбопытный день,— взяв предложенную сигару, Новак поудобнее располо­жился в глубоком кожаном кресле.— Из кругов русской эмиграции стало известно, что в Москве намечается нешуточная заварушка. Как бы нам не пролететь с этим договором.

—      Что ты имеешь в виду? — насторожился Рипка.

—      Есть серьезные указания на подготовку государ­ственного переворота. Во главе заговора стоят, надо полагать, крупные военачальники. Возможно, маршал Тухачевский или даже сам Ворошилов. Их основной целью является военная диктатура и последующий союз с Германией. Это, как ты понимаешь, предполагает устранение Сталина, Литвинова и других деятелей нерусской национальности.

—      Звучит фантастически, не находишь?

—      Отнюдь. Положение в СССР крайне нестабильно.

Не случайно же они до крайности ужесточили наказа­ния за террор, саботаж и прочие прелести! Смертные приговоры выносятся пачками и тут же приводятся в исполнение. Не от хорошей жизни, я полагаю... Ты ведь получаешь обзоры прессы? Сообщения о раскрытии очередного широкомасштабного заговора следуют чуть ли не год за годом. Политические убийства, диверсии, разоблачение шпионов — все это неотъемлемые черты коммунистической яви. К сожалению, должен добавить, ибо, положа руку на сердце, на Францию надежда плоха... Одним словом, я не нахожу ничего фантасти­ческого в том, что на сей раз мы действительно можем столкнуться с фактом смертельной борьбы за власть.

—      Допустим, ты прав,— Рипка швырнул недокурен­ную сигару в камин и прошелся по кабинету.— Но при чем тут национальное происхождение? Насколько я знаю, это никак не совместимо с принципами Комин­терна. У них этот вопрос вообще не стоит.

—      Все переменчиво под луной, старина... Впрочем, я не настаиваю на подобной интерпретации. Это всего лишь версия, притом не моя.

—      В том-то и дело, что почерк слишком явно выда­ет автора. Об умонастроении белой эмиграции ты знаешь лучше меня. Не кажется ли тебе, Карел, что твои источники выдают желаемое за действительное?.. Если, конечно, не хуже.

—      Ты имеешь в виду...

—      Именно,— Рипка гадливо поежился,— грубую политическую провокацию, причем инспирированную Берлином. Мне трудно поверить в возможность сближе­ния между нацизмом и большевизмом.

—      Национал-большевизм! Существенное уточне­ние, между прочим... Национал-большевизм, с одной стороны, и национал-социализм — с другой. Здесь могут обнаружиться самые неожиданные точки соприкосно­вения. История любит крутые повороты. Вспомни хотя бы Рапалло... Для всех это было, как снег на голову. А почему, спрашивается?.. Потому что идиоты. Никогда не надо считать других глупее себя. И немцы, и рус­ские чувствовали себя изгоями, париями, что и толк­нуло их в объятия друг другу. К полной взаимовыгоде, заметь. Генштабы обеих армий научились превосходно сотрудничать. Русские предоставили рейхсверу прекрас­ные полигоны внутри страны и помогли Веймарской республике воссоздать военную мощь в обход Версаль­ского договора. С другой стороны, красные командиры получили должную подготовку в немецких военных школах. Так что почва для флирта есть, и достаточно прочная. До конца тридцать второго года в Россию шли через Польшу составы с военным снаряжением, включая боеприпасы для стрелкового оружия. Учти, что люди остались на своих местах как в Москве, так и в Берлине, разве что получили очередное повышение. Лично я не удивился бы, узнав, что они возобновили контакты.

—       Ты хочешь сказать, что переворот в кремлевских верхах может быть поддержан из Берлина?

—       Мой информатор выдвинул именно такую вер­сию. Более того, не исключена и ответная любезность: содействие военной разведки Красной Армии в устране­нии Адольфа Гитлера. Иначе говоря, речь идет об установлении режимов военной диктатуры, которые незамедлительно вступят в тесный союз. Если хищни­ки объединятся, то европейские демократии окажут­ся в еще более трудном положении... Говоря объек­тивно, своим пактом с Москвой мы подталкиваем события именно в таком направлении.

—      У тебя слишком пылкая фантазия, Карел... Признавайся честно, зачем ты пришел ко мне?

—       Посоветоваться, если хочешь, просто облегчить душу... Мне страшно, Хуба. Понимаешь?.. Страшно за нас с тобой, за наших детей, за республику. Поступили сигналы, причем достаточно серьезные, но я не могу, не имея достаточных фактов, обратиться к нему.

—      А я могу? Президент размажет меня по стенке и будет прав... Если хочешь знать мое мнение, то я не верю фантасмагориям. Они хороши для бульварных романов, но не для серьезной политики. Политика так не делается.

—       Может, скажешь тогда, как делается политика?.. В одну прекрасную ночь поджигают рейхстаг, в дру­гую, не менее романтическую,— вырезают политиче­ских оппонентов. Это не для бульварного романа?.. В Москве тоже кое-что наводит на размышления. Взять хотя бы полную смену караула в Коминтерне. Троцкий кочует в поисках пристанища по Европе, Зиновьев и Каменев сидят за решеткой. Не слишком ли много для одного выстрела в Смольном?

—       Ты валишь все в одну кучу. Троцкого выслали значительно раньше. Идеологические разногласия в чистом виде.

—      Пусть так, хоть я и плохо разбираюсь в тон­костях большевистской идеологии. Однако уверяю тебя, перемены и здесь не за горами. Раз меняются люди, значит, меняется курс. Идея построения социализма в отдельно взятой стране уже знаменует определенный отход от вселенской церкви, поворот в национальное русло. Почему бы не повернуть штурвал еще более резко? В подобной обстановке всегда находится некто, готовый подтолкнуть процесс в желаемом для себя направлении... Кстати, возвращаясь из Парижа, Туха­чевский пытался во время кратковременной остановки в Берлине связаться с высшим немецким руководством.

—      Сведения из того же источника?

—       Нет, по другим каналам. Геринг в доверительной форме сообщил это заместителю министра иностранных дел Польши.

—      Ах, Геринг! — почти весело воскликнул Рипка, ударив себя по колену.— Тогда все ясно! Гестапо ведет игру против России, причем топорную, коль скоро тут замешан этот господин. Мой тебе добрый совет, Карел, выкинь это из головы, если не хочешь попасть в глу­пое положение.

—      Без всякой проверки? Нигде ничего не фиксируя?

—      Насколько я тебя знаю, так вопрос не стоит. Выкладывай, что там у тебя еще есть.

—      Пока только след, ведущий опять-таки в Вар­шаву, к бывшему посланнику Украины в Веймарской республике. Если бы можно было, минуя промежуточ­ные инстанции, поручить нашим послам в Москве и Берлине немножечко прояснить обстановку, я был бы крайне признателен.

—      Интересно, как ты себе это представляешь: про­яснить обстановку? — сцепив на затылке пальцы, Рип­ка задумчиво уставился в потолок.— Непростая зада­ча. Причем без малейшей надежды на успех. Но я все же подумаю.

—      Эх, если бы удалось вот так же, по душам, как чех с чехом, поговорить с Готвальдом! Чертовски важно знать, что там у них в Коминтерне, в Кремле, насколько крепко держится Сталин... Президент не мог бы его спросить?

—      Готвальда? Клемент —тяжелый, но прямой че­ловек, только едва ли он настолько осведомлен... А если и знает, то не скажет.

—      Коммунисты трудный народ,— согласно кивнул

Новак.— Москва для них — все, что твоя Мекка для мусульманина... «Весь мир насилья мы разрушим»... Все их помыслы направлены только на это. Толстовская идея в интерпретации НКВД... Я тут разговорился с одним,— ухмыльнулся министриальдиректор,— так он брякнул, что сюрреализм тоже революционное искус­ство... На все готовы, лишь бы разнести нас в пух и прах. Вот увидишь, они договорятся-таки с нацистами!

—      Крепко засела в тебе эта заноза.

—       Не веришь?

—       Веришь — не веришь... Не для нас эта детская песенка. Не вижу оснований. Меня ты не убедил, ско­рее напротив.

—      Тем хуже, Хуба, тем хуже... Дай бог, чтобы я ошибся. Без русских нам против немца не устоять.

—      Наконец-то я слышу разумные речи.

 

23

Бухарин загорел под весенним солнцем, физически и духовно окреп, надышавшись ветрами Европы.

Всюду продуктовые лавки были забиты деликате­сами первозданной свежести и невиданной красоты. В парках и на площадях звучала музыка. За выстав­ленными прямо на тротуар мраморными столиками бесчисленных кафе блаженствовала вполне довольная жизнью публика. Опрятная одежда, приветливые улыб­ки, ощущение достоинства. Возможно, на задымленных рабочих окраинах все выглядело немножко иначе, но на венском Пратере или копенгагенской Остергаде барометр классовых бурь показывал явный штиль. О войне, впрочем, говорили повсеместно, но больше с беспечной надеждой, что как-нибудь образуется, утря­сется.

За разбором текстов, посещением картинных галерей и музеев чужая благополучная жизнь мелькала, словно кадры в кино. В том же ускоренном неправдоподоб­ном темпе летело время. Менялись разноязыкие вывес­ки и заголовки газет, но шумные, дышащие теплом устоявшегося веками быта города с их аляповато- пестрыми оркестрионами сливались в одну празднич­ную, бесконечно длинную улицу. Ослепляя на миг щемящей радостью, она уводила все дальше и дальше, летя мимо и мимо, исчезая навсегда за спиной. Как пролетавшие за окнами спальных вагонов крыши, теле­графные столбы, вылизанные садики и любовно ухо­женные нивы. И некогда обернуться, и даже помыслить об остановке нельзя. Обилие впечатлений заволакивало уязвленную память туманным обманчивым флером.

После короткого пребывания в Берлине делегация выехала в Вену, затем в Копенгаген, где хранилась большая часть предложенного к продаже архива, по­том — в изрезанный каналами Амстердам, поразивший Николая Ивановича, страстного собирателя, беспример­ной коллекцией бабочек, и наконец, для окончательного завершения сделки — в Париж.

Бухарин полагал, что им, по крайней мере ему лично, ибо выехал с зеленым диппаспортом, предложат, как это было в Берлине, остановиться в полпредстве. Од­нако встречавший на вокзале советник сообщил, что для делегации заказаны номера в отеле «Лютеция».

—      Так вам будет удобнее,— объяснил он, сослав­шись на указание полпреда,— потому что переговоры состоятся там же, так сказать, по месту жительства. Иначе бы пришлось допустить всю эту меньшевистскую свору к нам в полпредство, а это, как вы понимаете, не совсем желательно.

Жить в совколонии было бы, конечно, куда предпо­чтительнее. Хотя бы из-за связи с Москвой. И вообще, что мешает приезжать в гостиницу, раз уж она избрана для деловых встреч, на автомобиле? Мог же Суриц приставить к нему обходительного Диму Бухарцева, собкора «Известий», с которым они объездили чуть ли не весь Берлин? Очевидно, у Потемкина были свои резоны. Поэтому Бухарин воздержался от замечаний, хотя и счел уместным проявить молчаливое недоволь­ство. Не поблагодарил, как водится, за хлопоты.

Почувствовав его настроение, а скорее всего зная нечто, для Николая Ивановича вовсе не предназначен­ное, советник поспешил упредить возможные вопросы.

—      Владимир Петрович просил передать самый теп­лый привет. Он собирался встретить вас лично, но вы даже представить себе не можете, сколько у нас сейчас работы! Больно горячая пора. Думали, проводим наших военных и малость переведем дух, но не тут-то было. Самая запарка и началась. Мы не жалуемся. Наобо­рот. Такую махину с места сдвинули. Трудно переоце­нить с политической точки зрения. Уж вы-то пони­маете!

Бухарин, разумеется, понимал всю значимость во­шедшего в законную силу франко-советского договора. Посольство и сам Потемкин конечно же сыграли тут определенную роль. Но за несколько чрезмерной многословностью дипломата проскальзывал и затаенный намек на некое различие между уровнем этой, почему-то во главе с Адоратским, делегации и той, воен­ной, возглавляемой заместителем наркома. Вернее, не уровнем — как редактор «Известий», кандидат в члены ЦК и член ЦИК он ничем не уступал Тухачевскому — политической значимостью. С одной стороны, жизнен­но важный для страны договор, с другой — архивы, пусть даже самого Карла Маркса.

Укорив себя за мнительность, Николай Иванович поспешил прогнать неприятные мысли. Коба поручил ему приобрести для партии исторические документы, которые могут попасть в лапы гитлеровцев, и он знает, насколько важна эта миссия для международного коммунистического движения. А Потемкин может ду­мать, что хочет. Действительно ли он так безумно занят или же увиливает по каким-то неизвестным причи­нам — не столь уж и важно. Глупо портить из-за этого себе кровь.

Приспустив боковое стекло, Николай Иванович жадно втянул тугую благоухающую глицинией струю.

Бульвары Сен-Жермен и Распай пестрели наряд­ными маркизами. Художники, склонясь к мольбертам, ловили чарующие оттенки просквоженной солнцем листвы. Со дня на день могли зацвести каштаны. Неж­но, как у Синьяка, по лазоревой сизой россыпи вспы­хивали точки медвяной зелени. Хоть сейчас садись за этюд.

—       А вон и ваша гостиница виднеется,— указал советник.— Напротив сквера Бусико. В самом центре и, главное, комнаты рядом. Вам будет здесь очень уютно.

—      В семнадцатом дрались за Советскую власть в Москве,— Бухарин повернулся к сидевшему рядом Аросеву.— Теперь повоюем в Лютеции за наследие Маркса?.. Это римляне, что ли, так называли Париж?

—      Паризии,— мимолетно улыбнулся Аросев.— Они жили где-то около нынешнего Ситэ. С третьего века город уже назывался Паризией... Какая прелесть! — просиял он, увидев на окнах золотые геральдические кораблики.— Вот мы и прибыли.

Прислуга в голубых форменных курточках занялась багажом. Адоратский по обыкновению поспешно под­нялся в номер.

—      И чего он вечно торопится?

Заметив, что Бухарин первым делом схватился за свертки с книгами, Аросев вызвался помочь. В самый последний момент, уже в комнатах, шпагат лопнул, и тяжелые тома в лакированных скользких супероб­ложках рассыпались по полу.

—      Веревка и та протестует против мракобесия,— пошутил Бухарин.

—       Рихтхофен, Ратцель,— ползая на коленях, Аро­сев не без труда разбирал порядком забытый готический шрифт.— Sibirien als Zukunftsland der Industrie [12]Сибирь, как будущее промышленности (нем.).
. Зачем вам эта фашистская отрава, Николай Иванович?

—      Что, недурная добыча?.. Мы с Димой всю Фридрихштрассе обшарили. Вернусь домой, непременно засяду за книгу. Давно пора дать бой нацистской геополитике.

—      Лично я тут не особо силен,— признался Аросев.

—       Непростая материя, должен сказать. Но на ней, вкупе с расистским бредом и социальной демагогией, держится вся гитлеровская идеология. Явление, впро­чем, намного шире, чем полагают иные горе-теоретики.

—      Даже так? — заинтересовался Аросев.

Вместо того чтобы переодеться к обеду и немного перевести дух, Николай Иванович с присущим ему ораторским мастерством обрушился на Хаусхофера и всю его школу.

—       Людям, как мы знаем, иногда случалось гово­рить прозой, не имея ни малейшего понятия о том, что это такое. Сие относится не только к персонажам Мольера, но и к профессиональным политикам. Нынче в капиталистической прессе разразилась настоящая эпидемия дискуссий в поисках объяснения внутрен­него механизма агрессии. При этом называют естест­венные факторы — территории, источники сырья, рост населения. Причем в полном отрыве от общественно- исторической формации и политической надстройки.

—      Ну, этим грешат не только немцы,— как человек увлекающийся и широко образованный, Аросев быстро ухватил суть и обнаружил свою, оригинальную точку зрения на предмет. Еще в эмиграции, учась в Льеже, он немного соприкоснулся с новейшей философией. В памяти всплывали, казалось бы, напрочь забытые сведения.— Англичане, помнится, тоже склонны порас­суждать насчет «имущих и неимущих». Это с их-то колониями.

—      Международный язык империалистов. Герма­нию, Италию и Японию называют «нациями без земли». Естественный рост населения в этих государ­ствах якобы неизбежно приводит к погоне за новыми территориями и дополнительными источниками сырья. Именно в этом, считают сторонники такой точки зре­ния, корни будущей войны. Раз так, войны неизбежны, как рок, исторически предопределены. Единственное спасение — в очередном переделе.

—      Во Франции фашиствующие сторонники сближе­ния с Германией особенно громко негодуют по поводу обширности наших территорий. Подленькая надежда умиротворить агрессора за наш счет. Думают, что Гитлер удовольствуется Украиной и откажется от ре­ваншистских планов на Западе. Как бы не так! Они плохо читали «Мою борьбу».

—      В Германии принцип «Volk ohne Raum» [13]Народ без пространства (нем.).
возве­ден в абсолютный принцип. Как священное право арийцев, задыхающихся от недостатка земли.

—      Вы считаете, столкновение с Гитлером неиз­бежно?

—       Сам факт передела предполагает перманентную войну, ибо никакой передел не может считаться окон­чательным. Рано или поздно международный рынок обязательно подхлестнет. Это своего рода вечный двига­тель. Наконец, имеется еще один немаловажный аргу­мент. Его неизменно выдвигает Гитлер и его идеоло­гические агенты. Национал-социализм основан-де на «национальности» — volkstum, volksgemeinschaft, сле­довательно, имеет отношение к внутренним сугубо немецким делам и не затрагивает дела других народов.

—      Старо предание...

—      Зато советизм, большевизм, с их точки зрения, выступает как наднациональная, международная сила, мечтающая о мировом господстве.

—      На воре шапка горит. Перепевы белогвардей­ских бредней насчет «иудео-большевизма».

—       Совершенно согласен! Но давайте все-таки раз­беремся. Германские фашисты действительно являются идолопоклонниками так называемой «расовой чисто­ты». Они даже кастрируют тех, кто не принадлежит к чистым арийцам, и бросают в тюрьмы людей, ули­ченных в преступных связях с арийскими мужчинами и женщинами. Они проповедуют экономико-национальную автаркию, считая ее своего рода сосудом, содер­жащим священную кровь нордической расы. Но было бы по-детски глупо считать, что это ведет к политике изоляции. Совсем наоборот, фашизм действует крайне активно во всех странах. И это вполне объяснимо, поскольку сама национальная узость — это не что иное, как сжимание военно-экономического и идеологи­ческого кулака. Фашизм претендует на мировую гегемонию, а это влечет за собой уничтожение и порабощение всех других народов. Нет, можно с уверенностью сказать, что они не интернационали­сты. Послушать иных, так вся заграница — сплош­ной фашизм. Сколь не отвратителен английский империализм, но есть колоссальная разница меж­ду нацистами и самыми твердолобыми консервато­рами.

—       Знаете, Николай Иванович, это был самый глу­бокий анализ, с которым мне приходилось сталкивать­ся. Я имею в виду саму сущность фашизма. У нас его трактуют больно уж расширительно. Но рабство и террор, которые они уготовили миру, по-своему интернациональны. По мере закабаления одних «низ­ших» народов определятся и другие. Стоит только начать.

—       Настоящий анализ еще предстоит. Это только попытка введения... Но я, пожалуй, разовью кое-какие мысли в своем выступлении.

—      В Сорбонне?

—       Нужно будет только посоветоваться с Андре Мальро. А насчет недооценки фашизма вы правы. Но понемногу линия выправляется.

—      Недаром они так вас не любят.

—      Кто?

—       Нацисты, разумеется... Я не хотел вас расстраи­вать, но когда мы были в Берлине, в «Ангрифе» про­ехались на ваш счет.

—       В самом деле? — взволновался Бухарин.— А что конкретно?

—      Довольно неуклюже, не хочется повторять.— Аросев уже жалел, что проболтался.

—      Все же!

—      Пишут, что Бухарин похож на перевернутый вверх дном аптекарский пузырек... Но тут же признают, что вы один из самых образованных людей в мире.

—      Э, для них, чтоб прослыть образованным, много не надо,— Николай Иванович облегченно перевел дух.— «Пузырек!» — он довольно рассмеялся.— Даже смешно: «пузырек»... Лишь бы не хвалили, дорогой мой. Пусть уж лучше бранят... Каковы наши планы?

—      Может, отдохнете сегодня, Николай Иванович?

—      Отдыхать? В Париже?! Да за кого вы меня при­нимаете? Наскоро перекусим и на улицу! Первым делом в Лувр.

Камнем преткновения, как и ожидалось, стал болез­ненный вопрос о цене. Она значительно превышала указанный Сталиным верхний предел. Торговаться же, как то было предписано, оказалось до крайности труд­но. Сумму назначили немецкие социал-демократы, которым принадлежал архив. Но сами они в перего­ворах не участвовали. Австрийцы тоже отстранились от практической стороны. Предоставив комиссии воз­можность ознакомиться со всеми материалами, Фрид­рих Адлер и Отто Бауэр сочли свою миссию закон­ченной.

—       Судя по обстановке в Австрии, война не за горами,— еще там, в Копенгагене, предупреждал Адлер.— Я не знаю в Европе такого места, где бы архи­ву Маркса не угрожала опасность. Даже если в ближай­шем будущем не случится серьезных осложнений. Рекомендую поторопиться. Гитлеровская агентура действует исключительно активно.

Единственным посредником оказались, таким обра­зом, бывшие соотечественники, меньшевики.

На первой встрече Дан держался сухо и отчужден­но. С видимой неохотой поздоровавшись с Бухариным и словно не заметив прочих участников, опустился в глубокое кресло и принялся крутить пальцами. Член Исполкома Петроградского Совета, член ВЦИК, он был выдворен за границу еще при жизни Ленина. Встреча с большевистскими эмиссарами — один по крайней мере из НКВД — неожиданно больно ударила по нервам.

Начинать пришлось Николаю Ивановичу.

—      Как вы похудели! — преодолевая неловкость, посочувствовал он.— Да и то сказать, почти двадцать лет...

На Дана сомнительный комплимент впечатления не произвел, но фальшь он определенно почувствовал.

—      Большевики высосали мою кровь,— отозвался вполне бесстрастно.— Зато вы заметно округлились.

—      Вы тоже похлебали моей кровушки, Федор Ильич! И в семнадцатом, и в двадцать девятом,— парировал Бухарин, намекая на злосчастную публикацию в «Со­циалистическом вестнике».

Адоратский угрюмо молчал. Аросев, пряча глаза, не без интереса следил за пикировкой. В ней ощуща­лось что-то ненатуральное, провинциально-сценическое, никак не отвечавшее истребительной скорости века. Обмен любезностями грозил завести дело в тупик. Пришедший с Даном Николаевский презрительно кри­вил губы.

—      Может быть, все же обговорим условия? — предложил он, воспользовавшись кратковременной паузой.

—      Больно уж цена несусветная,— Аросев, казалось, дожидался своего выхода.— Давайте все же не отры­ваться от грешной земли.

—      Назовите свою,— все так же спокойно отреаги­ровал Николаевский.— И мы снесемся с немецкими товарищами. Должен сказать, что многие из них риску­ют жизнью. Про жалкое существование политиче­ских эмигрантов и говорить не приходится. Словом, германская социал-демократия крайне стеснена в сред­ствах. Деньги нужны на самое необходимое, в том числе и для продолжения борьбы с фашизмом. Вряд ли они смогут пойти на значительные уступки.

—      Коммунисты получили еще более жестокий удар,— словно бы для протокола, хотя никто ничего не записывал, счел нужным высказаться Адоратский.— И тоже нуждаются в помощи. Тельман и многие дру­гие товарищи томятся в застенках. Там, в Германии, льется кровь, но не утихает борьба...

—      Вот и помогайте,— процедил, дальнозорко при- щурясь, Федор Ильич.— В данном же случае речь идет не о благотворительности... На сем, полагаю, моя посредническая роль исчерпывается. Борис Ивано­вич,— кивнул он на Николаевского,— располагает все­ми необходимыми полномочиями.

—      Подумайте, посоветуйтесь и позвоните, когда сочтете возможным,— сказал Николаевский...

—      Как вам это нравится? — нетерпеливо спросил Бухарин, едва бесшумно захлопнулась снабженная латунными балансирами дверь.

—      Бешеные деньги,— покачал головой Аросев.

—      Не может быть двух мнений,— выдавил Адорат­ский чуть ли не с яростью. Бели бы кто знал, как не хотел, как опасался он этой поездки! Боялся Бухарина (ничего себе «эксперт»!) и своего формально главен­ствующего, но смехотворного положения, невольной ошибки и страшной ответственности — словом, всего, что прямо или косвенно могло быть кем-то когда-то поставлено ему в вину.— Надо звонить в Москву,— выдохнул, тяжело отдуваясь.

—      Я думаю, они сами рассчитывают подзаработать на посредничестве,— через силу выдавил Аросев и почувствовал неожиданное облегчение.— Право слово.

—       Так и сделаем,— словно бы не расслышав Аросева, Бухарин наклонился к председателю комис­сии.— Пожалуй, сейчас и поеду в полпредство, Вла­димир Викторович.

