Вторник, 30 октября 1761 года

Николя проснулся ранним утром. Все его тело ломило от выдержанных накануне испытаний. Шишка, которая теперь красовалась на его затылке, давала знать о себе прострелами при каждом ударе сердца. Николя вспомнил похожие утра времен его юности на следующий день после бурно проведенных вечеров. Во время грубых игрищ тумаки сыпались направо и налево, и чаще всего вечер заканчивался грандиозной дракой, а после нее — всеобщим примирением и застольем, на котором сидр лился рекой.

Утренний туалет дался с трудом. Николя медленно спустился в буфетную, где в довольно жалком виде предстал перед Катриной. Она осмотрела шишку и решила взять лечение в свои руки. Она долгое время была маркитанткой: перевидала много сражений, маршей и драк подвыпивших солдат, ушибов, ран и синяков и приобрела немало практического опыта в лечении народными средствами вдобавок к тем знаниям, которые еще в юности получила в своем родном Эльзасе.

Она покопалась в глубине шкафа и вытащила из него тщательно завязанный и запечатанный глиняный кувшин. Это было, объяснила она, эффективное средство, которое она приберегала для особых случаев — сливовая настойка с травами. Одна знахарка из окрестностей Тюркхайма, которая была к тому же ее родной теткой, передала ей несколько кувшинов этого снадобья. Катрина уверила Николя, что оно обладает чудесным действием.

Несмотря на его протесты, Катрина заставила Николя раздеться, ворча на то, что он так стыдлив перед старой женщиной, повидавшей за свою жизнь и других мужчин, не менее привлекательных, во время войны, и ловко принялась растирать Николя своим эликсиром, до тех пор, пока у него не защипало кожу. Боль и жжение были такими, что ему показалось, что все мышцы его тела растворились под воздействием этого жестокого растирания. Чтобы лекарство лучше подействовало, Катрина налила Николя небольшой стаканчик: вначале напиток обжег ему горло огнем, но затем он тут же почувствовал его благотворный эффект. По телу разлилось тепло, дополняя внешнее воздействие снадобья.

Теперь ему следовало бы, сказала Катрина, укрыться стеганым одеялом и как следует выспаться. Николя упрекнул ее, что вчера вечером, сразу же после его приезда, она не подумала об этом лечении. Катрина возразила в ответ, что вчера, пока он в пылу своего приключения еще не чувствовал боли, лекарство не оказало бы такого воздействия, как сегодня утром. Сказав это, она позволила себе еще стаканчик — на всякий случай и бережно убрала кувшин на прежнее место. В доме все еще спали, утомленные ожиданием и волнениями прошлой ночи.

Выйдя на улицу Монмартр, Николя почувствовал что-то неладное. Он отнес это чувство на счет своего состояния и переживаний из-за произошедшего накануне нападения и похищения, однако решил не изменять обычным мерам предосторожности и незаметно скользнул в тупик Сент-Эсташ.

Войдя в церковь, Николя скрылся в полумраке капеллы и присел у алтаря в углу. Он услышал шаги и увидел человека в сером, который явно проследовал сюда за ним и, потеряв его из виду, побежал к главному входу. Сам Николя тоже мог бы выйти через него или через тот вход, в который вошел, а на улице быстро сесть в проходящую повозку, которые все время проезжали там в ожидании клиентов. Итак, за ним шла охота. И теперь Николя был уже дичью, а не охотником.

Когда Николя приехал в Шатле, Бурдо, уже узнавший от кучера о происшествии в Версале, рассказал ему, что Сартин задержался у короля во время своей еженедельной аудиенции и вернется в Париж лишь послезавтра, к обедне в День Всех Святых.

— Это очень кстати, — ответил Николя. — Тем более что я должен в любом случае вернуться в Версаль.

Он рассказал о своей аудиенции у господина де Сен-Флорантена и о том, что получил добро на продолжение расследования. Он описал Бурдо странную мадемуазель де Совте и рассказал о печальном итоге приглашения мадам Аделаиды, но умолчал о происшествии в тупике Сент-Эсташ, чтобы не волновать инспектора сверх меры.

— Несмотря на уважение к вашим чувствам, которые вы как бывший ученик питаете к святым отцам, — сказал Бурдо, — я должен вам сказать, что эти люди и в самом деле опасны. Я имею в виду аббата Шовлена. Эти священники не подчиняются никому кроме своего командира. Они едины, как пальцы на руке, в своем обете послушания. Но я недорого дам за их будущее. Все, о чем вы мне рассказали, — последние отчаянные атаки зверя. Вы знаете, что о них распевают на улицах? Хромоногий Лойола и горбатый Шовлен. Весь Париж поет эту песенку.

И он запел низким голосом:

Николя грустно улыбнулся.

— Я не поддамся на это, Бурдо. Вы знаете, что я всегда останусь верен своим учителям. Но среди них и вправду есть дурные пастыри, и особенно я бы хотел рассчитаться с теми, которые внушили отцу Муйяру совершить этот безрассудный поступок.

— В любом случае это доказывает, что у них сильная организация. Они привезли святого отца из Ванна специально для встречи с вами?

— Он не бретонец. Думаю, он закончит свои дни в одном из приютов Общества.

— Заметьте, что они были хорошо осведомлены. Не могу представить себе, что Сартин, Лаборд и мадам Аделаида приложили руку к этой ловушке.

