Люшков понял свою задачу едва ли не лучше, чем ее поставил Ежов. Самое главное — уловил недосказанное, схватил перспективу и наметил возможные направления дальнейшего развития. Материалы на Примакова, Путну и Шмидта, как на бывших троцкистов, и без того уже находились в работе. Пожалуй, он бы успел закончить еще сегодня, если б не помешал Гай. Приперся зачем-то и пустился, присев на угол стола, в неуместные разглагольствования.
— Со скрипом двигается машина,— жаловался на соседей, поводя папироской и осыпая пеплом колени.— Недопонимают некоторые товарищи, что идет по восходящей. Третьего Ленинграда не будет. Если уж спросят, то сразу со всех.
Люшков не ответил, лишь неопределенно покачал головой: как хочешь, так и понимай. Гай, конечно, в растрепанных чувствах. Паникует, ищет, где бы подстраховаться. Но чутье у него звериное. Зрит в самый корень. Ведь это же мрачный юмор, когда при Зиновьеве пришлось размножать материалы съезда чуть ли не в подпольных типографиях, как при царе. Словно бы и самого съезда не было, и оппозицию не высекли там по первое число. Центральные газеты арестовали на почте, а в городских — ни гугу. А все почему? Все кадры — зиновьевские: обком и, главное, органы. Не в том задача, чтоб окончательно раздавить оппозицию — ее песенка спета давно. Раз и навсегда искоренить саму возможность любого ее возрождения, в какой бы то ни было форме — вот главное направление. Маховик раскручен, и его не остановишь. К прежнему возврата не будет. Кто этого не понял, тот, почитай, погиб. Если уж сам Гай, начальник Особого отдела, запсиховал, то что, спрашивается, остальным делать? Зажаться и продолжать жить.
Люшков шмыгал носом, вздыхал, пока не выжил докучливого посетителя.
Как не мозгуй, а по всему видно, что в наркомате назревают крупные перемены. В кабинете Ежова Люшкову приходилось бывать много чаще, чем в наркомовском. Не зря же он столько лет сидел на партоппозиции. Направление ветра угадывалось без слов. Держи глаза и уши открытыми, примечай и делай свои выводы. Царствование Ягоды, по-видимому, подходит к концу. Его стиль и ориентация уже не отвечают требованиям момента. Личные связи, например с правыми, позволившие слегка полавировать в начале тридцатых, теперь определенно потянут ко дну. Генрих Григорьевич слишком поздно осознал то, что сразу усвоили в аппарате ЦК. Он позволял себе поиграть в политику, тогда как требовал совсем иное. В результате ничего не довел до логического конца — ни «московский центр», ни «кремлевское дело». А с Рютиным в тридцать первом вообще непростительно оскандалился. Вместо того чтобы укатать туда, куда Макар телят не гонял, провел освобождение решением Коллегии ОГПУ. Дикий смех да и только!
Люшков вел в тридцать пятом году дела Зиновьева и Евдокимова и, как на ладони, видел типично интеллигентские промахи начальства. Куда ни шло, если бы для дела или хотя бы из принципа, а то так, ради кривлянья перед зеркалом. Когда накрывает волна, надо подныривать и лететь с нею вместе. Другого не дано. Уж коли служить, то беззаветно, не выстраивая хитроумных комбинаций, которым цена копейка. Если с кого и брать пример, так с Ежова. Николай Иванович только с виду прост. Он все правильно понимает. Даром что до последнего часа ходил в люстриновом пиджачке да сатиновой косовороточке. Каждый мог убедиться: знает свое место человек. Не лезет в вожди. Со всеми ровен, приветлив и вообще без претензий. На одного бога молится. Бывало, дневал и ночевал у бывшего начальника, а почуял перемену — и сразу как отрезало. И неважно уже, кто выстилал дорожку. В таких делах памяти нет. Память — это погибель, потому что вокруг тысячи глаз.
