Четверг, 4 мая 1775 года

Отдохнувший, хотя и с ломотой в костях после ночи, проведенной в кресле, Николя, умытый, побрившийся и причесанный, спустился к Ноблекуру, где пред ним предстало очаровательное зрелище. Хозяин дома в своеобычном утреннем одеянии, а именно в шелковом халате и ярком головном платке, беседовал с Луи, устроившимся напротив него, на том самом месте, которое по утрам обычно занимал его отец. Прислонившись к дверному косяку, комиссар прислушался к их беседе.

— Поймите меня правильно, дитя мое, видимость — это главное. Если вид, являемый вами тем, кто на вас смотрит, не соответствует образцовому, они не преминут отметить ваши недостатки. Образ, какой вы решите принять, не должен казаться ни подражательным, ни вызубренным, он должен являться продолжением вас самих, плодом тайного гения, вашего согласия с самим собой. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Разумеется, сударь. Еще хотелось бы знать, чего следует избегать, а также практические правила, коими следует руководствоваться честному человеку.

— Ваш отец и я, равно как и все наши друзья, к вашим услугам. Я, в частности, подумываю о господине де Лаборде, великом знатоке придворных манер. На первых порах вам следует научиться управлять своим телом, а отсюда последует и все остальное. Приятно, когда не только в лице, но и во всем человеке преобладает гармония, поэтому всегда стремитесь к равновесию, и прежде всего в способе выражать свои мысли. Добивайтесь уверенного звучания слов и естественности интонации, дабы вас не заподозрили в хвастовстве; не повышайте голоса, ибо это режет слух и умаляет действие слов. Впрочем, будьте уверены, вам нужная интонация дарована самой природой. Следует только не злоупотреблять ею, иначе вы можете впасть либо в позерство, либо в педантизм.

— Я прослежу, сударь, чтобы сохранить ее в чистоте.

— Главное, избегайте занудства и пошлости. Не увлекайтесь зубоскальством: нынче эта болезнь в моде. Никогда не верьте, что в свете непременно надобно всех поднимать на смех, а смеясь, использовать дурное слово или оскорбительную двусмысленность. Некоторые начнут вас убеждать, что только так можно приобрести репутацию остроумца и научиться говорить на языке, принятом в свете. Помните, похвалы, которые вы снищете, встав на этот путь, будут расточать исключительно для того, чтобы сделать вас посмешищем. Никогда не оскорбляйте никого без причины. Такое поведение пристало только трусу. Ваш соперник может не понять вашу речь, но если поймет, вызов вам обеспечен. В этой жизни имеется множество серьезных поводов, когда приходится рисковать жизнью. Полагаю, вы понимаете, о чем я говорю. Слух о поединке на циркулях…

Луи с улыбкой опустил голову.

— Вот что значит почтительная ирония! — ответил Ноблекур, стараясь подавить смех. — Ваш облик также должен отличаться гармоничностью. Посмотрите на вашего отца. Он унаследовал от маркиза де Ранрея величие, вызывающее зависть у многих. Держите голову прямо, обращайте внимание на плечи: они должны находиться на одном уровне. К свойствам воспитанного человека относится непринужденность. Неблагопристойно держать обе руки в карманах или закладывать их за спину: столь невоспитанно ведет себя только чернь.

— Вот основные принципы, над которыми вам следовало бы поразмыслить, — произнес Николя, выходя из своего укрытия.

Луи встал, уступая ему место. Рассказав Ноблекуру о вчерашних событиях и открытиях, Николя стал в задумчивости листать записную книжечку; старый магистрат поинтересовался, что его так беспокоит.

— Глядя на вас, можно подумать, что вы вышли из пещеры Трофония, — произнес он.

— Сударь, — спросил Луи, — кто такой этот Трофоний?

— Слушайте, — ответил Ноблекур, довольный заданным вопросом. — Беотийский оракул Трофоний предсказывал в пещере. Любопытный, рискнувший посоветоваться с ним, выходил от него неуверенным шагом, озабоченный, с мрачным взором, погруженный в печальные мысли.

Николя рассказал про загадочные буквы на стене дома Энефьянса.

Под критическим взором Ноблекура Луи перебирал ногами от нетерпения.

— Если позволите, отец, это просто детская игра, здесь все ясно. В Жюйи каждый мальчишка умеет отгадывать такие ребусы!

— Черт возьми! Не думал, что образование, которое дают наши добрые ораторианцы, включает в себя подобные предметы! Я вас слушаю.

— Не смею учить вас, но вы прочли неправильно. Речь идет не о перечеркнутой букве K и нарисованной зеленой краской букве I, а… Нельзя ли взглянуть на рисунок этих букв?

Николя раскрыл черную книжечку на той странице, где он зарисовал загадочные буквы.

— Именно то, о чем я и подумал, — внимательно приглядевшись, произнес Луи. — Если правильно прочесть этот ребус, получится таверна Гранд-Ивер!

— Кабаре Гранд-Ивер! — воскликнул изумленный Николя. — Я не знаю заведения с таким названием.

— Он похож и на деда, и на отца, — сообщил Ноблекур вертевшемуся под столом Сирюсу.

— Могу я знать, что за три точки поставлены над этим ребусом?

Николя забыл про эту незначительную деталь.

— Думаю, они являются напоминанием о приказе, звучавшем в толпе мятежников, двигавшейся по дороге из Версаля в Париж.

Он задумался.

— Мне сообщили… Бурдо, разумеется… о некоем кавалере, что обращался к толпе в Вожираре. Я пока не знаю, что все это значит. Там это звучало как пароль, но здесь? Быть может, это нечто вроде подписи, средства узнавания… что еще можно придумать?

— А может, — произнес Ноблекур, — эти знаки поставлены, чтобы привлечь ваше внимание? Или же внимание кого-то, кого мы не знаем?

— И одно, и другое предположение равно сомнительно.

— Луи, пожалуйста, оставьте нас, — неожиданно произнес Ноблекур, — я должен поговорить с вашим отцом.

Сосредоточившись, Ноблекур глубоко вздохнул и вперил свой взор в удивленного Николя.

— Мне снова приходится говорить с вами о будущем Луи. О! Я знаю, что не имею никакого права…

Николя, протестуя, замахал рукой.