— Это исключено. А вы, Бурдо, что нового узнали вы во время службы в Театинском монастыре?

— Прекрасная церемония, полная благоговения. Очень мало членов семьи. Еще меньше друзей. Граф де Рюиссек выглядел угнетенным. Но помимо всеобщего уныния, меня поразили три вещи. Primo, невеста виконта — мадемуазель де Совте, с которой вы знакомы, — отсутствовала на церемонии. Я не знаю, как она выглядит, но навел справки и выяснил, что это так. Secundo, видам был в церкви, весьма соблазнительный молодой человек и, представьте себе, левша! Мы знали об этом, но я еще раз смог в этом убедиться, когда увидел, как он окроплял гроб святой водой. Но это еще не все: Ламбер, слуга, также левша… Его тоже выдало кропило. И, наконец, tertio, видам не в ладах с семьей. Он не отправился вместе с графом в Рюиссек, на захоронение в семейном склепе своих матери и брата. Разве не удивительно это со стороны молодого человека, пусть даже либертина?

— Нам давно пора с ним поговорить. Мне совершенно необходимо допросить его.

— Верно. Нам есть что ему предъявить. После церемонии я тайно последовал за ним. Видам отправился привычной дорогой к своему дому на Лирондель, небольшой улочке, которая соединяет площадь моста Сен-Мишель с улицей Жиль-Кер. Но он оставался там недолго, и знаете ли вы, куда привел меня этот малый?

— Мой дорогой Бурдо, сегодня я слишком устал для ваших загадок!

— На угол бульваров и улицы Ришелье, к мадемуазель Бишельер. Там он пробыл две-три минуты, не больше. Затем снова уселся в фиакр и был таков. Обождав некоторое время и заплатив несколько монет уродине, которая служит там привратницей, я узнал от служанки, что хозяйки нет дома — она уехала в театр.

— В театр — в столь ранний час, все это очень странно…

— Я снова обратился к уродине привратнице, и она подтвердила мне, что молодой человек в белом воротничке часто приезжал «исповедовать» хорошенькую актрису. Она сказала это с мерзкой гримасой, полной намеков, на счет которых трудно было ошибиться.

— А вот это существенный пункт, Бурдо. Значит, видам был хорошо знаком с любовницей своего брата. Посмотрим, что он нам об этом скажет. Надеюсь, он будет более разговорчивым, чем его отец. Итак, необходимо составить план, выяснить, где находились все эти люди во время убийств, и сопоставить это с тем, что нам уже известно. В конце концов мы обнаружим слабое звено. У нас уже есть два левши. Мы почти наверняка знаем, что Ламбер сидел в шкафу и был соучастником убийства, по крайней мере, помог доставить тело своего хозяина в комнату. Он участвовал в инсценировке самоубийства. Не хватает второго соучастника. И им вполне мог бы оказаться видам.

— Как мы будем действовать, Николя? Я не хочу оставлять вас одного.

Николя в конце концов убедился, что было бы разумнее рассказать Бурдо всю правду.

— Я еще не сказал вам, что сегодня утром за мной следили. Моя старая уловка с тупиком Сент-Эсташ сработала отлично, но мне придется удвоить бдительность. Однако у нас слишком много дел, чтобы все время действовать вместе. Я мог бы воспользоваться переодеванием, чтобы сбить врага с толку. Пока что я хочу, чтобы вы занялись Бишельер, Ламбером, Трюшем и Совте. Откуда они взялись? Черт возьми, у нас же лучшая полиция в Европе! Разошлите курьеров к интендантам, пусть немедленно возвращаются с ответом. Самое позднее в конце этой недели мы должны знать все обо всех.

— Я забыл сказать вам, что мы арестовали кучера баварского посла.

— Надо бы с ним встретиться. Месье де Сартин еще напомнит мне об этом, пока министр не заявился к нам снова! Я еще не рассказал ему о своих догадках. Вот и представился случай их проверить.

— А вы с чего начнете?

— Мне жаль нагружать вас всей этой бумажной работой, но маленькие ручьи питают большие реки. Что до меня, я переоденусь и навещу одного из наших друзей-ювелиров на Понт-о-Шанж, чтобы разузнать у него о кольце, оставленном в залог Трюшем де ля Шо. После этого попробую прижать к стенке видама. Не забудьте: сегодня вечером мы ужинаем у Семакгюса, в Вожираре. Я переночую там, а на следующее утро отправлюсь в Версаль для разговора с мадам Аделаидой.

Через несколько минут грузный, пожилой буржуа, одной рукой опираясь на трость, а в другой держа кожаный саквояж, вышел из Шатле и сел в карету. Николя поговорил несколько минут с отцом Мари, но тот так и не признал его. Удостоверившись в успехе своего переодевания, Николя распорядился ехать к Понт-о-Шанж и остановился у магазинчика ювелира Кеглера, к которому генерал-лейтенант полиции часто обращался в делах о похищении драгоценностей. Его встретили с почтением, с каким обычно обращались в этом месте с богатыми покупателями.

Изменив голос, Николя попросил опытного ювелира осмотреть вещь, которую он хотел бы приобрести, но сомневался в ее происхождении. Он уточнил, что один из друзей порекомендовал ему это место и сказал, что здесь работу и клеймо мастера проверят со всей точностью.

