Очутившись перед дверью «Коронованного дельфина», Николя поднял руку к старому потертому бронзовому молотку, чье эхо обычно пробуждало сонные глубины веселого дома. Но рука его повисла в воздухе: откуда здесь литые засовы и кованое железо, украшенное фигурками сатиров и позолоченными виноградными лозами? Куда подевалась старая, источенная червями дубовая дверь, вверху почерневшая от ударов, а внизу заляпанная грязью, летевшей из-под колес с пролегавшей рядом проезжей части? Вместо ручки посреди дверного полотна вызывающе покачивалось тяжелое кольцо, видимо, соответствовавшее новому дверному механизму. В доме явно произошли большие перемены. Получается, что целью ужина, не состоявшегося по причине трагедии на площади Людовика XV, является встреча после долгой разлуки и восстановление отношений с давней осведомительницей, потерянной из виду осенью прошлого года. После некоторых колебаний он потянул на себя кольцо. Еще не смолк звон колокольчика, как дверь открылась. Возникшая в проеме девушка пристально смотрела на него и улыбалась. Решительно, подумал он, с тех пор, как он был здесь в последний раз, прошло немало времени. Он с трудом узнал в представшей перед ним красавице маленькую негритянку. Одарив его томным взором темных, с поволокой, глаз, девушка приветливо кивнула ему; восточный наряд подчеркивал грациозность ее фигуры. По-прежнему шепелявя, она с улыбкой приветствовала его, и, поклонившись, пропустила внутрь. Войдя, Николя продолжил удивляться. Длинный коридор с геометрическим фризом и большая люстра с подвесками исчезли. Перегородки более не существовали; исчезла гостиная, где некогда в темноте он с ужасом вступил в свою первую смертельную схватку. Прощайте, зеркала, позолоченные карнизы, оттоманки пастельных тонов и фривольные гравюры в рамках…

Он находился в просторной круглой гостиной, где по окружности располагались маленькие уютные альковы, занавешенные тяжелой парчой. Консоли и столики гармонировали с маленькими очаровательными канапе, в альковах стояла мебель с резным орнаментом. Кресла с овальными спинками, украшенные профильной лепниной, объединяли ансамбль повторяющимся цветочным мотивом. Николя вспомнил, что в юности, когда он служил клерком у нотариуса, он не раз составлял описи имущества, оставшегося после смерти клиентов; эта работа научила его ценить обстановку, стоимость которой исчислялась многими тысячами ливров. Быть может, он ошибся домом, быть может, хозяйка продала свое заведение? Но ведь негритянка по-прежнему здесь. Он все еще размышлял над этими вопросами, когда раздался знакомый голос, жирный и скрипучий.

— Черт возьми, девочка моя, прекрати ловить ворон, и посмотри на меня! Я повторяю: возьмите бочку испанского вина у Тронкэ. А Жоберу и Шертаму верните их бургундское, оно оказалось кислым! Если эти висельники начнут ворчать, скажите, что я перестану их любить. Ох, уж эти мне торговцы, они меня в могилу сведут!

Послышались тяжкие, печальные вздохи.

— Вот тебе на вино! Нет, точно, я помру от этих хлопот! Да, и не забудь про перчаточника, только найди настоящего, чтобы душил свои перчатки. Но сначала купишь мазь на костном жире с флердоранжем для моих бедных волос, а для девочек дюжину кусков душистого неаполитанского мыла и столько же маленьких кусочков мраморного туалетного мыла! Как, ты еще смеешь хихикать, каналья?

Он услышал, как на кого-то посыпались удары, наносимые веером.

— Ах, не можешь найти? Ищи лучше! И купи бутылку заживляющего для Мушетты, а то ее на прошлой неделе исполосовали дважды, да вдобавок сам епископ! Конечно, и он ее просил… Ладно, потом сама все узнаешь. Давай, беги, живо, а то я жду посетителя.

Служанка — совсем девчонка — убежала. Николя направился к Полетте. Содержательница веселого дома по-прежнему являла собой чудовищную гору плоти; затянутая в платье из серого шелка, откуда торчали ее толстенные руки, Полетта полулежала в удобном шезлонге. Лицо ее, показавшееся Николя непомерно маленьким по сравнению с массой тела, как всегда, покрывал толстый слой свинцовых белил, напоминавших штукатурку, и нанесенный поверх столь же толстый слой румян. Голову Полетты украшал светлый парик с уложенными ровными рядами буклями; прежде в парике Николя ее не видел.

— О, а вот и наш комиссар, красавчик Николя, наш невежа, заставивший старую подружку всю ночь томиться в ожидании! О-хо-хо! Да ладно, я смеюсь, долг для филера прежде всего… Что тут говорить, служить и то веселей, чем развлекать старую рухлядь вроде меня.

— Не клевещите на себя, — ответил Николя. — Вы еще хоть куда, а ваш дворец просто загляденье. Поверите ли, ваш покорный слуга немало им изумлен.

Не будь на ее лице толстого слоя белил, Николя бы заметил, как она покраснела.

— Полно! О чем вы говорите! — писклявым голосом засюсюкала она. — Вот уже несколько месяцев я живу как на вулкане. Пусть чума заберет и наши ремесленные цеха, и наши гильдии, и всех, кто в них входит! Я раз двадцать была уверена, что пойду ко дну! Вы представить себе не можете, сколько нужно денег, чтобы питать всех этих торгашей! Однако я не из тех, кто смотрит, как наглецы хозяйничают у них в доме, и продолжают держать язык за зубами. Полетта не такая дура, и не позволит никому резвиться за ее счет! Хотя, конечно, коли надо, значит, надо!

И она продолжила назидательным тоном.

— Но, сами понимаете, тот, кто о других плохо судит, чаще всего судит по себе. Послушайте, я же вижу, каким хитрющим взором вы на меня смотрите. У вас глаза горят при одной только мысли о возможности прижать старую приятельницу и отыскать неправедные корни моего процветания. Можете сколько угодно корчить из себя смиренника, но вы ж ни на секунду не поверите, что я нашла сокровища этой, как ее… Голой Конды!

— Полагаю, вы имеете в виду сокровища Голконды, — улыбнулся Николя. — В чем-то вы правы: признаюсь, при виде такого великолепия я даже растерялся.

— Ах, мой добрый господин, есть Бог на небе, и он видит, чьи руки полны, а чьи пусты, но зато чисты. Вам ли не знать мою кротость и невинность. Так вот, сам Господь мне их наполнил.