— …Никакого, кроме привилегии возраста и дружбы. Вчера вечером я долго разговаривал с Луи. Каковы бы ни были берега, к которым ему пришлось пристать в детстве, надо признать, его мать и его собственная природа оберегли его от худшего. Порок соскользнул с него как с гуся вода. Добрая кровь не может лгать, и теперь он хочет с оружием в руках служить королю. Вы это предчувствовали, я вам не открываю ничего нового. Полагаю, вам это занятие кажется подобающим?

— Разумеется.

— Остается решить, как удовлетворить его желание на наиболее почетных условиях. Вчера поздно вечером ко мне неожиданно явился маршал Ришелье. Вы знаете, как он любит являться без предупреждения. Но он приходил не за тем, чтобы повидаться со стариком. Он получил письмо от вашей сестры Изабеллы…

— От моей сестры! — изумленно воскликнул Николя.

— Да, от сестры Агнессы из ордена Милосердных сестер, монахини в Фонтевро. Ришелье знавал многих, но расположение питал не к каждому. Вашего отца он любил. Я восхищен предусмотрительностью мадемуазель де Ранрей. В письме она сообщает герцогу о своем уходе из мира и о том, что отныне Николя, именуемый Ле Флоком, является маркизом де Ранреем и главой старшей линии вашего дома. А еще она просит для своего племянника Луи место пажа при Большой конюшне, которая, как вам известно, находится под управлением первого дворянина королевской опочивальни и главного конюшенного. Собственно, Ришелье и прибыл ко мне в качестве первого дворянина опочивальни, дабы расспросить меня. Полагаю, вы представляете, что я ему ответил.

— Но мое рождение и рождение моего сына…

— Чума на вашу скромность! Разумеется, Пажеская школа рассчитана исключительно на благородное происхождение, ибо надобно предъявлять дворянские грамоты, восходящие по меньшей мере к 1550 году, и, само собой, никакого аноблирования! К счастью, ваша сестра обо всем позаботилась, сопроводив свое письмо копиями картуляриев Ранреев! Да будет вам известно, что ваш предок Арно сопровождал Дюгеклена во время его похода против Педро Жестокого, короля Арагона. Вдобавок у меня сложилось впечатление, что Ришелье, похоже, каким-то таинственным образом раздобыл сведения о вашей матери, также принадлежавшей к древнему роду!

Странное чувство охватило Николя; неожиданно перед его внутренним взором предстало лицо каноника Ле Флока. Каноник любил его, защищал, кормил и заботился о нем.

Почувствовав его волнение, Ноблекур торопливо продолжил:

— Дурно принятый при нынешнем дворе и опасаясь, что вскоре его и вовсе перестанут принимать, маршал, с помощью своего давнего пособника Морепа, поговорил с кем надо, предупредив, тем не менее, что вы не осведомлены о его демарше. От себя добавлю, что служба пажом при короле и придворных вельможах является прекрасной ступенью для последующей карьеры.

— Однако говорят, что, несмотря на руководство господина Главного и господина Первого, воспитанием пажей в значительной мере пренебрегают, заменяя его верховой ездой, обращением с оружием и уроками светской жизни.

— Мы исправим этот недостаток. Как вы могли заметить, я уже взялся за дело.

— И преумножили, если это еще возможно, основания для моей признательности.

— Довольно об этом! Что касается оплаты, здесь она меньше, нежели в коллеже в Жюйи. Разумеется, надо будет снарядить и одеть юношу. Пажи Большой конюшни не только сопровождают короля на охоту и в часовню, но и держат ему правое стремя, когда он садится в седло. Они идут впереди принцесс или несут их шлейф, гарцуют вокруг королевских экипажей. На охоте, как вам прекрасно известно, они меняют и заряжают ружья, подбирают убитую дичь и ведут ей счет. Они исполняют поручения, а во время войны несут службу при королевских адъютантах. Наконец, каждый паж, который спустя три или четыре года выйдет из Пажеского корпуса, имеет право и привилегию выбрать себе полк, где бы он хотел служить в чине подпоручика.

— Вы полагаете, Луи сумеет смириться с дисциплиной, которую требуют от пажей? Ученичество для пажей является одним из самых суровых испытаний, и новичок всегда находится в полном подчинении у старшего. Повиновение — первейшее качество пажа.

— В каждом выборе имеется свой риск. Успокойтесь, Ришелье подчеркнул, что нынешние строгости не чета прошлым; к тому же паж обычно зачисляется в полк, где к нему относятся благосклонно. А так как все быстро узнают, что новичок пребывает под бдительным оком маршала и живет в Версале, никто не станет искать ссоры с вашим сыном.

— Но, надеюсь, никаких поблажек!

— Поговорим об экипировке: королевская ливрея, голубой фрак с позументом из темно-красного и белого шелка, костюм для верховой езды, состоящий из куртки и красных панталон с золотым позументом, и коротенькая курточка из синего тика и кожаные гетры для охоты. Луи будет великолепен!

Ноблекур отметил, как на лице Николя промелькнуло выражение неуверенности.

— Я знаю, что вас волнует. Но перестаньте терзать себя. Вспомните, через какие испытания и публичные унижения пришлось пройти вам по прибытии в Париж. Будущее, открывающееся перед Луи, более чем почетно, и для него путь к завоеванию положения в обществе станет значительно более приятным и простым, нежели был у вас. Если говорить честно, он или преуспеет, или провалится. Разумеется, никто не может гарантировать, что его не станут попрекать его рождением, но у него славное имя, и, будучи потомком рода, мужчины которого посвятили себя служению королю, он имеет все шансы преуспеть. В остальном же, Николя, вы вряд ли сможете сделать для него больше. Подумайте и дайте мне ответ, Ришелье ждет. И как только ваш внутренний голос примет решение, поговорите с Луи.