Польщенный ювелир навел свою лупу на кольцо с цветком лилии, которое Николя конфисковал в «Коронованном дельфине». Осмотр был долгим и тщательным. Месье Кеглер покачал головой. Он посоветовал не покупать этот предмет, и более того — обратиться в полицию. Кольцо было старинной работы, сделано большим мастером; камни были замечательны своей прозрачностью и размером, но — ювелир понизил голос — тут было над чем задуматься, судя по всему, кольцо было из королевской сокровищницы и украдено у особы королевских кровей. Оставалось только одно: как можно скорее избавиться от этого предмета, передав его уполномоченным лицам, чтобы не быть обвиненным в сокрытии краденого, которое неизбежно последует. В данных обстоятельствах это будет преступление против короны. Николя откланялся и, заверив ювелира, что последует его совету и доставит куда следует, этот компрометирующий предмет.

Жилище видама находилось не так далеко от Понт-о-Шанж, но Николя приказал кучеру прежде доставить его в Итальянскую Комедию. Они сделали несколько поворотов, чтобы убедиться в отсутствии слежки. Затем въехали в тупик и постояли там некоторое время. Уверившись, что за ними никого нет, Николя приказал ехать дальше. Он задернул занавески и принялся менять свой облик: выплюнул кусок пакли, которым был забит его рот, отклеил фальшивые брови, стер с лица белила, вытащил из-под рубашки шерстяные очески, с помощью которых он сделал себе брюшко, и снял парик буржуа, скрывавший его собственную прическу. Он сжал в руке трость — на вид вполне безобидную, но скрывавшую внутри шпагу из закаленной стали.

В Итальянской Комедии мойщики и полотеры заканчивали большую утреннюю уборку. Папаша Пельвен грозно возвышался над этим морем разливанным — он, кто когда-то так часто сам орудовал шваброй на мостиках кораблей, на которых служил. При виде Николя его грубоватое лицо засветилось. Он немедленно предложил отпраздновать новую встречу несколькими стаканчиками своего любимого напитка и даже разделить с Николя свой обед, ароматы которого уже витали в коридорах театра.

Николя спешил и к тому же еще хорошо помнил свое прошлое знакомство с моряцкой кухней, поэтому дружелюбным тоном, — чтобы портье не обиделся, но твердо отказался от приглашения. Тот спросил, что привело Николя в театр, и тут же ответил на все его расспросы.

Нет, разумеется, в субботу в течение всего дня и ноги Бишельер в театре не было, как, впрочем, и сегодня. Она пренебрегала своими обязанностями, и измученный директор бесконечно бранился и угрожал ей двойными штрафами за многочисленные отсутствия. Актриса не отличалась пунктуальностью, и ее бесконечные прогулы превращали спектакли в бардак: они были вынуждены поручать ее роли дублершам, часто плохо подготовленным и не по вкусу публике. Если бы не ее чары, которыми она заманивала в театр богатых щеголей, ее бы мигом выкинули на улицу, туда, откуда она пришла! Все равно от нее ни проку ни толку!

В ответ на следующий вопрос Пельвен подтвердил Николя, что какой-то священник заходил сюда в субботу пополудни и спрашивал о красотке. Весьма раздосадованный известием об ее отсутствии, он так настойчиво попытался прорваться внутрь, что пришлось хлопнуть решеткой перед самым его носом. Старый моряк добавил, что молодой человек был столь холоден и заносчив, что вряд ли смог бы смягчить суровый характер портье. Этот намек не услышал бы лишь глухой, и Николя тут же почувствовал себя обязанным поблагодарить портье за столь ценные и исчерпывающие сведения. Закончив с уверениями в своих дружеских чувствах, Николя спросил, сможет ли он выйти из здания со двора, распорядившись, чтобы карета ожидала его на Французской улице, перед кожевенным двором. Это место было очень оживленным, и там Николя мог остаться незамеченным. Пельвен провел его к небольшой двери, выходившей в коридор, соединяющий два дома. Николя, великий собиратель тайных парижских закоулков, запомнил этот маршрут.

Николя снова пересек Сену, чтобы направиться на улицу Лирондель. Он думал о том, как лучше ему начать разговор с видамом, и наконец решил, что лучше всего быть с ним предельно откровенным. Трюш де ля Шо невольно подсказал ему решение: он представится офицером полиции отдела азартных игр и расспросит молодого человека о его визитах в «Коронованный дельфин».

Успел ли кто-нибудь предупредить молодого человека о его визите? Маловероятно, учитывая скверные отношения между видамом и его отцом. Николя рассчитывал сыграть на этих семейных раздорах, чтобы загнать в угол и заставить говорить младшего сына, которого отныне, после смерти его старшего брата, ожидало совсем другое будущее.

Дом, в котором жил видам, был ничем не примечателен — он не казался ни слишком богатым, ни слишком бедным. Обычный дом на обычной улице в квартале буржуа. В доме не было портье, который мог бы преградить Николя дорогу, и он в четыре прыжка оказался на верхнем этаже. Он постучал в дверь в глубине ниши, и ему тут же открыл молодой человек, скорее удивленный, чем недовольный неожиданным визитом. В штанах и рубашке, без галстука и манжет, он стоял, подбоченившись, и надменно оглядывал Николя. Густые брови дугой затеняли глаза, губы скривились в недовольную гримасу. Волосы были небрежно завязаны в узел. Первое, вполне благоприятное впечатление от его внешности тут же сменялось другим, более тревожным. Николя отметил бледность лица под нарумяненными скулами и темные круги под глазами — все это говорило об усталости. Фиолетовые пятна еще более выдавали тот факт, что он уже долгое время не смыкал глаз.

