Крупномасштабную карту демилитаризованной зоны первым вывесил у себя в ателье личный фотограф фюрера Гофман. На другой день она появилась в витринах дорогих магазинов Лейпцигерштрассе и Курфюрстендама. С часа на час ожидали официального заявления.
В клубе для иностранных журналистов было не протолкнуться. Особенно в баре, где вперемешку с корреспондентами толпились разговорчивые чиновники из министерства пропаганды и примелькавшиеся девицы. Прямо за столиками, уставленными пивными кружками, набрасывались строки корреспонденций. Слухи сходились на том, что в Рейнскую область будет направлено не менее тридцати тысяч солдат, и каждому хотелось передать новости первым, благо телефоны и телетайпы работали до глубокой ночи. Рейхсминистр Геббельс, в чьем ведении находился клуб, позаботился, кажется, обо
всем: рабочие комнаты с машинистками, газеты и журналы со всего мира, уютный ресторан с более чем умеренными ценами. Дежурные блюда: картофельный салат, свиные ножки, татарский бифштекс с желтком и мелко нарезанным луком — готовили ничуть не хуже, чем в «Адлоне».
Но сегодня ресторанная кухня не пользовалась особым спросом. Свирепо прокуренный бар притягивал истомившихся ловцов новостей, словно оазис в пустыне. Голод забивали галетами и подсоленной редькой, по-баварски. Ожидание невольно сближало людей. Позабыв про разумную осторожность, случайные соседи делились самыми смелыми предположениями. Сенсационные догадки рождались на пустом месте и тут же лопались, подобно пузырькам оседающей пены. Как всегда, кто-то не выдерживал и, торопливо исчеркав фирменную картонку, пропадал в дыму. Его провожали настороженные взгляды: «Неужели что-то пронюхал?» Слабонервные бросались к телефонам. Полностью подготовить корреспонденцию хватило выдержки у одного Ширера. Ему осталось только вписать в пустые места общее количество и названия вводимых частей и еще две-три официальных цитаты. Американец предлагал пари — пять против одного,— что уже завтра немецкие бронемашины пересекут демаркационную линию.
— Остановить Адольфа сможет лишь хороший щелчок по носу. Однако пока подобного храбреца не нашлось,— сказал он Брайну Остину из лондонского «Обсервер».— Поэтому все будет, как у него в « Mein Ка mpf», точно по писанию. Странная ситуация: гангстер честно предупреждает, чей банк и когда он собирается брать, но публика почему-то принимает его за шутника. Нет, лично я верю этому парню. Для шуток у него есть мистер Геббельс. Впрочем, и он рубит правду, когда захочет.
Остин согласился поставить десять марок, когда стало ясно, что сегодня уже ничего не произойдет.
Первый секретарь полпредства Евгений Гнедин проторчал в клубе почти до четырех часов. В сущности, безрезультатно хотя и не вовсе зазря. Осведомленный сотрудник МИДа проговорился (трудно судить — случайно или намеренно), что в верхах всю неделю шли напряженные совещания, но сейчас как будто достигнуто полное единогласие — фюрер завтра выступает в рейхстаге.
Гнедин исполнял обязанности пресс-атташе. Сведения, почерпнутые за кружкой, порой оказывались весьма кстати, а газеты «Правда», «Известия» и «Красная звезда» поступали в местный киоск прежде полпредства. Так что жаловаться не приходилось.
Докладывая полпреду, Гнедин подытожил свои ощущения:
— Нет дыма без огня, Яков Захарович, нервозность жуткая, определенно что-то готовится.
— Что именно, мы примерно догадываемся,— Суриц согласно кивнул.— Но насчет выступления Гитлера — любопытно. Это не блеф? По моим сведениям, рейхстаг соберется только на следующей неделе.
— Все возможно... Я специально проехал мимо, но не обнаружил особой активности. Здание не оцеплено.
— На сегодня, видимо, все,— полпред взглянул на часы.— Но будем готовы. По части сюрпризов они мастаки.
— Оповестят, надо думать, заблаговременно.
— Едва ли нацисты пойдут на попятную. Речь конечно же будет выдержана в резко антисоветских тонах. Как же иначе? Мне, полагаю, присутствовать не обязательно, а вы поезжайте. Личные впечатления тоже важны, Евгений Александрович.
