Тяжелый транспортный самолет с двумя танкетками в чреве пошел на взлет. На припорошенном поземкой поле отчетливо обозначились графитовые полосы. Взвихренный пропеллерами снег медленно оседал в морозном тумане, заметая следы шасси. Описав над аэродромом широкий круг, машина пошла на посадку.
— Желаете осмотреть, товарищ командующий? — стараясь перекричать рев моторов, Горбачев сомкнул пальцы рупором.
Когда замерли стальные лопасти, Уборевич протер пенсне и, отогнув полу шинели, опустился на колено. Главный инженер торопливо обмел бетонный шестиугольник и сразу принялся очищать следующий. «Пчелиные соты», так красиво обрисованные ледяной крупкой, чуть не стоили ему головы.
Начальник строительства ржевского аэродрома Терский неосторожно похвастался на высоком совещании невиданной производительностью: «Тысячу квадратных метров полосы даем в сутки».— «Как же вам удалось?» — изумился Иероним Петрович. «Это все наш главный — товарищ Горбачев. Рифление плит больше всего тормозило, а как только он отменил...» — «Отменил? Кто позволил? Как же будут садиться самолеты?!» — «Но ведь производительность увеличилась почти в три раза, товарищ командующий... Мы и бетон укладываем по-новому, и площадь опалубки в четыре раза больше...» — «На кой черт мне ваши цифры! Есть проект, технология, наконец, указания центра. Вы нарушили мою директиву и пошли на поводу авантюриста, если не хуже... Пусть прокурор разбирается, где тут очковтирательство, а где вредительство!» Вот так оно было.
Горбачева сразило прямо наповал. Едва добрел до гостиницы. Думал только об одном: у кого попросить револьвер. Он не знал, что командующий, прежде чем позвонить военному прокурору, послал в Москву самолет за Сошиным и Овручевским — титанами инженерно-строительной мысли.
«Прокурор подождет»,— сказал он на следующее утро и распорядился продолжить совещание. Когда объявили Горбачева, зал возбужденно загудел: все считали, что он уже арестован. Господи, боже мой! Во что обошелся ему этот доклад! Говорил, как во сне, ни на что не надеялся, не верил ни в доводы разума, ни в какую-то высшую справедливость. «Затирка, вибраторы, коэффициент трения, металлическая трамбовка, квадраты, шестиугольники...» Кому все это надо? Жуткое слово «вредительство» каленым железом прожгло виски. Но светила дали положительный отзыв. «Получается, что вы берете наши грехи на вооружение? — нарочито громко подал реплику Уборевич.— И даже готовы внести изменения в проекты будущих аэродромов? Я верно понял, товарищ Сошин?» — «Верно. Полагаю, что руководство нас поддержит».— «В таком случае мне следует принести извинения инженеру Горбачеву. Вместо суда его следует представить к награде...»
С тех пор Горбачев не упускал случая, чтобы продемонстрировать командующему качество работ. Бетонные шестиугольники выдержали все испытания. Полоса могла принимать не только двадцатитонные, но и более тяжелые самолеты.
— Как всегда, никаких претензий,— заключил Уборевич.— Стыки ничуть не изменились.— Он понимал состояние инженера.
— Шестиугольник, товарищ командующий. Все углы тупые — сто двадцать градусов.
— Поедем смотреть доты.
Шофер Юняев, остервенело крутанув ручкой, завел остывший на холоду «ЗИС».
Работы по укреплению западных границ шли широким фронтом. Одновременно со строительством укрепрайонов и аэродромов прокладывались новые дороги, но качество их оставляло желать лучшего.
Ехали по рокаде в сторону Полоцка через еловый лес. Вдоль обочин громоздились свежесрубленные деревья и горы грунта. За головной машиной следовала «эмка» командующего ВВС округа Локтионова. Над укутанным в кожаный чехол радиатором курился легкий дымок. Из-за колдобин и скольжины шли на малой скорости.
— Путь не близкий,— пожаловался начальник политуправления Аронштам.— Размахали хозяйство.