— Месье де Рюиссек?

— Да, месье. С кем имею честь говорить?

— Я полицейский и должен немедленно с вами поговорить.

Лицо молодого человека тут же побагровело, затем побледнело. Видам посторонился и пригласил Николя войти. Его жилище представляло собой огромную комнату с низким потолком и довольно темную. Два полукруглых окна вровень с полом выходили на улицу. Обстановка была элегантной, без излишеств, и ничто в ней не говорило о духовном призвании ее обитателя. Это была гарсоньерка молодого человека, ведущего жизнь, полную удовольствий, а вовсе не занятого духовными размышлениями. Видам продолжал стоять посреди комнаты против света и не приглашал Николя сесть.

— Итак, месье, чем я могу вам помочь?

Николя решил сразу перейти к делу.

— Получали ли вы от месье де ля Шо некую вещь взаймы, или, вернее, в счет оплаты проигрыша в карточной игре?

Видам снова залился краской.

— Месье, это только мое и его личное дело.

— Известно ли вам, что в месте, где вы так часто бываете, карточные игры запрещены и, следовательно, вы преступаете закон?

Молодой человек с вызовом поднял голову.

— Я не единственный в Париже посещаю игорные дома и не понимаю, почему королевская полиция должна поднимать по этому поводу шум.

— Потому, месье, что прочие ваши товарищи не планируют посвятить себя Богу, и пример, который вы подаете…

— Я уже не собираюсь принимать духовный сан. Это все в прошлом.

— Вижу, что смерть брата открыла для вас новые перспективы!

— Довольно оскорбительное замечание с вашей стороны, месье.

— Но никто больше из ваших товарищей так не выиграл из-за смерти ближнего своего.

Видам сделал шаг вперед. Его левая рука инстинктивно потянулась к правому боку в поисках эфеса отсутствующей шпаги. Николя заметил это движение.

— Осторожнее, месье, я никому не позволю безнаказанно оскорблять себя.

— Отвечайте на мои вопросы, — холодно ответил Николя. — Прежде всего я буду с вами откровенен и прошу вас принять во внимание то, что стало мне известно. Я также занимаюсь расследованием убийства вашего брата, которое ваш отец, граф де Рюиссек, предпочел объявить самоубийством. И не только его, но также вашей матери.

Николя заметил, что видам готов разрыдаться.

— Моей матери?

— Да, вашей матери, жестоко задушенной и сброшенной в колодец кармелитского монастыря. Вашей матери, которая желала доверить мне какую-то страшную тайну и которая умерла из-за этой тайны. Кому-то понадобилось заставить ее замолчать. Вот что, месье, позволяет мне задавать вам все эти вопросы, мне, Николя Ле Флошу, комиссару полиции Шатле.

— Мне нечего больше сказать в ответ на ваши обвинения.

Николя заметил, что новость об убийстве матери, кажется, не удивила молодого человека.

— Это было бы слишком просто. Напротив, вам есть о чем мне рассказать. И прежде всего — знакомы ли вы с мадемуазель Бишельер?

— Я знаю, что это любовница моего брата.

— Я не об этом вас спросил. Знакомы ли вы с ней лично?

— Вовсе нет.

— Тогда что вы делали в ее доме вчера после полудня? Не отрицайте, вас там видели. Три достойных доверия свидетеля готовы поклясться в этом перед судом.

Николя показалось, что молодой человек сейчас расплачется. Он почти до крови закусил губу.

— Я не видел ее на погребальной службе по своему брату и поехал…

— Но с какой стати вы решили, что эту молодую женщину пропустят на поминальную службу по вашему брату и матери? Попробуйте найти более убедительное объяснение.

Видам умолк.

— И к тому же, — продолжил Николя, — свидетели утверждают, что неоднократно видели вас у дома вышеупомянутой мадемуазели. Не пытайтесь убедить меня, что вы с ней не знакомы. Не желаете ли все объяснить?

— Мне нечего сказать.

— Воля ваша. Продолжим. Можете ли вы рассказать мне, чем вы занимались в день смерти вашего брата?

— Я гулял в Версале.

— В Версале! Но Версаль очень велик. Где именно вы были? В парке? Во дворце? В городе? Вы были один? Или с компанией? В Версале живет много народу, и вы неминуемо должны были встретить кого-то из ваших знакомых.

Николя с трудом удавалось быть таким резким, но ему необходимо было как-то воздействовать на молодого человека.

— Нет, никого. Я хотел побыть один.

Николя покачал головой. Видам собрал на свою голову все подозрения. После подобных заявлений Николя просто не мог оставить его на свободе. Он отогнал от себя все оставшиеся сомнения по поводу возможной вины видама. Нужно было начинать действовать. На глазах у растерявшегося молодого человека Николя достал из кармана один из королевских указов о заточении без суда и следствия, выданных ему месье де Сен-Флорантеном, и, не колеблясь, вписал в него имя видама. Второй раз в жизни он должен был сопровождать арестованного в Бастилию. В первый раз это был доктор Семакгюс, но тогда Николя всеми силами пытался защитить его и освободить от всех подозрений. Тот случай, когда Николя должен был исполнить печальную обязанность препровождения своего друга в тюрьму, укрепил его характер.