— Что наполнил?

— Руки, руки наполнил! Помните, когда-то я вас угощала настойкой с островов? Мое нёбо до сих пор помнит ее вкус; ту настойку доставлял мне мой хороший знакомый. Вам она тоже нравилась. Тогда мой попугай Сартин — я все еще оплакиваю его! — еще был жив. А ведь он умер от потрясения после того насилия, кое вы над нами учинили!

— Ради правого дела, дорогуша.

— Уффф, скорее, ради того, чтобы заставить меня разговориться. Но это дело прошлое, я не злопамятна. Мы сумели договориться, и вы не можете сказать, что я нарушила наши соглашения; впрочем, к этому вопросу мы еще вернемся.

— Я охотно подтверждаю правоту ваших слов. И все же, откуда у вас столько денег?

— Сейчас расскажу. Приятель моих юных лет — только Богу известно, как я его любила — умер, а я этого не знала, потому что сообщение с островами прервалось из-за войны с англичанами. А полгода назад появился один тип с лживой физиономией и в парике, покрытым густым слоем пудры. От него издалека несло судебными исками, наложением арестов, письмами с печатью и прочими мерзостями. Завидя этого субъекта, я сказала себе: «Полетта, вот явились неприятности». Я даже, было, подумала, что это новый человек начальника полиции. И испугалась, что у меня забрали моего Николя!

Она так энергично подмигнула комиссару, что от лица ее откололось несколько кусочков белил, отчего правый глаз раскрылся особенно широко.

— Короче, я принимаю самый что ни на есть любезный вид. Тип открывает свой портфель. Это оказывается нотариус, да притом из самых шикарных, о чем свидетельствует его раззолоченная карета. Ну, в общем, правильно, что фортуну называют дочерью провидения: нотариус сообщает, что мой бывший дружок, богатый плантатор, умер, а так как курятник его пуст, и в нем никто не наследил, он сделал своей наследницей меня.

— Наследил? Вы, наверное, хотите сказать, что ему некому было оставить наследство?

— Не придирайтесь к словам. Так вот, зная, что я ни за что не рискну отправиться за море — я еще тридцать лет назад ему об этом заявила, — доверенный человек продал его имущество, и нотариус сообщил мне, что у одного из парижских банкиров на мое имя лежит кругленькая сумма. Ну, я и забрала эти денежки, ведь в богатстве нет греха, а чтобы не обратиться в скрягу, нашла им подходящее применение.

— Ты всегда была разумной девочкой!

— Да еще какой, вы даже представить себе не можете! Но мне уже много лет, и с этим ничего не поделаешь, А этот дом не безделушка какая-нибудь, им управлять надо. И девочки, сами знаете, у нас без руля и ветрил. Чуть вожжи отпустишь, все идет наперекосяк. В ремесле нашем произошли и продолжают происходить огромные перемены. Раньше, коли у тебя голова на месте и соображалка работает, ты шлепал прямо из грязи в князи, и быстро выбивался в приличные люди. Я начинала цветочницей. Ах, видели бы вы меня в те годы! Красавица, веселая, я не только умела нравиться мужчинам, но и в случае необходимости могла держать язык за зубами. Я живо поняла, коли даны тебе два уха и всего один рот, то надо больше слушать, и меньше говорить. Тогда нашла я одного старичка, состоятельного бодрячка, можно сказать, даже красавчика, который умел закрывать глаза на мои мелкие шалости.

— Ты права, старички, особенно когда они еще бодрячки, обладают удивительной способностью лишний раз не портить кровь ни себе, ни людям, а особенно женщинам, — если у тех, конечно, хватает мозгов не делиться с ними всеми своими фантазиями.

И оба понимающе усмехнулись.

— Я потихоньку складывала денежки в чулок, набирала девочек, обзаводилась клиентурой, той, которая побогаче, и в конце концов приобрела вот этот дом. Но все меняется, и, как я уже сказала, меняется и наше ремесло. И мы, сводни и мамаши, прекрасно это чувствуем. Сами знаете, уличных девок становится все больше, они работают сами по себе, а потому чуть ли не каждая заражена сифилисом. Мы же, содержательницы веселых домов, заботимся о наших девочках, однако и нам приходится считаться с переменами во вкусах. Богатым теперь подавай что погорячее. «Новшества» им видите, ли, требуются. А наши дома сильны традициями, ну, проще говоря, у нас клиент всегда находил подобающую роскошь и утонченную кухню: вот кухню, впрочем, ценят и поныне. В общем, я так привыкла видеть наше ремесло. Но времена меняются, и я вложила большую часть своего наследства в переустройство дома в соответствии с нынешними вкусами. Однако я старею, ноги-то у меня и прежде постоянно опухали, а теперь и вовсе отказываются меня носить. Я не успеваю надзирать за всеми, приучать девочек к порядку. Да и девочки все больше попадаются испорченные, приличную кандидатуру подобрать ох как трудно! В общем, я решила передать руководство домом в другие руки, а самой остаться в качестве надзирательницы.

— И кто та редкая птица, заступившая вам на смену? — сурово спросил Николя. — Полагаю, вы помните, что у нас имеется свое мнение на этот счет?

— Да разве я о вас забуду? Что вы, господин комиссар, ведь вы в свое время спасли меня! И я уверена, вы одобрите мой выбор. К тому же, коли дело у нее пойдет, и она станет обо мне заботиться, я сделаю ее своей наследницей и отпишу ей все свои денежки. Ей в жизни тоже не все легко давалось; это не какая-нибудь там вертихвостка, она девушка с принципами. Но, как говорится, Бог по силе крест налагает. Меня немножечко волнует ее доброе сердце, но все мы поначалу излишне чувствительны, так что и она вскоре зачерствеет. А я, если все пойдет на лад, уеду в деревню, в Отей: надо уметь уйти вовремя. Можно, конечно, смешать мой опыт с нынешними новшествами, но, боюсь, смесь получится нехороша. Смешайте винцо из Сюрена с бургундским, и, даю слово, вы эту бурду пить не станете.

— Так как же зовут вашу находку?

— Она стоит у тебя за спиной, — раздался нежный голос позади Николя.