Люшков продумывал каждое свое слово и не делал ничего, что могло быть истолковано хоть в малейшей мере превратно. Не совался к начальству, вообще не проявлял инициативы, но порученное выполнял с пунктуальной точностью. Зная, что внутри НКВД существует специальная, пожалуй даже наркому не подконтрольная, служба наблюдения, не оставлял посторонних предметов ни в ящиках, ни в несгораемом шкафу.
Не то что записная книжка, но бутылка вина, коробка шоколадного набора и то могла оказаться некстати. Объясняйся потом, что взял в спецраспреде. Крайность, конечно, никому и в голову не придет спросить, но, как говорится, лучше не надо. Лишний предмет для разговора, а разговоры до добра не доводят. Только по делу, ну разве что про футбол: «Динамо» было на высоте!»
Кабинет Ежова находился в опасной близости от приемной наркома. Идя по коридору, Люшков всякий раз ощущал неприятное сердцебиение. Каждый встречный на красной, заглушающей шаги ковровой дорожке казался чуть ли не врагом. Хоть и знали все, что к Николаю Ивановичу не заходят без вызова, но наверняка кем-то сопоставлялось, кто именно и как часто. Небось и умозаключения возводились на этой основе. Иди гадай, как оно все потом обернется. Заранее ничего нельзя знать. Станешь копаться в себе, неизбежно подставишься. Работать надо.
Подготовленная Люшковым справка пришлась как нельзя более к месту. Все было отражено в лучшем виде: Шмидт и Примаков, оказывается, даже женаты на сестрах!
Ежов сразу же занялся наведением прочих, как он называл, «параллелей»: кто с кем, по какой линии и когда. Схему предстояло увязать с материалом, поступавшим от начальника Секретного политического отдела Молчанова. В самом первом приближении. Окончательные коррективы внесет хозяин. На случай, если возникнут вопросы по спискам, была разработана специальная форма — «альбом», где содержались все нужные сведения: от личных данных до статей обвинения и категории возможного приговора. Трудился Николай Иванович увлеченно, с азартом вычерчивая замысловатые схемы со множеством разнонаправленных стрелок.
«Возможно, следовательно, не исключено»,— гвоздило в мозгу. Поэтому увязка плодов «чистого разума» (кажется, что-то из философии) с реальной действительностью заботила меньше всего: на это есть следователи. Не люди, как таковые, подлежали обезвреживанию, но сама Возможность. В том и коренился великий профилактический смысл. Имена же могли взаимозаменяться, как болты и гайки, не нарушая общего вида и прочности конструкции.
Сличая возвращенные от Сталина списки со своей копией, Ежов переносил в нее все, без исключения, пометки: крестики, галочки и утверждавшие категорию цифирки. Почти всякий раз хозяин добавлял новые фамилии или, руководствуясь ему одному ведомыми соображениями, кого-то вычеркивал напрочь. До поры до времени, а может, и навсегда (никаких объяснений не давалось) эти лица были неприкосновенны, фигурируя лишь в показаниях подследственных.
Николай Иванович устремлял свои стрелки не только в указанном вождем направлении, но и в том самом порядке, что составился из беседы. Коли был записан в блокноте под номером один Тухачевский, то с этого и начинал, переходя далее к пункту второму — командировкам в Германию. При такой методе неизбежно приходилось вновь возвращаться к Тухачевскому (с двадцать пятого по тридцать второй год был несколько раз), но это лишь проясняло общую картину.
«Параллели» устанавливались как бы сами собой, заполняя все пространство листа.
Жены командарма первого ранга Якира и комкора Ильи Ивановича Гарькавого тоже сестрички, а дочери командарма первого ранга Уборевича и начальника ПУРа Гамарника — сестры молочные — обеих выкормила Нина Владимировна Уборевич, вторая жена.
Любые совпадения брались Ежовым на заметку: Путна и Примаков вместе учились и закончили в двадцать третьем году академические курсы комсостава РККА, Тухачевский и комкор Фельдман вместе сидели в тюрьме во время мятежа Муравьева. Не в совпадениях интерес, но в дружеских связях, которые идут исстари. Дружба предполагает единомыслие, а возможно, и укрывательство, если к тому есть причина.