— Месье, — произнес он, — по приказу короля я должен доставить вас в Бастилию, где у вас будет время подумать о неприятностях, которые ожидают вас, если вы по-прежнему будете отмалчиваться. Надеюсь, при следующей нашей встрече вы будете более словоохотливы.

Видам подошел к Николя и заглянул ему в глаза.

— Месье, умоляю вас выслушать меня. Я не виновен в этих преступлениях.

— Должен заметить, что если вы объявляете себя невиновным, это значит, что вы знаете о существовании преступления. Я мог бы использовать эти слова вам во вред. Но будьте уверены: никто более меня не желает, чтобы вы оказались невиновны. Но вы должны помочь мне приблизиться к истине. Я уверен, что это в вашей власти.

Николя думал, что это увещевание, произнесенное спокойным тоном, растопит лед и молодой человек наконец заговорит. Но его труды были напрасны. Видам едва не уступил, однако опомнился, встряхнул головой и начал одеваться.

— Я в вашем распоряжении, месье.

Николя взял его под руку. Он дрожал. Николя опечатал дверь жилища, в котором позднее собирался произвести обыск, затем они спустились по лестнице и направились к карете. Кучер получил приказ ехать к государственной тюрьме. В течение всего пути молодой человек не проронил ни слова, и Николя с уважением отнесся к его молчанию. Пока он не мог рассчитывать на большее. Несколько дней в одиночной камере, возможно, сломят его упрямство и заставят понять всю серьезность обвинений, которые легли на него из-за отказа все объяснить.

В Бастилии Николя исполнил все формальности по заключению арестанта под стражу. Он разыскал главного тюремного смотрителя и поручил ему молодого человека. С одной стороны, необходимо было хранить в строгом секрете его заточение, с другой — не допускать к нему посетителей без разрешения Николя. И наконец, и он особенно настаивал на этом пункте, он приказал не спускать с заключенного глаз, чтобы, по недосмотру конвоиров, он не совершил самоубийства. Николя еще хранил в памяти смерть старого солдата, повесившегося в Шатле на своем ремне. Он также оставил небольшую сумму денег, на которую попросил покупать заключенному еду.

Николя с облегчением вышел из старой крепости. Эта масса серых камней действовала на него угнетающе. Внутри нее лабиринт сырых и темных лестниц и галерей, скрип ключей в замочных скважинах и лязг задвижных окошек в дверях еще более усиливали его тоску. Шумное оживление на улице Сент-Антуан с ее толпой и каретами вернули Николя спокойствие.

Николя размышлял о последствиях ареста видама. Весьма возможно, что граф де Рюиссек вмешается и попытается освободить своего младшего сына с той же настойчивостью, с которой он заставил вернуть тело своего убитого старшего сына. Николя немного засомневался: видам был арестован из-за одних лишь предположений. Жандармерия закрыла на это глаза: соперничество в любви, неудовлетворенные амбиции и, возможно, что-то еще, более конкретное. То, что Ламбер, слуга виконта, был сообщником, можно было принять без затруднений. Николя сомневался и не переставал задавать себе вопросы лишь по поводу одного — как брат мог убить брата. Несомненно, такое случалось и раньше. Всего несколько месяцев назад в центре всеобщего внимания было подобное дело. Шевалье Обаред убил своего старшего брата выстрелом в голову из пистолета и, удовлетворив свою глубокую обиду, скрылся, поступив на службу в армию врага. Месье де Шуазель отправил римскому послу письмо с описанием убийцы, чтобы арестовать его.

Внезапно на Николя снизошло вдохновение. Чтобы разобраться в прошлом своих подозреваемых, он приказал кучеру везти его на улицу Сент-Оноре, ко дворцу де Ноайль, стоящему напротив якобитского монастыря — обители месье де Ноайля, старейшего маршала Франции. Именно там хранились архивы Суда чести, которые это выдающееся собрание составило для того, чтобы судить спорные дела. Под предводительством своего дуайена маршалы, в компетенции которых были дела и военных, и гражданских лиц, судили дела об оскорблениях, угрозах, рукоприкладстве, карточных долгах и вызовах на дуэль. Их знание личного состава военнослужащих было исчерпывающим. Секретарь этой организации, месье де ля Вернь, очень ценил Николя. Когда он работал под началом комиссара Лардена, то смог, благодаря привлечению своих шпионов и помощи информаторов среди скупщиков краденого, найти табакерку, украденную у маршала де Бель-Иля, военного министра, умершего в январе этого года. Тогда месье де ля Вернь предложил ему свою помощь и заверил, что окажет ему услугу, если представится случай.

Этот человек обладал самыми полными знаниями о карьерах всех французских генералов, и никто лучше него не мог просветить Николя по поводу графа де Рюиссека. Он без затруднений прошел к его кабинету. К счастью, месье де ля Вернь оказался на месте и тотчас же принял его. Это был небольшого роста, тщедушный человек, с бледным лицом без морщин и живым взглядом, но светлый парик не мог скрыть его почтенного возраста. Он принял Николя со всей теплотой.

— Месье Ле Флош! Какой сюрприз! Вернее господин комиссар — так ведь теперь нужно к вам обращаться? Чем я заслужил такое внимание к своей персоне?

— Месье, я прибыл к вам с просьбой помочь мне пролить свет на одно очень деликатное дело.

