26 февраля 1778 года, Жирный четверг. Бал в Парижской Опере.

Н-да, действительно, уж лучше запах конюшни! Над полом клубилась пыль, выбиваемая каблуками из старых досок, угарный свечной чад смешивался с тяжелым запахом потных, давно не мытых тел и резкими ароматами духов и румян. От смрада к горлу подступала тошнота. Вонь мешала внимать чудесным звукам музыки. Большой зал, отделанный золотом и пурпуром, гудел, словно пчелиный рой. Расставленные вдоль стен скамьи, светильники и жирандоли оставляли место для небольшого буфета. Ложи, напоминавшие ячейки сот, довершали сходство с ульем.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, Николя разглядывал пестрые костюмы танцующих. Тут маски взялись за руки, образовав длинную, словно гусеница, цепочку, и в веселом танце заскакали по залу. Косолапый медведь держал за руку веселого полишинеля, сжимавшего руку закутанной в блестящие шелка султанши. Прямо на комиссара надвигался призрак в саване, с набеленным, мертвенно-бледным лицом, на котором карбункулами сверкали глаза. Подмигнув Николя, призрак показал ему зеленый язык. Венецианские маски с застывшими выражениями безглазых лиц вносили диссонанс в атмосферу всеобщего оживления. Карнавальные костюмы не позволяли различить, где мужчина, а где женщина, и эта неопределенность придавала веселью еще большую пикантность. Устроившись в уголке своей ложи, он оперся подбородком на серебряный набалдашник трости. Трость с секретом преподнес ему на Новый год инспектор Бурдо. При помощи кольца и пружины набалдашник отделялся, обнажая скрытый в трости клинок. Английская пуля разбила рукоятку и снесла боек маленькому пистолету Николя, всегда сопровождавшему его в опасных предприятиях, и его верный помощник сказал, что, пока ему делают новый пистолет, с этой тростью он может чувствовать себя уверенно.

Сегодня вечером Николя обеспечивал безопасность королевы: дождавшись, пока король, сломленный усталостью, заработанной днем на охоте, отправится спать, она в компании близких друзей в очередной раз незаметно ускользнула из Версаля. Подобные эскапады королевы не могли не волновать начальника парижской полиции Ленуара, и тот поручил Николя осуществлять наблюдение. Королева не терпела, когда ей надоедали излишними, по ее мнению, предосторожностями. Право следовать за ней тенью она признавала только за своим верным Компьеньским кавалером, с которым ее связывали как услуги, оказанные лично ей, так и немало услуг, оказанных им королевской семье.

По мнению Николя, балы в Опере не таили в себе особых опасностей. На эти собрания — по крайней мере, когда они начинались в царствование покойного короля, — допускалась только избранная публика, там играли самые лучшие оркестры. Сезон открывался в день святого Мартина, продолжался до Рождества, возобновлялся в день Богоявления и завершался в последний день карнавала. Балы начинались в одиннадцать вечера и заканчивались в семь утра. Со временем в дни карнавала своеобразным пропуском стали оригинальность или роскошь костюма, и состав публики, посещавшей балы в Опере, расширился. Сейчас входной билет стоил шесть ливров, пропускали и в масках, и без масок, но непременно без шпаг. В любой лавке на улице Сент-Оноре можно было взять напрокат домино, как простое, поношенное, так и роскошное, украшенное серебряной и золотой отделкой. Помимо бального зала в распоряжение публики предоставлялась гостиная, где встречались обладатели житейской сметки; пользуясь инкогнито, они плели там свои интриги. Там велись не только серьезные беседы, но и звучали непристойные речи, позволяя посредственностям, неожиданно очутившимся в обществе умников и записных развратников, ощутить приятную дрожь от приобщения к запретному плоду. Там заключали сделки — как по сердечному согласию, так и по принуждению, и договаривающиеся стороны вели торги, поставляя пищу любителям сплетен и скандалов и авторам рукописных новостей. И, свидетельствуя о неизбежно надвигавшейся войне, балы эти притягивали все больше и больше шпионов всех мастей.

В соседней ложе раздался заливистый смех королевы. Высунувшись, Николя увидел Артуа: облокотившись о бархатную балюстраду, он что-то шептал на ухо своей невестке. Та шлепнула его по руке веером:

— Прекратите! Я больше не желаю ничего о ней слышать!

— Напротив, сестрица, вы только об этом и мечтаете! Ту, о ком вы говорите, ваше возмущение нисколько не обескуражило! А когда ваш сложенный веер коснулся ее правой щеки, красавица поняла, что ее удостоили великой чести. Если бы она подставила и левую щеку, я был бы готов держать пари, что она снова будет искать свидания с вами. Неужели вам в Вене об этом ничего не рассказывали?