Он тотчас узнал его; впрочем, его тихие интонации он не забывал никогда. Сколько раз этот голос шептал ему на ухо слова любви? Образ Сатин никогда не исчезал из его памяти: он бережно хранил ностальгические воспоминания о нем. Их связь длилась долго, однако его положение и неловкость, чтобы не сказать страх, который внушал ему образ жизни его подруги, в результате отдалили их друг от друга. Он обернулся. Господи, как она была хороша! Еще красивей, чем сохранила его память. Ее посвежевшее, спокойное лицо было обращено к нему, ее глаза смотрели с нежностью. Завитые волосы, старательно убранные наверх, оставляли открытой шею и плечи, которые он некогда покрывал такими страстными поцелуями, что она постоянно жаловалась на следы, оставшиеся после его пылких ласк. Ее грудь, обрамленная волнами алансонских кружев, соблазнительно выступала из глубокого выреза туго стянутого корсажа. Шелковое платье цвета сизого голубя облегало фигуру, мягкие, струящиеся складки делали ее выше и стройнее, и ему показалось, что Сатин вновь стала такой же красивой и изящной, какой была прежде. Подойдя к нему, она обвила руками его шею, и когда губы их соприкоснулись, он вздрогнул.

— Ну вот, голубки мои, — проворковала Полетта, — разве не чудесную встречу я вам устроила?

Она хлопнула в ладоши. Танцующей походкой в комнату вошла служаночка-африканка и отдернула занавеску одного из альковов, где на столе, в фарфоровом ведерке цвета зеленого миндаля охлаждались бутылки с шампанским. Возле столика, словно предлагая вкусить удовольствий иного рода, стояла кровать с изголовьем.

— Дети мои, — промолвила Полетта, — оставляю вас одних, а сама отправляюсь полечить свои бедные ножки. У вас наверняка найдется что рассказать друг другу. Вам принесут перекусить — все легкое, но изысканное. Как говорит мой давний знакомец герцог, гурманы и обжоры ни за что не смогут по-настоящему оценить кулинарное искусство, ибо ничто так не губит талант повара, как дурацкие изыски и прожорливость едока.

— Воистину, мудрость Комуса!

— Для начала отведайте медовую дыню из моего сада в Отее, сочную и вкусную. А потом — о! — еда, достойная короля: пулярка по-ангулемски. Мой повар готовит ее в совершенстве. Просто пальчики оближешь!

И она похотливо усмехнулась.

— Полагаю, вы посвятите меня в тайну приготовления сей пулярки? — спросил Николя.

— Я ожидала этого вопроса! Берешь тушку упитанной пулярки, старательно взращенной, откормленной отборным зерном. И, не мешкая, начиняешь мясистые части мелко нашинкованными трюфелями. Начиняешь вручную, и трюфеля не просто режешь, а еще и пассируешь на сковороде с мелко нарезанным салом и пряностями.

— И потом сразу в гусятницу?

— Ни в коем случае! Для моей курочки самое главное — прелюдия, как в любви. Ты оборачиваешь мою курочку вощеной бумагой, чтобы трюфеля и пряности соединились в экстазе, А через три дня снимаешь бумагу и оборачиваешь дошедшую до кондиции девушку в нарезанные полосками телячьи ляжки и тонкий слой сала. Тогда, и только тогда ты берешь ее и, словно любимую женщину, укладываешь в жаровню нужного размера, на постель из кружочков моркови, пастернака, пряных трав, соли, перца и двух луковиц, нашпигованных гвоздикой. И затем, лакомка ты моя, поливаешь все малагой. В постельке пулярочка должна провариться на медленном огне по крайней мере два часа. Наконец, ты убираешь жир, освобождаешь птичку, посыпаешь горстью мелко нарезанных трюфелей, а сок сливаешь и смешиваешь с горсткой давленых каштанов. И, наконец, получаешь свой лакомый кусочек!

— А что на сладкое? — с любопытством спросила Сатин.

— Замороженные ананасы, прибывшие прямо из оранжерей монсеньора герцога Буйонского. А потом… только не шумите слишком!

— Еще один герцог! Да нашу Полетту просто подменили!

Николя не сопротивлялся, понимая, что попал в ловушку, которой он, впрочем, весьма охотно позволил захлопнуться. Атмосфера изменилась; уверенная в своей безнаказанности, Полетта принялась называть его на «ты». Растроганный неожиданным обретением своей давней подруги, он принял молчаливое приглашение провести у нее вечер, суливший столько удовольствий. Собственно, он давно не позволял себе расслабиться. Постоянное напряжение, связанное с повседневным исполнением обязанностей службы, значительно умножившихся из-за празднеств по случаю бракосочетания дофина, не оставляли ему времени для отдыха. Ощущая себя всадником, утомившимся в пути, сегодня вечером он решил отдохнуть на обочине дороги. Однако сознание долга не позволило ему забыться окончательно. Он помнил намеки Сортирноса, что Полетта хотела сделать какие-то признания. А Полетта, как известно, никогда ничего не делала напрямую, а всегда ходила вокруг да около, и каждое слово приходилось вытаскивать из нее только что не клещами. Не следовало также забывать и о бдительности и не посулить ей слишком много, ибо она всегда старалась извлечь из своих сведений выгоду — либо материальную, либо в виде привилегий; а коль попался на ее удочку, соскочить с крючка было непросто. К тому же ей доставляло удовольствие дразнить полицию.

— Все это прекрасно, — произнес Николя, — но прежде чем мы начнем отдыхать, мне бы хотелось задать вам несколько вопросов. Наш друг Сортирнос утверждает, что вы желаете мне что-то рассказать.

Скорчив унылую гримасу, Полетта тяжело плюхнулась в кресло.

— Решительно, о чем бы мы ни говорили, его всегда тянет в Шатле!

— Ну что вы! Просто я с равным нетерпением жажду вкусить и ваших новостей, и вашей кухни. И чем быстрее мы покончим с первым блюдом, тем всем нам будет лучше. Итак, расскажите мне по-порядку, как прошел вечер, когда произошло несчастье. События разворачиваются столь стремительно, что кажется, с тех пор прошло уже много времени, хотя все случилось всего лишь прошлой ночью.

— Увы, — вздохнула Полетта, — раз надо, то давайте с ночи и начнем. Я готовила ужин в честь вас и доктора Семакгюса, как вдруг возле двери раздался такой перезвон, словно в колокольчик дергала целая тысяча чертей. Стоило мне распахнуть дверь, как ко мне ворвались три десятка городских стражников, грозя все разбить и разломать на своем пути. Эти жирные верзилы в пышных костюмах напоминали манекенов. Вознамерившись устроить пир, дабы обмыть свои новые мундиры, они громко потребовали вина и девочек. Но я, как известно, не люблю, когда меня пугают…

Она бросила выразительный взгляд на Николя.