— Между нами не может быть излишне деликатных дел, и вы, конечно, можете рассчитывать на мою помощь — как друг и как протеже месье де Сартина.

Николя иногда задавал себе вопрос, хватит ли однажды ему только его собственных качеств, чтобы рассчитывать на чью-то помощь. Когда наконец он перестанет быть заложником собственного образа? Он досадовал на себя за это ребячество. Месье де ля Вернь не сказал ничего плохого, это была всего лишь простая учтивость. В обществе на каждого человека накладывали отпечаток его рождение или таланты, а также связи и покровители. Месье де ля Вернь принадлежал к обществу, в котором невозможно было не принимать во внимание эти соображения. Ну что же, придется ему подыграть…

— Наш министр, месье де Сен-Флорантен…

Секретарь поклонился.

— …поручил мне расследование весьма конфиденциального дела, связанного со старым генералом, графом де Рюиссеком, который…

— Недавно потерял жену и сына. Слухами земля полнится, мой дорогой. Надо сказать, что его не слишком любят.

— Вот именно. Не сделаете ли вы мне одолжение и не расскажете ли о его карьере? Говорят, что он оставил службу при весьма странных обстоятельствах.

Месье де ля Вернь махнул рукой в сторону папок, которые сплошь закрывали стены его кабинета.

— Мне нет необходимости справляться о нем в архивах. Я однажды слышал об этой истории. Вы знаете, что к нам стекается много информации. Иногда она может оказаться полезной в делах, которые мы судим. Ваш Рюиссек — бригадный генерал и бывший полковник драгун?

— Да, это именно он.

— Ну что же, мой дорогой, это случилось в 1757 году, в страшном году, когда наши войска под командованием принца де Субиза оккупировали Ганновер. На вашего генерала шли многочисленные жалобы. Говорили, что он в заговоре с поставщиками провианта и спекулянтами. Конечно это был не первый и не единственный случай. Военные пайки урезались, в муку подмешивали опилки. Хуже всего дело обстояло в больницах, там солдаты лежали в нечеловеческих условиях. Им подавали жидкий бульон из гнилого, протухшего мяса — для того чтобы сэкономить, если не извлечь прибыль. Что еще более серьезно — в течение нескольких месяцев казначей выдавал месье де Рюиссеку немалую сумму в серебре на содержание несуществующих солдат и лошадей. И это, к сожалению, было не в новинку. Генералу удалось избежать наказания.

— Ну и дела!

— Слушайте дальше. Один лейтенант осудил эти злоупотребления и даже хотел предать их огласке. Рюиссек тут же созвал военный трибунал. В то время враг был совсем близко. Лейтенанта осудили за трусость и немедленно повесили. Но у него остались друзья, и на этот раз недовольство возросло. Слухи об этом случае дошли до Версаля. Его Величество поставили в известность, но он промолчал. Тогда все поняли, что тут замешаны другие влиятельные персоны и король не пойдет против них. Граф тем временем оставил службу. Для меня всегда было загадкой, как ему удалось просочиться во дворец и стать приближенным дофина, нашего добродетельного принца, а его жене — в свиту королевы!

— Вы не помните имя того лейтенанта?

— Конечно нет, но я его найду и пришлю вам с посыльным. Но история еще не закончена. Говорят, что против месье де Рюиссека были собраны бесспорные улики. Время от времени на него поступали жалобы к министру обороны или в наше ведомство, в военный трибунал. Но все они были так невнятны, так разрозненны, что не было никакой возможности использовать их в работе. Одному из анонимных корреспондентов однажды все-таки удалось изложить по порядку это дело в своей жалобе. Какие у него были мотивы? Мы не знаем. Также говорят, что Рюиссек обладает некими уликами, компрометирующими самого принца Субиза. Что вы на это скажете? А когда мы говорим о Субизе…

Он понизил голос:

— …мы подразумеваем Пари-Дювернея, министра финансов. А говоря о Пари-Дювернее, мы подразумеваем Бертена, государственного казначея, соперника Шуазеля и друга…

— Некой дамы.

— Вы сами это сказали, не я! Отец этой персоны, месье Пуассон, служит у Пари-Дювернея.

— Это одновременно все объясняет и все запутывает.

Маленький человек всплеснул руками.

— С этим делом надо обращаться крайне осторожно, мой дорогой. Крайне осторожно. А Рюиссек — человек с тысячей лиц!

Он надулся, затем захихикал, довольный своей шуткой. Николя, озадаченный, вышел из секретариата. Разговор с месье де ля Вернем раскрыл для него множество путей. Все заставляло думать, что загадка окажется гораздо более сложной, чем Николя мог себе вообразить. Его утешало только то, что секретарь французской жандармерии проявил к нему дружеское участие, и Николя снова оценил пользу своих обширных знакомств в различных сферах и нужных связей.

Он решил зайти на улицу Монмартр, прежде чем отправляться в Вожирар. Николя заранее ощущал радость от давно запланированной встречи друзей. В особняке Ноблекура Катрин попросила его взять с собой пирог с грушами и марципанами, который она испекла для Авы, кухарки Семакгюса. Она нагрузила Николя подробными инструкциями и взяла с него слово, что он не забудет напомнить ее подруге разогреть пирог у открытой печи, прежде чем ставить его на стол, но не слишком долго, чтобы он не засох, и не забыть взять плошку взбитых сливок и щедро обмазать ими пирог сверху. Наконец, Катрин вспомнила, что хозяин дома желал повидаться с Николя перед его отъездом, всего на несколько минут. Кир уже показывал дорогу, неустанно перебегая от обители своего хозяина к подсобным помещениям дома. Когда Николя вошел в комнату, месье де Ноблекур, с цветущим здоровым видом, играл в шахматы, удобно устроившись в своем кресле, из которого мог следить за происходящим на улице. Он поднял глаза.