Поблагодарив Ноблекура, Николя пешком отправился в город. Как он ни старался выкинуть из головы незавершенные и сбивчивые мысли, они продолжали толкаться, не позволяя толком додумать ни одну. Любимый город суетился вокруг него, являя взору сведущего наблюдателя тысячи разных забавных сценок. Однако, омраченный заботами, он видел в окружавшем его балагане исключительно грустные и тревожные сцены. Проходя мимо церкви Сент-Эсташ, он заметил женщин, тащивших тяжелые заплечные корзины; лица их раскраснелись, вены вздулись; женщины дышали тяжело, словно кузнечные мехи, и ему стало жалко их. А может, виной тому было его мрачное настроение? Ему казалось, что на пути ему попадаются только грязные, оборванные полуголые субъекты, доведенные до крайности нищетой и утратившие чувство собственного достоинства. Сгибаясь под огромными тюками, носильщики надсадно крякали, вскидывая груз на спину. Впервые он смотрел на них иным взором и поражался их крайней нищете. Город вновь обрел спокойствие, его гарантом выступали многочисленные конные караулы. Перед каждой булочной стояли часовые.

В полицейском управлении к нему, задыхаясь от волнения, бросился старый дворецкий, однако речь его была настолько сбивчивой, что Николя ничего не понял. Войдя в кабинет начальника полиции, он увидел облако пыли, посреди которого генерал-лейтенант в одних панталонах и рубашке складывал дела в чемоданы. Увидев Николя, он невесело улыбнулся.

— Это очень в вашем духе: отдать дань уважения несчастному, попавшему в немилость. Однако, судя по выражению вашего лица, вы ничего не знаете. Сегодня утром я получил пакет от господина де Ла Врийера с двумя письмами, одно от короля, другое от генерального контролера, и в обоих сообщалось о моей отставке.

— Вашей отставке, сударь!

— И немедленной! Своим бездействием полиция способствовала разжиганию беспорядков. Я слишком плохо служил… Но обстоятельства были таковы… Тюрго известно далеко не все.

Николя попытался ответить себе на вопрос, полиция ли плохо несла свою службу или же Ленуар навлек на себя немилость двора?

— Тон королевской записки не оставляет никаких иллюзий. Мне действительно очень жаль.

Достав из-за манжеты маленький листок бумаги, он печальным голосом прочел:

— «Господин Ленуар, так как ваш образ мыслей никак не согласуется с занятой мною позицией, я прошу вас прислать мне свое прошение об отставке…» Вот так. Как следствие, будут сформированы два подразделения, одно в стенах Парижа, под командованием маршала де Бирона, и другое, за пределами города, во главе с маркизом де Пуйаном. Теперь в случае волнений войска получили приказ открывать огонь… Схваченные на месте преступления мятежники попадают под юрисдикцию прево. Но я продолжаю утверждать, что в Париже смутьяны не сумели разгуляться, потому что здесь всегда соблюдались старинные ордонансы.

Он тяжело рухнул в кресло.

— Судьба преподносит нам урок. После смерти короля вы были отстранены от службы по причине несправедливого предубеждения. Это была моя ошибка, за которую совесть гложет меня до сих пор.

— Поверьте, сударь, что…

— Нет, нет, я чувствую за собой вину, а ваша снисходительность делает вам честь и приободряет меня. Я загнан в тупик. Как закалить себя, противостоять ударам судьбы? Благословен тот, кто освободил вас от груза и вернул вас самому себе, семье, друзьям, для которых вы…

— Я не дерзнул, сударь, убеждать вас в этом.

— Мы переживаем не самые легкие времена; преданность встречается все реже. Поражение не всегда влечет за собой несчастье. Человеком движет множество причин: интерес, тщеславие и тысячи иных вещей. О, чтобы противостоять судьбе, надобно быть высеченным из мрамора.

Повисавшие в воздухе многозначительные фразы следовали одна за другой; наконец Ленуар поднял голову: в глазах его читался вызов.

— Мне не в чем себя упрекнуть; меня не отправили в изгнание. Впрочем, когда в ваших седельных сумках вы увозите с собой истину, не важно, куда вам предстоит держать путь. Я не получил никаких инструкций, а потому посчитал необходимым сделать все, чтобы избежать взрыва народного негодования; я не мог отдать приказ стрелять в народ. Я всегда считал, что, соблюдая сдержанность, я забочусь о спокойствии народа, а значит, жар народного гнева остынет сам собой. Нельзя полностью подавлять энергию народа, она заключена в его характере, и нашей задачей является направлять эту энергию в такое русло, где она чрезмерностью своей не посягала бы на власть и не наносила ей ущерба. Те, кого схватили вчера, в большинстве своем принадлежат к состоятельным слоям населения. Исключений очень мало. Почтенные во всех отношениях горожане, молодые щеголи, завитые и напудренные, — они-то уж точно не страдают от нищеты. Значит, кто-то подговорил их поддержать мятеж?

— Вы думаете, что…

— Боюсь, вас выслушали вполуха; недавние волнения окутаны тенью заговора. Моя отставка напоминает игру в бильярд: по мне бьют как по ненужному шару, чтобы ловчее достать Сартина, никогда не скрывавшего своих взглядов на нынешние реформы, и в частности, на свободу торговли зерном. Начинается гонка за добычей. Тюрго и его единоверцы-физиократы попытаются продвинуть своих ставленников, дабы перейти к еще более решительным действиям. Я не утверждаю, что реформы невозможны, но нельзя осуществлять их столь дурным способом, когда часть принимают за целое. Но довольно! Время генерального контролера пройдет, и мы вернемся вновь. Народ быстро проникнется к ним презрением. Мы еще не видели всей его силы.

— Сударь, я должен отчитаться перед вами. Вам наверняка интересно знать, куда движется дело об убийстве булочника. К тому же я надеюсь воспользоваться вашими инструкциями и советами.

— Считайте, что совет я вам уже дал. А инструкции теперь будете получать у Альбера, назначенного моим преемником.

— Альбера?

— Да, еще одного оголтелого экономиста из секты Тюрго! Вы только подумайте, интендант из торгового ведомства, управлявший департаментом по снабжению зерном! Это назначение — изначально великая ошибка! Как можно на следующий день после мятежа, вызванного подорожанием хлеба, выдвигать на должность начальника полиции человека, отвечавшего за сбережение и оборот зерна, основного продукта питания? Брюзгу, непоследовательного и недалекого? Говорят, изучение канонического права сделало его мелочным и заносчивым. Надеюсь, ваше положение при дворе избавит вас от унижений со стороны нового начальника, слывущего медлительным, тяжеловесным и сварливым, а ваш ум позволит правильно оценить его противоречивые указания. Итак, как же продвигается ваше расследование?