— А то ты не знаешь почему. Мощь современной авиации такова, что нам не удастся защитить в военном отношении Минск и Смоленск,— Уборевич закончил писать и протянул листок инженеру.— Никаких зениток не хватит. Формирование войск должно проходить глубоко в тылу. Перво-наперво бомбардировке подвергнутся железнодорожные узлы... Это вам, Георгий Тимофеевич,— он кивнул Горбачеву.— Центр тяжести прошу перенести на строительство дзотов. Тут вы определенно запаздываете.
— Бетон — самое узкое место,— начал объяснять Горбачев, посмотрев краткие замечания: объемистых актов обследования командующий не признавал.— Пока замесят, пока подвезут... Арматура ржавеет... И все тяп-ляп, лишь бы скорее отделаться. В войсках такое же положение.
— Что я могу сказать?.. Застарелые наши беды. Каждый призыв из деревни приносит в казармы тридцать пять малограмотных на сотню. Но эти малограмотные, по сути дела, совершенно неграмотные. Еле-еле напишут фамилию и в час прочтут две страницы. Сплошь и рядом попадаются бойцы, которые не знают, кто такой Гитлер, кто такой Сталин, где Запад, где Восток. И мы мучаемся, обучаем грамоте. Да что там красноармейцы! У нас есть инженеры и техники, которые не знают дробей, потому что в средней школе не проходили. Тут уж не до термодинамики. И так всюду. Отчего взрываются шахты, ломаются закупленные на валюту станки, сходят с рельсов поезда?.. Конечно, есть и вредительство, но главные наши враги — все-таки безграмотность и неумение. Между действительно инженером и инженером по должности ой какая дистанция, Георгий Тимофеевич... Воспитывать надо, растить людей. Ничего нового я вам не скажу.
На место прибыли под вечер. Над лесом скучно дотлевали прожилки зари. Рыхлые комья уродливо торчали из-под пелены снега. С разбивкой местности геодезисты управились в срок. Возле котлованов под огневые точки вкось и вкривь торчали вехи.
Уборевич вытащил из планшета карту и пошел прямиком через вздыбленное поле. Поднявшись на промороженный отвал глины, огляделся по сторонам.
— Вон тот овраг попадает в зону обстрела? — он подозвал Горбачева.— Дот углубится метра на полтора. Амбразура окажется примерно тут... Получается мертвое пространство.
— Надо бы проверить.
— Проверьте.
Пришлось ползти по земле.
День рождения Нины Владимировны решили отметить в Гнездово, на даче — большом рубленом доме, единственным украшением которого были незатейливые наличники. Грубо сколоченные лавки и стол вполне соответствовали струганым бревнам, все еще липким после олифы. От большой русской печи шел благодатный жар. Вкусно пахло горячими пирогами.
Почти весь паек Уборевич отдал шоферу. Как и все большие семьи, Юняевы едва сводили концы с концами.
— Сами-то с чем останемся? — попеняла домработница.— Гостей же назвали. Чем угощать-то? Судаком у томате? Ох, мамочки, нету на вас управы. Хоть бы колбаску забрали.
— Ничего, без еды не останемся. Мясо есть, картошки вдоволь, полкадки соленых огурцов.
— Много вы понимаете, Иероним Петрович! А готовить чего? Это ж день рождения! Не абы как... Готовить чего будем? Опять кислые щи да вареная свинина? Вы же командующий!
— Вот и отлично, Мария Федоровна... Ванилью-то как пахнет! Прямо слюнки текут. Кисель клюквенный будет?
— Вот те раз. Снова здорово. Праздник называется. Деликатесы-то где?
— А я их и сызмальства не едал. И так хорошо будет. Вот только водки, боюсь, не хватит. Народ уж больно подобрался крепкий. Не то чтобы лют, но определенно заинтересован.
— Да есть она у нас, есть. Нина Владимировна и винца припасла — «Абрау-Дюрсо».
Первыми с большой коробкой шоколадного набора пришли Локтионовы. Потом оба заместителя — Апанасенко и Жильцов. Комкор Ковтюх преподнес хозяйке дома флакон «Красной Москвы» и огромный букет изысканных бледно-кремовых хризантем.
— И где вы только достаете! — Нина Владимировна счастливо порозовела.— Настоящий волшебник...