Тайный стыд и общая неловкость положения вы­талкивали его на линию огня. Адоратский определен­но дал понять, что звонить придется кому-то другому. Кому, спрашивается? Аросеву?

—       Таких денег у нас нет,— Сталин сразу поставил точку.— Торговаться надо уметь. Пускай Аросев на­жмет как следует.— И повторил уже сказанное однаж­ды: — Аросев умеет торговаться, а ты, Николай, не умеешь.

Выступление в Сорбонне вылилось в подлинный триумф. Бухарину аплодировали стоя. В Латинском квартале до поздней ночи не затихали яростные ан­тифашистские митинги.

В советское полпредство поступило предупреждение, что «ультра», как деликатно выражались на Ке д'Орсе, готовят ответную акцию. Префектура усилила охрану «Лютеции».

Прогуливаясь с Андре Мальро по Пляс-дель-Одеон, Бухарин, еще не остыв от того головокружительного подъема, который сопутствует полному самовыраже­нию, уточнил основополагающие формулировки.

—      Пожалуй, самую существенную черту фашист­ских режимов всех марок и всех оттенков составляет сложная сеть махрового обмана,— бросил он вскользь, жадно впитывая тревожную меланхолию вечернего неба. Невероятные сумерки Парижа! Он знал, что видит все это в последний раз.— Я безмерно благодарен вам, любезный друг, что вы взяли на себя труд прочи­тать мое выступление. Все-таки я несколько опасался за свой французский.

—        И совершенно напрасно,— Мальро, далекий от эзоповых намеков, кои, вспоив поколения подцен­зурной печати, сформировали в России целую тене­вую культуру, уловил тем не менее расширительный смысл кристальной по ясности фразы.— Вы говорили просто великолепно, и думаю, что многие вас совершен­но правильно поняли. Зверский мордобой, как вы очень верно отметили, угнетение, насилие, войны — это внеш­ние, очевидные для всех проявления. А вот тезис о политической фикции, обманной идеологической деко­рации оказался для нас новым. Вы нашли поразитель­ные метафоры, достойные галльского красноречия. Над этим еще будут думать и думать... В Советском Союзе никто так не писал о фашизме,— добавил он после деликатной паузы.— Кстати, в «Правде» облича­ют Геббельса, Гесса, но очень редко Гитлера, и никог­да — в карикатуре. Почему?

—      Если хотят сохранить мало-мальски добрые от­ношения, то избегают личных нападок на главу госу­дарства.

—      Вчера вы сами с едким сарказмом высмеяли жалкую тщету подобных надежд.

Бухарин лишний раз убедился, что автор «Годов презрения» все видел и все понимал. Созвучны были не только мысли, но и затаенные опасения. Но дикая реальность не оставляла альтернативы ни для кого. Раскол некогда мощного немецкого рабочего движения умостил дорогу нацизму, гибельность политики Ста­лина в Коминтерне очевидна, а иного все-таки не дано. Со Сталиным против Гитлера.

—      У нас по сей день господствуют представления о фашизме, как о крайней форме диктатуры капи­тала. Это оставляет место для множества толкований,— сказал Бухарин, продолжая вести свой внутренний монолог. «Дело здесь не в фашизме,— опять и опять возвращался он к скандальной речи Сталина...—

Фашизм, например, в Италии не помешал СССР уста­новить наилучшие отношения с этой страной».

—      И толкования впрямую формируют политику?

—      Если смотреть на гитлеризм, как на всего-навсего иную разновидность капиталистического режима, то разница между Германией и, допустим, Англией становится крайне зыбкой. Лично я стою за всемерное сотрудничество с той же Англией, с любым нефашист­ским правительством. Гитлеровский режим стабилен, и нечего надеяться, что он рухнет сам собой, не успев ввергнуть мир в катастрофу. Гитлеризм отбрасы­вает на все черную кровавую тень. Открытый раз­бой, открытая скотская философия, окровавленный кин­жал, открытая поножовщина — это уже не теория, практика. Вот кто стоит перед нами, и вот с кем нам предстоит столкнуться лицом к лицу.

—       С одной стороны, вы проводите непримиримую черту между добром и средневековым злом фашизма, с другой — обнажаете его всеохватное, тотальное су­щество. Это имеет непосредственное отношение к тому, что вы называете «толкованиями»?

—       Судите сами,— Бухарин ощущал в Мальро родст­венную душу, и гибельная радость раскрыться до конца толкала все дальше и дальше.— Фашизм создал всесильное тотальное государство, которое обезличивает все и вся, кроме начальства, высшего начальства. Обезличивание масс прямо пропорционально восхвале­нию диктатора. Так подавляющее большинство народа превращается в функционеров государства, скованных вторгающейся во все области жизни дисциплиной. Над всем доминирует роковая триада: преданность нации или государству, верность вождю и казармен­ный дух... Не стану скрывать, но меня очень тревожит возможность вырождения большевистской революции в систему постоянного насилия. Пока это только возмож­ность.

—      И каковы ваши прогнозы? Что ожидает вас лично?

—      Я безгранично верю в силу социалистических идеалов. Я боролся и жил ради их торжества, а теперь он меня убьет.

Мальро вздрогнул. Удивительно спокойный, отре­шенный голос Бухарина молнией пронзил мозг.

Двумя часами позже Николай Иванович звонил Ежову. Доклад собирались отпечатать отдельной бро­шюрой, и был обещан неожиданно крупный гонорар. Аня вполне могла бы погостить на эти деньги в Париже. Почему нет? Погуляет, не спеша походит по музеям, а заодно и с врачами посоветуется. Да и отдых в каком- нибудь санатории никак ей не повредит. Когда еще вы­дастся подобный случай? Лувр, Версаль — это же на всю жизнь.

На сей раз почему-то долго не соединяли. Наконец двойной тезка взял трубку. Внимательно выслушал, помолчал и спросил с добродушным смешком:

—      Уже соскучились, Николай Иванович?.. Быстро. Бухарин еще раз объяснил, что дополнительных валютных затрат не понадобится.

—      Постараемся как-нибудь устроить,— пообещал секретарь ЦК.

Проявив завидное терпение и немалую выдержку, Николаевский сумел сблизить позиции, хотя и с этой, и с другой стороной переговоры шли с большим скри­пом. Возобладало, по сути, чугунное упорство больше­виков: немецкие товарищи были вынуждены идти на все большие уступки. В итоге расхождение в цене свелось до ничтожного минимума. С деловой точки зрения дальнейшие препирательства выглядели бы просто несолидно, неприлично — со всякой иной. Госу­дарство, тем более называющее себя социалистическим, все же должно хоть как-то заботиться о престиже.

Борис Иванович надеялся, что посланцы Кремля сделают последний, можно сказать, уже чисто симво­лический шаг к общему согласию.

По выходе на рю де Лувр из Центрального поч­тамта, куда поступала корреспонденция до востребо­вания, его неожиданно окликнул Вадим Кондрать­ев. Они были знакомы еще по Петрограду, не слишком коротко, но вполне достаточно, чтобы сойтись потом на чужбине. Когда же поползли зловещие слухи о темной изнанке «Союза возвращения на родину», где вроде бы подвизался Кондратьев, Николаевский отношения прекратил. Без объяснений, в обычной для него уклончиво-твердой манере.

— Здравствуй, Борис,— Кондратьев заговорил быст­ро, напористо, не давая опомниться.— Я знаю, что ты меня почему-то избегаешь, да и не ты один... Догады­ваюсь почему, но не желаю оправдываться. Ничего бесчестного я в жизни не совершил и, надеюсь, не совершу. А путь у каждого свой и свой выбор... Не беспокойся, я тебя долго не задержу,— он прибли­зился почти вплотную, предупреждая отказ: — Мне необходимо поговорить с тобой. Можно?

—      Слушаю тебя, Вадим,— почти не разжимая губ, произнес Николаевский. Ему претили любые сцены, а уличные пуще всего.

—      Ни для кого не секрет, что вы ведете переговоры с Бухариным. Верно?

Николаевский ничего не ответил. Неосведомленность Вадима — воистину не секрет, но очевидная заинтере­сованность подтверждала самые дурные подозрения. Притом эта, никак не случайная встреча. Выходит, следил?..

—       Николай Иванович — светлый, порядочный че­ловек,— жарко зашептал Кондратьев, не дождавшись ни малейшей ответной реакции.— Но он опутан по рукам и ногам. От него почти ничего не зависит. В конечном счете все решает лично Сталин. Как он скажет, так и будет... Я бы посоветовал тебе поговорить с Буха­риным с глазу на глаз. Они же всего на свете боятся, даже друг друга.

—      И с такими настроениями ты собираешься воз­вратиться в Союз?

—      Можешь иронизировать, сколько душе угодно. Возможно, я делаю глупость, хотя окончательно еще ничего не решено... Но не обо мне речь.

—      Собственно, чего ты хочешь? — Николаевский сосредоточил взгляд на коричневой пуговице — Вадим был в распахнутом легком пальто,— что висела на одной нитке, нервно вздрагивая в такт переступавшим ногам.

—      Всего лишь помочь. Разве непонятно?.. Помочь советом.

—      Кому именно? Мне?

—      Всем, Боря. Николаю Ивановичу, которого до бе­зумия жалко, немецким изгнанникам и не в последнюю очередь тебе. Извини, конечно, но это искренне... Буха­рину очень непросто живется. Да ты и сам знаешь, что он не в фаворе. Как говорится, не до жиру... Весьма вероятно, что это его последняя поездка, последняя воз­можность, так сказать... выразить себя. Понимаешь?

—      Какое это может иметь значение, если, как ты говоришь, он ничего не решает? — раз уж разговор все равно завязался, Николаевский решил прояснить обстановку.

Он и сам начал догадываться, что члены так назы­ваемой комиссии всего-навсего марионетки в руках уса­того кукловода. В ситуации, сложившейся вокруг Бу­харина, его «школки», как привыкли изъясняться кремлевские функционеры, «правых» вообще не возни­кало особых неясностей. В редакции «Социалистическо­го вестника» пристально следили за положением в СССР и разбирались в его перипетиях получше иных нар­комов, сгоравших, как мотыльки, в лихорадке ночных бдений. Короче, слова и прозрачные намеки Кондратье­ва, чем бы он ни руководствовался, содержали немало верного.

—       Наверное, никакого, ты прав,— промедлил с от­ветом Кондратьев.— Но чем ты рискуешь? Попробуй поговори... Вдруг и о Володе что-нибудь узнаешь.

Если это был заранее спланированный удар, то лицо Вадима вырисовывалось с полной определенностью. Брат Бориса Ивановича жил в Москве и приходился свояком Алексею Ивановичу Рыкову.

—       Спасибо за совет, я подумаю,— Николаевский повернулся на каблуках, ощущая сосущее жжение где- то под ложечкой.

Подумать определенно имело смысл. Хотя бы для полноты картины. Правда, один раз Николай Ива­нович уже отказался вести беседу в отсутствие коллег, но сейчас, кажется, особый случай: близок финал.

Улучить подходящий момент оказалось не так про­сто. То отсутствовал сам Бухарин, то мешали его спут­ники. Особенно Адоратский, который, казалось, безвы­лазно окопался у себя в номере. Портье, наверное, ус­тал от бесконечных звонков.

Но рано или поздно терпение вознаграждается. При­ехав в «Лютецию» на такси, Николаевский нутром почувствовал, что в поведении Бухарина произошли отрадные перемены. Николай Иванович хоть и попро­бовал уклониться, но без достаточной твердости, не то что в тот раз.

—      Досадно, что не предупредили заранее,— попе­нял он, томясь неудобством.— Без председателя ко­миссии я не уполномочен обсуждать условия.

—      И не нужно. Цена, надеюсь, согласована с Иоси­фом Виссарионовичем?.. Если мы окончательно догово­римся, то за оформлением дело не станет. Подпишем, когда все будут на месте.

—      Как можно договориться, если пока все на той же точке? Я тут бессилен, поверьте.

—      Значит, он стоит на своем,— губы Николаевско­го дрогнули в уничижительной улыбке.— Дешево же вы цените марксово наследство.

—      Дешево? — Бухарин преодолел минутную нелов­кость.— Кто продает архив: мы или вы? Будь моя воля, я бы не отдал его ни за какие миллионы.

—      Вам хорошо известно, чем вызвана эта печаль­ная необходимость.

—      Разве нельзя надежно спрятать? — вовсе того не желая, Бухарин все глубже втягивался в бессмыс­ленную полемику.

—      Не подскажете, где, Николай Иванович?

—      Хотя бы в Америке! Гитлер туда не дотянется.

—      Как вы легко все решаете! За Америку, за наших немецких товарищей, даже за Гитлера... Вы проехались по Унтер ден Линден в посольской машине, а я там был нелегально. И не единожды, потому что перевезти через границу такой груз за один присест не под силу даже контрабандистам.

Бухарин отвел глаза. Он не знал, что Николаевский непосредственно участвовал в операции. А с виду не скажешь: типичный кабинетный историк... И все Коба с его феноменальным упрямством! Лишь бы настоять на своем, согнуть, раздавить в прах. Из-за чего ломать копья? Срам да и только.

—      Уступить бы надо, Борис Иванович,— сказал почти просительно.— И кончим этот постыдный торг. А то бьемся за каждый грош.

—      За вами великое государство... Что для него этот «грош»? Для вас это не вопрос жизни, тогда как... Лег­ко произносить пламенные речи. Впрочем, вы замеча­тельно говорили. Я полностью разделяю ваши пози­ции. В этом великом противостоянии не приходится выбирать союзников.

—      О чем тогда спор? Военного конфликта с Герма­нией не избежать. Это будет стоить нам неисчисли­мых жертв, но я не сомневаюсь в победе. Где еще место марксову архиву, как не в Советском Союзе? При на­ших просторах мы сумеем оградить его от всяких прев­ратностей. Ответственно мыслящий человек почел бы за счастье отдать документы в надежные руки без вся­кого вознаграждения»

—      Даже так? — Николаевский вновь затаил ус­мешку.

—      Эх, Борис Иванович! Да я бы вдвое заплатил, честное слово!

—      Охотно верю, Николай Иванович, но разговор становится беспредметным. Мы не уступим ни фран­ка. Так и передайте ему... Как там сейчас, в Москве?

Сначала нехотя, но постепенно увлекаясь, Бухарин втянулся в разговор на общие темы, позволяя себе все большую откровенность. Издали многое рисовалось иначе. Резче и в уменьшенной пропорции, как через перевернутый бинокль. Не исключая темного зеркала, отразившего собственный облик в неимоверной над- мирной дали. И дивная неожиданность: испарился липкий страх, закабаливший рассудок. Поразительная осведомленность Николаевского позволяла легко обходить наиболее острые углы. Он все понимал с по­луслова.

—       Как не вернуться? — ответил Бухарин и на пря­мой вопрос.— Стать эмигрантом? Нет, так жить я бы не смог. Будь что будет...

Когда-то, еще в довоенной эмиграции, знаменитая гадалка предсказала ему судьбу: «Вас казнят в соб­ственной стране. Притом дважды».— «Как это возмож­но?» — «Не знаю, но я вижу рану на шее и веревочную петлю».

Вечером Николай Иванович чуть ли не со скандалом заставил Адоратского позвонить Сталину. За завтраком Владимир Викторович клялся, что звонил несколько раз, и все неудачно. Потом они оба поочередно пы­тались связаться с Кремлем, но к телефону никто не подходил. Наконец трубку взял Поскребышев:

—      Товарищ Сталин предлагает придерживаться первоначальной суммы.

«Чингисхан, Гений дозировки, Маленький злобный человек, Дьявол»,— бремя лет множило тайные проз­вища. Как накипь. А он... Он был вездесущ.

 

24

Графиня Хейла фон Вестарп с ностальгической грустью вспоминала стародавние времена. В качест­ве непременного секретаря «Общества Туле» она близ­ко сошлась со многими его членами. Ее мюнхенский дом посещали председатель «Пангерманского союза» Леман, генерал Людендорф, Гуго Стиннес, его свет­лость принц фон Турн и Таксис, барон фон Зайдлиц.

За учеными занятиями и политическими спорами лучшие люди Германии ни на миг не забывали о буду­щем: заботились о подрастающей смене, просвещали юные умы. Редактор Дитрих Эккарт, выпускавший замечательную газету «На добром немецком языке», привел с собой молодого остзейского эмигранта Розенберга, профессор Хаусхофер представил собранию своего ассистента Гесса.

Ныне оба они — рейхслейтеры, члены кабинета. Прекрасную карьеру сделал и студент юридического факультета Ганс Франк. Без преувеличения можно ска­зать, что все основополагающие пункты партийной про­граммы были впервые сформулированы на заседаниях «ложи». По иронии судьбы «Общество Туле» получило при регистрации именно такой статус, хотя вся дея­тельность тайного ордена борьбы за немецкий образ жизни была направлена против иудео-масонства. Об­щество отпочковалось от эзотерического «Немецкого ордена» по предложению барона Рудольфа фон Зеботтендорфа унд фон дер Роза в целях конспирации. Сде­лавшись «мастером», барон первым делом создал «Бое­вой союз», организовав в подвалах гостиницы «Четыре времени года» оружейные склады. Он вызвался лично убрать красного правителя Курта Эйснера, но покуше­ние почему-то не удалось. Зато граф Арко де Валлей не промахнулся. Словом, практический вклад «ложи» в победу национальной революции несомненен. Об идей­ном и говорить не приходится. Партия еще и не ро­дилась, когда свастика позади обнаженного меча была принята в качестве символа.

И еще одна знаменательная веха. Первым приоб­ретением общества стала полубульварная газетенка «Мюнхенер беобахтер». Всего за год ее удалось пре­вратить в общегерманское издание, прогремевшее на весь мир. Поныне «Фёлькишер беобахтер» — боевой орган движения.

В одном из первых номеров Розенберг высказал пророческую мысль: «Идея национал-социализма под тем или иным названием распространяется во всем мире. Придет время, когда у нас будет французская национал-социалистическая рабочая партия, англий­ская, русская и итальянская».

Она пришла, эта заветная пора всемирного возрож­дения. «Фёлысишская» национальная идея, огненный знак движения и тевтонский меч стали ее предвестни­ками. Многие члены общества заслуженно получили высокие государственные посты. Многие, но не все... Лично себя графиня Хейла определенно считала обой­денной. Тематику растащили по различным ведомствам, международные связи взяли под неусыпный контроль, а ее лично, «Брунгильду златовласую», как выразился поэт Зельхоф, просто-таки забыли. Пришлось напом­нить о себе сильным мира сего пригласительным би­летом со свастикой на фоне перекрещенных копий.

Это был личный орденский знак, придуманный все тем же искрометным Зеботтендорфом. На первых порах его штамповали из латунных гильз.

Традиционный день приема, когда в замке Вестарп давался концерт, пришелся на двадцатое апреля, день рождения фюрера. Все сливки будут, конечно, в Бергофе! Графиня решила пожертвовать традицией и пере­нести вечер на ближайший понедельник, хоть он и на­ходился под покровительством Луны, семитской пла­неты. Хозяйка рассчитывала, что на сей раз уже ничто не помешает высокопоставленным особам украсить ее салон своим присутствием. Программа намечалась об­ширная: сын Ганса Хербигера обещал выступить с лек­цией о новом подтверждении знаменитой теории «Ми­рового льда», подающий надежды специалист по ев­рейству Карл-Адольф Эйхман приготовил очередной реферат, а в заключение, как обычно, состоится концерт камерной музыки. Пригласительные билеты, отпеча­танные золотом на бристольском картоне, графиня за­ранее разослала по адресам.

За исключением двух-трех новичков — молодых способных идеалистов, состав гостей отличался завид­ным постоянством. Все старые, испытанные друзья, спаянные высокой целью и беззаветной верой.

Победа движения и последовавший за ней повсе­местный расцвет немецкой науки привели к неизбеж­ному расширению круга посвященных. Возникли все­возможные общества, исследовательские центры и про­чие учреждения, растащившие по кускам сокровища духа, накопленные в герметическом уединении. Масте­рам, к сожалению, все чаще наследовали профаны. Такова, увы, изнанка просвещения и прогресса. Толпа опошляет любые светлые начинания. Чем сокровеннее мудрость, тем банальнее предстает она в массовом пре­ломлении. Вот почему так важно сохранить в непри­косновенности внутренний круг с его элитарной секрет­ностью.

Есть вещи, которые не терпят яркого света. Они вы­зревают в безмолвии мрака, подобно алхимическому яйцу, дабы в урочный час явить себя потрясенному че­ловечеству. Это прежде всего относится к таинственной субстанции, одухотворяющей космос. Рейхсфюрер пра­вильно поступил, забрав исследования по врилю к себе в Аненэрбе, хотя не стоило явно отлучать ветеранов. Общество все-таки заслужило право на благодарность... Но бог с ней, с благодарностью. Нельзя вверять выс­шие тайны в руки людей, пусть способных и честных, но недостаточно подготовленных. Подобное легкомыс­лие чревато неисчислимыми бедствиями. Может быть, мировой катастрофой. «Помни о дуализме» — вот пер­вое правило посвященных. Для нормального функцио­нирования государства существует один рецепт — ма­гия власти. Его нынешние правители рейха усвоили крепко. Но есть еще и власть магии, беспредельная и невообразимая, пред которой бледнеет сияние самых великих владык. Профессор Вириг совершенно прав. Атланты проникли в святая святых природы, но не су­мели совладать с титанической силой, которую, сами того не ведая, высвободили, и она уничтожила их.

«Сны Атлантиды» — так назвал свою новую сим­фоническую поэму знаменитый Фриц Хорнер. Это и был тот «сюрприз», которым надеялась покорить гостей все еще обаятельная наследница герба Вестарпов. Не столь­ко даже покорить, сколько тактично, но недвусмыс­ленно напомнить о золотом правиле герметизма и не в последнюю очередь о собственной персоне. Должность и почести ее не волнуют. Важно внимание.

К великому разочарованию Хейлы, Гиммлер на при­глашение не ответил вообще, а Гесс, сославшись на край­нюю загруженность, прислал подобающую записку. Из членов кабинета обещался присутствовать один Альфред Розенберг. Тот самый ревельский уроженец, знаток России, Прибалтики и мирового еврейства, которого приметил и подобрал Эккарт. Его рефераты в ложе всегда имели бурный успех. Графиня распо­рядилась добавить к обычно скудному угощению бутер­броды с яйцом и килькой и водку. Как-никак главный идеолог.

Рейхслейтер и имперский министр согласился по­чтить своим посещением подругу молодости не только из сентиментальных побуждений. Наслышанный о секретных музеях, которые новоявленный эксперт по еврейскому вопросу Эйхман создавал под крылом СС, Розенберг надумал глянуть на этого протеже рейхсфюрера Гиммлера. Идеолог партии испытывал растущую ревность к ближайшим коллегам. Они вели себя нело­яльно.

Геббельс, создав мощнейший пропагандистский ап­парат, активно вмешивался в теоретические сферы, Гесс вносил несусветный сумбур в идеологию, Фрик, в сущности ни в чем толком не разбираясь, совал свой крысиный нос в расовую политику. Тут вообще кто как хотел, так и резвился. Самую жирную пенку с законов об охране расы сорвал, конечно, Геринг. Раздавая направо-налево заграничные паспорта (плюс тысячу дол­ларов на дорогу), он под видом ариизации прикарма­нивал миллионные состояния. Концерн «Герман Геринг верке» рос как на дрожжах, внушая тревогу даже та­ким капитанам промышленности, как Тиссен и Крупп.

В итоге в руках творца «Мифа XX века» остался, по существу, миф без ощутимых прерогатив реальной вла­сти. Его внешнеполитические инициативы с присущими им передержками подло высмеяла закупленная плу­тократами пресса. Продажные писаки не остановились даже перед прямым оскорблением. «В обмен за Поль­ский коридор продавец воздуха обещает Украину». За­чем так убого примитизировать? И, главное, без ма­лейшей исторической перспективы. Навозные жуки, жиреющие на ротшильдовских подачках! Обиднее всего то, что МИД поспешил отмежеваться от запущенных в Лондоне и Варшаве пробных шаров. Константин фон Нейрат даже подсунул фюреру меморандум по этому поводу, мерзкий донос. Что же остается в итоге? «Вос­точная политика»? Но Эрнст Боле вкупе с Гиммле­ром беззастенчиво прибирают к рукам его, Розенберга, заграничную агентуру. Геббельс организует у себя в министерстве сектор стран Востока во главе с Маурахом, бывшим белогвардейцем, берет на дотацию «Но­вое слово» крымского грека Владимира Деспоту ли. Вся сеть таким образом оказывается в чужих руках. А это не только Париж или Хельсинки, но прежде всего Ки­тай, Соединенные Штаты Америки. Не менее беззастен­чиво действует Гейдрих. Самовольно вмешивается в раз­работку операций в Палестине, вносит неразбериху в славянский вопрос, создает невыносимую обстановку в остзейских лимитрофах, где у него, Розенберга, от­лаженные, можно сказать, исконные связи. И аппетиты растут. Как грибы после дождя, на поверхность вы­скакивают невежественные проходимцы. Директором «Русского института» назначен сотрудник СД Ахметели, иудейскую экспозицию развертывает какой-то там Эйхман, хаупштурмфюрер СС — всего-навсего капи­тан. Словом, сплошная профанация. Все гребут под себя. Интересы дела в расчет не принимаются.