Рассказав об опасностях, встретившихся на его пути, комиссар высказал уверенность, что убийство на улице Монмартр каким-то образом связано с собирающимся в доме Гурдан таинственным советом, в состав которого входит немало крупных перекупщиков зерна. Окружение Мурю оказалось также более чем подозрительным, и есть все основания искать убийцу среди этого окружения.

Вжав голову в плечи, Ленуар, казалось, задремал, однако пальцами правой руки он энергично барабанил по столешнице, что свидетельствовало о лихорадочной работе мысли. Наконец он остановился и, знаком подозвав Николя, шепотом заговорил:

— Полагаю, вы помните прошлогодний скандал с королевским альманахом? Тогда впервые всплыло имя некоего Демирвало, управителя зернохранилищ, принадлежащих королю.

— …а легковерная публика поверила в существование так называемого «пакта голода», сговора, участники которого якобы спекулировали зерном в пользу покойного короля с целью пополнить кошелек госпожи Дюбарри.

— Ее и многих других. О том, как король торгует зерном, даже сочиняли куплеты. Грязная клевета, однако, чем чернее клевета, тем больше в нее верят. Слух зародился в 1765 году, когда генеральный контролер финансов Лаверди заключил контракт с богатым мельником по имени Матиссе на создание резервного запаса зерна с целью поддерживать равновесие на рынке и не допускать голода. Когда цена на зерно начинала слишком быстро идти вверх, для сохранения цен на прежнем уровне государство само начинало торговать зерном. В этом случае Матиссе получал двести процентов комиссионных. Тогда в возбужденном уме некоего Лепрево де Бомона, секретаря управляющего церковной собственностью, возникла мысль, что король лично участвует в скупке зерна, и он раструбил об этом повсюду. Он источал столько яда, говорил столько дурных слов о достойных служителях его величества, и в частности, о Шуазеле, Сартине и обо мне, что в ноябре 1768 года его посадили в Бастилию. Он сидит в одиночке, однако ухитряется передавать на волю записочки.

— Как, — в ужасе воскликнул Николя, — как могло случиться, что он уже семь лет в Бастилии, а суда все еще не было?

— Вот так. Безумие не покидает его, а оно опасно для государства. Сегодня он в Венсеннской крепости, где по-прежнему неутомимо заявляет о своей невиновности. Не проходит и месяца, чтобы я не получил одно из его прошений. Желая вам помочь, я составлю своего рода завещание в вашу пользу, последнее, что я могу сделать, пока мое место не занял сьер Альбер.

Конец фразы, произнесенный через губу, прозвучал в высшей степени презрительно. Ленуар взял большой лист бумаги, обмакнул перо в чернильницу, которую держал щекастый амурчик из позолоченного серебра, и принялся писать. Иногда он останавливался, словно подыскивая точное слово или выражение. Затем, посыпав песком, дабы быстрее высушить чернила, разогрел воск, накапал толстым слоем на бумагу и с яростью придавил своей печатью.

— Вот, и никто не посмеет возразить. Сейчас я вам прочту. Бумага адресована господину де Ружмону, управляющему королевским замком Венсенн.

Сударь,

Ленуар

Будьте столь любезны и предоставьте моему следователю по чрезвычайным делам возможность доступа в камеру известного вам государственного узника в любой час и на любое время. Оному следователю дозволяется беседовать с вышеуказанным узником наедине столько времени, сколько ему понадобится, ибо в этом заключен интерес его величества. Когда поручение будет исполнено, подпишите эту бумагу и передайте ее моему посланцу.

Написано в Париже, в управлении королевской полиции

4 мая сего 1775 года

— Я не просто советую вам молчать о посещении Венсенна, я вам приказываю. Ружмон тоже будет молчать, это в его интересах. Вам же я повторю: полное соблюдение тайны; приказ распространяется на всех. Сами понимаете, все должно остаться между нами; разглашение тайны пошатнет наши позиции… насколько их еще можно пошатнуть.

— Однако, сударь, не боитесь ли вы, что узник, имеющий налаженные связи с внешним миром, сам сообщит кому следует о моем визите?

— Я полагаюсь на вас, на вашу ловкость; надеюсь, вы сумеете ему доказать, что в его интересах лучше молчать, нежели разгласить тайну.

Встав, он протянул Николя руку, и тот с грустью заметил, что в глазах генерал-лейтенанта блеснули слезы.

— Не забывайте меня! А теперь идите.

Необычайно взволнованный, Николя вышел, не оборачиваясь. На улице его окликнул знакомый голос. Это оказался шевалье де Ластир.

— Я отправился за новостями на улицу Монмартр, — сообщил он, — где мне сказали, что вы, вероятнее всего, в Шатле, откуда я сейчас и возвращаюсь. Прогулялся попусту. Утром я тоже попал впросак: пытался разогнать мрачное настроение Ленуара. Слава Богу, хотя бы вас я нашел.

— Как ваша рана? — спросил Николя, ибо голову шевалье по-прежнему украшал тюрбан.

— Она оказалась весьма прочной. Голова, разумеется! Поверьте, я в отчаянии, что мне не удается принять участие в вашем расследовании. Но пока я курсирую по городу, мотаюсь в Версаль и обратно… Ах, да что там говорить! Это дело явно связано с растущим недовольством народа, попавшего в безвыходное положение. Ну, об оплошностях городских властей говорить не будем, хотя они, надо признать, не без последствий: ходит слух, что Сартин, а значит, и Ленуар приложили руку к разжиганию волнений из ненависти к Тюрго. Теперь пора начинать вешать, и без лишних проволочек, для наглядного примера, и порядок воцарится сам собой. Да вы и сами видите. В городе стало гораздо спокойнее. А я продолжу свои изыскания, дабы снять с министра морского флота обвинения, которые, без сомнения, будут ему предъявлены. Тем более что я совершенно уверен, что не могу быть вам ничем полезен в деле об убийстве на улице Монмартр. И все же, что вам удалось узнать?

Николя не намеревался раскрывать секрет, доверенный ему Ленуаром, никому, а тем более новому приятелю, и пустился в туманные рассуждения о благоприятных стечениях обстоятельств. Он не забыл, с какой настороженностью отнесся к Ластиру Бурдо. Нежелание шевалье непосредственно участвовать в расследовании вполне удовлетворяло Николя, ибо гарантировало спокойствие Бурдо, значившего для него гораздо больше, нежели Ластир.