— Но если он обрушится на нас с очередной порцией клеветнических обвинений, то...
— Действуйте по обстоятельствам,— на полуслове прервал полпред и сразу же заговорил о другом.— На днях ожидается прибытие делегации во главе с товарищем Бухариным проездом в Париж. Если понадобится ваше участие, я дам знать.
Сообщение в тот день так и не поступило. Заседание кабинета в рейхсканцелярии продолжалось до позднего вечера. Мнения насчет денонсации Локарнских соглашений разделились.
— Со всей ответственностью должен предупредить, что армия не готова оказать серьезное сопротивление французам,— Бломберг повторил прежние доводы:— Мы окажемся перед лицом превосходящих сил противника, что будет иметь самые пагубные последствия.
— Франция не выступит! — с уверенностью провидца заявил Гитлер.— Франсуа Понсе подтвердил это еще раз.
— Международная ситуация переменчива,— деликатно, но недвусмысленно Нейрат поддержал военного министра.— Вступление в Рейнскую зону вызовет непредвидимые осложнения дипломатического характера.
— А также финансового, — подсказал Ялмар Шахт.— Французские банки вкупе с англичанами могут перекрыть нам кислород.
— Я иду на осознанный риск! — Гитлер отмел возражения министров, поочередно окинув каждого напряженным взглядом.— Они проглотят эту пилюлю, можете не сомневаться. Меня не только не волнует, но даже радует франко-советский пакт! Голосование в палате продемонстрировало подлинную расстановку сил. Половина французов отказывается от союза с Россией и Чехословакией, вместе взятыми. Старая система союзов, таким образом, ничего не стоит. Мы предложим им новую! Мы пообещаем им двадцать пять лет мира и спокойствия! И, будьте уверены, они ухватятся за это!
— На днях должно состояться голосование в сенате,— Нейрат сделал последнюю попытку отсрочить решение.— Возможно, результаты окажутся более благоприятными.
— Бессмысленная потеря времени,— коротко прокомментировал Гесс.
— Мы и так слишком долго терпели,— поморщился Геббельс.— Ваши опасения унизительны, господа!
— Войны не будет,— Геринг одарил Бломберга кроткой улыбкой. Он был готов на все, лишь бы свалить упрямого осла. Он, второй после фюрера человек, вынужден терпеть указания такого ничтожества?! Не как президент рейхстага и рейхсминистр, разумеется, а всего лишь в качестве командующего «люфтваффе». Но суть от этого не меняется. Пердунов с Бендлерштрассе пора утихомирить. Гейдрих прав. Иначе не мы им, а они нам начнут диктовать политику. От одной только мысли об этом появлялась горечь во рту.— Сарро с Фланденном дали нашим друзьям торжественное обещание избегать конфликта,— объяснил он елейно.
— Вы полагаете, генерал, что я принимаю решения, не согласуясь с данными военной разведки? — обдуманно вспылил Бломберг. Полемизировать с Гитлером, обращаясь к Герингу, было несколько легче.— В стратегическом отношении мы не подготовлены к конфликту.
— Но и отступать никак нельзя,— сдерживая ярость, Геббельс пригладил хохолок на макушке.—
Дать отбой в такую минуту? Немыслимо! История не прощает трусости.
— По-моему, не стоит драматизировать ситуацию,— Нейрат сделал примирительный шаг.— Об отступлении не может быть и речи, тем более что нас не связывает точная дата. Господин министр пропаганды не должен ослаблять усилий, напротив, действия противника заслуживают самого решительного осуждения. Воля фюрера и судьба обязывают немецкий народ выступить на защиту своих неотъемлемых прав. И мы ответим на брошенный вызов, но в должный час... Когда окончательно будем готовы.
— Этот час пробил,— положив руки на полированный стол, Гитлер откинулся на высокую прямую спинку канцлерского кресла. Его свинцовые с желтизной глаза тронула влажная поволока.— Мы войдем в Рейнскую зону,— он всем туловищем повернулся к военному министру.— В случае малейшего осложнения войска будут тут же отведены назад. Но я уверен, что бог избавит нас от этого испытания.
— Судьбоносное решение! — проникновенно выдохнул тучный Геринг.