Гиммлер намеренно распустил слух, будто Эйхман родился в Палестине, в семье немецкого колониста, и лишь недавно переселился в рейх. Наверняка хочет со­здать своему выдвиженцу подходящее реноме непрев­зойденного специалиста. Пришлось навести соответст­вующие справки. Доктор Райхерт, корреспондент ДНБ [14]Германское информационное бюро.
в Иерусалиме, ни о каком Эйхмане и не слыхивал.

На поверку все оказалось весьма обыденно. Родил­ся в Золлингене, но во время войны родители перееха­ли в Австрию. Никакой тебе Палестины. Дальнейшее тоже ординарно. Посещал начальную школу, лицей, затем поступил в школу машиностроения и электро­техники в Линце, но диплома не получил. В 1925 году зачислен коммерческим агентом «Австрийского акцио­нерного общества по строительству электростанций». Прослужив два года, перешел в американскую «Вакуум ойл компани» в Верхней Австрии, Зальцбурге и Тироле. Карьеры в сфере коммерции, невзирая на заманчивые перспективы, так и не сделал: увлекся политикой. Пер­вого апреля 1932 года вступил в запрещенную в Авст­рии НСДАП (билет 889 845) и в тот же день подал ра­порт о зачислении в СС. Присягу принял во время смотра соединений штурмовиков Верхней Австрии, на котором присутствовал сам фюрер. По рекомендации Кальтенбруннера и Глобоцника прикомандирован к главному штабу СС в Пассау. В начале 1934 года зачис­лен в дивизию «Мертвая голова» и направлен в отряд охраны концентрационного лагеря Дахау. Всего через восемь месяцев переведен во Второй департамент уп­равления СД (секция 112 — «Вопросы религии, масон­ства и еврейства»). Таким образом, для того чтобы при­обрести «наивысшую компетенцию» в еврейском во­просе, «изучить» древнееврейский и идиш, «проштуди ровать» горы исторической и политической литерату­ры, гениальному Эйхману понадобился год с неболь­шим! Репутация оказалась дутой. Все решила протек­ция земляков — крупных эсэсовских генералов, таких же недоучек и амбициозных невежд.

Розенберг решил не упускать случая, дабы лишний раз убедиться в собственной правоте. Столкновения с коллегами неизбежны, значит, придется апеллировать к фюреру. Для этого нужны факты.

Неистощимая на всяческие превратности судьба, как водится, распорядилась по-своему. Аккуратно в назна­ченный день в Мюнхен нежданно-негаданно нагрянул Рейнгард Гейдрих и спутал все планы. Разумеется, он предварительно позвонил и, как положено, испро­сил приема, сославшись на дело государственной важ­ности. «В связи с известными новациями в Белока­менной»,— пояснил довольно туманно. Прилетел на боевом самолете, лишний раз подчеркнув срочность визита. В партийный дом явился в летной форме, пря­мо с аэродрома. Позер...

—      Рейхслейтер! — начал уже с порога.— Об­стоятельства вынуждают меня просить вашего содей­ствия.

—      По-моему, еще не было случая, чтобы я в чем- то отказал вам, группенфюрер,— Розенберг постарался продемонстрировать чисто товарищескую любезность.— Надеюсь, вы не впутаете меня в какую-нибудь сомни­тельную авантюру?

—      Мне нужны кое-какие связи,— Гейдрих проигно­рировал дежурную шутку рейхслейтера.— Только не спешите сказать «нет». Я вам все объясню.

—      Вы же знаете, что я непосредственно не зани­маюсь оперативными вопросами.

—      У меня и в мыслях не было посягать на вашу агентуру,— намеренно затронув болезненную струну, Гейдрих неторопливо сужал круги.— Просто кое-кого требуется немного попридержать. Это единственное, о чем я прошу. До прояснения обстановки.

—      Вы говорите загадками.

—      Разве? — шеф СД сделал недоуменное лицо.— Мне казалось, что вы догадываетесь, о чем идет речь. Видимо, я ошибся. Привычка, знаете ли, не особенно доверять телефону. Вот и приходится изъясняться намеками... Вырисовывается занятная перспектива, рейхслейтер. Мы располагаем кое-какими указаниями на некоторую, скажем так, напряженность в высшем эшелоне Красной Армии. Не исключено, что это всего лишь проявления вполне естественной борьбы за место под солнцем. Личное и групповое соперничество... При­мерно, как у нас в Цоссене или на Бендлерштрассе.— Сравнение вырвалось как бы случайно, в порыве сдер­жанного азарта.— Однако возможен и иной вариант. Серьезные расхождения между армией и партией, арми­ей и НКВД.

—      Даже так?

—      Точной картины пока нет. И это обязывает нас действовать чрезвычайно осторожно. Говоря военным языком, как на минном поле... Прощупывая каждую пядь земли. Когда я пытался осмыслить происходя­щее, то задал себе вопрос... Боюсь, что вам он пока­жется странным.

—      Все конструктивные идеи сперва кажутся стран­ными,— милостиво кивнул Розенберг.

—      Итак, я спросил себя: все ли средства дозволены в тайной борьбе? И не нашел удовлетворительного от­вета. Вы досконально знаете Россию и куда лучше пой­мете психологию большевиков. Как бы вы ответили, рейхслейтер, на мой действительно несколько странный вопрос? — Гейдрих заранее продумал каждое слово. Его безусловно интересовало мнение Розенберга, но еще больше — первая непосредственная реакция.

Путь будущего теоретика национал-социализма был далеко не столь прям и однозначен, как это пишется. Розенберг не просто жил и учился в России. На первых порах он даже пытался предложить свои услуги новой власти, но не вызвал доверия. Столь же неуспешной оказалась и его попытка сотрудничества с командова­нием немецких оккупационных войск. Короче говоря, прежде чем обрести в девятнадцатом году прибежище в Мюнхене, ему пришлось проделать известную эволю­цию. Что ж, именно такие, свободные от догм люди и делают блистательную карьеру.

—      В позорные дни лондонского ультиматума я го­ворил о нашем потенциальном союзнике на Восто­ке,— Розенберг каким-то шестым чувством уловил вкрадчивый намек, но истолковал его по-своему, с мрач­ной агрессивностью фанатика.—«Только не подписы­вайте капитуляции, как в девятнадцатом году,— гово­рил я,— на пять минут раньше времени. Вся Россия как раз восстает против еврейского большевизма»...

Вы спрашивали о средствах, группенфюрер? Да, отве­чаю, в такой борьбе нет никаких запретов.

—      Но если это еще не такая борьба? Не прозор­ливо предугаданное вами восстание?

—      Умейте за внешним обличьем различать основу. Лозунги и цвет знамен не имеют определяющего зна­чения... Какие есть у вас точные указания на обостре­ние противоречий между генералитетом и комисса­рами? Между армией и НКВД?

—      Пока ничего конкретного,— уклонился Гейд­рих.— Но может создасться впечатление, что кто-то весьма заинтересован в устранении ряда крупных фи­гур. Причем любой ценой и даже не без помощи извне. Последнее как раз и наводит на размышления... В мо­нархистских кругах и среди украинцев ходят всякие слухи. У кое-кого уже чешутся руки ввязаться в драчку. Только неизвестно, на чьей стороне.

—      Не зная броду, не суйся в воду! Вы это хотите сказать?.. Есть у русских такая пословица.

—      Я счастлив, рейхслейтер, что вы разделяете мои мысли. Поостерегите свою клиентуру. В Праге, Варшаве и Харбине — прежде всего. Если армия хочет свалить правительство Сталина — Молотова, то прежде всего следует решить, насколько это отвечает нашим стра­тегическим планам. Вы согласны со мной?.. Фюрер не раз отзывался о нынешнем руководстве в положитель­ном смысле.

—      Не стоит преувеличивать. Наши жизненные инте­ресы лежат на Востоке, и битвы не избежать, но, разу­меется, национальная Россия намного предпочтитель­нее, чем Коминтерн. В ограниченных рамках вассаль­ного государства она бы могла наряду с Украиной за­нять подобающее место в обновленной Европе.

—      Тогда тем более не стоит проявлять спешки. Ваши люди соревнуются друг с другом в подбрасывании все­возможных компрометирующих документов. У меня нет предрассудков, и в принципе я вполне готов по­мочь даже контрагентам из НКВД. Раздор в стране про­тивника всегда на пользу. Но действовать надлежит с открытыми глазами. Я решительно против слепой дилетантщины. Наконец, необходимы консультации с Нейратом. На действительных или мнимых — не суть важно — болячках Москвы мы строим перспективную политическую игру.

—      И здесь требуется вдумчивый анализ. Я за Гип­пократов принцип: «Не навреди!» Не пора ли напом­нить нашим русским друзьям, что они могут чего-то добиться, лишь неукоснительно выполняя на­ши указания? Никакой инициативы! Те времена прошли.

—       Пожалуй,— без особого энтузиазма признал Розенберг.— Что конкретно мы должны, по ваше­му мнению, предпринять? — Велеречивые разглаголь­ствования Гейдриха он воспринял как дымовую завесу. Налицо была неумная попытка окончательно вытес­нить его, Розенберга, бюро из сферы восточной поли­тики. Что ж, пусть выскажется яснее.

—      Категорически воздержаться от всякой импрови­зации и по возможности прояснить обстановку.

—      Для этого у вас больше возможностей.

—      Мы не сидим сложа руки, смею уверить.

—      И готовы поделиться информацией?

—       На основе полной взаимности, рейхслейтер, толь­ко так... С Гессом и Герингом вопрос согласован,— выбросил напоследок свой главный козырь Рейнгард Гейдрих, надевая кожаный шлем.— Благодарю за со­действие.

Розенберг позвонил графине фон Вестарп, прине­ся подобающие случаю извинения, и спешно отбыл в Берлин.

 

25

Люшков понял свою задачу едва ли не лучше, чем ее поставил Ежов. Самое главное — уловил не­досказанное, схватил перспективу и наметил возмож­ные направления дальнейшего развития. Материалы на Примакова, Путну и Шмидта, как на бывших троцкистов, и без того уже находились в работе. По­жалуй, он бы успел закончить еще сегодня, если б не помешал Гай. Приперся зачем-то и пустился, присев на угол стола, в неуместные разглагольст­вования.

— Со скрипом двигается машина,— жаловался на соседей, поводя папироской и осыпая пеплом колени.— Недопонимают некоторые товарищи, что идет по восхо­дящей. Третьего Ленинграда не будет. Если уж спро­сят, то сразу со всех.

Люшков не ответил, лишь неопределенно покачал головой: как хочешь, так и понимай. Гай, конечно, в растрепанных чувствах. Паникует, ищет, где бы под­страховаться. Но чутье у него звериное. Зрит в самый корень. Ведь это же мрачный юмор, когда при Зиновье­ве пришлось размножать материалы съезда чуть ли не в подпольных типографиях, как при царе. Словно бы и самого съезда не было, и оппозицию не высекли там по первое число. Центральные газеты арестовали на почте, а в городских — ни гугу. А все почему? Все кадры — зиновьевские: обком и, главное, органы. Не в том за­дача, чтоб окончательно раздавить оппозицию — ее пе­сенка спета давно. Раз и навсегда искоренить саму воз­можность любого ее возрождения, в какой бы то ни было форме — вот главное направление. Маховик рас­кручен, и его не остановишь. К прежнему возвра­та не будет. Кто этого не понял, тот, почитай, погиб. Если уж сам Гай, начальник Особого отдела, запсихо­вал, то что, спрашивается, остальным делать? Зажаться и продолжать жить.

Люшков шмыгал носом, вздыхал, пока не выжил докучливого посетителя.

Как не мозгуй, а по всему видно, что в наркомате назревают крупные перемены. В кабинете Ежова Люшкову приходилось бывать много чаще, чем в наркомов­ском. Не зря же он столько лет сидел на партоппозиции. Направление ветра угадывалось без слов. Держи глаза и уши открытыми, примечай и делай свои выво­ды. Царствование Ягоды, по-видимому, подходит к кон­цу. Его стиль и ориентация уже не отвечают требова­ниям момента. Личные связи, например с правыми, позволившие слегка полавировать в начале тридцатых, теперь определенно потянут ко дну. Генрих Григорье­вич слишком поздно осознал то, что сразу усвоили в ап­парате ЦК. Он позволял себе поиграть в политику, тогда как требовал совсем иное. В результате ничего не довел до логического конца — ни «московский центр», ни «кремлевское дело». А с Рютиным в тридцать первом вообще непростительно оскандалился. Вместо того что­бы укатать туда, куда Макар телят не гонял, провел освобождение решением Коллегии ОГПУ. Дикий смех да и только!

Люшков вел в тридцать пятом году дела Зиновьева и Евдокимова и, как на ладони, видел типично интел­лигентские промахи начальства. Куда ни шло, если бы для дела или хотя бы из принципа, а то так, ради крив­лянья перед зеркалом. Когда накрывает волна, надо подныривать и лететь с нею вместе. Другого не дано. Уж коли служить, то беззаветно, не выстраивая хит­роумных комбинаций, которым цена копейка. Если с кого и брать пример, так с Ежова. Николай Иванович только с виду прост. Он все правильно понимает. Да­ром что до последнего часа ходил в люстриновом пид­жачке да сатиновой косовороточке. Каждый мог убе­диться: знает свое место человек. Не лезет в вожди. Со всеми ровен, приветлив и вообще без претензий. На одного бога молится. Бывало, дневал и ночевал у бывшего начальника, а почуял перемену — и сразу как отрезало. И неважно уже, кто выстилал дорожку. В та­ких делах памяти нет. Память — это погибель, потому что вокруг тысячи глаз.

Люшков продумывал каждое свое слово и не делал ничего, что могло быть истолковано хоть в малейшей мере превратно. Не совался к начальству, вообще не проявлял инициативы, но порученное выполнял с пунктуальной точностью. Зная, что внутри НКВД суще­ствует специальная, пожалуй даже наркому не под­контрольная, служба наблюдения, не оставлял посто­ронних предметов ни в ящиках, ни в несгораемом шкафу.

Не то что записная книжка, но бутылка вина, короб­ка шоколадного набора и то могла оказаться некстати. Объясняйся потом, что взял в спецраспреде. Край­ность, конечно, никому и в голову не придет спросить, но, как говорится, лучше не надо. Лишний предмет для разговора, а разговоры до добра не доводят. Толь­ко по делу, ну разве что про футбол: «Динамо» было на высоте!»

Кабинет Ежова находился в опасной близости от приемной наркома. Идя по коридору, Люшков вся­кий раз ощущал неприятное сердцебиение. Каждый встречный на красной, заглушающей шаги ковровой дорожке казался чуть ли не врагом. Хоть и знали все, что к Николаю Ивановичу не заходят без вызо­ва, но наверняка кем-то сопоставлялось, кто именно и как часто. Небось и умозаключения возводились на этой основе. Иди гадай, как оно все потом обер­нется. Заранее ничего нельзя знать. Станешь ко­паться в себе, неизбежно подставишься. Работать надо.

Подготовленная Люшковым справка пришлась как нельзя более к месту. Все было отражено в лучшем виде: Шмидт и Примаков, оказывается, даже женаты на сестрах!

Ежов сразу же занялся наведением прочих, как он называл, «параллелей»: кто с кем, по какой линии и когда. Схему предстояло увязать с материалом, посту­павшим от начальника Секретного политического от­дела Молчанова. В самом первом приближении. Окон­чательные коррективы внесет хозяин. На случай, если возникнут вопросы по спискам, была разработана спе­циальная форма — «альбом», где содержались все нуж­ные сведения: от личных данных до статей обвинения и категории возможного приговора. Трудился Николай Иванович увлеченно, с азартом вычерчивая замыс­ловатые схемы со множеством разнонаправленных стрелок.

«Возможно, следовательно, не исключено»,— гвоз­дило в мозгу. Поэтому увязка плодов «чистого разу­ма» (кажется, что-то из философии) с реальной дейст­вительностью заботила меньше всего: на это есть сле­дователи. Не люди, как таковые, подлежали обезвре­живанию, но сама Возможность. В том и коренился ве­ликий профилактический смысл. Имена же могли взаимозаменяться, как болты и гайки, не нарушая об­щего вида и прочности конструкции.

Сличая возвращенные от Сталина списки со своей копией, Ежов переносил в нее все, без исключения, пометки: крестики, галочки и утверждавшие катего­рию цифирки. Почти всякий раз хозяин добавлял но­вые фамилии или, руководствуясь ему одному ведо­мыми соображениями, кого-то вычеркивал напрочь. До поры до времени, а может, и навсегда (никаких объяснений не давалось) эти лица были неприкосно­венны, фигурируя лишь в показаниях подследствен­ных.

Николай Иванович устремлял свои стрелки не толь­ко в указанном вождем направлении, но и в том самом порядке, что составился из беседы. Коли был записан в блокноте под номером один Тухачевский, то с этого и начинал, переходя далее к пункту второму — коман­дировкам в Германию. При такой методе неизбеж­но приходилось вновь возвращаться к Тухачевскому (с двадцать пятого по тридцать второй год был не­сколько раз), но это лишь проясняло общую картину.

«Параллели» устанавливались как бы сами собой, за­полняя все пространство листа.

Жены командарма первого ранга Якира и комкора Ильи Ивановича Гарькавого тоже сестрички, а дочери командарма первого ранга Уборевича и начальни­ка ПУРа Гамарника — сестры молочные — обеих выкормила Нина Владимировна Уборевич, вторая жена.

Любые совпадения брались Ежовым на заметку: Путна и Примаков вместе учились и закончили в двад­цать третьем году академические курсы комсостава РККА, Тухачевский и комкор Фельдман вместе сидели в тюрьме во время мятежа Муравьева. Не в совпадениях интерес, но в дружеских связях, которые идут исстари. Дружба предполагает единомыслие, а возможно, и укрывательство, если к тому есть причина.

Тухачевский дружит с Путной с самого детства. Вместе учились (александровцы), служили в старой армии (семеновцы), воевали на гражданской, подавля­ли Кронштадтский мятеж — всегда рядом, плечом к плечу.

Уборевич тоже из подпоручиков — константиновец, а Примаков, кстати, полный георгиевский кавалер, был у него комбригом в Четырнадцатой армии — опять да­леко идущая «параллель». И у маршала Буденного — четыре Егория. Да и в связи с Германией имеется какая- то шероховатость... Тут, где ни копни, обнаруживаются знакомые лица. Смирнов, например, Иван Никитич — заядлый троцкист, которого готовят к процессу,— был членом РВС в Пятой армии Тухачевского. Кто только не прошел через эту Пятую! Всю РККА можно — и нужно, наверное — перешерстить. И с Кавказского фронта тянутся нити, в органы в том числе. Тухачев­ский, Гусев, Трифонов — все это еще предстоит прояс­нить. И товарищ Орджоникидзе Григорий Константино­вич выплывает то здесь, то там, хоть и вычеркнул его Сталин из первого же протокола. Когда одна и та же фамилия возникает все в той же связи повторно, а то и трижды, есть над чем поломать голову. Ленинградский округ, к примеру, при Тухачевском: член РВС Славин, помощник командующего Федько, начштаба Фельдман. Опять, значит, Фельдман!

Люшков, молодчага, указал всех родственников Путны, Примакова и Шмидта, всех друзей и даже дру­зей детей. На каком-то этапе, возможно, понадобится.

Если дружат отцы, то дружат и сыновья — это нормаль­но, это в порядке вещей. Света Тухачевская, Влади­мир Уборевич, Виктория Гамарник, Слава Фельдман, Петя Якир, Володя Апанасенко — одна, как говорится, шайка-лейка. Интересно, о чем говорят между собой, какие книжки читают...

Помимо наблюдательного досье материалы на Ту­хачевского были и в парткомиссии КПК. Ежов не пер­вый раз брал в руки этот грубого, занозистого карто­на скоросшиватель с четырехзначным номером, выве­денным фиолетовыми чернилами с золотистым на­летом времен. В самом начале оборотной стороной, содержащей пункты порядка хранения секретных постановлений ЦКК РКП(б), была подшита следую­щая записка:

Зампред. РВС т. Склянскому

лично, секретно

Парткомиссия ЦКК просит Вас срочно прислать ей все имеющиеся у вас материалы на тов. Тухачевского.

Помзавбюро.

«Склянский»,— дополнил свою схему Ежов.

Далее следовал вызов, адресованный уже самому Тухачевскому:

Совершенно секретно, лично, срочно.

ЦКК просит вас прибыть к члену ЦКК тов. Сахаро­вой 24 октября к 12 часам дня по адресу: Ильинка, 21, 3-й этаж, комната 31.

И тут же резолюция: «По распоряжению т. Сахаро­вой дело сдать в архив по заслушанию личных объ­яснений Тухачевского».

«Сахарова»,— добавилась новая пометка.

А вот и сам материал:

Служебная записка заместителя полномочного пред­ставителя ГПУ по Западному краю. 2 сентября 1923 г.

Ежов хорошо помнил это безграмотное письмо, ад­ресованное лично Ягоде:

«Глубокоуважаемый Генрих Григорьевич!..»

Безграмотное не только по форме (это еще полбеды), но и по существу, потому что серьезные политические обвинения были так густо перемешаны с бытовыми, что прямо-таки тонули в гуще никому не интересных под­робностей. Те еще кадры выпестовал Генрих Григорье­вич!

«Ходит масса анекдотов о его подвигах на пьяном и женском фронтах,— писал замполномочного предста­вителя.— Его помимо воли могут склонить к шпио­нажу. У нас есть сведения, что в Польше интересуются его романами...»

Кто именно интересуется, какие сведения — об этом ни слова. Зато пахучий букет красивой жизни: «сис­тематическое пьянство», «связь с разного рода женщи­нами не нашего класса», «секретные документы в ком­нате стенографистки-полюбовницы» и остальное в том же духе. Зависть к красавцу командующему так и брызжет: «каждый месяц возит семью в броневом ва­гоне спецназначения», «прилетал на аэроплане к себе в имение».

И концовка вполне характерная:

«Мне т. Касаткин предложил дать все имеющиеся материалы и установить наблюдение. Но мы не имеем права наблюдать за коммунистами без разрешения Центра, тем более за такой крупной фигурой, как Ту­хачевский».

Центр, то есть товарищ Ягода, разрешения, как вид­но, не дал. Такие были тогда своеобразные порядки. Можно лишь удивляться, как вообще устояла Советская власть. И ведь по сей день отрыгается. Балицкий вон перед Якиром ни с того ни с сего оробел. Каждая исто­рическая эпоха предъявляет к кадрам свои требования, а кадры решают все, как учит товарищ Сталин. Не все могут соответствовать.

Чем дальше углублялся Ежов в знакомое дело, тем больше обнаруживал в нем нового, подчас поучитель­ного, ускользавшего прежде. Что там ни говори, а лич­ное дело действительно его конек. Здесь ему нет рав­ных. Хотя подрастает способная молодежь — Маленков, например, набирается опыта...

Бережно, чуть ли не трепетно, легким касанием ногтя перелистывая бумаги, Николай Иванович до­брался до объяснения, собственноручно написанного Тухачевским (желтоватая с глянцем бумага, красные чернила, тонкое перо):

Члену ЦКК т. Сахаровой

По поводу заявления сообщаю следующее:

1. Провозки семьи действительно имели место...

3.     На аэроплане никогда не прилетал.

4.     Усадьба, где живет моя мать, действительно при­надлежала моему отцу с 1908 г., потом он ее продал. Поселилась мать с сестрами во время революции.

Почерк был лёгкий, летящий, но в общем ясный, хоть и не все Николай Иванович смог разобрать. Осо­бенно по пункту 2, где опровергалось обвинение в еже­месячных поездках. Не стоило, да и неинтересно было в этом копаться. Тухачевский простодушно признал от­дельные факты, в частности выпивку, но указал, что не находил в том ничего дурного, очевидно по неопытно­сти, так как он еще молодой член партии, притом все представлено в искаженном свете й сильно преувели­чено.

«Свободно бы мог вообще от всего откреститься, лох! — даже пожалел Ежов на какой-то миг. С таки­ми правдолюбцами, кто не может переступить, даже ради собственного спасения, через эти вечно качающие­ся чаши: было — не было, справедливо — несправедли­во, бывает трудно, но чаще — легко. Их и ловят на объективности. Неосмотрительно поступил Михаил Николаевич, оставляя обвинению малюсенький кон­чик».

Несмотря на заключение Сахаровой, делу дали ход. Признал факт пьянки — отвечай.

Заседание Партколлегии ЦКК № 79 29.Х—23

Командующий Западным фронтом т. Тухачев­ский М. Н.

Обвинения: попойки, кутежи, разлагающее влияние на подчиненных.

(Доклад т. Петерса)

Строгий выговор за некоммунистические поступки.

Взыскание по партийной линии — это не просто пят­нышко в биографии. Выговоры снимаются по истече­нии уставного срока, но оставленные ими следы часто выводят на новый круг. При чистке, например, или в иных обстоятельствах, когда уместно взвихрить отце­женную муть.

Выписка из протокола № 160

Заседание ЦКК 29—1, 25.