— Косвенные доказательства указывают, что искать надобно в кругу близких людей: супруги и учеников. Полагаю, мы скоро закроем это дело.

Ластир предложил воспользоваться его экипажем, но Николя отклонил предложение, сказав, что хочет пройтись пешком до Шатле, чтобы лучше почувствовать настроения города. Прощаясь, жизнерадостный шевалье пригласил его на ужин, когда он «вернется из Версаля». Пройдя площадь Виктуар, комиссар направился по улице Пти-Шан, а затем по Сент-Оноре, держа курс на Шатле. От разговора с Ленуаром в душе остался мутный осадок. Грустная ирония — теперь уже бывшего — начальника плохо скрывала страдание и крайнюю усталость. Он тотчас вспомнил мрачные периоды собственной жизни, когда казалось, что все рушится и нет надежды на спасение. Итак, размышлял он, магистрата, исполненного заботой об общественном благе, сухо поблагодарили и отправили в отставку, не предоставив возможности и дальше употреблять свое усердие во благо королю.

Надо было справляться со своим несчастьем, убеждать себя в неизбежности случившегося. В этой борьбе он черпал силы для противостояния тем трудностям, которые жизнь, словно река, выбрасывающая на берега обломки, подобранные течением на всем своем протяжении, неустанно преподносила ему. Он шел, словно сомнамбула, и думал о том, что самое трудное — это найти срединный путь, путь равновесия. Не скатиться в самоуничижение и не замкнуться в гордыне. Способность сопротивляться последствиям крушения ярче всего высвечивала суть человека. Маркиз де Ранрей не раз говорил, что легче подняться во весь рост в траншее, нежели противостоять невидимой опасности, когда только душа и сердце знают, каково тебе приходится. В свое время на Семакгюса пало подозрение в убийстве, Сартин пребывал под угрозой опалы, маркизу де Помпадур неотступно преследовали интриги соперниц, покойный король на пороге смерти исполнился истинного величия… каждый из этих людей, на свой манер, научили его великодушию и спокойному достоинству. Лишенный должности Ленуар, уязвленный значительно сильнее, нежели он об этом говорил, тоже сопротивлялся на свой лад. Все эти люди на собственных примерах убеждали его в том, что лучше страдать от несправедливости, нежели от угрызений совести. В нем вновь проснулся юный казуист из иезуитского коллежа в Ванне, и он вспомнил, как ему удавалось доказать, что добродетели сродни самолюбию, а от самоуничижения до греховной сатанинской гордыни всего один шаг.

Вернувшись в день сегодняшний, он решил спросить у Бурдо, не знает ли он, где находится кабачок Гранд-Ивер, и продолжить поиски, связанные с Камине, чье тело до сих пор не обнаружили. Почему оно исчезло? Неужели его обобрали и раздели какие-нибудь бродяги-старьевщики? Такое часто случалось, но тогда тело, без сомнения, спрятали. Надо бы направить расследование в эту сторону. Ох, когда же они, наконец, поймут modus operandi, а проще говоря, способ, которым мэтра Мурю лишили жизни. Потом он нашел предлог не посвящать Бурдо в свои планы. Он скажет, что отправляется к Анн Фриоп, умолчав о том, что далее он поедет в Венсенн.

Довольный удачно придуманной уловкой, остаток пути он прошел бодрым шагом, уворачиваясь от грязных брызг, летевших из-под колес экипажей, и перепрыгивая через оставшиеся после вчерашнего дождя лужи. Добравшись до Шатле, он столкнулся с Рабуином; при виде своего начальника лицо агента немедленно расплылось в улыбке.

— Каким добрым ветром тебя сюда занесло?

— На улице Пуарье происходит некое движение. Какая-то женщина вошла в заброшенный особняк напротив дома Энефьянса. Со мной был Сортирнос, и я оставил его караулить.

— А дальше?

— А дальше из трубы дома Энефьянса повалил дым.

— Дым? Вот это да! Продолжайте наблюдение. Это очень важно.

Бурдо, очевидно раздраженный, проявлял все признаки нетерпения. Хорошо его зная, Николя предположил, что причиной тому был Ластир, заходивший в дежурную часть и ожививший подозрения инспектора о наличии некоего союза, из которого он, Бурдо, чувствовал себя исключенным. Услышав, что шевалье занят совершенно иными делами, инспектор вновь расцвел и принялся живо обсуждать новости, доставленные Рабуином. Николя поручил ему найти кабачок под вывеской Гранд-Ивер, обнаруженный благодаря находчивости Луи. Для начала следовало пойти в охранное отделение, где хранились списки питейных заведений, и в случае обнаружения искомой таверны пойти и взглянуть на нее, причем как можно скорее. Сам же он займется Анн Фриоп и, если ее состояние позволит, допросит ее. Неожиданно в дежурную часть влетела запыхавшаяся Катрина. Она прибежала предупредить Бурдо, что на улицу Монмартр в тележке, запряженной сторожевым псом, явился безногий калека, бывший солдат, и сослался на комиссара. После обильного угощения, состоявшего из миски супа с салом и доброго стакана вина, он сообщил, что в известный комиссару дом проникла какая-то женщина. Ну и все такое.

— Зтоило пежать, чтопы зоопщить то, что все уже знают! — обиженно произнесла она.

Сообщение Рабуина подтвердилось, немедленно породив несколько новых версий, позволивших Николя с чистой совестью скрыть свое намерение отправиться в Венсенн. После визита к Анн Фриоп он поедет на улицу Пуарье, чтобы на месте понять, что же там происходит. Только отправится он туда не сразу, а после посещения Венсенна.

У изголовья заключенной сидел доктор Жевиглан. Проспав остаток ночи, девица чувствовала себя значительно лучше, и врач попросил дозволения отправиться к себе, пообещав вечером зайти проведать пациентку. Девицу облачили в платье, больше смахивавшее на монашеское одеяние, под голову положили подушку, при ближайшем рассмотрении оказавшуюся свернутой мужской одеждой, которая была на ней прежде. При виде Николя Анн Фриоп испугалась.