— Риск без риска,— благодарно отреагировал Геббельс, вновь оглаживая безмерно далекий от нордической олихоцефалии череп.— Уловка Зигфрида.
— Ну что скажете,генерал? — мстительно усмехнулся Геринг.
Бломберг беспомощно оглянулся на Шахта и Нейрата, но не получил поддержки. Коллеги сидели, опустив глаза. Ход фюрера можно было расценить как угодно: дерзкий, рискованный, беспринципный, но он разом кончал всю партию.
«Шулер, который ловко выбросил кости»,— нашел наконец подобающее определение военный министр. Он просто не знал, что ответить. Фюрер мыслил в четвертом измерении, вне привычных понятий. Соглашаться с ним было столь же унизительно, как и спорить. Но молчание опасно затягивалось. Пришлось согласиться.
— Если есть на земле человек, выражающий интересы всего народа, то этот человек — я,— сказал Гитлер.— Меч всегда решал в конечном счете.
Члены кабинета, отдав прощальный поклон фюреру, покинули длинный с прямоугольными колоннами зал. Герингу удалось пересидеть всех, даже Гесса, который никак не мог оторваться от своих бумажек. Министр без портфеля для пущего сосредоточения обычно чертил человечков. На сидении его обитого огненной кожей стула с тисненным золотом имперским орлом остался забытый листок с каракулями. Геринг так и не решился его подобрать.
— Я удивлен поведением генерал-полковника Бломберга, мой фюрер. Мне еле удавалось себя сдерживать.
— Будем терпеливы к слабостям ближних,— Гитлер был явно не расположен к беседе.
— У слабостей тоже имеются границы,— Геринг все же решил воспользоваться моментом.— Генерал-полковника Фрича, к примеру, полиция засекла на очень некрасивых вещах. Прямо-таки омерзительных для германского воина. Теперь, когда...
— Вот именно — теперь! — сцепив руки внизу, Гитлер переступил с ноги на ногу и, поскрипывая нерасхоженными подметками, направился во внутренний покой.— Не создавайте нам лишних трудностей,— сказал вполоборота.— Уймите вашу полицию.
Снова на карту поставлено все — судьба Германии и его собственная судьба. На краю ночи. Воля и представление — в единый порыв. И будет так!
Утром в канцелярию Нейрата были приглашены послы Англии, Франции, Бельгии и Италии. Вручая правительственный меморандум, министр иностранных дел был предельно краток:
— В силу вышеизложенного имперское правительство заявляет об отказе от Локарнских соглашений и о незамедлительном занятии Рейнской зоны германской армией.
По сути это была вербальная вариация официального текста:
«В интересах естественного права народа защищать свои границы и сохранять свои средства обороны германское правительство восстановило с сегодняшнего дня полную и неограниченную суверенность империи в демилитаризованной зоне Рейнской области».
Подняв на каски очки, мотоциклисты в кожаных куртках уже неслись по мокрому шоссе мимо колышков, к которым были подвязаны черные перезимовавшие лозы. Толпа на раскисших обочинах с визгом и хохотом шарахалась от холодных брызг. На площадях возле ратуш стояли бочки с рейнским вином. В кипящих чанах поспевали сосиски. Девы в вязаных шапочках и пестрых передничках забрасывали солдат подснежниками. Местные штурмовики обеспечивали порядок. Выбросив руки, кричали: «Хайль!» Бургомистры в последний раз пробегали глазами торжественные речи. Но моторизованные колонны продвигались без остановок.
За полчаса до начала операции поступил приказ: в случае появления французских войск боя не принимать и немедленно отступить на свою территорию.
Пока кругом были только свои. В небе кружили эскадрильи «юнкерсов» и «мессершмиттов». Офицеры в закрытых «хорьхах» и «опелях» облегченно перевели дух. Пехотные полки, зенитчики и авиационные части беспрепятственно вступили в Кельн, бронетанковые части — в Майнц и Франкфурт-на-Майне.
В журналистском клубе раздавали долгожданный меморандум.
— Не волнуйтесь, господа,— успокаивал уполномоченный по печати Дитрих.— Хватит на всех.