— Полетта хорошая девочка, она всегда рада гостям, но она не любит, когда гость шумит и начинает ей приказывать! Конечно, я призвала их к порядку, но, сами понимаете, пришлось их обслужить; впрочем, в отместку я вытащила для них скисшее бургундское, и эта желчь, похоже, и бросилась им в голову…

— В котором часу они явились?

— Часиков в восемь, до начала фейерверка. Я про себя подумала, что лучше бы они разобрались с праздником, толпой и беспорядками на бульварах, чем бражничать в честном доме.

— И долго они здесь пробыли?

— О, да! До двух или даже до трех ночи. У меня так распухли ноги, что стали в два раза толще. Эти пропойцы истребили последние запасы моего ликера. К ним присоединились офицеры. А когда случилось несчастье, сюда прислали за майором. Но тот в ответ только хмыкнул и сказал, что он явился поужинать, и планы свои менять не намерен, так что пусть Сартин сам разбирается в этой заварушке.

— Как выглядел этот майор?

— Высокий, толстый, красномордый, с злобными глазками, маленькими словно пуговицы на гамашах. Слова ронял небрежно, будто лаял на всех. Я ему еще припомню, кобель он мой вонючий. Я его достану…

— Благодарю вас, несравненная моя подруга. Теперь можете спокойно заняться своими ножками. Мы должны беречь вас, ибо для нас вы, поистине, бесценная находка.

— Полюбуйтесь на этого хитреца, этого прелестника, эту сладкую лапочку! Разве не он только что торопился избавиться от Полетты? Ладно, я понимаю, тебе ведь не терпится встретиться с пулярочкой, хи-хи-хи!

И, понимающе ухмыльнувшись, она выбралась из кресла и, издавая стон при каждом шаге, заковыляла к двери. Сатин и Николя переглянулись. Словно в первый раз, подумал он и тотчас вспомнил каморку на чердаке, куда он впервые пришел к ней; тогда она служила у жены председателя Парламента. Насилие, последовавшая за ним беременность — на какой-то миг он поверил, что является отцом ребенка — заставили Сатин начать торговлю своими прелестями. В сущности, ей повезло, что она попала в заведение Полетты, в противном случае ее наверняка ждала бы мерзкая нищета и Приют… Их отношения остались в прошлом: уже давно пути их не пересекались.

— Я всегда была рядом с тобой Николя, — произнесла молодая женщина. — О, не говори ничего, я понимаю, что ты сейчас чувствуешь… Ах, сколько раз я ждала тебя, укрывшись под портиком Шатле, чтобы иметь счастье хотя бы несколько секунд видеть тебя. Ты всегда спешил и проскальзывал, словно тень…

Ему было нечего сказать ей в ответ.

— А твой ребенок?

Она улыбнулась.

— Он прекрасен. Он в коллеже, на полном пансионе.

Для Николя настали счастливые минуты. Живя в постоянном ожидании событий, он крайне редко позволяя себе безоглядно предаться радостям дня сегодняшнего; такие моменты случались обычно в недолгие перерывы между расследованиями, когда одно дело уже завершено, а другое только ожидало его вмешательства… Служанка принесла еду, откупорила бутылку с шампанским, и когда пенистая струя с веселым шипеньем наполнила узкие тонкие бокалы, удалилась, напевая протяжную мелодию и сопровождая ее плавным покачиванием бедер. Николя стало хорошо. Аккуратно извлекая из пулярки кости, Сатин отбирала лучшие кусочки, брала их кончиками пальцев и протягивала ему. Воздух алькова насытился ароматными парами трапезы и разогревшихся от еды тел. Не дождавшись замороженных ананасов, Николя увлек подругу на кровать. Там, погрузившись в мягкую перину, он обрел плавные холмы, глубокие лощины и тысячу раз проторенные дороги. Жар их страсти, вспыхнувший с новой силой, наполнил ночь множеством находок, прежде чем, исчерпав все свои силы, они погрузились в глубокий сон.

Пятница, 1 июня 1770 года

Лежа на спине и раскинув руки, Николя ощущал исходившее от песка тепло. Наверное, солнце сморило его, и он задремал на песчаном берегу Батца. Неожиданно кто-то навис над ним и грозным ворчанием нарушил его покой. Летом, вместе со своими ровесниками, Николя с удовольствием носился по берегу океана, а потом с разбегу бросался в воду, уворачиваясь от пляшущих на волнах рыбачьих лодок. Любовь Николя к воде огорчала его опекуна-каноника, приходившего в великое беспокойство при виде обнаженного тела и возражавшего против любого соприкосновения с водой, полагая, что та является источником всех болезней и причиной наихудших извращений. Ворчание продолжалось. Николя недовольно выругался; тогда чья-то рука принялась трясти его. Он открыл глаза, увидел коричневый ореол соска, кучу помятых простыней, а несколько поодаль насмешливую физиономию инспектора Бурдо. Он снял лежавшую на нем ногу мирно спавшей Сатин, завернулся в простыню и сурово посмотрел на нежданного гостя.

— Пьер, чем вы объясните ваше столь раннее вторжение?

— Тысяча извинений, Николя, но долг — долг превыше всего! Нашли индейца.

— Черт побери, который час?

— Пробило девять.

— Девять часов! Невероятно, я готов поклясться, что сейчас всего лишь полночь! Я спал как младенец.

— Неужели как младенец? — произнес Бурдо, многозначительно поглядывая на вытянувшееся под простыней тело Сатин.

— Ах, Бурдо, Бурдо! Лучше помогите мне. Насколько я помню, на заднем дворе этого погибельного дома есть источник.

— Не клевещите на столь прекрасное пристанище!

Оттолкнув инспектора, Николя, негромко ругаясь, выбежал во двор и принялся поливать себя холодной водой из насоса. Почувствовав на себе плотоядный взгляд чернокожей служанки, бесстыдно разглядывавшей его из окна кухни, он погрозил ей пальцем, и она тотчас исчезла. Одевшись, он выскочил на улицу, где его уже поджидал Бурдо, успевший нанять фиакр. Помолчав немного, словно захлопнув дверь и оставив позади события сегодняшней ночи, Николя принялся расспрашивать своего помощника.