Тухачевский дружит с Путной с самого детства. Вместе учились (александровцы), служили в старой армии (семеновцы), воевали на гражданской, подавляли Кронштадтский мятеж — всегда рядом, плечом к плечу.
Уборевич тоже из подпоручиков — константиновец, а Примаков, кстати, полный георгиевский кавалер, был у него комбригом в Четырнадцатой армии — опять далеко идущая «параллель». И у маршала Буденного — четыре Егория. Да и в связи с Германией имеется какая- то шероховатость... Тут, где ни копни, обнаруживаются знакомые лица. Смирнов, например, Иван Никитич — заядлый троцкист, которого готовят к процессу,— был членом РВС в Пятой армии Тухачевского. Кто только не прошел через эту Пятую! Всю РККА можно — и нужно, наверное — перешерстить. И с Кавказского фронта тянутся нити, в органы в том числе. Тухачевский, Гусев, Трифонов — все это еще предстоит прояснить. И товарищ Орджоникидзе Григорий Константинович выплывает то здесь, то там, хоть и вычеркнул его Сталин из первого же протокола. Когда одна и та же фамилия возникает все в той же связи повторно, а то и трижды, есть над чем поломать голову. Ленинградский округ, к примеру, при Тухачевском: член РВС Славин, помощник командующего Федько, начштаба Фельдман. Опять, значит, Фельдман!
Люшков, молодчага, указал всех родственников Путны, Примакова и Шмидта, всех друзей и даже друзей детей. На каком-то этапе, возможно, понадобится.
Если дружат отцы, то дружат и сыновья — это нормально, это в порядке вещей. Света Тухачевская, Владимир Уборевич, Виктория Гамарник, Слава Фельдман, Петя Якир, Володя Апанасенко — одна, как говорится, шайка-лейка. Интересно, о чем говорят между собой, какие книжки читают...
Помимо наблюдательного досье материалы на Тухачевского были и в парткомиссии КПК. Ежов не первый раз брал в руки этот грубого, занозистого картона скоросшиватель с четырехзначным номером, выведенным фиолетовыми чернилами с золотистым налетом времен. В самом начале оборотной стороной, содержащей пункты порядка хранения секретных постановлений ЦКК РКП(б), была подшита следующая записка:
Зампред. РВС т. Склянскому
лично, секретно
Парткомиссия ЦКК просит Вас срочно прислать ей все имеющиеся у вас материалы на тов. Тухачевского.
Помзавбюро.
«Склянский»,— дополнил свою схему Ежов.
Далее следовал вызов, адресованный уже самому Тухачевскому:
Совершенно секретно, лично, срочно.
ЦКК просит вас прибыть к члену ЦКК тов. Сахаровой 24 октября к 12 часам дня по адресу: Ильинка, 21, 3-й этаж, комната 31.
И тут же резолюция: «По распоряжению т. Сахаровой дело сдать в архив по заслушанию личных объяснений Тухачевского».
«Сахарова»,— добавилась новая пометка.
А вот и сам материал:
Служебная записка заместителя полномочного представителя ГПУ по Западному краю. 2 сентября 1923 г.
Ежов хорошо помнил это безграмотное письмо, адресованное лично Ягоде:
«Глубокоуважаемый Генрих Григорьевич!..»
Безграмотное не только по форме (это еще полбеды), но и по существу, потому что серьезные политические обвинения были так густо перемешаны с бытовыми, что прямо-таки тонули в гуще никому не интересных подробностей. Те еще кадры выпестовал Генрих Григорьевич!
«Ходит масса анекдотов о его подвигах на пьяном и женском фронтах,— писал замполномочного представителя.— Его помимо воли могут склонить к шпионажу. У нас есть сведения, что в Польше интересуются его романами...»
Кто именно интересуется, какие сведения — об этом ни слова. Зато пахучий букет красивой жизни: «систематическое пьянство», «связь с разного рода женщинами не нашего класса», «секретные документы в комнате стенографистки-полюбовницы» и остальное в том же духе. Зависть к красавцу командующему так и брызжет: «каждый месяц возит семью в броневом вагоне спецназначения», «прилетал на аэроплане к себе в имение».