Тухачевский М. Н.— командующий Западным фронтом.

Обвинение: имеет имение и не платит налогов (слух).

Установить факт не удалось, т. к. невыгодно под­нимать шум.

Секретарь ЦКК Шкирятов

Дело сдать в архив, как неподтвержденное све­дениями.

Матвея Федоровича Шкирятова Ежов знал по совме­стной работе и к схеме не приобщил. Положа руку на сердце, внимания заслуживал только один-единственный документ:

20 сентября 1923

Протокол № 34 заседания Политбюро ЦК от 20.9.23

Предложение тов. Троцкого о передаче материалов о т. Тухачевском в ЦКК и немедленном назначении авторитетного члена РВС Западного фронта.

(тов. Троцкий)

Принять, поручив Оргбюро наметить срочно состав РВС Западного фронта, и внести на утверждение По­литбюро.

Секретарь ЦК И. Сталин

Знакомая, родная, вызывающая легкое обмирание в груди подпись.

И наконец, последняя бумажка, странноватого сти­ля и содержания, но наводящая на размышления:

Заключение по делу т. Тухачевского

Один из командиров корпуса, т. Павлов, уже исклю­чен из партии, а тов. Дыбенко тоже пьянствует и пере­носится на низший командный состав.

Что конкретно «переносится»: моральное разложе­ние, или пьянки командира стрелкового корпуса Ды­бенко, легендарного председателя Центробалта и нар­кома по морским делам в восемнадцатом году?

Вокруг Павла Ефимовича Дыбенко (командующий войсками Приволжского округа, командарм второго ранга, трижды награжден орденом Красного Знамени) и без того стрелок хватало: Тухачевский, Путна, Федь- ко (командарм второго ранга, четырежды орденоносец, в октябре 1928 г.— помощник командующего войсками Ленинградского округа Тухачевского, ныне командую­щий приморской группой войск).

Ежов послал порученца в архив за дополнительны­ми материалами.

В первом списке командированных в Германию значилось: Якир, Уборевич, Аронштам, Эйдеман, Корк, Тимошенко, Мерецков.

Развертывалось по-крупному.

—       Работайте,— сказал Сталин, исключив комкора Тимошенко и комдива Мерецкова.— Кто будет давать показания о существовании в армии военно-троцкистской организации? Кого наметили?

—       Сперва предполагалось подключить Толмачева, Смирнова и Эйсмонта — арестованы в тридцать треть­ем году, но в свете новых данных возник другой ва­риант.— Ежов развернул заранее отмеченные заклад­ками страницы альбома.— Замдиректора Челябинского завода «Магнезит» Дрейцер, начальник строительства железной дороги Караганда — Балхаш Мрачковский и начальник хлопкового управления Южного Казахста­на Рейнгольд.

В перечислении должностей не было надобности. Всех троих усиленно готовили к процессу «объединен­ного центра», и Сталин пристально следил за ходом следствия.

—        Не могут сломать Смирнова? Это самый прибли­женный к Троцкому человек,— как всегда, он попал в точку.— Что у них там, санаторий?.. Нам очень ну­жен Смирнов. Он со многими связан. Его хорошо знают в армии. Его и Мрачковского, но его все-таки больше.

—      С ним работают.

—       Плохо работают. Возьмите под особый контроль. За Мрачковским, Рейнгольдом и Дрейцером должен стоять Смирнов... На следующей неделе жду вас вме­сте с Ягодой и остальными товарищами.

—      Ясно, товарищ Сталин.

—      А это что? — помахав над абажуром настольной лампы какой-то бумажкой, Сталин вернул Ежова.

—       Это? — по «шапке», отпечатанной на четырех языках, Николай Иванович узнал бланк ЦИК Белорус­сии.— Письмо товарища Червякова Семену Михай­ловичу Буденному. В польском журнале напечатана статья о Красной Армии, в которой товарищ Буден­ный назван «Красным Мюратом». Автор статьи немец­кий генерал Гоффман, член делегации в Брест-Литов- ске,— доложил со всей обстоятельностью, но закончил неуверенно, с вопросительной ноткой.— Заладили, понимаешь, «Красный Наполеон», «Красный Мюрат»...

—      Мюрат был маршалом у Наполеона,— Сталин превосходно знал историю, вернее — ее отдельные фрагменты. Такие фигуры, как Наполеон, Талейран и Фуше особенно привлекали его.— Мюрат верно слу­жил Наполеону. Следует различать Наполеона-генерала, могильщика революции, от Наполеона-императора, создавшего могущественное государство. Так учит нас диалектика,— потеплев голосом, объяснил он.— Наполеон породнился с Мюратом и сделал его Неаполитанским королем, может быть, Наполеону и не следовало так высоко возносить Мюрата, но он сам это сделал.

Ежов понял и забрал письмо.

По дороге в ЦК он зачем-то подумал о Реденсе, новом начальнике столичного НКВД. Реденс был женат на родной сестре покойной Надежды Сергеевны Алли­луевой. Пост видный, но до королевской короны еще далеко. И продвигался не гладко. После того как Бе­рия, спровоцировав скандальную пьянку, вытеснил Реденса из Закавказья, хозяин посадил его на Бело­руссию.

 

26

Фридрих фон Швее фон Лагенфельд, иезуитский священник, чей печальный долг состоял в том, чтобы сопровождать на казнь осужденных ведьм, был люби­мым поэтом Папена. Напоминая о неизбежном конце всего сущего в часы радости и утешая в печалях, он уводил воображение к недоступным пределам. Крепость его наивной веры укрепляла дух.

Неисповедимы пути господни. Не думал Франц фон Папен, достигнув зенита государственной службы, что в один не очень прекрасный день рок отбросит его к подножию горы и придется опять, под крышей по­сольства, начинать почти с начала усыпанный терния­ми путь.

Что ж, по крайней мере есть на что оглянуться...

До прямого вступления Америки в мировую войну на стороне Антанты Папен ухитрился нанести буду­щему противнику урон, исчислявшийся фантастиче­ской по тем временам суммой в сто пятьдесят мил­лионов долларов. Именно так оценили деятельность «прекрасного Франци» далекие от сантиментов джентльмены из ФБР. Диверсионно-шпионские груп­пы, созданные кайзеровским военным атташе, действо­вали чуть ли не во всех портах западного побережья. Предназначенные к отправке в Европу суда взрывались прямо на рейде. Выведенные на точный курс субмарины «Хох зеефлотте» топили транспорты с военным снаря­жением и цивильные пароходы. Горели склады и эллин­ги. Нарушались линии связи. Отключался электриче­ский ток.

И кто мог гадать, что воля фюрера вновь возвратит «марбургского оратора» на дипломатическую стезю. После убийства Дольфуса и провалившегося путча австрийских эсэсовцев отношения между обоими германоязычными государствами оказались на точке замерзания. Чтобы возобновить прерванные процессы постепенного всасывания восточных марок в великий рейх, требовался истинный виртуоз. Именно по этой причине и получил бывший канцлер Веймарской рес­публики и вице-канцлер первого кабинета Адольфа Гитлера ранг чрезвычайного посланника и полно­мочного министра по особым поручениям.

Пожалуй, это был наилучший, если не единственно возможный выбор. Обворожительный светский лев, располагавший широкими связями в кругах высшей бюрократии и делового мира, Папен явился в Вену в облике истого католика, пострадавшего в благород­ной борьбе против крайних эксцессов «раннего» нацио­нал-социализма. Разве не он в самых решительных выражениях призвал Гитлера покончить с разгулом коричневых? И чуть было не стал жертвой той самой исторической чистки, в которой погибли горлопаны-штурмовики? Весь мир знает, что от верной смерти его спасло лишь заступничество престарелого Гинденбурга. Юнга, его ближайшего референта, буквально изрешетили пулями.

Вручив верительные грамоты в Хофбурге, Папен принялся наводить разрушенные мосты. Первым делом вошел в тесный контакт с прелатами римско-католической церкви. В соборе святого Штефана он прово­дил едва ли не больше времени, чем у себя в посольстве.

Трудно было усомниться в доброй воле столь заме­чательного во всех отношениях человека. Вспомнили даже, что именно при нем, Папене, была сделана по­следняя попытка преградить нацистам путь к власти.

Нет, это не посол новоявленного антихриста, скорее посредник, а может быть, и вовсе тайный антипод с оливковой ветвью в руке.

—       Пришло время восстановить мир и доверие между странами-сестрами,— заявил он на первой встрече с Куртом фон Шушнигом, превозмогая подступившие слезы.— Пора забыть обиды и споры. Взаимное дове­рие и товарищеское сотрудничество — вот та основа, которую нам предстоит возродить, господин канцлер. Не будет ли действительно достойной целью достиже­ние полной гармонии? Обеспеченной доброй волей и честным партнерством?

—       Независимость Австрии является основным усло­вием любого сближения,— Шушниг угрюмо противо­стоял сладкоречивым призывам.

—       Самой собой разумеется, дорогой канцлер! — не стыдясь слез, воскликнул посланник.— Я прибыл с миром в сердце и не пощажу своих сил, чтобы вос­становить былую гармонию,— он так любил это сло­во! — Речь может идти только о взаимных мирных заверениях, о мирном пакте между нашими странами. Что-то ведь надо делать?.. Мы наложили запрет на наши газеты, на наших артистов и лекторов. Герман­ские туристы не могут посещать Австрию, торговые сделки чрезвычайно затруднены. Разве это нормаль­но? Я уверен, что мы можем найти выход из тупика.

Против такой интерпретации Шушниг ничего не мог возразить. Опасный сосед стремился загладить вину, и было бы неразумно не поддержать его в столь благо­творных намерениях.

Папен имел полномочия идти на любые уступки по части суверенитета, лишь бы добиться официаль­ного признания Австрии немецким государством. Неза­висимым, нейтральным — каким угодно, но только немецким. В надлежащий момент это зароненное в почву зерно обернется зубом дракона.

Обосновавшись в Вене, Папен восстановил отно­шения с абвером, располагавшим в Австрии мощной разведывательной сетью. В отличие от прочих спец­служб рейха, слегка потрепанных в ходе минувших со­бытий, она практически не претерпела урона. Видимо, это обстоятельство и, не в последнюю очередь, высокое искусство посланника вынудило Гитлера доверить ему выполнение операции крайне деликатного свой­ства. В полном смысле слова «особое поручение».

Любой ценой, не считаясь ни с чем, даже с новым кризисом в отношениях, требовалось добыть досье, ко­торое австрийская полиция завела на будущего фюрера и рейхсканцлера еще в довоенные времена.

Там было чем поживиться и по части политики, и, че­го Гитлер более всего опасался, в сфере без четко обоз­наченных границ, которую относят к психопатологии, а если уж говорить до конца, к психосексопатологии.

Франц фон Папен и сам был не прочь заглянуть в заветную папку, тем более что скандальная волна уже выплеснулась на страницы газет. Скорее всего это и заставило фюрера действовать с лихорадочной по­спешностью.

Когда поступила посланная на его имя шифровка, Папен сладострастно потянулся. Каких-нибудь три месяца назад, раскрыв за кофе — мер вайе — со слив­ками парижскую « La Journal» и обнаружив там сенса­ционную статью «Секретная жизнь канцлера Гитлера», он уже испытал нечто подобное. Сразу обозначились еще не вполне ясные перспективы, да и чисто по-человечески было приятно. Вождь рейха и партии предстал жалким импотентом и трусом со всеми вытекающими из этого комплексами. Теперь ощущение удовольствия было намного острее: личная причастность и, как неиз­бежное следствие, риск. Предчувствие все-таки не об­мануло! Случай вновь подбрасывал дьявольски соблаз­нительный шанс.

Случилось то, что должно было неизбежно случить­ся. Недаром же сама судьба привела его сюда, в Вену, где укрылась некая Роза Эдельштейн, мечтательная девушка восемнадцати лет, с глазами скорбящего анге­ла, которую фюрер удостоил своим вниманием! Когда бедняжку постигло это несчастье, началась неизбеж­ная в таких случаях проверка. Отца, мелкого коммер­санта, в одночасье убрали, как только выяснилось пол­ное неблагополучие по части крови, а сама она едва успела вскочить в отходящий поезд. От каких-либо показаний Роза благоразумно воздержалась, но Папен на всякий случай держал ее под прицелом. После скандальной публикации в «Журналь» она совсем за­таилась, хоть и не была упомянута, и вообще пыль поднялась вокруг иного предмета — совершенно нич­тожной особы по имени Женни Хауг. Шоферу и тело­хранителю фюрера Эрнсту эта дрянь приходилась род­ной сестрой. Надо же такому случиться, чтобы у Гитлера именно с ней впервые в жизни, кажется, что-то начало получаться. Своими впечатлениями, не слиш­ком лестными, она поделилась с подругой Гертой Мюллер, а та рассказала обо всем парижскому журна­листу Тено. Разразилась буря. На Францию давили как извне, так и изнутри — постарался Абец. Тено аре­стовали, на газету наложили запрет. Напрасно изда­тель бил себя кулаком в грудь: «В чем вы нас обвиняе­те? Мы показали канцлера всего лишь обычным чело­веком. Где, наконец, наши свободы?! Свобода печати!»

Республика не желала осложнять отношения с Гер­манией ради грязных простынь ее вождя.

Прежде чем начать действовать — досье хранилось в сейфе самого Шушнига,— Папен собрал воедино все, что было известно по слухам. Наблюдение за домом канцлера и без того велось круглые сутки. Удалось организовать и бесперебойное подслушивание: мик­рофоны были встроены в панели служебного каби­нета.

Когда Шушниг позвонил домой и попросил жену подвезти «тот самый портфель», Папен сразу понял, о чем речь, и дал сигнал к началу. Дипломатические сотрудники Каганек и Кеттлер действовали строго по сценарию, и, если бы фрау Шушниг не вздумала сде­лать непредусмотренный крюк, инцидент мог бы закон­читься бескровно. Но ей зачем-то понадобилось завер­нуть на Ротенштурмштрассе. Пришлось прибегнуть к запасному варианту.

Возле ресторана «Штефанскеллер», известного глав­ным образом сумасшедшими ценами, в машину канц­лера врезался внезапно вылетевший из подворотни продуктовый фургон. Женщина и шофер скончались, не приходя в сознание, а портфель через пятнадцать минут оказался в кабинете полномочного министра.

— Как ни берегись, но всего не предусмот­ришь,— философски заметил Папен, поблагодарив обоих дипломатов за службу.— Предоставим героев дня их судьбе, но вы должны немедленно покинуть страну, прежде чем на след выйдет полиция. Приво­дите в порядок дела и собирайтесь в дорогу. Жду вас ровно через два часа. Этого как раз хватит, чтобы орга­низовать швейцарские визы.

Запершись в кабинете, Папен, не долго думая, взло­мал секретные замки и наскоро проглядел документы. Материалец подобрался заглядение: фотографии, пись­ма, заверенные показания свидетелей, копии полицей­ских протоколов.

Младенец — был даже такой снимок! — появив­шийся на свет в субботу апреля двадцатого дня 1889 от рождества господа Иисуса Христа года, как и ожида­лось, оказался тем еще фруктом! Мало того что осведо­митель и провокатор, еще и психопат с садо-мазохист­скими проявлениями. В бытность германским канц­лером Папен имел случай прикоснуться к подобного рода документации, но о начальных ступенях восхож­дения грядущего фюрера тысячелетнего рейха австри­яки знали куда больше. Неудивительно, впрочем. Здесь — Браунау на Инне (Гастхоф цум Поммер) — он родился, здесь же, в Линце, будучи еще гимнази­стом, впервые столкнулся с полицией. Заключения тамошних медиков превосходно дополняли диагноз, поставленный первого сентября тридцать третьего года ведущим психиатром Эдмундом Форстером. (Уже как вице-канцлер Папен знал, кого привозили к фюре­ру в эсэсовском мерседесе в то дождливое утро.) Ему стоило немалых трудов выцарапать у Форстера необхо­димые подробности.

Профессор оказался скуп на слова, однако нашел достойное объяснение тяжелому анамнезу пациента:

— Психоматические особенности напрямую связаны с событиями на Западном фронте, где наши войска были вынуждены применить боевые отравляющие веще­ства. В частности, «Желтый крест», или «В-дихлорэтилсульфит». Противогаз оставлял желать лучшего, и произошло частичное отравление, имевшее отдален­ные последствия. На интеллектуальных способностях это никак не отразилось, напротив, скорее обострило их, пробудив волю к сопротивлению печальным обстоя­тельствам. Характер, как вы понимаете, закалился в борьбе.

Форстер четко понимал, что от него требовалось. Поэтому Папен пропустил ученые объяснения мимо ушей. Важны факты, а не их истолкование.

Теперь наконец все складывалось один к одному, как в добротной постройке: душераздирающие сцены в мюнхенском доме на Принцрегентштрассе — Мими Райтер дважды пыталась выброситься из окна, зага­дочное убийство Ангелики Раубаль, которое не так просто оказалось замять, и трогательная дружба с Хелен Бехштейн. Неимоверно трогательная. Фюрера неоднократно заставали перед ней на коленях. Уткнув­шись в ее белые, благоухающие руки, он выкрикивал страстные признания, а растроганная фабрикантша шептала в ответ: «Мой Волчонок, Волчонок»,— и успо­каивающе гладила по волосам.

Теперь стало понятно, зачем понадобились эти и по­добные им, заранее рассчитанные на огласку объяс­нения.

Фюрер потому одинок, что женат на великой Гер­мании, но он мужчина, в нем играет здоровая сила, которую пришлось целиком сублимировать в испол­нении долга. Это жертва рыцаря-монаха. Документы напрочь разбивали эту расхожую, в сущности офи­циальную, версию. Да, как и надеялся Папен, в порт­феле была спрятана бомба, способная доставить фюреру немало неприятных минут.

Передать такой материал из рук в руки за здорово живешь было бы недостойно политика. К тому же небезопасно. За причастность к таким тайнам распла­чиваются головой. Зато обладание ими может служить известной гарантией безопасности, если, конечно, по- умному распорядиться.

Франц фон Папен заранее продумал и предусмот­рел все. Фотограф с нужными принадлежностями в пол­ной готовности дожидался в бронированном помеще­нии. В присутствии посланника он, страница за стра­ницей, переснял все дело, проявил, а затем высушил пленки.

—      Спасибо, Гейнц,— милостиво улыбнулся Папен.— Можете быть свободны до завтрашнего вечера,— и, тщательно разглаживая банкноты, отсчитал триста шиллингов.

Так же неторопливо и методично он просмотрел пленки, уложил их в потайные карманчики пуленепро­биваемого, выложенного асбестом жилета и поднялся к себе в кабинет.

Готовые в дорогу дипломаты уже поджидали его в приемной.

—      Возьмите ваши паспорта, господа,— по-отечески напутствовал посланник.— И да хранит вас господь!.. А это, дорогой Кеттлер, вы наденете под пиджак,— добавил вполне буднично.— Адрес в Берне вам, конеч­но, известен. Поедете в сопровождении охраны, как с диппочтой. Звоните в любое время.

По пути к границе Каганек обнаружил хвост. Неиз­вестный «хорьх» с венским номером сопровождал их до самого шлагбаума, но тем и ограничилось.

Агенты СД, тайно контролировавшие весь ход опе­рации, не решились напасть на посольский автомо­биль, в котором помимо шофера и дипломатов сидели трое охранников.

Уже через час после пересечения границы Гейдриху было доложено о беспрецедентной двойной игре по­сланника Папена. Выбранив незадачливых агентов, которые, фактически провалили задание, он попробовал напрямую связаться с фюрером, но адъютант вежливо переадресовал его к Гессу.

Оставалось, холодея от бешенства, поджидать удоб­ного случая.

Папен между тем преспокойно занялся текущей ра­ботой, затем поужинал в приятной компании в кафе «Централь», где собирался не чуждый музам венский бомонд, и поспел ко второму акту в Карл-театр на оперетку.

Каганек позвонил только на следующее утро. По­сланник закончил завтрак, за неизменной чашкой мер вайе пролистал газеты и только потом вызвал Берлин. С Гитлером его связали без промедления.

—        Счастлив доложить, мой фюрер, что пришлось завести новую книгу поздравлений по случаю вашего дня рождения. Прежнюю исписали снизу доверху. Позвольте выслать ее вам в качестве маленького пре­зента, хотя и запоздалого?.. Курьер вылетает на моем самолете.

Гитлер рассыпался в благодарностях. Даже голос дрожал от волнения.

Новый день посланник начинал в явно приподнятом состоянии духа. Своими руками пристегнул к запястью курьера стальной чемоданчик. В жизни, как в игре: если повалит карта, то жми до упора, пока не исчерпает­ся полоса. Это простое и мудрое правило вскоре под­твердил военный атташе фрегаттен-капитан фон Ревенцлов.

—      Удалось подсечь жену русского дипломата,— он передал бумаги, лучась улыбкой.— Либо он будет сотрудничать, либо это уйдет в Москву.

—      На чем, интересно, взяли?

—      Даже стыдно говорить, экселенц,— резидент абвера презрительно скривил губы.— Попытка кражи в модном магазине... Мы давно наблюдали за ней: любит красивые вещи, дрянь. В особенности меховые шубки. Но вкуса, должен сказать, никакого.

—       Поздравляю, коллега, и от всего сердца бла­годарю. Только не пережмите с ней, ладно? Мак­симум такта. Может завязаться интересная комби­нация.

—      Я начал с того, что ликвидировал инцидент, расплатившись наличными... И пообещал за хорошее поведение норковое манто.

 

27

К Первомайскому празднику на заводе имени Стали­на в авральном порядке собрали первый «ЗИС-101». Директор завода Лихачев сам пригнал сияющую черным лаком красавицу в Кремль. Конструкторы учли, хоть и с некоторым отставанием — потом придет­ся наверстывать, лучшие достижения мирового авто­мобилестроения: обтекаемые формы, девяносто лошади­ных сил, восемь цилиндров. Запасное колесо — не на заду, а сбоку — плавно вписывается в изгиб крыла. Легковушка — класс: семиместная, для высших ответ­работников и комсостава.

Сталин вышел в белом френче и белой фуражке. Критически оглядел машину со всех сторон, встал на подножку и не то чтобы попрыгал, но сделал нес­колько приседаний, не отрывая подошв от резиновых рубчиков. Затем пнул сапогом туго надутую шину.

—      Трясти не будет? Нужно сделать так, чтобы пас­сажир не ощущал неровностей дороги. У нас еще не всюду проложен асфальт.

Лихачев записал замечание в блокнот.

—      Это что у вас? — встав перед радиатором, Ста­лин потрогал крылатую хромированную фигурку.

—      Птица, товарищ Сталин.

—      Не сразу можно догадаться, что это за птица. И для чего вам птица? Все загранице подражаете? На «линкольне» — собака, у вас — птица? Собаки, орлы — чуждые нам символы. Почему бы вам не сделать красный флажок с маленькой звездочкой? Пусть все видят, что это именно советский автомобиль. Как по- вашему, товарищ Лихачев?

—      Совершенно верно, товарищ Сталин. Спасибо вам за эту замечательную идею. Флажок можно изготовить из красного небьющегося стекла и распо­ложить таким образом,— директор накрыл широкой ладонью злополучную птаху,— чтоб не нарушать обте­каемость... Прошу,— уловив движение Сталина, он поспешно распахнул переднюю дверцу и сразу же зад­нюю.

Вождь без видимой охоты опустился на сиденье, поерзал, ковырнул пальцем грубоватую кожу. Для себя лично он бы не пожелал такого автомобиля: в «паккарде» значительно удобнее и мягче. В «линколь­не» — тоже, невзирая на распростертую в беге собаку. Но в общем и целом новая модель отвечала задаче. Давно пора пересадить кадры на советскую машину, а то ездят на чем попало. Первым делом надо усилить кузов и поставить пуленепробиваемые стекла... Внутри тоже не все благополучно.

Отсутствие стекла, отделяющего пассажирский салон от шофера, Сталин заметил в первую же секунду. Существенная недоработка. Шоферу совершенно необя­зательно слушать, о чем будут говорить между собой пассажиры. Странно, что Лихачев сам не сообразил.

—      Мы возлагаем большие надежды на новый авто­мобиль. Если вы думаете, что на нем будут ездить одни начальники, то вы ошибаетесь, товарищ Лихачев.

Народ будет ездить, не только начальники. Нам нужны новые такси, кареты скорой помощи. Надо и о больных людях подумать. Вот вы пепельницу тут сделали...

—      На скорые пепельниц не поставим! — торопливо заверил директор.

—      Правильно сделали,— Сталин продолжал свою мысль.— Не на пол же окурки кидать? Но разве у нас все обязательно курят? Вы курите, я курю, только это не значит, что все курят. Нужно сделать так, чтобы никто никому не мешал: ни пассажиры шоферу, ни шофер пассажирам. Не все курят, и не всем врачи разрешают курить... Вам разрешают?

—      Я не спрашивал, товарищ Сталин.

—      Врачи любят понапрасну пугать, поэтому их не всегда слушают. Но это не значит, что мы не должны заботиться о здоровье народа. Представьте себе, что больному вдруг стало плохо и он должен глотнуть свежего воздуха.