— Я же говорил, что мы быстро схватим нашего молодчика.

— Нам помог случай. Представьте себе, он хотел вернуться в Новую Францию, точнее, в тот край, который так называли до 1763 года. Что может быть более естественным для природного человека, нежели добраться до пристани, где, по его разумению, он может сесть на корабль? Сбежав из дома на улице Сент-Оноре, он двинулся по берегу реки, и, проплутав в лабиринтах улочек вокруг Лувра, оказался на набережной Межиссери. Полагаю, вы знаете, какой репутацией пользуется тамошний квартал?

— Разумеется, и начальник полиции не прекращает вести баталии с военным ведомством относительно тамошних разбойников-вербовщиков. Но, как вам известно, искомый портфель находится в руках герцога Шуазеля. В данном случае порядок питает беспорядок, а необходимость диктует закон. Сколько раз я слышал, как наш генерал-лейтенант жаловался на безобразия вербовщиков, хитростью заманивающих в армию неопытных юнцов и учиняющих попойки и всякого рода бесчинства.

— Стоит какому-нибудь простофиле из провинции забрести в этот лабиринт улочек, как он тут же попадает им в сети. И снова начинается старая песня…

— «Моему хозяину нужен слуга, а вы такой смышленый, что непременно подойдете ему. Уверен, он возьмет вас к себе на службу, лишь бы вы беспрекословно выполняли его распоряжения». Пареньку немедленно подносят стаканчик водки и ведут несчастного к переодетому солдату, который вместо бумаги о найме подсовывает ему контракт о военной службе.

— И тот подписывает, не глядя, — насмешливо отозвался Бурдо; впрочем, усмешка его относилась, скорее, к жалостливому тону Николя.

— Ничего смешного! Знаете, дорогой мой, когда я только-только приехал в Париж, я сам едва не подписал такую бумагу. Меня чуть не погубил мой бретонский выговор, а спасло лишь упоминание о письме, которое необходимо доставить Сартину. Однако мы отвлеклись.

— Итак, нашего приятеля отыскали довольно быстро. Его необычная внешность — а он, знаете ли, расхаживал голышом, в одной набедренной повязке — и растерянный вид, с коим он блуждал по незнакомым ему улочкам, привлекли внимание одного из вербовщиков, и тот решил заарканить его. Он предложил индейцу оплатить проезд до Нового Света, где тот отработает свой долг. На самом деле речь шла о вербовке в армию, но «птичка» ничего не поняла и попалась в ловушку. Только когда патруль захотел отвести его в казарму, он понял, куда вляпался, и ужасно разъярился. А так как рост и сложение у него геркулесовы, он положил пятерых, прежде чем с ним сумели совладать. Вызванный на помощь караул связал его и отвел в Шатле. Не найдя вас на улице Монмартр, где все, за исключением Катрины, еще спали…

Николя улыбнулся, вспомнив, как во времена его молодости любая его задержка или опоздание немедленно вызывали беспокойство у обожавшей его прислуги. С тех пор все привыкли к его неожиданным отлучкам и внезапным возвращениям. И только Катрина, чья беспримерная преданность своему спасителю и любовь, кою она к нему питала, не имели равных, по-прежнему сильно переживала за Николя.

— И ваша проницательность привела вас в «Коронованный дельфин»?

— Мне показалось, что вы хотели туда зайти… чтобы повидаться с его хозяйкой.

— Ладно, ладно, — фыркнул Николя, — я еще не сказал своего последнего слова. Как всегда, виноват крайний.

Прибыв в Шатле, они немедленно отправились в темницу. Секретарь суда отпер камеру, такую темную, что пришлось потребовать принести факел. На малопригодном для спанья ложе из гнилой соломы Николя с трудом различил связанную человеческую фигуру. Прямые черные волосы падали узнику на лицо, плечи прикрывал джутовый мешок, служивший одеялом явно не одному поколению здешних узников. Толстый слой грязи, покрывавший ноги пленника до самых щиколоток, высох, и казалось, что он обут в темные башмаки. Голые ноги напряглись, и на них проступил каждый мускул, каждое сухожилие; казалось, это ноги не живого человека, а анатомической модели, с которой сняли кожу. Николя потряс узника за плечо, тот мгновенно пробудился и откинул со лба длинные волосы. Бездонные черные глаза бесстрастно уставились на Николя. Симметрично нанесенные шрамы на висках повергли комиссара в изумление. Вытянутое лицо с горбатым носом и правильными чертами напоминало лик языческого идола, вырезанного из камня.

— Сударь, я полицейский комиссар. Я хочу помочь вам. Вы меня понимаете?

— Сударь, меня воспитывали иезуиты. «Он поверил советам слепой силы, и достаточно наказан суровой судьбой».

— «А потому лучше пребывать в неведении, нежели быть несчастным». Не знал, сударь, — с улыбкой произнес Николя, — что в Новой Франции так хорошо знают Лафонтена.

Лицо, едва озарившись радостью, вновь помрачнело.

— Зачем вы говорите о Новой Франции? Наш король нас бросил. А меня здесь, в Париже, постыдно обманули, обращались со мной неподобающим образом, и это в семье, которую я хотел бы уважать в память о почитаемом мной человеке. Сударь, я прошу у вас покровительства и хочу, чтобы меня развязали, дабы я смог привести себя в порядок. Увы, я вынужден был покинуть свое жилище, где все относились ко мне враждебно, без одежды, ибо ее украли…

— Считайте, теперь я ваш покровитель, — промолвил Николя. — Мы не станем вас упрекать за сегодняшние бесчинства, ибо вы стали жертвой мошенничества. Я хотел расспросить вас о другом. Секретарь, прикажите развязать этого человека и принесите ведро воды, чтобы он смог умыться. Бурдо, поищите в нашем маскарадном шкафу какую-нибудь одежду, дабы пристойно одеть его.

Оставив узника совершать утреннее омовение, они отправились в дежурную часть.

— Однако, этот природный человек мало чем отличается от парижанина! — задумчиво изрек Бурдо.

— И это хорошо, ведь он является нашим главным свидетелем. Мне не терпится допросить его. Он кажется мне вполне разумным. Остается только решить, с какой стороны подойти к интересующей нас теме.