Внимание Николя привлекла маска, уверенно двигавшаяся к ложе королевы. С торчащими во все стороны лохмами, в платье под стать прическе, она изображала рыночную торговку. Вскинув голову и уперев руки в бока, маска измененным голосом бесцеремонно обратилась к Марии-Антуанетте. Развязное поведение говорило о том, что женщина считала себя если не ровней, то, по крайней мере, достаточно знатной, чтобы на равных говорить с королевой. Впрочем, кто сказал, что под женским нарядом действительно скрывается женщина?

— Ну, что скажешь, прекрасная Антуанетта? Не стыдно ли тебе сидеть здесь, в окружении этих распушивших хвост павлинов? Сама небось знаешь, что сейчас твое место рядом с муженьком, одиноко храпящим в супружеской постели!

Изумленная Мария-Антуанетта не знала, что ответить, но веселое настроение взяло свое, и она невольно улыбнулась, тем более что свита ее во главе с Артуа даже не подумала сдержать хохот. Смех лишь подстегнул неизвестного. Несмотря на просторечный выговор, речь его отличалась остроумием и злободневностью, и, желая лучше слышать, королева высунулась из ложи и перегнулась через барьер, так что при желании собеседник мог коснуться ее груди. За этой сценой, бесспорно, ставшей главным событием вечера, наблюдало множество заинтригованных зрителей. После едва ли не получасового разговора королева наконец откинулась назад и заявила, что давно так не веселилась; ей даже есть захотелось. В ответ маска принялась упрекать королеву, что та хочет побыстрее от нее отделаться, на что Мария-Антуанетта пообещала снова подойти к краю ложи. Слово она сдержала; новый разговор оказался столь же оживленным, как и первый. В довершение фарса Ее Величество оказала маске неслыханную честь, позволив поцеловать ей руку.

Николя быстро вышел из своей ложи. Согласно правилам, он должен был проследить, чтобы Мария-Антуанетта беспрепятственно села к себе в карету. Но сейчас ему казалось, что гораздо важней найти таинственную маску. Сознавая, что шансов у него мало, он все же сбежал в партер, где увидел, как собеседница королевы направляется к выходу. Проложив дорогу среди танцующих, он попытался настичь маску. Однако когда он протиснулся к лестнице, он увидел валявшееся на полу платье, а на нем маску. Маска смотрела на него своими мертвыми глазами, гнусно ухмыляясь. Фарандола, составленная из Жилей и домино, вовлекла его в круг, и пока он из него выбирался, драгоценное время было упущено. Когда он, высвободившись, выскочил из здания Оперы, то увидел, как по улице Сент-Оноре в сопровождении эскорта гвардейцев удаляется карета королевы. В утешение он попытался убедить себя, что осведомители, во множестве присутствовавшие на балу, наверняка не преминули обратить на маску внимание, и в утренних докладах он найдет сведения, необходимые для установления личности неизвестного. Пытаясь среди толпы лакеев с факелами и скопления экипажей отыскать фиакр, он вдруг услышал голос, показавшийся ему знакомым:

— А я знаю, куда он поехал.

Из тени портика вынырнул субъект в таком же, как стена, темном плаще и в бесформенной шляпе; Николя тотчас узнал Ретифа де ла Бретона, именовавшего себя «пастухом, виноградарем, садовником, землепашцем, школяром, служкой, ремесленником, женатиком, рогоносцем, либертеном, мудрецом, дураком, спиритуалом, невеждой, философом, писателем». По ночам Ретиф бродил по улицам Парижа и при случае оказывал услуги полиции; Николя нередко прибегал к его помощи.

— О ком вы говорите?

— О том, за кем вы бегаете.

— А почему вы решили, что я за кем-то бегу?

— Полно, как тут не понять! Комиссар Ле Флок, запыхавшись, вылетает из Оперы и принимается все оглядывать и обнюхивать. Что прикажете мне думать? Вы ищите не королеву и не ее приближенных, ибо за ними вы бы спокойно проследовали от самой королевской ложи. Значит, вы ищите кого-то другого. А кто еще покинул Оперу, кроме Ее Величества и ее свиты?

— И кто же?

— Незнакомец, встретивший другого незнакомца. О чем они говорили? Мне не удалось разобрать, что они говорили. Но могу сказать, что первый взял фиакр.

— В каком направлении он отбыл?

— Направление я заметил: фиакр поехал по дороге в Версаль.

— А что другой?

— A-а, другой… Другой исчез где-то возле Пале-Руаяль. А точнее, поблизости от улицы Бонз-Анфан.