И концовка вполне характерная:
«Мне т. Касаткин предложил дать все имеющиеся материалы и установить наблюдение. Но мы не имеем права наблюдать за коммунистами без разрешения Центра, тем более за такой крупной фигурой, как Тухачевский».
Центр, то есть товарищ Ягода, разрешения, как видно, не дал. Такие были тогда своеобразные порядки. Можно лишь удивляться, как вообще устояла Советская власть. И ведь по сей день отрыгается. Балицкий вон перед Якиром ни с того ни с сего оробел. Каждая историческая эпоха предъявляет к кадрам свои требования, а кадры решают все, как учит товарищ Сталин. Не все могут соответствовать.
Чем дальше углублялся Ежов в знакомое дело, тем больше обнаруживал в нем нового, подчас поучительного, ускользавшего прежде. Что там ни говори, а личное дело действительно его конек. Здесь ему нет равных. Хотя подрастает способная молодежь — Маленков, например, набирается опыта...
Бережно, чуть ли не трепетно, легким касанием ногтя перелистывая бумаги, Николай Иванович добрался до объяснения, собственноручно написанного Тухачевским (желтоватая с глянцем бумага, красные чернила, тонкое перо):
Члену ЦКК т. Сахаровой
По поводу заявления сообщаю следующее:
1. Провозки семьи действительно имели место...
3. На аэроплане никогда не прилетал.
4. Усадьба, где живет моя мать, действительно принадлежала моему отцу с 1908 г., потом он ее продал. Поселилась мать с сестрами во время революции.
Почерк был лёгкий, летящий, но в общем ясный, хоть и не все Николай Иванович смог разобрать. Особенно по пункту 2, где опровергалось обвинение в ежемесячных поездках. Не стоило, да и неинтересно было в этом копаться. Тухачевский простодушно признал отдельные факты, в частности выпивку, но указал, что не находил в том ничего дурного, очевидно по неопытности, так как он еще молодой член партии, притом все представлено в искаженном свете й сильно преувеличено.
«Свободно бы мог вообще от всего откреститься, лох! — даже пожалел Ежов на какой-то миг. С такими правдолюбцами, кто не может переступить, даже ради собственного спасения, через эти вечно качающиеся чаши: было — не было, справедливо — несправедливо, бывает трудно, но чаще — легко. Их и ловят на объективности. Неосмотрительно поступил Михаил Николаевич, оставляя обвинению малюсенький кончик».
Несмотря на заключение Сахаровой, делу дали ход. Признал факт пьянки — отвечай.
Заседание Партколлегии ЦКК № 79 29.Х—23
Командующий Западным фронтом т. Тухачевский М. Н.
Обвинения: попойки, кутежи, разлагающее влияние на подчиненных.
(Доклад т. Петерса)
Строгий выговор за некоммунистические поступки.
Взыскание по партийной линии — это не просто пятнышко в биографии. Выговоры снимаются по истечении уставного срока, но оставленные ими следы часто выводят на новый круг. При чистке, например, или в иных обстоятельствах, когда уместно взвихрить отцеженную муть.
Выписка из протокола № 160
Заседание ЦКК 29—1, 25.
Тухачевский М. Н.— командующий Западным фронтом.
Обвинение: имеет имение и не платит налогов (слух).
Установить факт не удалось, т. к. невыгодно поднимать шум.
Секретарь ЦКК Шкирятов
Дело сдать в архив, как неподтвержденное сведениями.
Матвея Федоровича Шкирятова Ежов знал по совместной работе и к схеме не приобщил. Положа руку на сердце, внимания заслуживал только один-единственный документ:
20 сентября 1923
Протокол № 34 заседания Политбюро ЦК от 20.9.23
Предложение тов. Троцкого о передаче материалов о т. Тухачевском в ЦКК и немедленном назначении авторитетного члена РВС Западного фронта.
(тов. Троцкий)
Принять, поручив Оргбюро наметить срочно состав РВС Западного фронта, и внести на утверждение Политбюро.
Секретарь ЦК И. Сталин
Знакомая, родная, вызывающая легкое обмирание в груди подпись.