—      Можно опустить стекло,— Лихачев потянулся к ручке.

—      А если на улице ветер? Пурга?.. Шоферу начнет дуть в спину, и он может нечаянно простудить­ся. Тут надо поставить такую ручку,— Сталин оттопы­рил большой палец, желтый от никотина, и посту­чал о спинку передней скамьи.— И такое стекло.

—      Непременно учтем.

—      Как думаете назвать первенца?

—      Очень просто: «ЗИС-101». Наш коллектив гордится именем родного завода. Красиво звучит!

Сталин выбил давно прогоревший табак в жестяную пепельницу.

—      Газетчики донимают,— неловко улыбнулся Ли­хачев, уловив молчаливое согласие.— «Какой, мол, по­дарок приготовил к Первомаю?» Будем рапортовать.

—      Сперва устраните недостатки, а газеты никуда не уйдут.

—      Уж это обязательно, товарищ Сталин! Устраним.

—      Крупное достижение следует отметить таким образом, чтобы было заметно. Почему бы вам не напи­сать статью, товарищ Лихачев?

—      Мне?! Какой из меня писатель,— махнув рукой, директор снял темно-синюю, но такого же, как у Ста­лина, покроя фуражку и рукавом отер вспотевший лоб.— И не поспеть к празднику.

—        Боитесь, что Мехлис ругаться начнет? Места нет в праздничном номере... А мы не будем спешить. Зачем нервировать человека?

—      Не наберется на статью материала. Не описывать же технические подробности?

—      Напишите, как мы тут с вами спорили, осмат­ривая первый автомобиль. Думаю, получится интересно.

Развернутые на все четыре стороны черные соцветия рупоров разнесли по Москве ликующее пение фанфар. Приняв рапорт командующего, нарком Ворошилов слез с танцующей, белой в яблоках, лошади, бросил поводья адъютанту и, придерживая бьющую по сапогу саблю, взбежал на трибуну Мавзолея.

Сталин по обыкновению стоял отдельно от прочих, на левом крыле. Между ним и остальными вождями, сбитыми в плотную кучку, оставался незаполненный промежуток. Сталин был первым, кого видели, вступая на Красную площадь, и единственным, кого жадно искали тысячи радостно взволнованных глаз. Узнавали с первого взгляда, хоть было немыслимо далеко. Но зато все, как на портретах и фотографиях, как на экране: усы, фуражка и неизменная трубка в руке. Приветствуя проходящих легким помахиванием, он не­торопливо прохаживался, изредка узнавая кого-то на нижних трибунах.

Печатая шаг, проходили в строгом строю войска. Молодые красноармейцы украдкой косились на одиноко стоящую фигуру, по грудь обрезанную розовым мрамо­ром. Высокий ли, низкий — не разберешь: не с кем сравнивать, а уж великий, так это точно.

Безмерная недосягаемость абсолюта и добрая, тебе одному предназначенная улыбка — они воспринима­лись в неразрывном сверхчеловеческом единении, олицетворяя высший смысл бытия. Он знает все, все видит, все понимает. Причастность к нему — делом, словом, взглядом — оправдывала существование на земле, сводила на нет неурядицы, обещала сияющий взлет. Увидеть — значит воистину причаститься, вклю­чить себя как личность в необозримый круг его неусып­ных забот. И если ты, один из многих миллионов, можешь сегодня видеть его, то он конечно же видит тебя, и это уже не разорвать, не изгладить.

—      Сталина видели?

—      Ну все равно как вас!

В безвоздушном пространстве и заторможенном времени — минута? вечность? — громыхали шеренги. Прошествовав мимо и с особым рвением выпятив грудь, оглядывались уже на соратников. Узнавали немногих. Орджоникидзе — усы и шапка волос, Калинин — седая бородка и в шляпе. Первый красный офицер с огромными звездами на петлицах, понятно, не в счет. Перед началом парада он обскакал сосредоточенные на подходах к площади войсковые порядки.

На трибунах же знали каждого, кто стоял там, на озаренной зеркалами из порфира, мрамора, лабродора, гранита вершине: Чубаря и Андреева, Кагановича в железнодорожной тужурке, Молотова, неулыбчиво посверкивающего стеклышками пенсне, и приветливого Никиту Хрущева в кепке-малокозырочке. А чуть подалее — могучий, с развевающейся шевелюрой Димит­ров, из-за которого едва выглядывает Ежов, потом Косарев, Межлаук и Литвинов в толстовке. На правом крыле военные, нарком и генеральный комиссар гос­безопасности Ягода, начальник Политуправления Ян Гамарник, Тухачевский, Егоров, Буденный — леген­дарные маршалы.

Нарядно одетые люди с детьми, женами, переми­навшиеся в отведенных для них секторах, тесно обща­лись с небожителями в служебной, а то и семейной обстановке. Члены ЦК и кандидаты, комкоры и комди­вы, крупные хозяйственники и дипломаты, они куда более трезво смотрели и на Сталина, тем не менее поддаваясь, подчас против воли, общей экзальтации, и на ближайшее его окружение.

Интересовались не столько стоящими на Мавзолее, сколько отсутствующими и делали свои выводы. Сколь­ко их, кто красовался там, во вторых рядах, на прошло­годнем параде, возвысясь над площадью, топталось сегодня рядом. Об иных же и думать не стоило, тем более спрашивать.

Охрана в белой парадной форме, словно мелом вычер­тила линию, отделяющую парад от трибун, пунктиром обозначила и сами трибуны, и ступени, ведущие на самый сияющий верх. На площадках каменных лест­ниц, смутно отражаясь в полированных плоскостях, одни над другими попарно, замерли перекрещенные ремнями командиры в ромбах и шпалах.

«Фараон,— подумал Карл Радек, вздернув умнень­кую, с пушистыми бакенбардами, обезьянью головку.—

Опричнина и земщина»,— внес тонкое уточнение и сразу понял: не то.

Разбитая на строгие прямоугольники пестрая «зем­щина» у подножий ступенчатой пирамиды не противо­стояла «опричнине», являя скорее иную ее ипостась.

Прославленные на всю страну директора индустри­альных гигантов и герои-стахановцы, стеснительные доярки из вологодских, полтавских, сибирских колхо­зов и авиаторы в немыслимо элегантных кителях (крахмальная сорочка, галстук!) несли на себе, сами того не ведая, печать избранничества, были призваны представлять . И акын в косматой шапке, коему так не хватало неразлучной домбры, и метростроевец с но­веньким орденом на лацкане пиджачка — все, представ­ляя единое целое, казались немножечко ряжеными. Не то чтобы фальшью, но молчаливым каким-то сговором веяло от счастливо взволнованных лиц. Каждый сам по себе был и своеобычен, и, наверное, замечателен, а в общем ансамбле проступали ржавые пятна подмены.

Здесь не было зрителей. Все, от мала до велика, участвовали в действе. Не только коминтерновцы, но даже иностранные дипломаты, заполнив положен­ные квадраты живой мозаики, оказались вовлеченными в грандиозный размах представления. Их мундиры и экстравагантные туалеты, символизируя обреченный мир, словно подчеркивали мощь и величие единственной в мире страны. Они довершали законченность вселен­ской иерархии, подобно посланцам варваров перед престолом богдыхана.

Катили, задрав стволы, пушки на конной тяге. Заглушая звон подков, гремели марши. Поочередно сменявшиеся дикторы то мужским, то женским, но одинаково выспренным голосом комментировали под­робности. Прогарцевала конница, лихо промчались та­чанки с пулеметчиками, что прильнули к зеленым щиткам «максимов», проехали самокатчики.

Стоя рядом с Анной Михайловной, Бухарин по- детски радовался празднику. Солнечный жар и бод­рящий холодок, набегавший с облачной тенью, были равно приятны. И музыка, и ликующая разноголо­сица, и надувавший алые полотнища шальной ветерок.

Какой-то малыш выпустил синий воздушный шар, и его понесло в восходящих потоках над площадью, где уже лязгали гусеницы тягачей моторизованной артил­лерии.

Родился Юрочка, жить хотелось долго и счастливо (сорок семь — вовсе не старость) и подмывала здоро­вая жажда увидеть, осмыслить, выразить. Вспыхивали и угасали идеи, возникали планы, один другого за­манчивее: и на Памир съездить хотелось, и книгу о фашизме начать. Он даже набросал вводные тезисы и, наверное бы, втянулся в работу, если б не гвоздила неотвязная мысль о дальнейшей судьбе архива. Они оказались в прямой нерасторжимой связи: эта его работа и Марксовы письма, которым угрожали надру­гательство и ритуальный огонь. Пожар рейхстага и площадные костры, на которых сжигали книги филосо­фов и поэтов, соединяла та же причинная обусловлен­ность. Трудно и больно было думать об этом, посто­янно искать и не находить ответа.

Вернувшись в Москву, Бухарин сразу позвонил Сталину и чуть не со слезами просил его, пока не поздно, забрать архив. Расходы на новую командировку фак­тически покрывали мизерную разницу в ценах.

— Чего ты так волнуешься, Николай? Не надо вол­новаться и торопиться не надо. Вот увидишь, они пойдут на уступки.— Сталин не только не выразил неудовольствия, что сделка осталась незавершенной, но, напротив, был на удивление мягок и терпелив и даже как будто доволен.

О чем бы ни размышлял Николай Иванович, глаза его невольно устремлялись туда, на левое крыло одетой розовым камнем гробницы.

В какой-то момент — на размеченную линиями брусчатку как раз вступали автоплатформы с прожек­торами, звукоулавливателями и длинноствольными зенитками — ему показалось, что Сталин, будто почув­ствовав взгляд, смотрит теперь в его, Бухарина, сторону.

Дальнейшее происходило, как под стеклянным кол­паком, откуда выкачали воздух. Поле зрения сошлось в неимоверной узости конуса, и настала полная глухота.

Сталин отвернулся, пройдясь вдоль стенки, глянул куда-то, и к нему тут же подскочила фигура в малино­вой фуражке. По охране сверху вниз пробежало легчай-. шее шевеление, и вот уже кто-то в белом с голубыми, как небо, петлицами пробирается через толпу.

«Сейчас меня возьмут»,— с мертвым спокойствием подумал, а может, и сказал Бухарин. Наверное, все же сказал, потому что Аня то ли вскрикнула, то ли тоже подумала: « Нет!»

—      Николай Иванович! — охранник отдал честь.— Товарищ Сталин просит вас подняться на трибуну. Ваше место там.

Многоголосица и яростные краски дня проступали как бы из потустороннего далека, когда Бухарин уже стоял над задымленной площадью, затерявшись во втором или третьем ряду. Низринутый и вновь возвра­щенный капризом тирана, он не чувствовал ни облег­чения, ни благодарности. Унижен, выжат до последней капли, вдавлен в землю тяжелым катком — такое при­мерно было его ощущение.

—      Здравствуйте, Николай Иванович,— заметил Бу­харина Тухачевский,— рад видеть вас в добром здра­вии.

С грохотом проползала стальная лавина: малые плавающие танкетки, легкие БТ, средние Т-26, тяжелые Т-35. Люки круглых, огороженных сзади башен были откинуты. Командиры экипажей — ладонь возле шле­ма — проплывали в сизой пелене. Слитые с машиной, суровые и непонятные, как бронированные кентавры.

—      Какая все-таки силища! — Егоров наклонился к самому уху Тухачевского.— С каждым годом все заметнее рост.

Михаил Николаевич одобрительно кивнул. Началь­ник генштаба давно и прочно связал себя с высокими покровителями, но отношения, невзирая на частые столкновения, сохранялись добрые, почти товарище­ские. Стоявшие рядом Буденный и первый замнаркома Гамарник с такой же растроганной, почти отеческой улыбкой наблюдали за прохождением танков. По- своему понимая роль отдельных родов войск в совре­менной войне и чуть ли не с боем отстаивая свою точку зрения, каждый откровенно гордился и выправ­кой бойцов, и могучей техникой. Даже танкам порадовались. Снисходительно и не без задней мысли, наверное, но порадовались. Что ж, и на том спасибо.

Тухачевского коробило от восторженных восклица­ний в честь красной конницы и ее знаменитых «ростовчанок». Ему так и не удалось пересадить лихих рубак на бронеавтомобиль. Почти четыре года пропали зазря, и то, что Красная Армия все-таки стала такой, как она есть, достигнуто в неимоверной борьбе. Не благода­ря новоявленному «создателю», а вопреки ему. Пойдя со скрипом на перевооружение, после того как дважды отверг предложенный план, Сталин по-прежнему бла­говолит к «стакавам», старым кавалеристам. Само­убийственный тезис об особой маневренности конницы кошмарным призраком витает и в генштабе, и в нарко­мате. Якира и Уборевича чуть не силком принудили выставить на маневры кавалерийские части. Неужели все еще не ясно, что танки и штурмовая авиация за несколько минут превратят орду ошалевших всадников в кровавое месиво? С кем они будут рубиться своими допотопными шашками? С танкистами, защищенными толстой броней? Лошади против стосильных моторов, пушек и пулеметов, объединенных в скоростную кре­пость,— абсурд.

Трудно поверить, что тут можно добросовестно заблуждаться. Ворошилов и тот понимает, хоть и манев­рирует, как паяц, держа нос по ветру. И невинность соблюсти, и капитал приобрести. Но ведь так не бывает...

Еще не развеялась гарь и не отгремели гусеницы, когда различилось нарастающее гудение моторов. Выр­вавшись из-за башенок Исторического музея и враз заполнив собою небо, пронеслись самолеты. Сверху их накрывала вторая волна, вознося над столицей имя вождя. На трибунах зааплодировали. Принято было считать, что Сталин, помимо прочих обязанностей, особо шефствует над военно-воздушным флотом.

За регулярными частями промаршировали отряды вооруженных рабочих. В шлемах, поротно, держа на плече древко с красным флажком, бодро протопали пионеры. Физкультурники с голой грудью прошли, выжимая пудовые гири. Их сменили крепенькие дев­чата в коротких трусиках и, наконец, хлынуло поло­водье демонстрации. От Ленинского музея до Лобного места возле Василия Блаженного и далее, двумя рука­вами к реке, древняя площадь расцвела кумачом. Закачались над морем голов неисчислимые портреты и всяческие диковины на высоких платформах и длинных шестах.

В колонне автозаводцев катили сделанный в нату­ральную величину макет новорожденного автомобиля.

«Лазаря пел: не успеть, мол, к Первомаю,— поду­мал Сталин.— Небось, загодя позаботился,— и с улыб­кой кивнул Орджоникидзе: — Молодцы, хорошо».

Народному шествию — с детишками на плечах, с «Да здравствует!» и «Ура!» — не видно было конца. Все повторялось, умноженное в тысячах копий: порт­реты, лозунги, возгласы, младенцы на головах. Колонны напоминали параллельные ленты конвейера, с ко­торого сходили одинаковые изделия. В едином взмахе взлетали, подобно шатунам, упитанные ляжки завод­ских спортсменок и, как рычаги, выскакивали вверх руки с флажками и ветками бумажных цветов.

Сталин снисходительно улыбался и чуть помахивал расслабленной ладонью, не донося ее до плеча. Не хотел утомляться. Демонстрации затягивались надолго, но это был день, когда следовало показаться, чтобы видели все, и запомнили, и сохранили в себе. А ску­пость жеста подчеркивает глубину отточенного немно­гословия.

Трудно сказать, кто сильнее устал и проголодался: члены правительства или же демонстранты, что встали затемно и черепашьим ходом проползли сюда через всю Москву. Но праздничный обед светил каждому.

На квартире Ворошилова, одной из самых просторных в Москве, дожидался накрытый стол. Приглашенных оповестили заранее.

—      Ты случайно не помнишь, Клим, на какой маши­не ездит Якир? — спросил Сталин.

—      Голубой «бьюик». Его весь Киев знает.

—      Это плохо, если весь город знает машину коман­дующего. Значит, враг тоже знает?.. Надо беречь коман­дные кадры. Скажи Лихачеву, пусть покажет тебе но­вый автомобиль. Если понравится, подари товарищу Якиру.

15 мая. «Правда»: «О награждении работников Наркомата обороны и НКВД СССР, обеспечивших образцовый порядок при проведении парада и демон­страции».

Орденами «Красной звезды» награждены: командарм второго ранга Алкснис, комиссар госбезопасности второго ранга Паукер, майор госбезопасности Власик.

Паукер командовал охраной Кремля, Власик — Ближней дачи. Оба находились в прямом подчинении Сталина, минуя ГУГБ.

 

28

Неверно, что мужья обо всем узнают в последнюю очередь. Прежде чем до Гейдриха дошли слухи, что его жену слишком часто видят с Шелленбергом, шеф СД принял надлежащие меры. Он совершенно точно знал, что между Линой и Вальтером ничего нет. По крайней мере, в сфере предосудительных действий. Что же касается менее уловимой области чувств, то тут обстояло сложнее.

Госпоже Гейдрих определенно нравился молодой, подающий большие надежды сотрудник вечно занятого делами мужа. Она мечтала о блестящей жизни, вооб­ражала себя хозяйкой маленького двора, окруженной рыцарским поклонением находчивых и отважных вассалов. Разумеется, красивых и тайно влюбленных в свою прекрасную даму, но почтительных, трогатель­но смущенных, скрывающих чувства под маской свет­ской любезности.

Где и как она намеревалась воплотить свои грезы, можно было только догадываться. Друзья Рейнгарда менее всего походили на юных оруженосцев. В подав­ляющем большинстве они и отдаленно не понимали, что означает хороший тон. Много и жадно ели, совер­шенно не разбираясь в еде, порой до омерзения накачи­вались, мешая пиво с вином. Доходило до того, что храпели на скрипичном концерте. Если только не играл сам Рейнгард, когда приходилось, крепясь изо всех сил, изображать внимание. Их не интересовали искус­ства: живопись, поэзия, театр, не трогали красивые вещи. Они не только не отличали «Копенгагена» от «старой Вены», но даже об отечественном «мейсене» судили только по фабричному знаку «голубые мечи». Патриоты, называется! Фрау Гейдрих, знавшую толк в настоящем фарфоре, это особенно раздражало. Не на ком было взгляда остановить.

Оллендорф, Глобоцник, Йост — просто животные. А благообразный Крюгер с глазами убийцы? Стыдно перед приличными гостями. Недалеко ушли и молодые: науйоксы, хаксы — одни фамилии чего стоят.

Не произвел впечатления и новичок, которого Гейд­рих привел однажды к ним в дом. Эйхман, кажется... Сам он еще куда ни шло, хоть и зануда, но жена совер­шенно невозможна, настоящая скотница с какого-нибудь фольварка. Получалось, что, кроме Беренса и Хеттля, и поговорить было не с кем. Но Беренс всецело находился под влиянием шефа, молясь на него, как на икону, а Хеттля — слишком молод и тих — приглашали в дом от случая к случаю.

Появление Шелленберга стало подлинной находкой. К тому же он быстро поднимался по служебной лест­нице, и Рейнгард, казалось, уже не мог без него обой­тись.

Словом, фрау Гейдрих приобрела не только прият­ного и остроумного собеседника, но и изящного кавале­ра, с которым не стыдно было показаться в свете. Одеваться и то он умел в тон ее туалетам, выгод­но подчеркивая линию и цвет. Заказывая новое пла­тье, она прежде всего спрашивала его мнение. Зачем вообще нужны роскошные наряды и драгоценные поб­рякушки, если их некому оценить? И, главное, как это было до сих пор, негде толком продемонстриро­вать?

Шелленберг распахнул для нее совершенно новые горизонты. Срочно понадобились кардиган для яхт- клуба, костюм для скачек и прочее.

Устраивая для него приглашения на званые обеды и вечера, эти очаровательные «нечаянные» встречи, она проявляла бездну изобретательности и, пожалуй, готова была пойти немножечко дальше. Ведь у Рейн- гарда для нее никогда не находится времени: то загружен по службе, то просто устал. И вообще ему по-настоящему не хватает культуры — скрипка не в счет. Отсюда нежелание посещать оперу, собачьи выставки и аукционы. Надоели бесконечные отговорки!

Фрау Гейдрих не догадывалась о закулисной сторо­не жизни мужа, который щедро транжирил часы и деньги, преследуя какую-нибудь прекрасную незнаком­ку. Не знала, насколько потребна для его внутрен­него самоутверждения еще одна маленькая победа. А ведь ради этого Гейдрих часто шел на немалый риск, но, добившись своего торопливо и грубо, тут же охладе­вал. Важно было вновь убедиться в собственной силе. Налететь, как вихрь, сломить волю к сопротивлению, подчинить себе без остатка — это было главное для него, не сам процесс. И уж тем более не могла заподозрить романтическая матрона, что ее верный паладин, широ­комыслящий и утонченный господин Шелленберг, сделался непременным соучастником подобных игрищ. И недели не проходило, чтобы шеф СД не вызвал на одну из множества конспиративных квартир своего любимчика. Выбрав что-нибудь более-менее подходящее из обширного гардероба, они переодевались и шли ужи­нать в ночной клуб или артистическое кафе. Если попа­дались достойные объекты, тут же пускались во все тяжкие. А то просто отправлялись искать уличных приключений.

Это называлось «разрядкой».

Шелленберг был достаточно проницателен, чтобы не видеть, что даже в эти интимные минуты шеф продол­жает присматриваться к нему, изучать.

—      Где вы собираетесь провести следующее воскре­сенье, Вальтер? — поинтересовался Гейдрих, когда они сидели вдвоем в кабаре «Неистовый заяц», в недале­ком прошлом известном своими дерзкими антигитле­ровскими скетчами, ныне же полностью подконтроль­ном СД.

—      Признаться, еще не думал,— Шелленберг с нас­лаждением потягивал охлажденный «киршвассер»: было душно и жарко.

—      Может быть, погостите у нас?.. Совещание за­кончится в пятницу, и в нашем распоряжении практи­чески будут два дня. Сыграем в бридж, поболтаем о живописи и прочих пустяках... А то госпожа Гей­дрих жалуется, что я ее совсем забыл.

—      Охотно, Рейнгард,— Шелленберг спокойно допил бокал. Он и сам подумывал, куда бы податься после конференции руководящего состава СД, которую шеф надумал собрать в своей летней резиденции на острове Фемарн. Даже возникла идея посетить тетю Матильду, у которой был дом на Балтийском побережье.

—      Как ваши успехи на русском фронте?

—       Понемногу осваиваюсь. Кстати, бросается в глаза поразительное сходство военных доктрин. Их теория глубоких операций с применением мехкорпусов и мас­сированных десантов напомнила мне что-то очень и очень знакомое. Я ничуть не удивился, когда обнару­жил аналогичные идеи у генерал-лейтенанта Гальдера... Вы читали запись его последней лекции в Цоссене?

—       Разве я не говорил вам, что они прошли у нас превосходную школу? Наши стратеги слегка переусерд­ствовали в роли учителей. Вы согласны?

—       С той незначительной разницей, что Советы опережают нас на два-три года. Гальдер добросовест­но повторяет Триандафиллова.

—      Кто это?

—      Какой-то их генерал. Судя по всему, крупный теоретик. Более подробными сведениями, к сожалению, не располагаю.

—      Работайте, Вальтер, я постараюсь вам помочь. Возможно, мне все же удастся дожать Канариса... Вырисовывается оригинальная перспектива,— Гейдрих на всякий случай огляделся, и что-то ему, видимо, не понравилось.— Может, пойдем?

—      Я готов, Рейнгард. У вас на Фемарне изумитель­ные закаты.

—      Вот и чудесно,— Гейдрих казался обрадован­ным.— Вы знаете, какую штуку выкинул Папен? — поинтересовался он, словно бы мимоходом, сбегая по лестнице.

—      Любопытно,— в тон ему откликнулся Шелленберг.

Обычно они никогда не обсуждали деловые вопросы в подобной обстановке. Но приняв предложенные условия: «Здесь мы только товарищи, и значит, никакой субординации и никаких тайн», Шелленберг не оболь­щался и не впадал в эйфорию. Инициатива принад­лежала группенфюреру, и если ему угодно внести перемены, то это его право. На то он и шеф. В СД, кстати, недолюбливают это словечко, хоть оно и в ходу. Гитлера тоже так называли, пока Штрассеру не пришла его гениальная находка. «Вождь» — это было как раз то, что требовалось. «Шефа» Германия вряд ли бы пере­варила. Чужое и несолидное. Все равно, если бы Гит­лер принял фамилию матери. Значение слова трудно переоценить, слово — мистично.

Они недурно встряхнулись в тот вечер и на рассвете вернулись к себе в логово. Заезжать домой уже не было смысла.

Демонстрируя полную откровенность, Гейдрих возоб­новил разговор и поведал пикантные подробности вен­ской операции.

—       Он думает, что обеспечил себе неприкосновен­ность,— сказал в заключение.— Весь навар в конечном счете достанется Канарису.

—      Вас это как будто радует?

—       Когда сдвигается что-то неповоротливое, замате­ревшее, я испытываю душевный подъем, хотя понимаю, что перемены могут быть и во вред.

—      Вы говорили о каких-то перспективах.

—      Похоже, вы запоминаете каждое слово.

—      Без всякой задней мысли,— с нарочитым смире­нием потупился Шелленберг.— Так уж я устроен.

—      И это как-то связано с венскими шалостями?