Пока Бурдо копался в старье, заботливо собранном обоими сыщиками, надевавшими его в тех случаях, когда интересы расследования требовали от них полностью раствориться в парижской толпе, Николя размышлял. Наконец инспектор нашел, что искал, и вышел, оставив Николя обдумывать порядок ведения допроса. Микмак явно отличался решимостью, и без сомнения, прекрасно говорил по-французски, сделал выводы Николя. Он наверняка умел скрывать свои истинные мысли, а, значит, и неприятные для него истины — во всяком случае, именно такая молва шла о туземцах Новой Франции. Попытка что-то узнать напрямую, скорее всего, успеха иметь не будет, а, напротив, лишь испугает его, и он усилит оборону; таким образом, придется умолчать о главном. И вряд ли стоит вести допрос по жестко определенной схеме. Часто случается, что в приблизительных, неуверенных ответах всплывает слово, фраза или намек, позволяющий допрашивающему зацепиться за него, подтвердить свое предположение и направить ход беседы в необходимое для него русло. Дознаватель, ведущий допрос, напоминал Николя капитана фрегата, готовящегося к абордажу: он старательно выбирает момент для сближения и отыскивает выгодное место, чтобы забросить крючья. Сам он не любил, когда свидетели ни в чем ему не противоречили и любые слова стекали с них, как говаривал Бурдо, «как с гуся вода»: в таких случаях грозная риторика его вопросов пропадала даром.

Вошел микмак. Даже в подобранной для него Бурдо одежде парижанина он выглядел необычно. Презрев указанный ему инспектором плетеный табурет, он остался стоять, скрестив руки и зажав ладони под мышками. Николя, всегда внимательно наблюдавший за руками допрашиваемых, начал злиться. Воцарилась тяжелая тишина.

— Без сомнения, сударь, вы можете многое нам рассказать, — наконец, произнес комиссар.

Этими словами он приглашал индейца к разговору. Ему показалось, что в глазах Наганды блеснули насмешливые искры.

— Может быть, господин комиссар, — начал индеец, — вы будете столь любезны, что удовлетворите мое любопытство? Ибо мне кажется, вы сами можете мне многое рассказать. Да, пока мы не сменили тему разговора, разрешите мне выразить вам свою признательность за то, что вы вызволили меня из дурной истории, в кою я впутался исключительно из-за незнания обычаев вашего народа.

— Давайте начнем с начала, — сказал Николя, пропуская реплики индейца мимо ушей. — Не сочтите за злой умысел, но не могли бы вы нам объяснить, что вас занесло в Париж? Ведь этот город находится очень далеко от снегов вашей страны!

Насмешка, мелькнувшая в черных глазах, стала явной.

— Боюсь, описания, сделанные людьми не слишком сведущими, повлияли на правильность ваших суждений. Если моя страна и покрыта «арпанами снега», то летом там, надо сказать, довольно жарко. Но отвечу на ваш вопрос. Мне было лет двенадцать, когда погиб мой отец, попав в засаду, устроенную англичанами. Он был проводником господина Галена, старшего брата господина Шарля. Господин Гален был справедливым и добрым человеком. Он взял на себя заботу обо мне и оплатил мое образование. Когда же неприятности стали сгущаться, он решил вернуться во Францию. Нам предстояло отплыть вместе с французской эскадрой. Индейцы, подкупленные англичанами, напали на нас, и нам пришлось разлучиться. Я унес с собой Элоди, дочь господина Клода. Мне удалось скрыться и добраться до Квебека, где я оставил девочку в монастыре урсулинок. Они поверили мне, потому что у меня имелись бумаги, удостоверяющие, что девочку мне доверил ее отец. На протяжении семнадцати лет я занимался самыми разными ремеслами; скопив сумму, необходимую для оплаты переезда во Францию, я решил отвезти Элоди к родственникам, полагая, что те еще живы.

— Сколько вам было лет, когда случилось несчастье?

— Пятнадцать лет, а Элоди несколько месяцев.

— Но я прервал ваш рассказ. Продолжайте, прошу вас.

— Путешествие прошло без затруднений, хотя пассажиры взирали на нас с любопытством. Вместе с нами ехала старая монахиня, мечтавшая вернуться во Францию и охотно согласившаяся на предложенную ей сестрами-урсулинками роль компаньонки Элоди. Семья Гален встретила нас прохладно. В дальнейшем она приняла Элоди, но этого нельзя сказать обо мне. Что мне оставалось делать? Я был один, совсем один, без поддержки, а семья Гален обращалась со мной как с пустым местом, равно как и их слуги, пугавшиеся одного моего вида.

И он указал на свое лицо; Николя отметил, что, произнося эти слова, микмак сильно сжал кулаки.

— Я сын вождя. Наганда сын вождя.

Казалось, он сам убеждал себя в этом. Поменяв положение рук, он умолк. Рассказ индейца растрогал Николя, а память немедленно воскресила перед ним картину многолетней давности, когда он впервые прибыл в столицу королевства. Тогда он тоже ощущал неизбывное одиночество. При этом воспоминании его — в который раз — охватило жуткое чувство заброшенности.

— Не можете ли вы подробно рассказать мне, каким образом вы, почти голый, оказались на набережной Межиссери и впутались в известную вам историю?

— Наганда — не лось, его нельзя держать взаперти. Позавчера — мне кажется, это была среда — Элоди сказала мне, что хочет посмотреть праздник, который устраивают на площади Людовика XV в честь бракосочетания внука короля. Она попросила меня сопровождать ее, дабы защищать ее — улицы небезопасны, и в толпе всегда найдутся люди, способные оскорбить беззащитную молодую девушку. Еще она мечтала показать мне летающие огни, о красоте коих я много слышал. Англичане устраивали такие огни, когда праздновали победу над французами, но я не захотел смотреть на них. Но ее тетки немедленно воспротивились столь прекрасному замыслу. Они считали, что я обязан охранять дом. Элоди возражала, но безуспешно, последнее слово никогда не оставалось за ней. Я же с самого начала решил, что никогда не стану противиться решениям, принятым ее семьей, ибо знал, что любое слово наперекор — и я немедленно окажусь на улице, а, значит, не смогу оберегать Элоди и сдержать слово, данное ее отцу. Но тут я решил не подчиниться запрету, и ускользнул из дома, дабы на расстоянии следовать за ней и охранять ее.

— А ваше платье?

— Какое платье? После полуденной трапезы, я почувствовал такую страшную усталость, что едва добрался до своего чердака, где меня сразу сморил сон. Когда я проснулся, мое платье исчезло, а меня самого заперли. А главное…

— Главное?