И наконец, последняя бумажка, странноватого стиля и содержания, но наводящая на размышления:
Заключение по делу т. Тухачевского
Один из командиров корпуса, т. Павлов, уже исключен из партии, а тов. Дыбенко тоже пьянствует и переносится на низший командный состав.
Что конкретно «переносится»: моральное разложение, или пьянки командира стрелкового корпуса Дыбенко, легендарного председателя Центробалта и наркома по морским делам в восемнадцатом году?
Вокруг Павла Ефимовича Дыбенко (командующий войсками Приволжского округа, командарм второго ранга, трижды награжден орденом Красного Знамени) и без того стрелок хватало: Тухачевский, Путна, Федь- ко (командарм второго ранга, четырежды орденоносец, в октябре 1928 г.— помощник командующего войсками Ленинградского округа Тухачевского, ныне командующий приморской группой войск).
Ежов послал порученца в архив за дополнительными материалами.
В первом списке командированных в Германию значилось: Якир, Уборевич, Аронштам, Эйдеман, Корк, Тимошенко, Мерецков.
Развертывалось по-крупному.
— Работайте,— сказал Сталин, исключив комкора Тимошенко и комдива Мерецкова.— Кто будет давать показания о существовании в армии военно-троцкистской организации? Кого наметили?
— Сперва предполагалось подключить Толмачева, Смирнова и Эйсмонта — арестованы в тридцать третьем году, но в свете новых данных возник другой вариант.— Ежов развернул заранее отмеченные закладками страницы альбома.— Замдиректора Челябинского завода «Магнезит» Дрейцер, начальник строительства железной дороги Караганда — Балхаш Мрачковский и начальник хлопкового управления Южного Казахстана Рейнгольд.
В перечислении должностей не было надобности. Всех троих усиленно готовили к процессу «объединенного центра», и Сталин пристально следил за ходом следствия.
— Не могут сломать Смирнова? Это самый приближенный к Троцкому человек,— как всегда, он попал в точку.— Что у них там, санаторий?.. Нам очень нужен Смирнов. Он со многими связан. Его хорошо знают в армии. Его и Мрачковского, но его все-таки больше.
— С ним работают.
— Плохо работают. Возьмите под особый контроль. За Мрачковским, Рейнгольдом и Дрейцером должен стоять Смирнов... На следующей неделе жду вас вместе с Ягодой и остальными товарищами.
— Ясно, товарищ Сталин.
— А это что? — помахав над абажуром настольной лампы какой-то бумажкой, Сталин вернул Ежова.
— Это? — по «шапке», отпечатанной на четырех языках, Николай Иванович узнал бланк ЦИК Белоруссии.— Письмо товарища Червякова Семену Михайловичу Буденному. В польском журнале напечатана статья о Красной Армии, в которой товарищ Буденный назван «Красным Мюратом». Автор статьи немецкий генерал Гоффман, член делегации в Брест-Литов- ске,— доложил со всей обстоятельностью, но закончил неуверенно, с вопросительной ноткой.— Заладили, понимаешь, «Красный Наполеон», «Красный Мюрат»...
— Мюрат был маршалом у Наполеона,— Сталин превосходно знал историю, вернее — ее отдельные фрагменты. Такие фигуры, как Наполеон, Талейран и Фуше особенно привлекали его.— Мюрат верно служил Наполеону. Следует различать Наполеона-генерала, могильщика революции, от Наполеона-императора, создавшего могущественное государство. Так учит нас диалектика,— потеплев голосом, объяснил он.— Наполеон породнился с Мюратом и сделал его Неаполитанским королем, может быть, Наполеону и не следовало так высоко возносить Мюрата, но он сам это сделал.
Ежов понял и забрал письмо.
По дороге в ЦК он зачем-то подумал о Реденсе, новом начальнике столичного НКВД. Реденс был женат на родной сестре покойной Надежды Сергеевны Аллилуевой. Пост видный, но до королевской короны еще далеко. И продвигался не гладко. После того как Берия, спровоцировав скандальную пьянку, вытеснил Реденса из Закавказья, хозяин посадил его на Белоруссию.