—       Не знаю, не уверен, но из любой ситуации можно извлечь нечто полезное. По крайней мере, фюрер не будет столь снисходителен к прохвостам с Бендлерштрассе.

—      Почему вы так думаете?

—       Элементарная психология. Прежде чем выкурить лису, следует отогнать волка. Не так ли? Обеспечить на всякий случай тылы,— импровизируя на ходу, Гейдрих менее всего думал о последствиях рискованной интриги фон Папена. В данную минуту его интересовал один Шелленберг. Группенфюреру СС импонировали спокойствие молодого коллеги, выдержка, умение естественно держаться при любых обстоятельствах. Не о талантах речь. Таланты оценены давно. Парень да­леко пойдет, если будет чувствовать за собой направля­ющую длань. Вся загвоздка в том, как накинуть аркан. В личном деле Шелленберга, а Гейдрих прошел­ся, что называется, частым гребнем, не нашлось ни единой зацепки. Редкий случай, но подловить, при­вязав тем самым к себе, было не на чем. Это одновре­менно и раздражало, и радовало. Привлекал не только азарт борьбы. Пожалуй, и сам по себе Шелленберг нра­вился Гейдриху все больше и больше. Тем сильнее хотелось понадежней прибрать его к рукам. Встречаясь на людях с госпожой Гейдрих, очаровательный наглец не выказывал и тени страха. Притом был достаточно умен, чтобы не пытаться замести след. И все с ясной улыбкой. И нем как рыба, хоть и понимает, что тан­цует на острие ножа. Не может не понимать.

Балтика встретила затяжной непогодой. Задувало с северо-востока порывами, то и дело хлестал ледяной дождь. Ручные белочки сидели по дуплам и жрали запасы. Чайки и те куда-то попрятались. Лепестки жасмина усеяли траву. Сбитая хвоя облепила гранит­ные валуны, шишки надоедливо барабанили по водо­стокам.

Но перед разъездом, как по заказу, проглянуло солнце.

—      Крайне сожалею, Вальтер, но обстоятельства изменились,— сказал Гейдрих, когда последний катер с офицерами, зарываясь носом в желтую от грунта волну, отвалил от дощатого пирса.— Очевидно, нашему Генриху доставляет особое удовольствие отнимать у ме­ня отдых. Надеюсь, вы не оставите госпожу Гейдрих тосковать в одиночестве?

Пока из ангара выводили его личный — 8244 — «дорнье», группенфюрер натянул кожаный реглан и проверил парашют.

—      Желаю удачи,— Шелленберг помог убрать трап.

—      Счастливо развеяться, встретимся в понедельник.

Шелленберг и Лина остались одни в вилле, похожей

на сказочный замок, среди замшелых мачтовых сосен, на суровом балтийском острове.

А через несколько дней за бокалом «мартеля» в баре «Урания», где прослушивались все столики, кроме одного, Гейдрих поинтересовался, что же они там дела­ли. Но прежде он своими руками разлил коньяк и предложил выпить за успех. Шелленберг попробо­вал, со вкусом причмокнул и, смакуя, тонкой струйкой вытянул все до конца. Тут Гейдрих, демонстративно отставив свой бокал, и огорошил его вопросом. Ситуа­ция была острая и забавная. Грея в руках коньяк, он искоса наблюдал за холеным лицом Шелленберга: не удержался, голубчик, сглотнул слюну, и веки дрогнули. Долго пришлось дожидаться этой минуты, но тем приятнее был финал.

—      Почему вы молчите?

—       Не знаю, что и сказать,— Шелленберг шумно выдохнул воздух.— Надеюсь, вы пошутили?

—       Ничуть, Вальтер. Все более чем серьезно: вы только что выпили яд.

—      Что? — Шелленберг поперхнулся и закашлялся.

—       Я дал вам яд, Вальтер. Если вы скажете правду, всю правду, какая бы она ни была, получите противо­ядие. Нет — дело ваше, готовьтесь держать ответ перед господом.

—       Но это же немыслимо! — пунцовое от напряже­ния лицо Шелленберга пошло белыми пятнами.

—       Вы уяснили свое положение?.. Я хочу знать, что у вас было с Линой. Но только правду, Вальтер! Ложь будет стоить вам жизни. И поторопитесь. Яд начинает действовать через полчаса.

—      Что вы хотите знать? — уже спокойнее спросил Шелленберг.

—        Как вы провели время с моей женой? Учтите, я заранее принял меры и знаю все. Каждое ваше слово записано.

—      Тогда нечего спрашивать, раз вы и так все знаете.

Гейдрих подосадовал, что несколько пережал. Шелленберг, надо отдать должное, держался достойно. Но игра шла наверняка, и можно было не стесняться.

—      Мне нужно проверить вашу искренность. Это единственное, что меня интересует. Поэтому говорите, и не дай бог вам солгать!

—      Оригинальная манера проверять людей,— Шелленберг покачал головой.

—      Не теряйте драгоценное время,— Гейдрих демон­стративно взглянул на часы.— Мне бы не хотелось, чтобы противоядие опоздало.

—      Итак, вам нужна правда... Какая именно?

—      Какая бы она ни была,— повторил группенфюрер, следя за секундной стрелкой.— В любом случае я обещаю вам жизнь.

—      Хорошо,— Шелленберг поправил угол платочка в кармашке двубортного пиджака, налил в стакан воды из сифона, но пить не стал. Собираясь с мыслями, вынул пачку «Кэмел» и зубами вытащил сигарету.— Дайте огня.

Гейдрих с улыбкой поднес зажигалку.

—      В тот день, когда вы улетели, мы допоздна гуляли вдоль берега,— он жадно затянулся.— Говорили о скач­ках, Новалисе, поэзии романтиков... Потом ужинали у камина. При свете огня, если вас это интересует.

—      И все?

—      А чего вы ждали?.. Где-то во втором часу мы разошлись по своим комнатам. На следующее утро позавтракали на открытой террасе. Опять гуляли, проехались немного верхом... А после обеда я отбыл в Берлин.

—      Почему не остались до вечера?

—      Вы же сами сказали, что я понадоблюсь вам в понедельник утром.

—      Я действительно так говорил?

—      Ну, если вы и в этом сомневаетесь...— Шел­ленберг погасил сигарету и, наклонив красиво под­стриженную, с идеальным пробором голову, глухо бросил: — Давайте ваше противоядие. Я все сказал.

—      Все ли, Вальтер?

—      Вы ведь приняли меры! — он было забарабанил пальцами, но сразу же убрал руку.— Или это блеф?..

Послушайте, Рейнгард, вы узнали все, что хотели, и давайте кончим на этом.

—      Давайте кончим! — Гейдрих со смехом плеснул в оба бокала, наполнив свой до золоченого ободка.— Это и есть противоядие. Я действительно пошутил, милый Вальтер,— дурачась, как бурш, он запрокинул голову и перелил коньяк в глотку.— С сегодняшнего дня ваши фотографии нигде не должны появляться,— сказал, выдохнув.

Шелленберг понял, что это может означать, и сдержанно поблагодарил.

 

29

Медики, сойдясь на последний консилиум у «кругло­го стола» в кабинете, ограничились многозначитель­ными кивками. Ни диагноз — гемаррагическая пнев­мония на фоне бронхоэктазы, склероза и эмфиземы, ни ближайший прогноз разногласий не вызывали. Экзотус ожидался в любой момент.

—       Может быть, все-таки поддержать сердце? — предложил Сперанский. Не было и тени надежды, но та самозабвенная вера, которой в ожидании скорых чудес жил институт экспериментальной медицины, приводила к постоянному двоемыслию. Он тут же пожалел о вырвавшихся словах. Стало стыдно перед коллегами.

—       На нем и так живого места нет,— сурово бросил Плетнев.— Зачем?

—      Маска Гиппократа,— уронил профессор Ланг.

Сперанский распахнул застекленные створки и пред­ложил близким проститься с Алексеем Максимовичем.

Белостоцкий отстегнул и тут же защелкнул никели­рованные замочки своего саквояжа. Плетнев прав: впрыскивания бесполезны. Ни камфора, ни глюкоза, ни новейший строфантин из Германии не оказывают уже никакого действия. Только лишние муки.

Замыкая вместе с художником Ракицким — Соловь­ем, как его тут называли, печальное шествие, Сперанский и Белостоцкий проследовали на второй этаж. Остальные врачи задержались в кабинете. Затем и доктор Кончаловский поднялся по лестнице, машинально пересчи­тывая деревянные балясины.

Горький спал, и сон уводил его в странствие, которое не знает конца. Исколотое иглами тело, утратив всякую память о боли, обрело непривычную легкость, почти невесомость. Какое-то могучее, но некасаемое течение несло его по темному коридору, огибая бесчисленные углы, но впереди, как белая звезда, уже светил выход.

—      А я бы дала камфору,— как бы про себя молвила медсестра Липа, но Сперанский только устало махнул рукой.

Кончаловский обошел кресло, в котором умирающий еще боролся с неотпускавшей его землей, и замерил пульс. Он был плох, но не хуже, чем в тот день, когда отменили инъекции глюкозы.

—      Сопротивляется сердце...

Изменения нарастали в угрожающей последователь­ности. Нос заострился, кончики пальцев и раковины ушей облекло свинцовой синью. Потом началась икота, руки задвигались по пледу, левая задралась вверх и бессильно отпала.

—      Прощается,— прошептала Надежда Алексеевна, Тимоша, как прозвали домашние.

Свесив голову вправо и бессильно уронив уже гипертрофированно набрякшие руки, Горький испускал короткие всхлипы. Ему виделся бог, но не в сиянии заоблачной славы, а в простой обстановке, похожей на кабинеты Кремля. И он спорил с богом, гневно и доказательно, ничего не боясь, не приспосабливаясь ни к каким обстоятельствам.

Все, кто был в комнате, придвинулись к столу, где бесполезным уродливым хламом громоздились пустые кислородные подушки, стерилизаторы со шприцами, битые ампулы, пузырьки, клочья ваты.

Липа умоляюще взглянула на Кончаловского. На Капри, когда — почти как сейчас — не осталось ни ма­лейшей надежды, она на свой страх и риск ввела Алексею Максимовичу целых двадцать кубиков камфо­ры, и он ожил.

—      Не поможет,— покачал головой Кончаловский.— Не нужно напрасных страданий.

Все же он спустился в кабинет, где еще оставались Левин и Ланг, жившие по соседству.

—      Не надо мешать, коллега,— Левин устало опус­тил веки.— Пусть поступают, как хотят... Будем и родных щадить. Если им станет хоть на капельку легче... Пойдемте к нему.

Они вошли, когда Горький переменил позу, склонив подбородок к другому плечу.

—      Не нужно ли тебе чего, Алексей? — умоляюще, позвала Катерина Петровна, прикорнувшая было на скамеечке возле кресла.

Одетая в черное Мария Игнатьевна Будберг нервно вздрогнула и обернулась к Тимоше, ища понимания. Торжественно-примиряющее молчание было нарушено, и это показалось кощунственным. Зачем он только вернулся? Непонятная смерть Максима, запутанные отношения, эта жуткая, давящая атмосфера вокруг. Ах, если бы он остался на Капри...

Горький открыл глаза, еще замутненные пеленой нездешних странствий.

—      Как тяжело возвращаться,— пробормотал из­мененным голосом, едва раздвигая занемевшие губы.— Меня унесло так далеко... Всю жизнь готовился к этой минуте... Как славно, что рядом свои.

—      Надо сделать впрыскивание,— Сперанский нетер­пеливо махнул доктору Белостоцкому.

—      Я сама! — вскочила Липа, торопливо расправляя складки халата.

—      Ну вот, столько милых и разумных людей, а предлагаете...— Алексей Максимович вновь закрыл глаза и сказал после продолжительного молчания.— Хватит,— голос его заметно окреп.— Пора уходить.— Сумеречные коридоры, несущий к свету поток обещали свободу.

Запах — Липа подступила с наполненным шприцем и смоченным спиртом тампоном — задержал его, вынуждая разлепить вобравшие чуть ли не всю телес­ную тяжесть веки. Обведя внимательно-сосредоточен­ным взглядом устремленные к нему лица, он уловил выражение тревожных тоскующих глаз и послушно кивнул.

—      Может, проголосуем для верности,— порадовал последней шуткой.— Кто за?

Сделав девять впрыскиваний, Липа ввела двадцать пять кубиков. Иглу выбрала самую тонкую. Но он уже не чувствовал боли.

Катерина Петровна собралась было что-то сказать, но тут с выпученными глазами вбежала домработница и кричащим шепотом оповестила о звонке из Кремля: товарищ Сталин и Молотов желают проведать Алексея Максимовича.

—      Если успеют...

Горький слабо улыбнулся. Его лицо посветлело: камфора оказала живительное воздействие. Под вли­янием нечаянной отсрочки произошла и невольная психологическая перестройка. С тайной надеждой ожидали приезда вождей, отодвинув на край сознания тяжкое ожидание неизбежного.

Со своей ближней дачи сюда, в Горки-10, на дачу четырнадцатую, Сталин привез не только Молотова, но и Ворошилова, который пребывал в расстроенных чувствах. Узнав о безнадежном состоянии Горького — Сталину доложили, едва закончился консилиум,— Климент Ефремович разрыдался. Тут была и жалость, и страх, и бессильная злоба на медицину, которая толь­ко обещает, но не может, в сущности, ничего. Разве не сулили эти сперанские, Федоровы, получив институт, оборудованный по последнему слову науки, золотые горы? «Управление человеческим организмом», «власть над слепыми силами природы» — где оно, управление? Власть — где?

Ожидая увидеть «Буревестника революции» на смертном одре, он был ошеломлен его безмятежным видом. Горький улыбался! Горький сидел!

Поймав торжествующий взгляд Сперанского, Кли­мент Ефремович едва удержался, чтобы не заключить в объятия кудесника. Значит, чудо возможно?!

—      Почему столько народу? — неприязненно ози­раясь, спросил Сталин, удивленный по-своему.— Кто тут отвечает за все?

—      Я,— Крючков, секретарь Алексея Максимовича, осторожно выступил вперед.

—       Кто эти люди? Зачем? Вы знаете, что мы можем с вами сделать? — не взглянув на понурившегося Крючкова, Сталин вошел в комнату.— Почему такое похоронное настроение, от такого настроения здоровый может умереть... В этом доме найдется вино? — закон­чил с оттенком шутки.

Прислуга внесла ведерко с шампанским.

—      Выпьем за здоровье нашего дорогого Максима Горького! — провозгласил он, поднимая бокал.— А вам не следует пить,— улыбнулся Алексею Максимовичу.— Скажите, как вы себя чувствуете?

Горький перевел разговор на литературные темы: «Цари, бояре, церковники и крестьянство» Шторма, «История гражданской войны» в дешевом издании.

—      Делами займемся, когда вы совсем поправи­тесь,— Сталин допил вино.— Не будем долго засижи­ваться,— кивнул Молотову,— беспокоить Алексея Мак­симовича.

Остановившись в дверях кабинета, подозвал Крюч­кова.

—      Та, что вся в черном, кто? Монашка?

—      Мария Игнатьевна, секретарь Алексея Макси­мовича. Она была с ним на Капри.

—      Свечки только недостает... А в белом халате кто?

—      Черткова, медсестра, тоже была в Италии.

—      Всех — отсюда вон! Кроме той, в белом, что ухаживает... А этот чего тут болтается? — проходя мимо столовой, Сталин увидел стоявшего возле окна Ягоду.— Чтоб и духу его не было! — ожег взглядом Крючкова.— Ты ответишь за все.

Горький прожил еще десять дней.

Восемнадцатого июня профессор Давыдовский, руководивший бригадой прозекторов, опустил мозг, объявший и выси и бездны, в оцинкованное ведро.

Диагноз полностью подтвердился: зарастание пле­вральных полостей, каверны в верхушках...

Отмытые от крови полушария доставили в институт мозга.

Газеты вышли в черных рамках. Хоронили по само­му высокому рангу, положенному вождям революции. На траурной вахте стояли члены Политбюро. Туха­чевскому — он был частым гостем в особняке Алексея Максимовича — выпало нести караул в одной команде с Ягодой. Поразило землистое лицо Генриха, отсутству­ющий, заторможенный взгляд. Он как-то весь опустил­ся и постарел за последние дни. Гимнастерка сидела мешком. Звездочка в просвете петлицы налезла, отогнувшись золотым кончиком, на вишневую эмаль ромба.

«Переживает»,— решил Тухачевский. Припухшие глаза Ворошилова тоже покраснели от слез.

Было такое ощущение, словно эта смерть, ожидаемая еще восьмого, но промедлившая с последним взмахом косы — точь-в-точь как в балладе, которую Сталин вознес превыше «Фауста»,— обозначила бесповоротный рубеж. «Любое — так у вождя! — побеждает смерть»?

Прежнее, доброе или дурное, безжалостно сметено, и на опустевшие подмостки выползает таившаяся во мраке кулис неизвестность. Та самая, отвергаемая рассудком и давно угаданная обреченно тоскующим сердцем.

Что-то похожее подступало, когда умер отец, и еще на войне, в минуты острейшей опасности. Но там решения принимались мгновенно. Действие требовало предельной собранности, концентрации мысли. Здесь же незащищенная, открытая с флангов и тыла позиция, и не знаешь, за что ухватиться...

Совершенно спокойный Сталин, каменный Молотов, увитые крепом знамена, удушливые испарения от цветов.

С Горьким отходила целая эпоха. Ее символы, дух.

Вспомнился Достоевский: «Все дозволено...»

И Ницше: «Бог умер».

Ушел слабый исстрадавшийся человек, так меч­тавший о крыльях и так по-земному грешный.

 

30

Год, проходивший под знаком «жить стало лучше, жить стало веселее», перевалил макушку лета, сухого и жаркого. Все, что завязалось под зимними звездами, понемногу проясняли незаметно идущие на убыль дни, с их грозами и отсветами зарниц.

27 января Сталин принимал делегацию трудящихся Бурят-Монгольской АССР. Ардан Маркизов привел в Кремль крепенькую прелестную девчушку в синей матроске. Едва справляясь с двумя охапками роскош­ных пионов, она уверенно протопала прямо в президиум. Один букет предназначался любимому Сталину, дру­гой — Ворошилову, которого Геля любила на полми­зинчика меньше.

—      К тебе пришли,— хитро подмигнув Геле, шепнул Сталину Андрей Андреевич Андреев.

—       Твоя? — повернулся к Маркизову вождь.— Как зовут?

—      Ангельсина, товарищ Сталин, Геля.

—       Ну, здравствуй, Геля,— Сталин поднял девочку, поставил на стул и забрал оба букета.

Геля было раскрыла розовый ротик и даже умоля­юще посмотрела на маршала Ворошилова, но непонят­ная сила заставила ее промолчать.

—      Она хочет сказать речь,— догадался, что-то такое почувствовав, Ворошилов.

—      Это от ребят Бурят-Монголии товарищу Стали­ну! — звонко, как ее учили, отрапортовала Геля.

—      Поцелуй! — закричали из зала.

Под восторженные выкрики и аплодисменты Сталин взял девочку на руки, а она крепко-крепко его обняла.

Так и сфотографировали их корреспонденты «Прав­ды» и ТАСС.

—      А что ты мне подаришь? — спросила Геля, сидя на коленях самого доброго и самого мудрого человека на свете.

—      Она хочет подарок? — наклонился он к Молотову.

Когда закончилась торжественная часть, Молотов принес маленькую красную коробочку и уже собрался вручить, но Сталин перехватил и сам поднял крышечку с золотыми буквами «ЗИФ».

—      Тебе нравится, девочка?

В коробочке лежали замечательные блестящие ча­сики. На крышке — это она прочитала потом — было выгравировано: «От вождя партии Геле Маркизовой».

А вечером в гостиницу «Москва» два командира принесли потрясающий патефон с набором иголок.

Прошло шесть месяцев, для кого-то радостных и мимолетных, а для кого-то тяжких и долгих, ибо протяженность времени зависит от впечатлений, от состояния души. Геля была счастлива совершенно. И вот в одно прекрасное утро о ее счастье узнала вся советская детвора. Сначала «Правда», потом «Извес­тия» и все другие, включая любимую «Пионерку», газеты напечатали карточку, где круглолицая девочка (черные глазки, как щелочки) прижимается пухлой щечкой к щеке дорогого вождя. Замечательная фотогра­фия. Даже цветы и те вышли, как живые!

Вскоре ее размножили на плакатах и открытках.

Одну такую открытку командарм первого ранга Якир купил в газетном киоске в подарок сыну Петру.

Петя повесил ее на стенке, рядом с портретом знаме­нитого летчика.

—      Папочка! — сказал он очень серьезно.— Мне иногда становится страшно, что я мог бы родиться не в Советском Союзе...

Перед отъездом в Одессу Якир собрал начальников родов войск. Перебазировка с зимних квартир в лагеря прошла без сучка и задоринки. В палаточных городках вовсю разворачивалась подготовка к техническим учениям. Командиры и комиссары корпусов, дивизий и бригад, разбросанных по всему театру Днестра, Збруча, Буга, Случи, Тетерева, Горыни, Десны, а также Черноморского побережья, получили своевременное оповещение.

—      Задача у нас одна,— подвел итоги команду­ющий,— провести учения с демонстрацией всех видов техники на самом высоком уровне.

—      Как заведено в округе,— добавил начальник Политуправления армкомиссар второго ранга Аме­лин.— По-стахановски!

—      Обеспечить стопроцентную явку начсостава пору­чаю вам,— Якир передал списки комдиву Бутырскому, новому начштаба.— Вопросы есть?.. Тогда все свободны. Товарищей Фесенко и Тимошенко прошу задержать­ся,— он оставил обоих заместителей, чтобы еще раз четко разграничить обязанности. Тем более что ладить с Тимошенко было непросто. Слишком долго засиделся на кавалерийском корпусе и с трудом постигал значение технических средств. Не помогли ни высшие курсы, ни учеба в Германии. Оборону решительно не признавал. Шашки наголо и «ура». Любимчик нар­кома.

Засовывая карты в планшеты, командиры подня­лись из-за стола.

—       Желаю всласть искупаться в черноморской воде и покушать бычков,— неудачно пошутил комдив Шмидт, подойдя попрощаться. Из Дмитрия вырос превосходный танкист, но и для него время в каком-то смысле остановилось на гражданской. Что хотел, то и болтал, не считаясь ни с положением, ни с обстоятель­ствами.

Якир сделал вид, что не расслышал, и молча подал руку. Зажег новую папиросу, позвонил домой.

—      Я еще малость подзадержусь, Саечка,— успо­коил жену.— Как, уже сама собрала?.. Ну спасибо, спасибо... Тогда я пошлю машину... Поцелуй за меня Петра.

Пока шофер ездил на Кирова, а потом отвозил за­ботливо уложенный чемоданчик на вокзал, где в тупике стоял личный вагон, Иона Эммануилович благополучно разрешил тонкую процедуру раздела власти и малость побалагурил с замами.

Уехал в приподнятом настроении. С Одессой и ее портом было связано столько воспоминаний.

«Считаю, что тов. Ягода в записке от 25 марта 1936 г. правильно и своевременно поставил вопрос о решитель­ном разгроме троцкистских кадров,— оперативно отреагировал Вышинский на посланный ему матери­ал.— ...С моей стороны нет также возражений против передачи дел о троцкистах, уличенных в причастности к террору, то есть в подготовке террористических актов, в военную коллегию Верховного суда Союза, с приме­нением к ним закона от 1 декабря 1934 г. и высшей меры наказания — расстрела...»

20 мая опросным голосованием Политбюро приняло соответствующее постановление.

Санкцию на арест Муралова Сталин дал заранее, не дожидаясь формального утверждения намеченных мероприятий. Список «параллельного центра» находил­ся в работе.

Николай Иванович Муралов был активным участни­ком первой революции и одним из руководителей Московского восстания в 1917 году. Исключенный в 1927 году из партии, он только теперь решил отме­жеваться от троцкистской платформы, о чем и сообщал в заявлении, поступившем в самом начале года в ЦК. Сталин предусмотрительно распорядился оставить его без рассмотрения: слишком поздно очухался. Упорст­вующий оппозиционер подпадал таким образом под постановление. Его арест открывал интересные пер­спективы сразу по нескольким линиям. Прежде всего — по военной. В годы гражданской войны Муралов был членом РВС Третьей и Двенадцатой армий, затем — всего Восточного фронта, в последующий период коман­довал Московским и Северо-Кавказским военными округами.

По звонку из Москвы его взяли работники управле­ния по Западно-Сибирскому краю.

Семь месяцев и семнадцать дней он отказывался от признаний вины.

Командира Восьмой отдельной танковой бригады Шмидта забрали на киевской квартире за неделю до начала учений. Обыск длился всю ночь, а на рассвете героя гражданской затолкали в товарный вагон с грубо сколоченными нарами и вместе с другими арестованны­ми повезли в Москву. Впрочем, об этом он узнал лишь по приезде, когда пришла пора пересесть в подогнанный к перрону «воронок». О том, что везут на Восток, догадался по солнцу, бившему сквозь щели, а куда именно — не знал.