— Главное, я понял, что проспал целый день!

— Как это? Объясните!

— У меня есть часы, точнее, у меня были часы, подаренные господином Клодом. Так вот, взглянув на них прежде, чем погрузиться в сон, я увидел, что они показывали три часа пополудни. Когда же я проснулся, времени было час, и ярко светило солнце. Из этого я сделал вывод, что проспал почти двадцать четыре часа. Но поверите ли вы мне, если я скажу вам, что не знаю, как это получилось?

Сидевший за столом Бурдо с сомнением покачал головой.

— Вы хотите убедить нас, сударь, что проспали целый день?

— Я не хочу никого убеждать, ибо я говорю правду.

— Посмотрим, — произнес Николя, — однако мне больше нравится правда, которую нахожу я, нежели правда, которую мне являет кто-то другой. А дальше?

— Дальше я встал на стул и сдвинул раму мансардного окна. Подтянувшись на руках, я вылез на крышу и перебрался на соседний дом, откуда спустился на крышу низенькой пристройки, возле которой росло дерево; по его стволу я и соскользнул вниз. Я долго плутал, затем увидел чаек и проследил направление их полета. В конце концов, я вышел к реке, надеясь найти там судно, готовое к отплытию. Тут появился какой-то тип и предложил мне работу, сделав которую, я смогу оплатить свой проезд. Я согласился, он привел меня в кабак, где еще один тип, в расшитом галунами мундире и еще менее любезный, заставил меня подписать бумагу. Тотчас появились солдаты и набросились на меня. Я защищался, пока не пришлось уступить численному превосходству. Затем, благодаря вам, меня освободили.

И он не без изящества поклонился, чем окончательно смутил Николя; отточенный язык индейца и его манеры резко контрастировали с его внешностью; очевидная принадлежность свидетеля к двум разным мирам препятствовала созданию верного мнения о нем. Правда, пока все шло гладко, и очень напоминало восточную сказку.

— Вы можете описать нам пропавшую одежду? — спросил Николя.

— Несколько туник и кожаных панталон, а также широкий темный плащ и черная шляпа. Мне часто приходилось кутаться в плащ, и надвигать глубоко на лоб шляпу, дабы скрыть свою внешность, ужасную с точки зрения уличных зевак.

Вынув из кармана носовой платок, Николя аккуратно развернул его и положил на стол, открыв взорам обсидиановую бусину, найденную в кулаке Элоди Гален.

— Вам знакома эта бусина?

Наганда склонился над платком.

— Да, это бусина от моих бус, которыми я очень дорожу. Их у меня украли вместе с одеждой.

— А ваши часы?

— Я нашел их; они оказались под тюфяком, где я спал.

— А сейчас где они?

— Их украли у меня солдаты.

— Проверьте, так ли это, господин Бурдо. И вернемся к бусине. Вы говорите, бусы исчезли? Допустим. Но почему вы ими дорожите?

— Это память о моем отце; к тому же господин Клод повесил на них амулет.

— Вы утверждаете, что Клод Гален дал вам некий талисман? Но ведь он был католиком и добрым христианином!

— Разумеется, однако, я рассказываю так, как было дело. Вручив мне маленький кожаный мешочек, он велел мне никогда с ним не расставаться. Я до сих пор храню в памяти слова, сказанные им, когда он передавал мне талисман: «Только когда Элоди будет выходить замуж, ты отдашь ей содержимое этого мешочка».

— Значит, вы его никогда не открывали?

— Никогда.

Нащупав лежащие в кармане бусины, найденные в доме на улице Сент-Оноре, Николя достал их и протянул индейцу. Наганда сделал резкое движение, желая схватить их, так что комиссар едва успел отдернуть руку.

— Судя по вашей реакции, вам знакомы эти предметы.

— Вы правы, это была моя вещь, и она дорога мне как никакая иная, по причинам, кои я вам уже сообщил. Где вы их нашли?

— Простите, но вопросы здесь задаю я. Итак, это ваши бусины, вы их узнали? И вот эта бусина, без сомнения, тоже от вашего амулета? Вы со мной согласны?

Индеец утвердительно кивал. Николя решил, что настал момент известить его о смерти Элоди.

— С глубоким сожалением вынужден вам сообщить, что бусину из вашего ожерелья нашли в зажатом кулаке мадемуазель Элоди Гален, чье мертвое тело обнаружили среди жертв, погибших от удушья в давке, возникшей во время праздника на площади Людовика XV. Также я обязан объявить вам, что вы являетесь одним из подозреваемых виновников этой смерти, ибо все говорит о том, что мадемуазель Гален стала жертвой не удушья, а преступного умысла.

Прочитав немало трудов миссионеров, Николя приготовился к самым неожиданным проявлениям чувств: протяжным крикам, танцам с дикими завываниями… Ничего подобного не произошло, лицо микмака по-прежнему оставалось бесстрастным. Только медный цвет кожи мгновенно приобрел зеленоватый оттенок, а глаза запали глубоко в орбиты.

— Похоже, вы не испытываете ни горечи, ни сожаления?

Ответ индейца потряс его до глубины души:

— «Все плакали и рыдали о ней. Но он сказал: не плачьте».

— Неужели вы не испытываете никаких чувств, потеряв существо, кое вы столь усердно окружали заботами, посвятив ему большую часть собственной жизни?

— «Сильней страдают те, чье горе молчаливо».

«Какой сильный противник!» — подумал Николя. Отвечая цитатами из Евангелия и Расина, он явно пытался что-то скрыть, и комиссар прекрасно понимал выстроенную им систему ответов.

— «Мы друг для друга были оплотом горести, но нас разъединили». Каковы были ваши отношения с Элоди Гален?

— Она была дочерью моего покровителя и благодетеля. Я поклялся защищать ее, и не сдержал клятву.

Индеец обладал даром уходить от прямых ответов.

— Кем она вас считала?

— Ну… кем-то вроде брата.

Уловив в его словах нерешительность, Бурдо и Николя насторожились: со стороны человека, привыкшего скрывать свои эмоции, подобная запинка казалась по меньшей мере странной. Сердце Николя сжалось от боли: с горечью и нежной грустью он вспомнил о своей сводной сестре Изабелле де Ранрей.

— Помните, какие бы подозрения над вами ни нависли, вы имеете право на нашу защиту. Взамен мы надеемся на вашу откровенность. Если вы что-то знаете, кого-то подозреваете, вы обязаны сообщить нам об этом.