Основная вина возлагалась на Францию, которая первой нарушила локарнские обязательства, подписав договор с Советским Союзом. Тем не менее германское правительство заявляло о своей готовности заключить с Францией и Бельгией пакт о ненападении сроком на двадцать пять лет. Мирные заверения занимали добрую половину текста: предложение воздушного пакта, даже возвращение в Лигу Наций, «если вопросы о колониальном равенстве и об отделении пакта Лиги Наций от Версальского договора станут предметом дружественных переговоров».
— Только начал в Европе и уже лезет в Африку,— ухватил самую суть Уолтер Ширер.— Не с Абиссинии началась мировая война. С поджога рейхстага. Нас ждут веселенькие деньки.
Забрав свои десять марок, он поехал в оперу Кролля, дабы загодя занять место в ложе прессы. Пригласительный билет, полученный в министерстве пропаганды, лежал у него в кармане.
— Речь фюрера будет транслироваться по радио на весь мир! — оповестил Дитрих.
Для тех, кому отказали в билете, это было слабое утешение. Каждый мечтал быть причисленным к избранным. Суетное стремление, обостренное тайным воздействием чужой и враждебной среды. Опасный газ ее проникал даже сквозь фильтры неприятия, незаметно смещая акценты. Не у всех, но у многих. Молотом по наковальне била в виски звенящая мысль, что именно здесь, в столице «тысячелетнего рейха», выковывается завтрашний день мира; сверкающий сталью и ужасом, в дыме и пламени. Минуя критические барьеры рассудка, тотальная пропаганда вползала в глаза и уши. Неподконтрольно претерпевала метаморфозы податливая глина инстинкта. За партиями стоят определенные группировки, за движением — аморфная масса. Логика и рассудок — выкрутасы мирового еврейства. Толпой управляет священный инстинкт. Четко организованные пространства цвета: красное, белое, черное. Броскость плаката, сведенного к примитиву. Хлесткая доходчивость лозунга, вбиваемого в голову повсеместно и ежечасно. Газеты, радио, транспаранты, афиши, спичечные коробки и картонки в пивной — всюду одни и те же комбинации ненароком заученных слов. Просочившись внутрь, они и возникали изнутри при случайном взгляде, при беглой ассоциации. Словно непроизвольный отклик души, сдавленной твердеющей коркой. Первозданную глину ожгло огнем. Огненный знак — знак движения. Факельцуги, парады, армейский строй.
«Один рейх, один народ, один вождь!»
И ясен прямой путь, и проста конечная цель, сведенная к тотальной единице: Европа, Мир, Вселенная!
Нет цели светлей и желаннее: В осколки весь мир разобьем! Сегодня мы правим Германией, А завтра всю землю возьмем.
Ангельские личики умытых, прилизанных мальчуганов в коротких штанишках, с кинжалами на бедре. Высокий, солирующий в солнечное небо дискант: «Герма-а-а-а-ни-и-е-е-е-й»...
И слезы умиления на глазах.
И уже берут, берут. Под бой барабанов на трехцветной перевязи. Под грохот оркестров. Под украденную мелодию:
Когда граната рвется, От счастья сердце бьется!..
Шаг, шаг, шаг. Равнение голов. Согласованный взлет барабанных палочек.
Медсестры в форменных пелеринах — строем. Горняки в черных мундирах — шеренгами. Девушки в одинаковых блузах — в ногу.
Флюиды экзальтации атмосферным электричеством растекались по воздуху.
Цепи «трехслойной» охраны: полиция, штурмовые отряды, СС — взяли в кольцо оперный театр. Обезображенный пожаром старый парламент — отсюда до него было метров триста — сиротливо просвечивал арматурой прогоревшего купола. В ту достопамятную ночь Геринг пошутил, что опера важнее рейхстага, и сбылось по слову его. К ремонту так и не приступили. Поговаривали, что гауляйтер столицы Геббельс собирается перенести на новое место памятник Бисмарку вместе с сопровождающими фигурами: дородной Германией, Атласом и Зигфридом, что тяжким млатом ковал неустанно государственный меч.