Очутившись в деревянном боксе внутренней тюрьмы на Лубянке, он еще на что-то надеялся, готовился что-то там доказать, но когда, стоя, в чем мать родила, увидел, как сноровисто свинтили с гимнастерки ромбы и ордена, понял: конец.

Мерзкая, унизительная процедура телесного осмотра подкосила напрочь. Стиснув зубы, чтобы не разрыдать­ся, не врезать сплеча холуям в белых халатах, так и сяк вертевшим его, он думал только об одном: как бы не лишиться сознания. Не доставить такого удовольст­вия паразитам.

—      Вы часом не из деникинцев? — процедил на пос­леднем пределе.

В камере, где каждые три минуты открывался глазок, он провел, потеряв счет времени, двое суток. Не более. Установил это, погладив обросшее лицо. Почти обрадовался, когда вызвали на допрос: затеплилась какая-никакая надежда.

С ним посменно работали Гай и Ушаков. Сначала держали на «конвейере», потом, заходясь остервенелой матерщиной, взялись за обработку. Свалив с табуретки, пинали сапогами по ребрам, резиновым шлангом поло­совали спину. Метили все больше по почкам: на третьи сутки пошла окрашенная кровью моча.

—      Вот тебе, падла, вот,— домогался признательных показаний Ушаков.— Нашли у тебя при обыске? Все расскажешь как миленький, польско-немецкий шпион! И не таких раскалывали, не чета тебе, говно.

Шмидт не сразу понял, чего добивается следова­тель, какую бумагу сует под нос. Постепенно дошло, что он, Дмитрий Шмидт, обвиняется в подготовке покушения на Ворошилова. Только и всего. Причем во время маневров и по заданию иностранных разведок, чтоб расчистить путь к власти командарму Якиру. Найденный при аресте график передвижения наркома служил уликой, вещественным доказательством.

—      Но это ж какой-то кошмар! — едва ворочая распухшим языком, хрипел комдив, и кровавые пузыри выдувались на изуродованных губах.— Бред сумасшед­шего. Да такие графики раздавали всем командирам соединений! Это же легко проверить! Этапы учения...

—      Попой-попой, сволочь,— прерывал Ушаков, сги­бая и разгибая упругую резиновую трубу.— Сейчас опять юшкой умоешься. Да нам совершенно точно известно, что твой вонючий Якир дал директиву готовить бригаду к восстанию. Когда уезжал в Вену, якобы на лечение.

—      Чего ж мы не восстали, паскуда? — силясь приподняться с приколоченного к полу табурета, дер­нулся было Шмидт, но второй следователь оглушил его ударом по темени.

—      Зачем горячиться? — попенял Ушаков.— Он уже на пределе. Завтра, вот увидишь, будет писать роман.

По сценарию в «романе» Шмидта предполагалось полностью раскрыть предательскую роль верхушки Киевского военного округа во главе с Якиром и про­тянуть связи в соседний Харьковский округ, где коман­довал Дубовой. На Тухачевского требовались отдельные показания. Собственноручно написанные, вернее, пере­писанные с подготовленного варианта, поступившего лично от товарища Ежова. Остальное — по ситуации, как выйдет.

—      Кузьмичева уже доставили? — спросил напарни­ка Ушаков.— Не знаешь? — и вызвал звонком кон­воира.— В камеру!

Начштаба авиабригады Кузьмичева арестовали чуть позже и тоже определили во внутреннюю тюрьму. Его «прикрепили» к «хорошему» следователю, «вежли­вому». Вместо того чтобы сразу сломать подследствен­ного, ввергнув его в самое пекло, такой вариант предусматривал постепенную тактику наводящих вопросов, обстоятельное разматывание, когда неизбежно выскакивают характерные подробности и, никуда не денешься, имена. Какие угодно сначала. Глядишь, где-нибудь пригодится. Следователь предполагал раз­вернуть дело как можно шире, начав с партизанских баз, которые Якир вместе с секретарем ЦК КП(б) Косиором начали создавать еще в тридцатом году. Тысячи людей прошли тогда через учебные сборы. На них формировались лесные отряды и целые соединения. Якир не только утверждал, но зачастую и разрабатывал программу, добиваясь максимального приближения к реальным условиям партизанской вой­ны. В том, что воевать придется, и именно так — от­ступая в начальной стадии под напором противника, он не сомневался: С этой целью в приграничной полосе была развернута сеть тайников, где хранилось оружие, продовольствие, портативные радиопередат­чики.

В отряды подбирались специалисты широкого профиля. Подпольщик должен уметь все: изготовлять мины-самоделки, закладывать взрывчатку на же­лезных дорогах, в опоры мостов. Практикум по радио­связи проводили кадровые инструкторы. Курсанты, обнаружившие способность к работе на ключе, зачисля­лись в особую группу. Будущих партизан тренировали в прыжках с парашютом, обучали скрытно разводить костры, ориентироваться на местности, прятать бое­припасы на запасных базах.

По личному указанию Якира опытный подрывник Старинов организовал мастерскую-лабораторию для разработки новых образцов мин. За несколько лет удалось создать автоматическую мину «колесный замыкатель», управляемую по проводам мину «удочку» и многообещающую новинку — «угольную», которая взрывалась в топке паровоза.

—      Отрезать врага от источников снабжения — зна­чит выиграть войну,— не переставал повторять Иона Эммануилович.— Поезда с живой силой, техникой, горючим и продовольствием — под откос.

—       Невидимый фронт зачастую становится глав­ным,— вторил Косиор.

Однако с тридцать третьего года в оценке столь широкомасштабной деятельности Украинского (тогда) военного округа обозначился перелом.

—       Какие-то пораженческие настроения,— отреаги­ровал Сталин на доклад комиссии.— Мы не намерены уступить врагу ни пяди своей территории.

На учебных сборах поставили крест, базы и тайники помаленечку растащили, а отряды расформировали.

На текущий момент похеренная инициатива Украин­ского Политбюро и лично Ионы Эммануиловича рас­ценивалась много серьезнее, чем просто «пораженчест­во», и следователь знал, как и куда разворачивать. Его не смущало, что авиатор Кузьмичев, хотя бы по роду своей деятельности, отстоял от лесных тайников и па­ровозных бункеров дальше, чем кто другой. Когда в за­говор вовлечено чуть ли не все командование, подобные мелочи не принимают в расчет. «Не имел касательства? Превосходно. А кто имел?»

Но хитроумным логическим построениям, рассчи­танным на психологию и прочие тонкости, не суждено было воплотиться в строки протокола. Кто-то на самом верху внес некие коррективы, под которые срочно при­шлось подгонять и уготованную Кузьмичеву роль.

Для начала комдива отправили в бокс, где постоян­но горела, выжигая мозг, трехсотсвечовая лампа, а следователя перебросили на другой участок, чтобы не простаивал зря. Коль скоро указания поступили от Ежова, в наркомате полагали, что это неспроста и ско­рее всего непосредственно связано с процессом. Недаром же следователи, ведущие Рейнгольда, Мрачковского и Дрейцера, получили добавочные инструкции. Как бы не повторилась закрутка с Иваном Никитичем, когда в пожарном порядке брали его первую жену и дочь. Ее пришлось показать Смирнову уже готовенькую, в разодранном платье, иначе бы он еще год дозревал. Кто знает, как обернется теперь? Эти вояки — крепень­кие орешки.

Первотолчок исходил, однако, не от Ежова.

Знакомясь с новым «Полевым уставом», Сталин за­глянул в прежние редакции и вообще порылся в уста­вах РККА. Один параграф, предписывавший беспре­кословное выполнение всех приказов командования, кроме «явно контрреволюционных», ему не понравился.

—       Кому решать, какой приказ считать контррево­люционным, а какой революционным? — в присутствии Молотова и Жданова он излил раздражение на Воро­шилова.— Тебе или партии это решать? Может, марша­лы будут решать? Любой красноармеец начнет теперь думать, выполнять ему приказ командира или не вы­полнять. Чем вы думали, головой?

—       Партию представляют в армии комиссары, Коба,— Ворошилов обиделся. Он не спорил по сущест­ву. Не о чем было спорить. Он защищался от оскорби­тельных личных нападок.

—       По-твоему, комиссар ни при каких обстоятель­ствах не способен на измену? Не знали мы таких ко­миссаров... Как, по-твоему, существуют в Красной Ар­мии замаскированные враги, помышляющие о контр­революции?

Ворошилов покрылся холодной испариной.

—       Нельзя исключить,— в том же раздраженно- уничижительном тоне продолжал Сталин,— что отдель­ные белогвардейские козявки и ничтожные лакеи фа­шистов еще сидят в укромных норах, пользуясь благо­душием и ротозейством отдельных руководителей. Они забыли, что стоит советскому народу шевельнуть паль­цем, чтобы и следа от них не осталось. Советский чело­век должен без всяких уставов знать, как реагировать на поползновения классового врага. Надо, наконец, понять, что самым решающим капиталом являются люди. Будут у нас хорошие и многочисленные кадры в армии — наша страна будет непобедимой.

Ворошилов так и не понял, в каком именно уставе допущена враждебная вылазка и как ее надлежит устра­нить. На всякий случай назвал авторов основных раз­делов последней редакции: Тухачевского, Туровского и Мерецкова — все члены Военного совета.

—      От случайной ошибки никто не застрахован, члены Военного совета неверно выразились. Но мы не будем поднимать шума,— уже спокойно, но обращаясь почему-то к Молотову, заметил Сталин.— Народ любит и доверяет армии. Он ничего не жалеет для армии. Она плоть от плоти народа. Зачем кого-то преждевременно оскорблять огульными подозрениями?

Ворошилов кисло улыбнулся: гроза прошла сторо­ной.

А через несколько дней в газетах появился указ о награждении пятисот лучших летчиков орденами.

Получив откорректированные списки, Ежов обнару­жил вписанное крупными буквами имя Семена Туров­ского, старого партийца-политкаторжанина, и дал сиг­нал к разработке.

Комкор Туровский был начштаба в Харькове у Дубового, что сразу множило количество «паралле­лей». На киевских маневрах он командовал танковым корпусом. Николай Иванович существенно расширил перечень примечательных совпадений. Иные наводили на тяжелые, даже опасные мысли.

Как в свое время Уборевичу, Якиру тоже вскоре после маневров было сделано предложение возглавить Генштаб или Военно-Воздушные Силы. То есть и того, и другого хозяин хотел — хотел ли? — перебросить на авиацию. Тут следовало скомандовать себе «стоп!» и заняться тем, что положено. Кузьмичевым, к примеру, где определенно попали в масть. Его следовало попри­держать, Кузьмичева. Он попадал в самый центр пере­сечений. Когда пойдут показания на Якира, можно определиться точнее. Уборевич («Какой из меня авиа­тор?») отказался сам, заручившись поддержкой Орджо­никидзе. Якир вроде бы не отнекивался, но тем не менее остался на Украине. По просьбе Постышева и Косиора. Он им там нужен, Якир? Его начштаба ком­дива Кучинского все-таки перевели в Москву. Началь­ником Академии Генерального штаба! С какого боку он Якиру, Дмитрий Александрович, бывший офицер? С Примаковым вопрос ясен — бойцы вспоминают ми­нувшие дни. А товарищ Кучинский?

Ежов поднаторел в увлекательном (страшно и ве­село, как на качелях) исчислении от заданного резуль­тата к вероятным деталям, с последующей подгонкой под заданный результат. Переживая ни с чем не срав­нимое ощущение постепенного приближения к направ­ляющей воле, с ее безжалостной сверхарифметикой, он испытывал легкое головокружение. Вело, как от хорошего вина.

Да, Кузьмичева полезно поберечь. Что общего у него с «партизанами»? За «партизан» пусть отвечает Баар и кто там еще у них? Шинкаренко? Захаров? Слива?

Из бокса Кузьмичева вывели под руки — ослеп. Беспрерывно текли слезы.

— Плачьте, плачьте,— успокоил опытный сокамер­ник.— Скоро начнете видеть. Обычное дело.

По новому сценарию от него требовались показа­ния на Тухачевского, Уборевича и, понятно, Якира. Выбор Сталина вновь оказался гениален и прост: на Туровском (офицер старой армии, член РСДРП(б) с 1911 года, революционную работу начал в Чернигове гимназистом, арестован и выслан в Вятку, с 1918 года — бессменный начальник штаба соединений червонного казачества, начальник штаба Харьковского ВО, арминспектор Киевского ВО) все стягивалось в узел. Не схема — броня! Примаков — Туровский — Якир — Дубовой — Тухачевский (первое направление) и Убо­ревич — Эйдеман — Примаков — Туровский (второе).

Пока ослепший Кузьмичев маялся в ожидании до­проса, его передали другому следователю.

 

31

На площади Сибилис, где Кибела — матерь богов выезжает на колеснице, запряженной львами, чадили свечи, задыхаясь в безветренной духоте.

—      Viva la Libertad! [15]Да здравствует свобода! (исп.)

—      Viva la Anarquia! [16]Да здравствует анархия! {исп.)

Ликовали, размахивая красными и черными флага­ми, под палящим солнцем, а воск оплывал в спертом сумраке бокового придела, где, увитый цветами, пе­чально улыбался богомольцам воитель Сант Яго.

—      Adiutorium nostrum in nomine Domini [17]Помощь наша в господнем имени (лат.).
.

Вскипала в радужных блестках хмельная пена сво­боды, лиясь через край, и кружили невидимые под куполом призраки на крыльях нетопыря, и вздыхала унылая тишина в медных решеточках исповедален. Пряча лицо под надвинутым капюшоном, рослые мо­нахи спускали в крипту тяжеленные ящики и волокли их по узким проходам в какие-то ниши, где был заму­рован прах.

Дергаясь в пророческой лихорадке, Сальвадор Дали писал «Предчувствие гражданской войны»: каменная рука монстра-титана-гермафродита стиснула материн­скую грудь, и набух кровоподтеком ее истерзанный сосок, как светило пунцовое над пепелищем.

В сиесту, когда Мадрид вымирает, в тавернах сонное забытье. Слышно, как мухи жужжат. От июльского зноя не спасает ни ледяная анисовка, щедро разбав­ленная водой, ни веер красотки в кромешной тьме. Разве что истерзанные солнцем глаза отдохнут немного в ленивой одури. Сон — не сон, а видения наплывают, и жилка пульсирует на потном виске, отсчитывая се­кунды.

С приходом френте популар [18]Народный фронт (исп.).
все словно перебе­сились. Демонстрации, забастовки, митинги. И слухи, слухи... Головы пошли кругом, перепутались ночи и Дни.

В потемках, хоть и не спадает жара, лучше дышится. И работать, если перепала работа, полегче.

Дон Мигель, объявившийся в ресторане «Эль Агиля», негоциант, не чинится из-за пары песет. Будет что в дом принести детишкам на молоко и на олью подриду, и на бутылку вина останется.

Грузовики из Барселоны прибывали аккурат после захода солнца, заворачивая в узкий, пропахший рыбой переулок за рестораном. Разгрузка шла при свете керосиновых ламп и в темпе, в темпе — дон Мигель подгонял. Перетаскивая туго набитые джутовые мешки, рабочие ворчали: «Не картошка, а гири». То ли жара выжгла силу, то ли клубни потяжелели.

Потом товар развозили по тавернам на пикапах и тележках, запряженных осликом. Видно, кабатчики тоже рехнулись. Кому нужно столько картофеля? Да еще в разгар лета!

Недоуменные вопросы отпали сами собой, когда по чистой случайности обнаружилось, что дон Мигель состоит на действительной воинской службе в чине лейтенанта, а его барселонский компаньон Хуан Гунц представляет немецкую фирму «Теуберта», строящую по всей Испании ветряные мельницы. В недалеком прошлом он тоже служил в войсках. Казалось бы, ничего из ряда вон выходящего — офицер не устоял перед соблазном сорвать хорошенький куш. С кем не бывает? Но одна маленькая подробность взорвала и эту легенду благородного дона: в мешках с картошкой оказались гранаты и разобранные на части «шмайсеры».

Прижатый к стене тененте [19]Лейтенант (исп.).
признался в связях с секретной службой Германии. Вместе с другими аген­тами он работал на Хуана Гунца. Отставной пилот «люфтваффе» Генрих Родац, имевший доступ на все аэродромы страны, тоже входил в эту сеть, но едва за­пахло паленым, перебрался в Танжер.

Через его руки прошли десятки новеньких «юнкерсов», благополучно переправленных в марокканские владения.

На складах «Теуберты» обнаружили ящики с ка­рабинами и лимонками, несколько ручных пулеме­тов и добрую сотню оцинкованных коробок с патронами.

Своеобычные довольно «ветряные мельницы» — краса и гордость испанского пейзажа. Крылья их не для донкихотских копий, и помол не для хлебной печи.

Куда ушла «картошка» и сколько ее успели «про­дать», дознаться не удалось.

Друг принца Макса-Эгона и генерала Санхурхо спокойно дожидался своего часа, слоняясь по злачным местам особой зоны. Наслаждался морскими прогулка­ми, танцем живота и смаковал жирный «кус-кус» — денежные переводы поступали исправно.

И вдруг как обухом по темени — Санхурхо погиб!

— Hay que tomar la muerte comos fuera aspirina,— успокоил его генерал Франко и перевел на немецкий: — Смерть надо принимать, как таблетку аспирина.

Встрепенувшись от звонка будильника, Гейдрих включил «телефункен», со вчерашнего дня настроенный на волну Сеуты.

Последняя фраза прогноза «Над всей Испанией без­облачное небо» прозвучала, когда молчаливый камер­динер в белых перчатках подал кофе в постель. По ошибке ее сочли сигналом, но парни Франциско Фран­ко уже покачивались на волнах, держа курс на Кадикс. Заменив погибшего в воздушной аварии Санхур­хо, начальник генерального штаба претендовал на роль вождя.

Несмотря на вопиюще ненордическую внешность, он понравился Гейдриху. Сильный человек. Опреде­ленно умнее Годеда.

Группенфюрер посмотрел на часы: если агентурные данные верны, генерал Мола должен начать действия на Севере — в Наварре и Старой Кастилии. Чуть поз­же ожидались выступления в Барселоне, Севилье и Сарагосе. Восстание в Мадриде планировалось на сле­дующие сутки.

СД внесла известную лепту в успех предприятия, но контрольный пакет акций оставался в кармане Канариса. Старые апробированные связи: солидно, крепко и никакой кустарщины. Истинно по-немецки. Ничего не поделаешь: хочешь кушать, крутись. Розенберг тоже претендует на свой кусок пирога. Курсы, ор­ганизованные для офицеров фаланги на острове Май­орка, изрядно подбавили жару. Все равно как керосином плеснули на раскаленные угли. Испанцы — взрывча­тый материал.

Совещание резидентов, работающих на Средиземно­морском театре, Гейдрих назначил в Шафгаузене на ближайшую пятницу, но поступила шифровка из Па­рижа, от Скоблина, и, поразмыслив, он решил выехать сегодня, вечерним поездом. Вынул из сейфа стопку паспортов и выбрал наиболее подходящий.

—      Рейхсфюрер! —позвонил Гиммлеру по прямо­му.— Позвольте поздравить вас с замечательным днем.

—      Спасибо, милый Рейнгард, я уже знаю. Благо­дарю от имени фюрера и, конечно, от себя лично.

—      Вы не станете возражать, если я уеду сегодня?.. В связи с последними новостями кое-что пришлось передвинуть.

—      Счастливого пути, Рейнгард, и, главное, береги­те себя.

Гейдрих раздвинул зеркальные стенки и, войдя в просторный гардероб, небрежно пробежался рукой по вешалкам. Остановился на коричневом в искорку дву­бортном костюме. Чуточку старомодном, потому мало приметном. Впереди был длинный день, и его следо­вало целиком посвятить делу.

Поезд по линии Берлин — Штутгарт — Шварц­вальд — Зинген отходил в 20.03. Можно всласть от­дохнуть в спальном вагоне, кое о чем поразмыслить. Зинген — последняя немецкая станция, следующая остановка — Шафгаузен — на территории Швейцар­ской конфедерации. Служба безопасности через под­ставных лиц сняла на окраине города уединенный дом с бассейном и садом.

Гейдриху говорили, что именно там, в Шафгаузене, в окрестностях старого замка Муно, возвышается та самая колокольня, чьи долгие звоны вдохновили Фрид­риха Шиллера написать знаменитую балладу. Кажется, она так и называется «Песнь о колоколе». Наверное, читал гимназистом. Трагично, что исконно немецкие земли все еще разделены пограничными шлагбаумами.

Гейдрих бросил в портфель дорожный несессер и поехал в управление СД-заграница. Переключив теле­фоны на адъютанта, раскрыл досье Николая Владими­ровича Скоблина, полковника императорской и генера­ла русской добровольческой армии.

Биография Скоблина напоминала легенду, не в шиллеровском, конечно, духе, но в сугубо агентурном, с привкусом вдобавок бульварщины. Впрочем, только на первый взгляд.

Сквозь дешевку проглядывал жестокий лик мате­рого разведчика-двойника, далеко не первого на запу­танных тропах международного шпионажа, но в своем роде уникума.

Служба в драгунском полку, деникинская контр­разведка, дерзкие операции в тылу красных, арест и побег из-под расстрела, отступление в Крым, бегство на последнем пароходе с остатками разбитого войска. Затем Галлиполи, конфликт с полицией Мустафы Кемаля, служба в Белграде у Врангеля и, наконец, бла­гословенный Париж.

Достоверные штрихи с трудом вычленялись в ме­шанине вымыслов и всевозможных слухов. Но именно на этом и строился образ. Нарочито броская театраль­щина отвлекала внимание от значительно более серь­езных вещей.

По подозрению в связи с ЧК была арестована пе­вица Надежда Плевицкая — кумир офицерства, женщина-мечта. За несколько часов до этого Скоблин пил шампанское из ее башмачка под восторженные руко­плескания офицерского собрания. Реакция Скоблина столь же непредсказуема, как и молниеносна. Осадив во главе эскадрона тюрьму, лихой гусар освобождает прелестную пленницу и увозит в неизвестном направ­лении. Побег продуман до мелочей. Влюбленную па­рочку поджидает в какой-то сельской часовенке пья­ненький попик, свидетели, гости — все в золотых пого­нах, с саблями, под которыми и прошли молодые от аналоя к пиршественному столу. Все в лучших тради­циях русской старины.

Понятия смещаются, поступки обретают зыбкий, раздвоенный контур. Побег из тюрьмы превращается в романтическое бегство к венцу. Дружки растроганы до слез. А поутру, явившись пред светлые очи самого главнокомандующего, парочка кидается на колени, умо­ляя простить.

Перипетии пьески как бы навязывают главкому ха­рактерную роль «отца невесты». Суровый и непреклон­ный, он обязан смириться перед свершившимся фактом и благословить молодых. И что же Деникин? Покорно входит в образ? По легенде, записанной со слов самого Скоблина, Антон Иванович выслушал, покряхтел и мах­нул рукой: «Шпионаж — это дело мирское, а любовь — она от бога». Короче, отпустил грех, даже платочком к глазам прикоснулся. Точь-в-точь как «папочка» из какого-нибудь бродячего театра.

Можно поверить в такое? В характере это главноко­мандующего? Образованный, умный, гуманный, но ведь вешал, и как вешал! Причем за куда меньшие прегре­шения. Или опять загадка славянской души? Как бы там ни" было, но Скоблин не только не пострадал, но и сумел отхватить генеральские погоны.

Гейдрих так и не разрешил для себя основную за­гадку: кто кого в конечном счете завербовал? Певичка Скоблина или Скоблин певичку. Во всяком случае, он знал, на что шел, умыкнув ее из контрразведки, дей­ствовал не в запале. Если бы сбежал, все бы стало на свои места, но нет же — вернулся. На поверхности романтическая горячка, рыцарская верность даме и долгу, а в глубине — холодный расчет. Восхитительная наглость!

В Париже Плевицкая продолжала пользоваться бе­шеной популярностью. По-прежнему обольстительная, она буквально завораживала слушателей глубоким и нежным голосом, в котором страстно рыдала их соб­ственная тоска. Великолепно декламировала стихи, отдавая явное предпочтение утонченному Георгию Ива­нову:

Гейдрих хорошо представлял себе подобные мело­декламации в полутьме. Под синий пламень жженки, надрывные всхлипы и восторженный вой — в апофеозе. В берлинских кабаках, где собирались русские, было то же самое.

А ведь не утихала молва, что с парочкой, чей дом открыт для каждого, не все чисто. Ничего не действо­вало — обожал эмигрантский Париж.

С особой силой былые подозрения возобновились в тридцатом году, когда при таинственных обстоятель­ствах — похищение? убийство? — исчез глава «Рус­ского общевоинского союза» Кутепов (Александр Павлович, полковник императорской, генерал добро­вольческой армии). Концов сюрте женераль не обна­ружила, но как свидетеля Скоблина допросили. Общее мнение склонялось к тому, что это Плевицкая уже здесь, в Париже, вовлекла мужа в операции ОГПУ. Однако примечательно, что преемник Кутепова генерал Евгений (Людвиг) Карлович Миллер не только не лишил Нико­лая Владимировича доверия, а еще теснее приблизил к себе.