— Мадемуазель, — произнес комиссар, — я с удовлетворением отмечаю, что вы чувствуете себя значительно лучше. Мне надо задать вам несколько вопросов. Ваш друг признался, что вечером в воскресенье он следил за Камине, который, как мне известно, шантажировал вас самым отвратительным образом.

Она, похоже, вздохнула с облегчением.

— Тем не менее вы и ваш друг по-прежнему числитесь среди подозреваемых в убийстве мэтра Мурю, а ваш друг, похоже, еще и среди возможных убийц Камине. Этот субъект угрожал вам, и есть свидетели, видевшие, как Парно склонился над его телом.

Двигаясь на ощупь, Николя позволил себе несколько изменить истину. Ответ последовал незамедлительно.

— Это все ложь, он к нему не приближался.

Он решил не прерывать ее взволнованную речь.

— Нет, он к нему не приближался, — повторила она тише, — и я могу это подтвердить.

— Он сам вам об этом сказал?

Ее бледное лицо залилось краской, и она расплакалась. Ему стало жаль бедную девушку, не видевшую конца своим несчастьям.

— Да.

— В таком случае это всего лишь слова, не подтвержденные доказательствами, а потому не имеющие силы. Так что Парно по-прежнему остается одним из подозреваемых.

Она закашлялась.

— Я была там… я там… была… шла следом за Парно, когда он пошел по улице… Опасаясь худшего, я притворилась спящей, а сама выскочила следом за ним!

— И он вас не заметил?

— Нет. По возвращении мне не удалось ни догнать его, ни перегнать. Шел дождь. Так что я вернулась после него. Он с ума сходил от беспокойства. Мне пришлось ему во всем признаться.

— Потом вы пошли к Мурю?

Она со страхом глядела на него.

— Нет, господин Николя. Мы легли спать. Чтобы как обычно, в назначенный час прийти в пекарню.

— Помните, мадемуазель, все ваши слова мы тщательно проверим. Мне очень хочется вам верить, и я надеюсь получить доказательства вашей правдивости.

— Что с моим другом?

— Он тревожится за вас; успокойтесь, я сообщил ему о вашем состоянии.

Он вышел из камеры. Каждое новое показание, словно лист карточного домика, опиралось на предыдущее. Достаточно одного ложного признания, и все сооружение рушилось, ставя под сомнение с трудом выстроенную версию. Взяв фиакр, он, чтобы обмануть слежку, если таковая имелась, велел везти его на площадь Руаяль. Там он попросил высадить его и, велев кучеру ждать на углу улиц Эгу и Сент-Антуан, прогулочным шагом дважды обошел площадь, дошел до улицы Эшарп, вошел в церковь Сент-Катрин, прошел ее насквозь и вышел через боковой придел; оглядевшись и не заметив ничего подозрительного, он отправился к ожидавшему его фиакру. Прибыв в Венсенн, он попросил кучера подождать его неподалеку от крепости, а сам, избрав сложный и извилистый путь, чтобы убедиться, что за ним никто не следит, пешком отправился в крепостной замок.

Вход в крепость преграждали два подъемных моста: мост поуже предназначался для пеших посетителей, мост пошире — для экипажей. Далее ему пришлось пройти через трое хитроумных ворот. Предъявив удостоверяющую его полномочия бумагу подозрительному привратнику и приданному ему в помощь часовому, он очутился во дворе перед высоким донжоном, напомнившим ему башню Элвен, старинную бретонскую крепость. В свое время он вместе с отцом, маркизом де Ранреем, часто охотились на волка неподалеку от ее мощных стен. Глубокий сорокафутовый ров, окружавший тюремный замок, делал его неприступным. Донжон насчитывал шесть этажей и четыре угловые башни. Доступ в крепость преграждали три расположенные друг за другом двери. Привратник провел его в большой зал первого этажа, где ему пришлось довольно долго ждать. Наконец появился разъяренный комендант, громко выражавший свое неудовольствие дерзким посетителем, побеспокоившим его в начале обеда. Ознакомившись с распоряжением Ленуара и придирчиво оглядев печать, он уставился на подателя бумаги. Наконец, решив исполнить приказ, он тем не менее заявил, что, согласно инструкции, намерен присутствовать при свидании, ибо речь идет о государственном преступнике. Комендант вел себя столь настырно, что Николя пришлось пригрозить ему карами высшего начальства, если тот немедленно не прекратит препятствовать комиссару исполнить поручение начальника полиции. Ружмон недовольно отступил.

По темным лестницам и узким проходам его провели до самой камеры. Подступавший к горлу запах плесени и каменной соли напомнил ему, как кто-то сравнил воздух в тюремных застенках с мышьяком. В камеру также вели три двери, все три с тяжелыми железными засовами и двумя замками, запиравшимися на три поворота ключа. Решительно, подумал Николя, в Венсенне с узниками обходятся гораздо более сурово, чем в Бастилии. Двери открывались в противоположные стороны. Первая преграждала проход во вторую, а вторая — в третью. Процедура отпирания дверей сопровождалась скрежетом, скрипом и жалобными воплями дверных петель.

Войдя в камеру, он сначала ничего не увидел. После кромешного мрака коридора слабый свет, падавший в окошко, забранное тройной решеткой, ослепил его. Когда глаза его привыкли к скудному освещению, он увидел, что находится в комнате с высоким сводчатым потолком; высота помещения была раза в три больше его ширины. В глубине, возле стены, на деревянном лежаке, напоминавшем ящик, сидел узник; зябко кутаясь в обтрепанный плащ, сквозь дыры которого виднелись болтавшиеся на шее остатки галстука, он пристально и испытующе взирал на визитера. Из-за длинных волос и бороды, скрывавших бледное исхудавшее лицо, возраст узника не поддавался определению. От ручных кандалов к вделанным в стену кольцам тянулись цепи. Цепь на правой ноге крепилась к массивному железному кольцу, торчавшему прямо из пола. Перемещался узник явно с большим трудом и в ограниченном пространстве.

Пока надзиратель закрывал скрипучие двери камеры, мужчины рассматривали друг друга. Николя торопливо соображал, как ему лучше приступить к разговору, одновременно ругая себя за то, что не поразмыслил над этим по дороге. В конце концов он решил не лгать, не давать ложных надежд и объяснить свой визит служебной необходимостью.

— Сударь, — начал Николя, — мое имя барон д’Эрбиньяк…

Он не лгал, такое имя действительно носили земли, принадлежавшие сеньорам де Ранрей.