Охрана стояла по всему маршруту, которым должен был проследовать сопровождаемый мотоциклистами открытый кабриолет вождя. Это была его счастливая выдумка, по сей день вызывавшая восторженный трепет. На тротуарах негде было повернуться. За спинами рослых эсэсовцев стояли сбитые в плотные отряды бойцы трудового фронта, трамвайные кондукторы, немецкие девушки и прочие представители корпораций. Неорганизованная публика, заполнив промежутки, была отжата к стенам домов. Прорваться на Вильгельмштрассе, Унтер ден Линден или ведущую к опере аллею за Бранденбургскими воротами почитали за счастье. Только бы увидеть его , хоть одним глазком! Бросить букет, выкрикнуть здравицу. Находились и простаки, чаявшие вручить прошение. Бывали случаи, когда какой-нибудь истеричке с цветочками удавалось пролезть через оцепление. Один старик даже выскочил на дорогу и сунул- таки письмо бдительному адъютанту. Эпизод попал в кинохронику. Весь рейх пришел в умиление, хотя кое- кому крепко надавали по шее. Словом, незапланированные инциденты были нежелательны. Агенты в штатском нервно поглядывали по сторонам.
«Каждому свое». Старый девиз прусского ордена Черного Орла незримо витал и над бывшим Королевским театром. Проверка документов следовала на каждом шагу. Режимный порядок включал в себя неукоснительную регламентацию.
За полчаса до начала действа театральный зал заполнили депутаты и гости. Видные промышленники, чиновники министерств и партийные функционеры заняли кресла в партере. Правое крыло первого яруса заполнили генералы и адмиралы. Все явились в парадной форме и при полных регалиях. Депутаты в подавляющем большинстве тоже были в мундирах различных ведомств. Преобладали коричневые рубашки штурмовиков и черные с серебром френчи эсэсовцев. С выборами было покончено. Нынешние законодатели империи назначались приказом фюрера и получали жалованье из партийной кассы.
Дипломатический корпус расположился в ложах бельэтажа. В верхние ярусы пропускали по гостевым билетам. Там же находилась и иностранная пресса. Почти все места, отведенные дипломатам, были заняты. Отсутствие послов Франции, Англии, Советского Союза и Польши сразу бросалось в глаза. Чехословацкий посланник Войтех Мастный, однако, на обструкцию не решился.
На сцене, где распластала длинные крылья птица с крючковатым крестом, возвышались правительственные скамьи.
Предгрозовое затишье пронзил визгливый возглас: «Фюрер!» Из оркестровой ямы грянул марш. Грохот откидных сидений и стук каблуков слились с барабанным боем. Рейхстаг приветствовал Гитлера громом Вотана. Под рев троекратного «хайль!» сопровождаемый Гессом и Герингом, он пересек сцену; повернувшись к залу, вскинул руку к плечу. На нем были сапоги, подпоясанную солдатским ремнем блузу штурмовика скромно украшал «Железный крест».
Когда зал несколько приутих, фюрер, раскланиваясь и пожимая руки, деликатно опустился на крайнее место в первом ряду.
Тучный Геринг молодцевато взбежал на самый верх и плюхнулся в тронное кресло.
Справа от фюрера сидел президент национал-социалистской ассоциации правоведов Франк, за ним — Нейрат, министр юстиции Гюртнер и Геббельс. Стиснув виски, министр пропаганды вчитывался в речь фюрера. Шахт и прочие члены кабинета расположились в следующем ряду, а у подножья трибуны изготовились к записи стенографистки и референты во главе с Дитрихом. Перед ним тоже лежала машинописная копия речи. В его задачу входило следить за возможными изменениями. Ни одно слово, ни единая пауза не должны были пропасть втуне.
Из зала жадно следили за малейшими перипетиями пантомимы. Взгляды, кивки, движения губ — все вызывало жгучий интерес. Словно приоткрывались таинственные покровы, и можно было что-то угадать, вычислить, прочитать по лицу. Завораживало ощущение приобщенности к непостижимой магии власти.
Угадав момент кульминации, Геринг спустился с Олимпа и открыл внеочередное заседание рейхстага.
— Мой фюрер! Я приветствую вас в этих священных стенах от имени германского народа! — провозгласил он, вызвав новый прилив восторга.