Глядя на Николя, Наганда открыл рот, однако оттуда не вылетело ни единого звука. Индеец опустил глаза.

— Можете хранить молчание. Но все же подумайте о моем предложении. Сейчас вы один, и находитесь в положении подозреваемого. Вас проводят в дом на улице Сент-Оноре, где вы обязаны находиться неотлучно, дабы служители правосудия в любое время могли допросить вас.

Бурдо позвал пристава, и индеец, поклонившись следователям, вышел вслед за ним.

— Не думаю, что он лжет, однако, уверен: самое главное он от нас скрыл, — произнес Николя.

— Почему вы отпустили его? — спросил Бурдо.

— Однажды мой друг, отец Грегуар, рассказал мне о любопытном свойстве некоторых веществ. Когда эти вещества помещают рядом с другими веществами, соседи их начинают вести себя более чем странно, и происходят совершенно непредсказуемые реакции. He удивлюсь, если на улице Сент-Оноре мы столкнемся с чем-то подобным. Обитатели дома ненавидят индейца. Значит, мы вернем его туда и будем спокойно ожидать результатов!

— Как вы восприняли сказочку о долгом сне?

— Как свидетельство наличия чего-то такого, что не укладывается в наше понимание природы. В нее трудно поверить, а потому нам следует во всем разобраться. Полагаю, вы, как и я, отметили, что показания микмака несколько расходятся с показаниями прочих свидетелей. И в этом тоже следует разобраться. А для расследования нашего первостепенного дела нам необходимо срочно собрать воедино все сведения и начать составлять доклад для господина де Сартина.

— Мы уже знаем, что зрители на празднике остались без защиты из-за некомпетентности городской стражи.

— Нужно выявить ответственных и подвести итоги. В воскресенье вечером, как обычно, генерал-лейтенант отправится на прием к Его Величеству. Возьмите одного из наших людей, и пусть он вызнает все, что только возможно. Надо составить обращение, адресованное двадцати квартальным комиссарам. Обойти всех лекарей, аптекарей, костоправов и гробовщиков, проверить приходские регистры, поговорить с могильщиками при церквях и кладбищах. Допрашивайте сами, организуйте себе помощников. Привлеките к работе агентов. Все полученные сведения необходимо подробно записать, а записи как можно скорее доставить ко мне.

— Вот именно, вот именно. И как можно скорее составить мне отчет!

Фраза, произнесенная резким сухим голосом, прозвучала подобно взрыву. Приятели обернулись и увидели Сартина в черной судейской мантии с белыми брыжами; голову его украшал гренадерский парик с косой. Начальник полиции насмешливо и чопорно взирал на обоих подчиненных. Изумленный Николя тотчас представил себе, какое впечатление на простых смертных производит умение Сартина появляться ниоткуда. И хотя тон начальника был сладок, он по опыту знал, сколько язвительности скрывалось за медоточивыми речами Сартина, снискавшего себе репутацию человека сдержанного и чрезвычайно любезного; но даже те, кто знали генерал-лейтенанта хорошо, только догадывались, сколько желчи он способен исторгнуть в любой момент.

— Разве я этого не предвидел? — бросил Сартин. — Разве не предугадал? Да я словно в воду глядел! Разве не твердил я, что ваши страстишки непременно потянут за собой скандалы и потасовки? К чему ваши жалкие потуги натянуть нос эшевенам, если вы сами не слишком от них отличаетесь, если ваши поиски заводят в тупик?

— Сударь, чем я заслужил эту вязанку сырых дров, брошенную вами в костер моего рвения?

— Он еще спрашивает! Притворяется, что ничего не знает! Так вот, господин Ле Флок, я только что из кабинета королевского судьи по уголовным делам. О, какой витиеватой бранью сыпал он, излагая мне события со всеми подробностями, а я, скрипя зубами, вынужден был слушать его! Да уж, он изрядно порезвился на моих грядках, справедливо полагая, что еще одна такая возможность ему вряд ли выдастся.

— Сударь…

— Замолчите! Впрочем, я сам виноват, я не только терпел ваши выкрутасы, но и помогал вам. Вы привыкли вести чрезвычайные расследования, на грани законности, по собственному разумению, не считаясь с правилами… Вот и теперь вы тоже без особого на то основания принялись расследовать уголовное дело. Знаете, о чем я услышал? Сокрытие трупа, нарушения процедуры расследования, нечестивое вскрытие тела, ничем не подкрепленная личная инициатива, угрозы гражданам! Неужели все это для прикрытия главного расследования, которое я вам поручил? Ну, что вы на это скажете?

— Что во всем этом нет ни единого повода для волнения, сударь, и что, будучи уверенным в собственном праве и в законности действий ваших подчиненных, вы их, как обычно, защитили и уверенно дали отпор наскокам господина судьи по уголовным делам. Впрочем, я полагаю, Тестар дю Ли слишком честный человек, чтобы долго сопротивляться вашим медоточивым и убедительным речам.

Выставив вперед ногу, Сартин с видимым удовольствием созерцал сверкающую серебром пряжку на своем башмаке.

— Да? Вы так считаете? Медоточивым и убедительным? Что ж, я рад, что мои подчиненные довольны мною. Надеюсь, моя снисходительность поможет им пробудить свою прозорливость. Как далеко вам удалось продвинуться? Я вас слушаю, только без лишних слов — излагайте голые факты.

— Сударь, убийство молодой девушки доказано, возможно, имеется еще и детоубийство. События, происходившие в семье, весьма необычны, и позволяют сделать целый ряд выводов. Досадно, если такое преступление ускользнет от вашего взора, а неловкость или же неопытность испортят многообещающее начало расследования.

— И что же оно обещает? Говорите, но быстро. Кстати, как обстоят дела с нашим основным делом?

— Я двигаюсь вперед, сударь, все подтверждается, как мы и предполагали.

— Хорошо, предполагайте дальше. Завтра к вечеру я жду подробнейший отчет, который вы доставите ко мне домой. Я отправляюсь ночевать в Версаль, где после мессы король, как обычно, дает мне аудиенцию в малых апартаментах. Вы поедете со мной, Николя. Его Величество всегда рад видеть своего дорогого Ранрея.

Поправив парик, начальник полиции резко развернулся и с присущим ему достоинством покинул дежурную часть.

— Ох! — вздохнул Николя. — Бегу к судье по уголовным делам, а потом мчусь к моему портному.