— Царице бала,— Ковтюх склонился к руке. Штабс- капитан русской армии, он в восемнадцатом стал коммунистом. Воевал за Царицын, Ставрополь, Тихорецкую, Краснодар, командовал десантом против войск Улагая. Но грубоватый шик строевого офицера сохранил до седых волос. Он был старше Уборевича всего на пять лет.
Заговорили, конечно, о службе.
— Как там наш Смушкевич? — спросил Апанасенко.— Есть какие-нибудь известия?
— Летает,— многозначительно опустил веки Уборевич.— Наводит страх на фашистов.
— Генерал Дуглас!
— Дорого бы они дали за то, чтоб узнать его имя... Бывает, поймаешь Берлин, да и не только Берлин, а какой-нибудь Танжер, как обязательно услышишь про Дугласа... Звучит!
— С твоим аппаратом немудрено ловить, а у меня только вой и хрипы.
— Да, знатная штука, не могу нарадоваться,— смущенно улыбнулся Иероним Петрович. Подаренная командованием радиостанция доставила ему немало волнующих минут. Он не только был в курсе событий, но как бы и сам в них участвовал. Газеты и сводки для служебного пользования не шли ни в какое сравнение.
— Мои орлы завалили штаб рапортами,— как бы между прочим заметил Локтионов.— Прямо не знаю, что отвечать... Шугануть рука не поднимается — сам грешен...
— То-то и оно,— Уборевич не замедлил разрушить его надежды.— Если все улетим в Испанию, то кто будет защищать западные границы?
От Тухачевского он знал об остром разговоре в Кремле. «Мы не настолько богаты классными летчиками и танкистами, чтобы без ущерба оголять лучшие округа,— предостерег Михаил.— Наша армия в общей массе пока еще не такая, чтобы ее можно было показывать Западу».— «Так что же вы делали все эти годы, если не смогли поднять армию на нужный уровень?» — зло спросил Сталин. «Из трех лет, запланированных на реорганизацию, минимум полтора ушли на второстепенные и даже третьестепенные дела не по вине армии, и вам, товарищ Сталин, это известно больше, чем кому другому. Из-за непрерывного численного роста нам остро не хватает командного состава, особенно высшего и старшего. Почти половина старших командиров без среднего образования».
— А что, война будет, Иероним Петрович? — тихо спросила секретарша Смирнова, подняв на командующего опечаленные глаза.
— От нас не зависит. Но о войне будем думать завтра, а сейчас — все за стол! Враг только сильного боится.
Ужин прошел на удивление весело. С длинными тостами, розыгрышами. Когда кто-то предложил выпить за «нашего командарма», Уборевич требовательно застучал вилкой о графин.
— Никаких командармов! Подхалимажу — бой! Я еще не дошел до того, чтоб отнять у жены праздник. Давайте лучше споем.
Ковтюх затянул «Дивлюсь я на небо, тай думку гадаю...». Потом спели «Орленка» и громко, с подъемом — «Если завтра война, если завтра в поход...».
Едва кто-то начинал, тут же подхватывали: репертуар был почти неизменным.
Женщины незаметно убрали со стола, а пение продолжалось. Горбачев повел было «Дальневосточную», но его перебили, и, оглашая прихлынувшую к окнам ночь, полилась другая, любимая:
И останутся, как в сказке, Как манящие огни, Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни...
— А ведь это про вас, Иероним Петрович,— сказала Смирнова, завороженно вглядываясь в кромешную стынь.— Про вас,— она словно что-то провидела там, далеко-далеко, проникшись тревожной дрожью неведомо откуда летевших радиоволн.
Уборевич безотчетно последовал за ее тоскующим взглядом. В черном стекле светилось отражение абажура.
Все решили, что пора танцевать. Ковтюх сменил иголку, закрутил патефон.
— «На сопках Маньчжурии»! — объявил не без торжественности, ставя пластинку.— Кавалеры приглашают дам.
— Веселиться так веселиться! — Уборевич подхватил жену.
Танцевали под «Черные глаза» и «Ответ на «Черные глаза», под запрещенного Лещенко.
Каким щемяще-хрупким казалось счастье.