— О, Николя… Я играю сам с собой — левая рука против правой. Игра будет недолгой, я слишком хорошо себя знаю. Ничего интересного, просто борьба со скукой! Как бы вы пошли этим конем?

Николя имел привычку играть стремительно, более полагаясь на интуицию, чем на разум, а часто и на удачу. Это раздражало старого магистрата, он придерживался более неспешной и вдумчивой манеры игры.

— Я бы атаковал. Поставил бы под угрозу одновременно и слона, и одну из соседних к нему фигур. Сейчас эти две фигуры взяли его как в клещи и обеспечивают ему двойную защиту.

— Так… У меня остается ферзь. Вот почему я спросил вас, Николя. Два ферзя, по обеим сторонам.

— Вы говорите загадками, месье. Что вы хотите сказать?

— Я долго размышлял над тем, что с вами приключилось. Двор… Тайны и недоверие… Конец всяким высоким порывам… Великие учтивы, но суровы; это, впрочем, не исключает грубой лести, за которой можно скрыть ложь… Философствование добавляет к природной злобе равнодушную жестокость!

— Вы меня все более и более беспокоите. Вам пифия напророчествовала со своей треноги? Этот мрачный юмор… Эта горечь, которая совсем не в вашем духе. Вас снова беспокоит подагра? Я виню себя за то, что утомил вас своим расследованием, не должен я был этого делать.

Старый прокурор улыбнулся.

— Что вы, что вы! Я совершенно здоров, я чувствую себя великолепно! Но я волнуюсь, Николя. Как говорит мой старый друг де Ферней, обладающий довольно едким умом, «меня волнуете не вы, а тревога о вас в столь деликатных обстоятельствах». Что до подагры, этой изменницы, — она меня совершенно позабыла!

— Вот как?

— Вот так. Время не терпит, я все обдумывал добрую часть этой ночи.

— Да что вы!

— Да, ночь без боли для такого старика, как я, — это добрая ночь, когда ум его бодр и готов к размышлениям.

Николя вдруг подумал, что каждый человек одинок наедине с самим собой, и его старый друг очень часто скрывал от своих друзей страдания, свойственные его возрасту, за тем, что казалось кокетством, но на самом деле было чувством собственного достоинства. Одну лишь подагру невозможно было спрятать.

— А бессонница, проведенная с пользой, — это не потерянное, а обретенное время. Я размышлял о даме — о той, которая в Шуази, и о той, которая в Версале. А затем о вашем Трюше. Конечно о нем! Я видел, как ваша дама появлялась в этой истории то здесь, то там, но всегда на расстоянии и никогда не подвергала себя опасности. Что до этого маскарада с иезуитами, тут одно из двух: или он происходит от них самих, и это доказывает их безумие и растерянность, но необязательно их вину; либо он разыгран другими, и, значит, это гораздо серьезнее, тучи сгущаются, и вам грозит явная опасность. Меня удивляет, как вы смогли выбраться оттуда живым и невредимым.

— Как? Что вы хотите этим сказать?

— Не поймите меня неправильно. Ваш вынужденный отъезд, малоубедительный на взгляд вашего старого хозяина, не должен был никого обмануть. Понятно, что эти таинственные силы хотя и похитили вас, но не желали причинить вам вред. Выражаясь более ясно, это давление на вас мне кажется скорее признаком слабости. Впрочем, вы же не изменили направление своих поисков?

— Я продолжил идти своим путем. Сегодня утром я арестовал видама де Рюиссека. Павшие на него подозрения и отказ говорить показались мне достаточными, чтобы оправдать его арест и препровождение в Бастилию.

— Ну-ну, — задумчиво произнес Ноблекур, качая головой.

— Вы полагаете, что мне внушили совершить эти действия?

— Я ничего не полагаю. Скоро вы сами узнаете, устраивает ли или же нарушает планы ваших неведомых противников то, что вы сделали. Будем ли мы иметь удовольствие видеть вас за столом сегодня вечером?

— Увы, нет, я приглашен к Семакгюсу. Я зашел специально, чтобы предупредить вас об этом. Я переночую в Вожираре, а завтра на рассвете отправлюсь в Версаль, где я должен встретиться с одним из приближенных мадам Аделаиды.

— Еще раз повторяю вам, Николя, — будьте настороже. Двор полон опасностей. Решительно, я пойду этим слоном.

Николя оставил своего старого друга и побежал собрать в сумку все необходимое. Снова спустившись вниз, он осторожно положил в нее приготовленную Катриной еду. Еще с утра он распорядился, чтобы карета ожидала его у тупика Сент-Эсташ. Казалось, все было спокойно, но из предосторожности Николя вызвал Рабуина, чтобы тот наблюдал за местностью и помешал всякой попытке слежки.