— …король поручил мне осмотреть тюрьмы и посетить заключенных, содержащихся там без суда и следствия.

Узник окинул его скептическим взором.

— Интересно, с чего это король после шестидесяти лет правления вдруг заинтересовался своими тюрьмами! Сударь, я ничего ни от кого не жду, а потому могу всего лишь выслушать вас.

Николя сообразил, что узник не знает о смерти Людовика XV и о восшествии на престол Людовика XVI.

— Как долго вы сидите в этой тюрьме?

— Вот уж, действительно, верно сказано: сижу! Семь лет, сударь, не считая одиннадцати месяцев в Бастилии! И ни там, ни тут никто не удосужился мне сообщить, почему я здесь, что, полагаю, вам прекрасно известно, равно как и известна истинная причина моего заточения, коя не только не оправдывает меня, но и делает мне честь.

— И что это за причина? Я буду вам весьма признателен, если вы мне ее изложите.

— В 1768 году я совершенно случайно раскрыл отвратительный заговор, составленный — если судить по ее целям — поистине дьявольской лигой. Иными словами, я обнаружил заговор против короля и всей Франции.

Постепенно возбуждаясь, он попытался воздеть руки к небу, но цепи со звоном воспрепятствовали этому движению.

— О какой лиге идет речь? И о каком заговоре? Что вы имеете в виду? Вы уверены в своих словах?

— Слава Богу, если эта лига более не существует! Собственно, чтобы помешать ее разоблачению, меня и упрятали в темницу.

— И кто же был подстрекателем?

Многозначительно взглянув на Николя, Лепрево де Бомон похлопал рукой по деревянному лежаку, приглашая его присесть рядом. Комиссар принял приглашение. В нос ему немедленно ударила вонь, подобная той, что исходит от запертых в клетках животных.

— Надо быть осторожным, меня подслушивают, — прошептал узник, беспокойно озираясь по сторонам. — Давайте говорить как можно тише. Хотя я вас совсем не знаю, но почему-то готов вам все рассказать. Наверное, вы внушили мне доверие. Зачинщиками заговора выступили господа Лаверди, Сартин, Бутен, Ланглоэ, Шуазель, Ленуар, Крана дю Бур, Трюден де Мартиньи и многие другие высокопоставленные лица. Ну скажите, почему меня держат в тюрьме, меня, разоблачившего сговор против народа? А если они утверждают, что никакого сговора не было, тогда тем более, зачем держать меня в тюрьме, если меня не в чем больше обвинить?

Николя подумал, что аргументация человека, числившегося сумасшедшим, была не лишена логики.

— Вы сами видите, сударь, сколь чудовищен произвол власти, допускающей арест без всякой на то причины. Я лишился места, имущество мое описано, дела пришли в упадок, все существование мое порушено. О, я несчастный! Прибавьте сюда ночное похищение, диктатуру деспотов, именующих себя судьями, инквизиторов, заставивших меня на собственной шкуре испытать их отвратительную тиранию. Ах, сударь, сколько злоупотреблений, с коими мне довелось столкнуться, дают мне право законным образом подать жалобу его величеству! Наш король не может остаться нечувствительным к творящимся у него под носом беззакониям!

Привыкнув к полумраку тюремной камеры, на высоте человеческого роста Николя заметил надписи: словно кто-то напечатал на стене слова. Лепрево заметил направление его взгляда.

— Вопреки постоянным терзаниям, причиняемым мне моим тюремщиком, я работаю, пишу, делаю выписки из прочитанных мною книг. Господин граф де Лале, проживающий в замке и располагающий библиотекой в четыре тысячи томов, любезно одалживает мне книги без ведома коменданта, передавая их мне через привратника. Господи, я совсем забыл об осторожности. Безумец, что ты творишь? Я неосмотрительно доверился вам, и теперь вы расскажете об этом всем!

— Сударь, клянусь честью, что господин де Ружмон не узнает ни слова из того, что вы соблаговолите поведать мне во время нашей беседы. А вы, в свою очередь, также не говорите никому о содержании нашей беседы. Оно интересует только короля.

— Как вам будет угодно, обещаю вам. Вижу, вы пытаетесь прочесть надписи на моих стенах. Мне ничего не остается, как записывать свои разоблачения, хотя комендант время от времени закрашивает их известкой. Я пишу большими печатными буквами.

— Но где вы берете чернила?

— Это, сударь, сажа, образованная при обжигании березовых веточек в пламени свечи. Из них я делаю себе перья. Поверьте, письмо — очень долгое занятие; за час мне удается вывести не более пяти десятков букв. Однако вернемся к интересующему нас вопросу.

— К сговору, который обычно называют «пактом голода»?

— Да, сударь. Речь шла о том, — и я буду повторять это до самой смерти, — чтобы на двенадцать лет отдать снабжение зерном на откуп четырем миллионерам. Эти четверо хотели накопить огромные запасы зерна и муки, дабы стать единственными монополистами и устроить в стране голод. Придумал этот план некий Матиссе, бывший руанский булочник, чья булочная находилась возле церкви Сен-Поль. Сумев подкупить полицию, он развязал себе руки и нанял целую армию поджигателей, комиссаров, покупателей, посредников, сторожей на складах, инспекторов, бродяг, изготовителей вьючных седел, молотильщиков, веяльщиков, сеятелей, контролеров, проверяльщиков, сборщиков, налоговых инспекторов, приказчиков, булочников… Словом, целую шайку, из тех, кто имеет дело с зерном! Когда я разоблачил их в парламенте Руана, меня немедленно убрали из мира живых.

— И с тех пор вы пребываете в неведении?

— В забвении, в молчании! Даже святых мучеников не лишали права голоса! Молчание несовместимо с человеческой природой! Шесть лет я пребываю в этом адском донжоне. Вы видите, сколь я несчастлив, видите мое жалкое ложе, напоминающее эшафот, видите мои оковы, мои лохмотья. А голод, который меня постоянно мучит! А ведь, как мне недавно стало известно, на содержание мое государственная казна отводит три тысячи ливров. Но, видимо, эти деньги поступают в карман Ружмону, который только и делает, что преумножает мои страдания, не исполняет приказы и клевещет на меня в своих доносах. А жестокосердый Сартин, похитивший меня во мраке ночи, возненавидел меня еще больше и, похоже, вознамерился погубить.