Речь началась сравнительно спокойно. Поправив галстук, заколотый партийным значком, Гитлер скучающим тоном повторил уже известный всем меморандум. Несмотря на хорошую акустику, его скрежещущий голос то возвышался, то падал до едва различимого шепота. Все развивалось по отработанному сценарию. Гортанный скрежет постепенно усилился, окреп, движения обрели порывистость. Бурно жестикулируя правой рукой, оратор принялся загибать пальцы. Их явно не хватало для подсчета чужих прегрешений и собственных обид. Пришлось пустить в дело другую руку. Теперь он хватался за голову, горестно раскачиваясь на трибуне, словно на палубе тонущего корабля. Судорожно сжав кулаки, метал угрозы, пока неопределенные.
Первые упоминания западных демократий, еврейства и международного коммунизма высекли искры праведного негодования. Срываясь на крик и впадая в неистовство, фюрер буквально гипнотизировал замерших слушателей. Казалось, между ним и аудиторией натянуты токопроводные жилы. Посылая будирующий сигнал, он как бы заранее предугадывал отклик. Резкие переходы вызывали внезапный хаос, приостановку дыхания, когда обескровленный мозг, не понимая слов, дрожит от заряда ненависти. В нужный момент, как на арене с хищниками, изготовившимися к прыжку, следовал громкий хлопок бича. Враг назван по имени, эпохальные задачи определены. Лозунг, ставший неотъемлемой субстанцией естества, воспринимался как откровение. Перекрывая шквал оваций, оратор давал полный выход эмоциям. Он гримасничал, буйствовал, топал, сотрясая микрофоны, и брызгал слюной. Словно шаман или медиум, которым завладели злобные духи. Казалось, вот-вот начнется припадок падучей с пеной и закатыванием глаз.
Артистически дирижируя настроением публики, Гитлер пускал в ход тщательно отработанные приемы. Даже импровизируя, не терял над собой контроля. Он увлекался, упоенно фантазировал, искренне наслаждаясь вдохновенной игрой, но не отступал от партитуры. Выдав незапланированный пассаж, он наклонялся к референтскому столику и давал указания насчет стенограммы. Справившись по тексту, Дитрих тут же вносил соответствующую поправку. Иностранные корреспонденты понимающе ухмылялись, дипломаты сидели с каменными лицами.
Маскируя вынужденные перерывы глотком воды, фюрер отбрасывал упавшую на лоб косую челку. Иногда он улыбался, приводя курьезное, по его мнению, высказывание зарубежной печати. Оскал разгоряченного, издерганного гримасой лица выглядел жутковато.
Угрозы в адрес Москвы прозвучали в один из таких моментов «просветления». Выбрасывая обвинение за обвинением, рейхсканцлер долго не мог остановиться, наверное, и сам не знал, как закончить длинный период, где концы никак не вязались с началом. Возможно, поэтому его обличения приобретали все более грубый характер.
Артобстрел франко-советского договора — Гнедин засек время — продолжался пятнадцать минут. Заметив, что на него поглядывают, Евгений Александрович поднялся и с обдуманной медлительностью покинул ложу.
Примерно в это самое время возвращались на базу самолеты, демонстрировавшие над Кельном.
Оратор между тем, не затрудняя себя риторическими согласованиями, с места в карьер обрушился на Чехословакию. На сакраментальных словах о «жертвах, приносимых немецким народом на алтарь отечества», он прослезился и впал в меланхолию. Полуторачасовую речь увенчал маловразумительный мистический бред. С трибуны сошел обессиленной сомнамбулой, кусая посеревшие губы.
— Как вам представление, сэр? — остановил своего посла Ширер на выходе из зала.— Я так понял, что следующая на очереди Прага?
— Больно было смотреть на Мастного. Всякому ясно, что маленькая страна, которая насчитывает всего четырнадцать миллионов населения, не нападет на Германию... Абсурд! А это неуемное восхваление нацистской культуры? Неужели канцлер настолько фанатичен, чтобы считать культурой нацизм?
Когда они вышли наружу, Гитлер уже уехал. Солдаты весело разбегались по своим грузовикам.
— Вот это охрана! — покачал головой Ширер.— Всего хорошего, сэр.
К Додду подошел голландский посланник Лимбур- Стирул.
— Господин Понсе, кажется, выедет сегодня для доклада в Париж, а русскому и чехословацкому представителям, возможно, придется просить отставки.— Голландский аристократ все еще мыслил категориями старой Европы.
— Нападки Гитлера, несомненно, отличались крайней воинственностью,— согласился американец. «Но до отставки не дойдет,— решил он.— Не те времена».