В первый раз с начала этого расследования Николя позволил своим мыслям идти своим чередом. Даже резкие, тревожные слова месье де Ноблекура не смогли изменить его настроения. Не решаясь отнести их на счет возраста, он не придал им большого значения, даже если некоторые из них отозвались в нем эхом и заставили задуматься. Но Николя быстро развеялся, убаюканный стуком колес кареты, и задремал.

Когда Николя проснулся, они уже были за городскими воротами, и золотисто-розовое небо возвещало о конце дня на горизонте, который то здесь то там прорезали высокие силуэты ветряных мельниц. Тем временем начался дождь, и Николя из окна кареты наблюдал, как капли воды ударялись о землю и тонули в песке. Почву пересекли большие и малые потоки воды. Вскоре показался огромный дом Семакгюса за высокой стеной, выходящей на улицу, воротами и двумя симметричными флигелями по обе стороны основного здания. Он производил впечатление основательности и прочности, еще более усиленное отсутствием верхних этажей. Комнаты в центральной части здания были ярко освещены. В окне кабинета Николя узнал коренастый силуэт Бурдо и другой, более высокий, доктора; сняв сюртуки, они суетились вокруг стола. У входа Николя столкнулся с Авой, чернокожей служанкой Семакгюса. Заливаясь громким смехом, она бросилась ему на шею и горячим, гортанным голосом стала расспрашивать о своей подруге Катрине. Передав ей в руки сладкий пирог, Николя смог наконец освободиться и присоединиться к своим друзьям. Он подошел к кабинету. Два приятеля что-то обсуждали, смеясь.

— Доктор, — воскликнул Бурдо, — не нужно так толочь каштаны. Они должны быть приготовлены большими кусками, чтобы можно было почувствовать их вкус, разжевывая. Вот так!

— Вам следовало бы работать не в Шатле, а преподавать в университете! Дорезайте вашу порцию и помогите мне. И осторожнее, не пережарьте чеснок! Что до капусты…

Николя вмешался, подражая акценту Катрины:

— Конечно она толжна успеть развариться, поэтому первым делом бросьте ее в фоду! И не держите ее толго в кибятке, чтобы она осталась хрустящей!

Два приятеля обернулись к нему.

— Да это же Николя, вот кто нам поможет!

— Надеюсь, — вздохнул Бурдо, — что никто не голоден. Похоже, мы никогда не закончим!

Они расхохотались. Семакгюс разлил по бокалам вино. Николя справился о меню.

— У нас будут тушеные куропатки, свинина на вертеле и капустное фрикасе с кусочками сала и каштанами — я сам придумал этот рецепт, пальчики оближете. Мягкий вкус каштана хорошо сочетается с легкой горечью капусты и еще более подчеркивается специями — перцем и гвоздикой. Мозговая косточка, из которой мы сварим бульон, еще добавит мягкости нашему блюду. А Бурдо принес нам корзину бутылок шинона…

— Звучит многообещающе, — ответил Николя. — А я прибавлю к этому пирог с грушами и марципанами от моей доброй Катрины.

Ужин готовила и подавала на стол Ава. По такому случаю она переоделась в яркий бубу из дамасского шелка, привезенного из ее родного Сент-Луиса. Стол, накрытый в рабочем кабинете Семакгюса, казался островком света и веселья посреди книг, скелетов, ископаемых останков, бутылок с лекарствами и тысячи диковин, привезенных доктором из своих дальних экспедиций. Николя редко видел Бурдо таким веселым, раскрасневшимся от выпитого вина. Он без остановки рассказывал непристойные анекдоты, к удовольствию врача, большого любителя сальных историй. Но своего апогея веселье достигло после того, как Семакгюс рассказал друзьям историю о кумпала фарси.

— Представьте себе — епископ пригласил нас на ужин, меня и губернатора. Ему очень не терпелось продемонстрировать нам таланты своей кухарки, особы эффектной и довольно почтенного возраста. Она собралась приготовить для нас кумпала.

— Это что за зверь? — спросил Бурдо.

— Представьте себе краба, который лазит по деревьям.

— Я думаю, это шинон ударил вам в голову! — воскликнул Бурдо.

— Ничего подобного. Кумпала забирается на кокосовые пальмы по ночам. Там-то ее и ловят. Потом, как улиток, ее следует подержать несколько дней, чтобы избавиться от ядовитых растений, которые она могла съесть. Потом ее обдают кипятком, заправляют местными травами и перцем, самым острым, какой только можно сыскать. Потом варят ее на огне, и получается блюдо, которое…

— …поднимает мужское достоинство! — рассмеялась Ава, показав свои прекрасные белые зубы.

— Она знает эту историю, — заметил Семакгюс.

— А потом? — спросил Николя, который ничего не понял.

— А потом, на следующее утро мы обнаружили нашего епископа в постели его престарелой служанки — это блюдо очень будоражит месье Жевра!

Ужин закончился поздно традиционным графинчиком старого рома. Бурдо вышел из-за стола, поддерживаемый с обеих сторон под руки своими друзьями, почти в забытье, но все же он попытался сказать несколько слов Николя. С потухшим взором, подняв вверх палец, он едва мог говорить:

— Николя…

— Да, мой друг?

— Я видел кучера. Кучера баварского посла.

— Отлично, друг мой.

— Он видел, как они хлопотали… Лицо… Лицо…

Он погрузился в сон, не закончив фразы. Вскоре весь дом огласился тройным храпом, а Ава еще долго суетилась в ночи, чтобы привести все в порядок.