Внезапно Николя, посмотрев в глаза узнику, прошептал:

— Три точки и тридцать один.

Узник с криком отшатнулся.

— Предатель, так ты, значит, принадлежишь к этому адскому отродью?

— Сударь, уверяю вас, вы заблуждаетесь. Слова эти долетели до меня из толпы, их произнес какой-то подозрительный субъект, зачинщик беспорядков. Если вам, как вы сами утверждаете, дороги интересы короля, государства и народа, объясните, что значит эта формула.

Заколебавшись, Лепрево де Бомон вперил взор в Николя, словно пытаясь понять, что скрывает открытое лицо посетителя.

— Сударь, не знаю, почему, но верю вам на слово. Невидимыми путями, указать которые я не могу, ибо узнал их совершенно случайно, став слепым орудием судьбы, ко мне попали эти слова, служащие сигналом для общего сбора. Значит, все по-прежнему… В свое время, когда существовали тайные договоренности, слово это являлось своего рода магическим ключом. Однако формула nihil obstat должна была измениться и, возможно, послужить иным целям.

— Но что все это значит? Что за тайная формула?

— Устраивались собрания. Полагаю, на этих собраниях встречались сообщники. Совет обычно проходил в Париже, в одном из трех мест, откуда и три точки, и состоял из тридцати трех человек. Это первый ключ, второй, мне неизвестный, позволял уточнить место, одно из трех… Во всяком случае, мне так кажется.

— Благодарю вас, сударь. Не угодно ли? — и он протянул узнику открытую табакерку.

Некоторое время они усиленно чихали, что, как неоднократно убеждался Николя, укрепляло чувство доверия.

— Сударь, — продолжил Николя, — мне хотелось бы задать вам еще несколько вопросов. Вам знакомо имя Энефьянс?

И снова узник дернулся, подтверждая тем самым подозрения Николя.

— Сударь, — ответил Лепрево, — могу лишь повторить, что вы проникли в их тайны гораздо глубже, нежели сами можете предположить. Впрочем, я уже ничем не рискую, если попробую расширить ваши знания. Хотя едва ли я знаю больше вашего. Но, видимо, вам неизвестно, что булочник с улицы Монмартр, имя которого я не знаю, разгадал попытки Энефьянса-сына обмануть лигу и сообщил об этом совету. Нечестивца сразила молния, иначе говоря, Энефьянс был уничтожен, не узнав, кто и откуда нанес ему удар.

— Еще одна подробность. Когда именно вы узнали о доносе?

— Незадолго до моего похищения людьми Сартина.

— Сударь, — подвел итог Николя, — надеюсь, вы были со мной искренни.

Так что сами видите, сударь, несчастный узник не напрасно пользуется библиотекой господина де Лале. Надеюсь, я могу рассчитывать на ваше благорасположение.

Николя всегда мучили призраки прошлого; вот и теперь перед ним предстала камера, где отчаявшийся узник, назавтра ожидавший приведения приговора в исполнение, тоже просил у него заступничества. А он не мог ему ничего ответить.

— Сударь, будьте уверены, если представится случай, я не премину походатайствовать за вас.

— Благодарю вас, вы кажетесь мне человеком чести.

Николя толкнул тяжелую дверь и вышел из камеры. На первом этаже он нашел коменданта, и тот с недовольным видом подписал записку Ленуара. Напомнив Ружмону о необходимости держать его визит в полнейшей тайне, Николя покинул крепость и ее неприятного управляющего.

Сев в фиакр, Николя предался размышлениям. Несмотря на возбуждение, речи узника звучали вполне осмысленно. Собственно, в чем его обвиняли? Не похоже, чтобы он злоумышлял против короля. Значит, из его речей можно было сделать вывод о существовании заговора государственных мужей. Столкнувшись со злоупотреблениями, честный и простодушный Лепрево стал громко возмущаться… Но горе тому, кто поднимает шум с благими намерениями! Видимо, подозрения поборника истины завели его слишком далеко и высоко. Служители короля, министры, интенданты, откупщики, оптовые торговцы и армейские поставщики постепенно, незаметно для посторонних глаз, захватывали торговлю зерном в свои руки. Тайна скрывала продажность и служебные злоупотребления, а донос пресекал любые поползновения сделать махинации достоянием гласности. Честный и упорный Лепрево де Бомон, не обладая достаточными доказательствами, попытался выступить в роли разоблачителя, но те, кто стоял у руля государства, не могли этого допустить.

Служа королю, Николя вполне мог представить себе мотивы, по которым Лепрево удерживали в одиночном заключении. Множество подданных его величества были уверены в существовании заговора, «пакта голода», а потому выход на свободу человека, готового во всеуслышание доказывать существование сговора, мог породить ненужные волнения. В 1774 году портной, мэтр Вашон, сообщил комиссару королевской полиции, что, судя по слухам, короля обвиняли в создании ажиотажа вокруг запасов зерна. В то время даже Бурдо верил этим слухам, а когда Николя стал их опровергать, посчитал своего начальника излишне прекраснодушным и не знающим жизни.

Убеждения Николя помещали истину где-то посредине. Прежняя система регулирования торговли зерном, несомненно, открывала простор для махинаторов, извлекавших выгоду из ее несовершенства. Возможности множились, пользовались ими бесконтрольно, и дряхлый механизм монархии стал давать сбои. Зло зарождалось, росло и расползалось по всему королевству; откупщики и прочая сомнительная публика, кишевшая вокруг главного продукта питания, показала зубы, беспорядки привели к несправедливостям. Бывший секретарь управляющего церковной собственностью, радея за государство, принялся кричать о злоупотреблениях на всех углах.

Николя окончательно заблудился в собственных мыслях, уводивших его далеко от срочных нужд дня сегодняшнего. Но постепенно его охватила хорошо известная ему лихорадка охотника, почуявшего дичь. Связь между семьей Энефьянс и убитым булочником с улицы Монмартр открывала простор для новых версий… Следовало уточнить обстоятельства исчезновения сына Энефьянса. Поглощенный обдумыванием новой версии и связанных с ней новых задач, Николя велел кучеру высадить его у начала тихой улочки Пуарье.