Факт, требующий оценки. Такие люди, как Миллер, как Генерал Краснов, пронесли лютую ненависть к еврейским комиссарам через все превратности судьбы и абсолютно лишены сантиментов. С ними приятно сотрудничать, несмотря на то что иррациональность порой превалирует над точным расчетом. Почти как у рейхслейтера Розенберга, в котором тоже иногда проявляется неупорядоченная стихия Востока. Миллер, пожалуй, более нордичен.

На него имеются полные данные: был генерал- губернатором Архангельска, главнокомандующий вой­сками Северного района, военным министром и управ­ляющим иностранными делами в правительстве Север­ной области. На счету несколько карательных операций и островная тюрьма Иоханга, где ликвидировали нема­ло большевиков. Бежал за рубеж на ледоколе «Ми­нин», бросив на произвол судьбы войска. Чужд эмоций, принимает взвешенные решения, сообразуясь с реаль­ностью. Едва ли его не поставили в известность по по­воду циркулирующих слухов: РОВС сохранил спец­службы. Значит, в курсе, но не придает значения. Оче­видно, есть серьезные основания.

В контакт с СД Скоблин вошел в середине прошлого года, когда маршал Тухачевский сделал короткую оста­новку в Берлине. Гейдрих заинтересовался предло­женным планом и пожелал лично взглянуть на автора. Внешность, манера держать себя лишь подтвердили первоначальные ожидания. Скоблин обладал незауряд­ным даром отыскивать кратчайший путь к цели и следовать по нему, не отягощаясь сомнениями. На первый взгляд, это могло показаться элементарным, почти животным чутьем, обостренным природной или благоприобретенной наглостью.

Но ощущение прямолинейности, даже примитивизма было, пожалуй, обманчивым. Выбор следовал совер­шенно осознанно. За ним стоял кропотливый перебор фактов. Что же до наглости, то наглость скорее добро­детель, нежели порок, тем более если ее питает полней­шее презрение к роду человеческому. Скоблин не ведал внутренних запретов, пережитков моральных табу, за­ведомо обрекающих на поражение в схватке с интел­лектом ледяной стерильности. Доверять подобным субъ­ектам опасно, даже держа их на верном крючке, но сотрудничество может стать исключительно перспектив­ным, по меньшей мере интересным с эстетической сто­роны.

Сформулировав генеральную идею обезглавить Красную Армию руками НКВД, Скоблин привел в под­крепление такую подробную информацию, что Гейдрих заподозрил ход с очень дальним прицелом. Но аген­турная проверка, затянувшаяся, к сожалению, на не­сколько месяцев, полностью подтвердила почти все све­дения. «Почти», ибо не все оказалось возможным про­верить. Двойник так двойник — на том стоит разведка, но по-прежнему смущали пестрые пятна биографии. Даже соотнося всю «романтическую» сторону исключи­тельно к легенде, оставались психологические несоот­ветствия, нюансы, которые хотелось бы прояснить.

Но к главной задаче это непосредственно не отно­силось.

Гейдрих начал осторожно ее прокручивать на раз­ных уровнях, и, чем дальше, тем привлекательнее она выглядела. Даже в том экстренно жгучем случае, если за Скоблиным стояла не только советская разведка, а силы, обладающие большим могуществом, Гейдрих ничего не терял. Более того, сохранялся шанс выиграть при любом варианте.

Поезд прибыл в Шафгаузен в 11.47. Смешавшись с толпой пассажиров, группенфюрер сел в автобус, возивший туристов к знаменитому Рейнскому водопа­ду. В проспекте значилось, что в июле он производит совершенно незабываемое впечатление. Под высоким солнцем, в спектральном трепете радуг. В меру по­любовавшись грохочущими струями, мокрыми кам­нями и мокрой листвой — водяная пыль несла тяжелую грозовую свежесть,— Гейдрих направился к замку Ляуфен. Дом стоял у подножья холма, где сохранились остатки предзамковых укреплений.

— Предположим, я соглашусь немножко помочь дядюшке Джо,— в разговоре со Скоблиным он решил сыграть напрямую.— Но чтобы попусту не трудиться, я должен знать, на ком конкретно сосредоточиться. В разное время и по разным поводам у нас перебывало слишком большое количество людей. Маловероятно, чтобы все они вдруг оказались заговорщиками. Вам не кажется, что в это трудно будет поверить?

—       Поверить? — по лицу Скоблина пробежала вы­мученная, словно бы неживая ухмылка.— Я так пред­ставляю, что это уже не наша забота.

—      И все же, господин генерал, хотелось бы боль­ше определенности. Предпочитаю действовать наверняка.

—       Круг лиц не столь уж широк, чтобы долго ломать голову. Окончательный выбор облегчит имеющаяся у вас информация, если, конечно, ее удастся нужным образом подать.

—      Иными словами, вы не располагаете точным спис­ком?

—       Ни точным, ни каким-либо иным. Как вы пони­маете, его просто не может быть в природе. В том-то и состоит существо плана, что мы берем на себя сме­лость поразмышлять за противника. Полагаю, что не слишком ошибемся.

—       Хорошо,— Гейдрих встал, дав понять, что беседа окончена.— В самое ближайшее время вас проинфор­мируют о моем решении.

Пожалуй, он не был так уж разочарован. Скоблин сказал именно то, что мог или должен был сказать в сло­жившейся ситуации.

Радио передавало, что на улицах Мадрида завяза­лись бои между повстанцами и рабочей милицией. Часть войск осталась верной правительству. Астурийские горняки сформировали вооруженные отряды в поддержку республики. Фалангисты вместе с марок­канскими формированиями вступили в Севилью.

—       Наша борьба представляет собой не только ис­панскую, но и международную проблему. Я убежден, что Германия и Италия сочувствуют нашим целям,— сделал заявление для иностранных газет генерал Франко.

Гейдрих позвал домоправителя (он состоял в чине унтерштурмфюрера) и распорядился договориться о встрече с адъютантом полковника Коновальца.

 

32

Театр начинается с вешалки? Похоже, что виселицы начнутся с театра.

Фантом материализовался. И в том, что лик оборот­ня ни единой черточкой не напоминал о волчьем ос­кале, была гениальная находка создателя. Художест­венное провидение, уловившее музыкальную гамму эпохи. Позывные ее.

У кинотеатров, где демонстрировался «Партийный билет», выстраивались длиннющие очереди. Перекуп­щики брали вдвое и втрое.

Вот, оказывается, какой он, враг народа... Мерзкий пес, ядовитая гадина, а как выглядит? Влюбиться мож­но! Разве такого раскусишь? Тем опаснее. Тем зорче следует всматриваться в лица. Никому нельзя дове­рять — ни жене, ни мужу. «Тип умного, смелого и этим еще более опасного врага»,— выразила общее мнение «Правда», откликнувшись на новаторскую ленту Ива­на Пырьева похвальной рецензией. Шпион и предатель Советского государства, убийца Павел (артист Абрико­сов) разоблачен женой Анной. Теперь зритель видит подонка глазами прозревшей советской женщины. Обо­ротень предстает в его истинном облике. Он жалок и мерзок, его хочется поскорее раздавить, как вредное насекомое.

Впечатление оказалось настолько сильным, что в органы стали поступать заявления, разоблачавшие ин­женеров и местных партийных работников, чем-то похожих на мужественного красавца Абрикосова. Усердно писали брошенные жены. Об этом со смехом рассказывал замнаркомвнудел Берман. Наверное, были сигналы и посерьезней.

За разносами театральных постановок, выставок живописи, творений зодчества зловеще проглядывало стремление подогреть истерию. Определенно что-то го­товилось.

Призраки, коих гонят прочь, обретают свободу во сне. Поэтому театр — этот праздничный сон наяву — превратился в зону особого назначения. Подобно газе­там, в которых — старая российская привычка — наловчились вычитывать между строк порой вовсе и несуществующее, освещенная сцена давала выход за­давленным чувствам. В слове мудрецов и поэтов, в интонациях и манере актерской игры искали ответ на вопросы, которые лучше не задавать. И как востор­женно, как созвучно бились сердца, когда казалось, что приоткрывается некая общая истина, где, как в вол­шебной чаше, можно увидеть свое тайное отражение.

Благосклонное внимание высочайшего мецената еще более распаляло страсти, кипевшие вокруг театраль­ных подмостков. Тут скрещиваются не только видимые всеми прожектора с их разноцветными светофильтра­ми, но и лучи невидимые, подобно рентгеновским, про­свечивающие насквозь грудные клетки и черепа. И часто в мертвенном свете неведомо где установленного экрана те, кому это положено, видели совсем не то, что в натуре. В замкнутом кругу самообольщения и начальство, и рядовая публика, всяк со своей колокольни, выискивали намеки.

Не проходило и недели без очередного разноса. И всякий раз звучал трагическим шепотом вопрос: «За что?» Редакционная статья «Сумбур вместо музыки», с которой начался театральный год (буквально на сле­дующий день после триумфа маленькой Гели), была у всех на памяти. От нее отталкивались, как от эта­лона.

Но тут по крайней мере были ясны истоки: Ста­лин, разгневанный и музыкой, и сюжетом,— томление духа выливается в преступный бунт,— покинул ложу. Сложнее оказалось разобраться с набиравшими гра­дусы обличениями «мейерхольдовщины». «Клоп», «Баня», «Мистерия-буфф» — это же наше, революцион­ное. Это же Маяковский! «Лучший, талантливейший»... Но не перевелись памятливые умники на Москве.

Завзятые театралы вспоминали «Землю дыбом». Кое-кто сохранил и афишу той давней, двадцать третье­го года, премьеры: «Красной Армии и Первому Крас­ноармейцу РСФСР Льву Троцкому работу свою посвя­щает Всеволод Мейерхольд».

Вот и достукался. Негоже художнику заискивать перед властью? А как быть, если все вокруг государ­ственное? И власть требует прославления, даже клас­сику переиначивая в угоду себе?

— Театр, чуждый народу, обществоведению, исто­рии,— изрекает Молотов, посетив премьеру в Камерном. Его дочурка Светлана, наморщив лобик, дает оценки почтительно склоненному режиссеру Таирову. Климент Ефремович, покровитель искусств, тоже поучает. На сей раз — автора пьесы.

На что уж Всеволод Вишневский — гроза гнилой интеллигенции и тот репреманда не избежал. Правда, дружеского, в форме совета: «Как это может получить­ся, чтоб погибала армия?» — «Даю слово большевика в три дня исправить концовку. Армия не погибнет, погибнет только комиссар». Так прямо и отрапортовал, в бравом военморовском стиле, с каким громил Бул­гакова, Пильняка, Колбасьева. Приказ дан, приказ выполнен. Злые языки говорили, что Вишневский при­ходил на читку с маузером, который, как пресс-папье, прижимал листы рукописи. Легко тому, кто так может, а кто не может? И причем, позвольте спросить, здесь святое искусство? Если Таирова с блистательной Коонен и тех начинают понемножку поклевывать, то с чем, извините, останемся? С театром зеков? Из зоны в лаг- клуб труппа шагает строем. Стрельников, сменив буш­лат с номером на фрак, лезет в оркестровую яму. На­чальник крепостного театра великой эпохи тоже дает премьеру — «Холопку».

Булгакова «Правда» ударила с особым коварством: «Внешний блеск и фальшивое содержание». Казалось бы, какую фальшивку можно усмотреть в постановке филиала МХАТа «Мольер»? Историческую? Но исто­рический фон достоверен. Идейную? Но без натяжки трудно перекинуть мосты от эпохи Людовика-Солнце к историческому материализму. Намек на абсолютизм? Хорошо-с, предположим на минуточку, что Людовик — это Он. Кто же тогда Мольер? Сам Булгаков?,.

То-то и оно, что все не так просто.

Рецензент высмотрел главное — общечеловеческую трагедию и, в чем, собственно, весь ужас, не постеснял­ся записать это в вину. Не в прямую, понятно, более тонко, через реплику Мольера (артист М. Курейко из Чимкента): «Ваше величество... ведь это же бедствие, хуже плахи... За что?!»

Вот именно: «За что?»

Чего и говорить: звучит убийственно современно. Отсюда и тон, и грозный оргвывод: «Яншин (Бутон) своей игрой лишь усугубляет порочность пьесы».

Бедолага Яншин просто подвернулся под руку. Иг­рал талантливо, весело, не усугубляя. Требовалось за что-нибудь уцепиться, дабы сформулировать обвине­ние против драматурга и труппы, вот и хлопнули по Яншину (Бутон). Любой актер (персонаж) мог бы ока­заться на его месте.

Тухачевский очень жалел, что не посмотрел «Молье­ра», прежде чем пьесу сняли с репертуара. Пожалуй, в этом году он вообще по-настоящему не бывал в театре. Только в Большом на закрытых спектаклях, когда по­лагалось быть.

А сейчас и пойти некуда: лето.

Разве сюда?

Московские труппы гастролировали по Союзу, и в помещении МХАТа играли украинские актеры. Давали «Много шума из ничего».

Тухачевский соблазнился и взял билет в ложу; только-только начался второй акт. Семья отдыхала на даче в Покровском-Стрешневе, возвращаться в пустую квартиру не хотелось, а ехать, хоть и недалеко, пока­залось поздновато.

После залитого светом фойе Михаил Николаевич не сразу разглядел в сумрачном бархатистом уединении единственного соседа, а узнав Радека, даже обрадо­вался:

—      Карл Бернгардович?

—      Что? — он встрепенулся.— Ах, это вы... Вот мы и встретились снова. Да вы, батенька, неисправимый театрал!

—      Теория вероятностей, Карл Бернгардович.

Тухачевский вспомнил, что последний раз сидел рядом с Радеком на премьере в ГОСЕТе. Михоэлс играл Лира. И как играл! Об этом долго шумела теат­ральная Москва. В антракте зашли за кулисы, поздра­вить. Масса букетов, корзин, полно народу. Кажется, были Качалов, Завадский, Иван Козловский, Андро­ников, Алексей Толстой... Словом, весь цвет. Потом у кого-то в гостях, когда Тухачевский оказался вдвоем с Михоэлсом, артист сделал неожиданное признание, надолго запавшее в душу:

—      Я мог бы и хотел поставить «Гамлета» или «Ри­чарда Третьего», но отложил на будущее. Само время плачет слезами Лира. Это трагедия обанкротившейся ложной идеологии.

—      А неблагодарность, предательство?

—      Есть и это, но тема неблагодарности стара, как Ветхий завет. Она второстепенная у Шекспира.

—      Что же тогда основное, Соломон Михайлович?.. Банкротство?

—      Мы постигаем это через позднее прозрение Лира, когда, согбенный под ударами судьбы, он жаждет смер­ти. Помните?.. «Бездомные, нагие горемыки! Где вы сейчас? Чем отразите вы удары этой лютой непогоды в лохмотьях, с непокрытой головой и тощим брюхом?..» Как я мало думал об этом прежде...

«Много шума из ничего» шла своим чередом, а Ту­хачевский, почти непричастно к сцене, думал о том, как все тесно, почти роковым образом связано: жизнь, судьба, искусство, политика — разные лики еди­ной реальности. И в центре — трагедия, смерть.

Шостакович и Пастернак это чувствуют. Пильняк — тоже... Загадочная кончина Фрунзе, непонятное убийст­во Котовского. Получала развитие именно та ноющая, как задетый нерв, мысль, что мимолетно коснулась сознания еще там, возле обсыпанного цветами гроба.

Горький умер вовремя. Новая эпоха требовала сов­сем иного искусства.

Шепот Радека отвлек Тухачевского от невеселых раздумий.

—      Я тут затеял одну статейку,— Карлуша жарко дохнул в самое ухо.— Нельзя ли разжиться в этой связи последними данными о росте вооружений в кап­странах? Англия меня особенно интересует.

—      Думаю, это возможно. Здесь как раз Путна — позвоните ему. В случае чего, можете сослаться на меня.

—      Вот спасибо!

В зале зажегся свет. Вяло похлопав, Тухачевский и Радек встали.

—      Не хотите в буфет? Я бы выпил стаканчик сель­терской — умираю от жары.

—       Не поможет. Лучше совсем не пить. Пожалуй, удеру»— Михаил Николаевич подал на прощание руку.— Уйма дел. Я ведь случайно заскочил.

Отпирая замок, Тухачевский слышал звонки теле­фона. Звонил Иона Якир:

—      К тебе можно нагрянуть? — деловито спросил он.

—      Жду,— так же коротко ответил Михаил Нико­лаевич.

Якир приехал минут через десять.

—      Я только что видел Шмидта... Ты знаешь, чтоонв тюрьме?

—      Как тебе удалось! — поразился Тухачевский и покачал головой.— Когда ты приехал?

—      Я здесь уже четвертый день... Меня отговаривали, но, пойми, я не мог иначе. Кузьмичев, Коля Голубен­ко... Что творится, Михаил Николаевич? — Якир говорил отрывисто, короткими затяжками хватая воздух после каждой фразы.— Ничего, если я закурю?

—      Ты неважно выглядишь... Хочешь нарзану?

—      Нет, а впрочем, давай.

—      Присядем? — Тухачевский откупорил бутыл­ку.— Льда нет, извини,— наполнил хрустальный фу­жер, подвинул пепельницу — тяжелую тропическую ра­ковину.

—      Чего там,— Якир жадно, большими глотками выпил и так же торопливо принялся глотать дым.

—      Я знаю об арестах,— дав ему немного прийти в себя, сказал Тухачевский.— Ты поступил благород­но, хотя, наверное, следовало семь раз подумать.

—      При чем тут это? Умные головы отговаривали, но это выше меня. Какие мы коммунисты, если будем молчать в тряпочку? Что делается с людьми? Амелина как подменили. Разве что на колени не падал — не пус­кал в Москву. Не понимает, дурак, что если у нас под носом действительно орудовали шпионы и террористы, то наше место рядом с ними — в камере. Я был бы последним идиотом, если бы промолчал.

—      Не горячись, все не так просто, как тебе кажется.

—      По-твоему, Дмитрий — шпион, заговорщик?.. То- то и оно! Наших боевых товарищей обвиняют в диких, совершенно абсурдных вещах, а мы трясемся, как бы чего не вышло... В общем, я позвонил самому.

—      Он тебя принял? — не проявив удивления и как бы заранее зная ответ, спросил Тухачевский.

—      Сказал, что такими делами не занимается и посо­ветовал обратиться к Климу.

—      Почему к Климу?.. Это уже совсем интересно.

—      Разговор был неплохой, ты не думай. Правда, короткий.

—      Ты хорошо помнишь, что он тебе сказал? До­словно.

—      Дословно? «Не волнуйтесь, товарищ Якир, если они ни в чем не виноваты, их обязательно освободят...» Примерно в этом роде. Что еще в таких случаях говорят? Потом он завел речь о командировке во Францию, и стало как-то неудобно возвращаться к вопросу. Честно говоря, я думал, что он направит меня к Ежову.

—      Понятно,— Тухачевский задумчиво размял паль­цы. Включил настольную лампу: показалось темно­вато.— И что Ворошилов?

—                     Когда мы увиделись, я понял, что он уже в курсе. Слушал очень внимательно. С моими доводами вроде бы согласился, но объяснил, что обвинения крайне серьезные. Я продолжал настаивать, и он позвонил тут же, при мне, туда.

—      Кому, интересно?

—      Я так понял, что не Ягоде — выше.

—      Ты, конечно, рубанул свое любимое: «Ручаюсь головой»?

—      Поговорили спокойно. И вообще, сначала он от­несся довольно сочувственно... Это было утром, около десяти, а в шестнадцать часов меня вызвали. Тон был уже совершенно иной. Ознакомил с показаниями и сразу же закатил истерику. Потом немного остыл и, покрыв меня матом, стал изъясняться в любви. По- свойски, по-простому. Ты же знаешь его. А я сидел, словно в воду опущенный. Не из-за мата, конечно... В другой обстановке я бы ему показал, как орать, но тогда у меня язык отнялся. Ситуация просто дичай­шая,— Якир раздавил окурок и тут же зажал в зубах новую папиросу,— Дмитрий признался, что хотел застрелить Ворошилова у меня в кабинете. Представ­ляешь? Я не могу даже перечислить все, что там было: подготовка восстания, продажа Украины — бред су­масшедшего! Я так и сказал: «Ему место на Сабурке, а не на Лубянке».

—      Сабурка — это что?

—       Так, выскочило случайно, по старой памяти... Харьковская психиатричка. Как-то мне пришлось про­ведать там нашего парня-танкиста... Ворошилов, навер­ное, ничего не понял. Какая еще Сабурка? Меня, по­нимаешь, всего колотило, и потому спуталась последо­вательность, но существо от этого не страдает. Короче, я потребовал встречи с Дмитрием. И тут он испугался. Даже голову в плечи втянул. «Опомнись, Иона, не делай глупостей, ты восстановишь против себя всех, будет только хуже...» Известная песня. Он струсил, Миша! Ты понимаешь? Член Политбюро, нарком!

—      Странно, что тебя это удивляет.

—      Нет, таким я его еще не видел. Это была картина... И тут я вдруг успокоился. На душе мерзко, словами не передать, а в голове абсолютная ясность. Диспози­ция, как говорится, определилась... «Климент Ефремо­вич,— говорю,— я не раз имел удовольствие видеть вас в Киеве. Для КВО каждый ваш приезд был как праздник. Мой кабинет вы знаете. Как, по-вашему, можно там выстрелить — не важно в кого — и при этом остаться целым? Если Шмидт действительно замышлял нечто подобное, значит, он не в своем уме. Пусть его покажут врачам».

—      Так и сказал? — впервые за все время оживился Тухачевский.— А он?

—       Жалкое зрелище. Завел все ту же пластинку: «тяжелые обвинения», «признательные показания», «заговор» ~ И что меня больше всего насторожило — приплел зачем-то Туровского, мутно, расплывчато, дес­кать, и Семен чего-то такое «прошляпил». Значит, не у нас одних, а и в ХВО не все ладно. Тут я и напомнил ему приказ номер сто восемьдесят два. «В мешке,— го­ворю,— шила не утаишь. Если был заговор, то почему никто ничего не заметил? Почему заговорщики никак не проявили себя? И сколько их вообще, заговорщиков? Шмидт с Кузьмичевым? Маловато что-то для такого предприятия. С чем они собирались выступить? С тан­ковым корпусом и авиабригадой? Абсурд получается, Климент Ефремович». И ты знаешь, он вдруг что-то такое понял. «А при чем здесь приказ?» — спрашивает. «Как же, товарищ нарком, объявили вы нам благодар­ность? Кучинскому, Дубовому, Амелину, Туровскому, мне?.. А за какие заслуги? За маневры, которые, как теперь выясняется, должны были увенчаться таким,— говорю,— фейерверком? Мы, выходит, «прошляпили», а вы нас за это по головке погладили? Сказавши «А», говори «Б»: пусть и нас тогда допросят в НКВД. Дубо­вой командовал «синими», Туровский — «красными», но маневрами руководил я. С меня и начинайте».

—       «Безумству храбрых поем мы славу»,— через силу улыбнулся Михаил Николаевич. Смерть Горького не выходила из головы. Предчувствие, интуиция — называй, как хочешь, но оно подступало, неотврати­мое. Разнородные признаки множились, складывались в еще фрагментарный, но давно предугаданный кон­тур. Иона, забубённая головушка, так и не понял, в какую ввязался борьбу.— Выходит, ты на испуг взял?

—      Не надо иметь семь пядей во лбу, чтоб сообразить. Когда касается собственной шкуры, он очень даже чув­ствительный. Сам вызвался переговорить с кем надо. Назавтра в десять тридцать мне устроили встречу,— не докурив папиросу и до половины, Якир потянулся за новой.— Я с трудом узнал Дмитрия, это был совсем другой человек. Лунатик, марсианин... Если бы ты видел его глаза!

—      Где это было?

—      В тюрьме, Миша, в тюрьме, в крохотной комна­тушке без окон... «Правильно ли записаны ваши пока­зания?» — спросил я. «Нет, неправильно,— отвечает,— никакого покушения против товарища Ворошилова я никогда не замышлял». Как тебе нравится? Он хотел что-то добавить, но они не разрешили: «Никаких под­робностей». Ничего не поделаешь, раз не положено. Дмитрий спросил, могу ли я передать его письмо Воро­шилову. Я сказал, что могу.

—      И что он пишет?

—      Я вручил, не читая. Полагаю, что так будет правильнее. Есть, понимаешь, нюансы... Пусть разби­раются сами.— Якир сосредоточенно замолк, заново переживая тягостную сцену.— Вынужденно принимая письмо, Ворошилов повел себя странно и непоследо­вательно. Сначала поддакивал, почти лепетал, потом вдруг вскипел и разразился бранью. «Опять ты высо­вываешься! — бросил в сердцах.— Не умеешь ценить доброе* отношение. Смотри, Иона Эммануилович, не обожгись...»

—      Будешь ожидать тут или вернешься к себе? — Тухачевский принес кухонное ведерко и вытряхнул пепельницу.

—      Пока не знаю.

—       Ты все сделал, как надо, даже больше, чем мог. Дальнейшее от тебя не зависит... Каков бы ни был результат. Мой тебе совет: отправляйся в Киев, пока твои орлы со страха не наделали глупостей.

—      Пожалуй, ты прав. Тем более, послезавтра у нас Политбюро.