— Вы сами все это видели?

— Ха! Недаром меня прозвали Филином! А что вы хотите от этого типа?

— Скажем, меня интересует, чем он занимается. И хотелось бы узнать, о чем он разговаривал.

— Ого! Ну, тут я вам не помощник.

— А сами вы что делаете возле Оперы?

Осклабившись, Ретиф подпрыгнул, словно намеревался сплясать джигу.

— Я подсматривал за красотками, садящимися в кареты. Туфельки, чулочки, крошечные ножки, икры. Вы же знаете мою слабость.

— М-да, — отозвался Николя, у которого страсть Ретифа к подглядыванию всегда вызывала отвращение, — место самое подходящее.

— Помимо очаровательных ножек здесь удобно наблюдать за нравами, развлечениями, интригами и характером парижан. Если бы король захотел услышать, что на самом деле говорят его подданные, он бы, воспользовавшись случаем, сам бы явился сюда в маскарадном костюме, и то, что он узнал, будучи инкогнито, наверняка пошло бы на пользу всем тем, кто не решается поверить ему свои заботы и печали. Но что-то я заболтался; впрочем, я все понял. Прощайте.

И он исчез столь же неожиданно, как и появился. В задумчивости Николя остановил свободный фиакр и велел отвезти его на улицу Монмартр.

Пятница, 27 февраля 1778 года, Версаль.

Следовало признать: королева любила драгоценности, часто их меняла и относилась к ним бережно. Исключением стала сегодняшняя ночь, когда она вернулась из Парижа очень поздно — или очень рано. Впрочем, возвращение в три часа ночи можно было назвать вполне приемлемым, ибо обычно она прибывала на рассвете. А утром, как всегда, придворные устремились на церемонию одевания, определенную суровым этикетом. Прошел слух, что на рассвете король отправился в спальню к супруге, дабы исполнить супружеский долг; с некоторых пор исполнение сего долга нравилось ему все больше. Правда, это новшество вносило беспорядок в привычные ночные развлечения королевы и доставляло много хлопот слугам. Во время церемонии королева озабоченно прошептала на ухо своей доверенной придворной даме, что она не нашла украшение, которое накануне надевала на бал в Оперу. Украшение неимоверно дорогое, и к тому же его подарил ей сам король.

Вспоминая вчерашние сборы королевы на бал, госпожа Кампан припомнила, как одна из кастелянш, а именно любимица королевы госпожа Ренар, уколола себе палец, впопыхах прикрепляя драгоценность к платью. Тогда Ее Величество выразила нетерпение… Да, именно эта торопливость чуть не испортила королеве настроение, тем более что речь шла об универсальном ключе, или попросту отмычке, украшенном алмазами. Подаренный королем в 1774 году по случаю праздника Вознесения, ключ символизировал вступление Марии-Антуанетты во владение Трианоном. Восхищаясь красотой подарка, королева попросила придворного ювелира повесить его на цепочку. Госпожа Кампан вздохнула. Исчезла не просто очень дорогая вещь: из-за этой потери под угрозой оказалась безопасность апартаментов королевы. А что скажет король, никогда не одобрявший ночных эскапад супруги? Австрийский посланник Мерси-Аржанто наверняка сочтет своим долгом вмешаться, а значит, о пропаже вскоре узнают Мария-Терезия и император Иосиф и наверняка выразят свое неудовольствие. Желая уточнить, правильно ли она поняла, о какой драгоценности идет речь, госпожа Кампан, проходя мимо королевы, шепнула ей на ухо пару слов; и, получив в ответ тревожный кивок, удалилась.

Полотеры, горничные и пажи частыми гребнями прочесали все апартаменты королевы, все туалетные комнаты и даже большой зал для приемов. Безрезультатно. Универсальный ключ как сквозь землю провалился. Камеристка уговорила королеву сосредоточиться и вспомнить, когда она в последний раз видела ключ у себя на одежде. Ее Величество ответила, что, как ей кажется, войдя в свою ложу в Опере и сбрасывая плащ, она задела его рукой. Таким образом, приходилось признать, что украшение пропало в Париже во время бала. Неожиданно королева побледнела и чуть не упала в обморок. С трудом переводя дыхание, она рассказала о своем разговоре с неизвестной маской; чтобы лучше слышать собеседницу, она наклонилась к ней так низко, что едва ли ни касалась ее. Чем чаще она вспоминала этот разговор, тем больше в ней крепло убеждение, что кража произошла именно во время беседы. Стоило ей подумать, что придется сообщить королю о пропаже, на глазах у нее выступали слезы. Тогда госпожа Кампан посоветовала ей обратиться за помощью к маркизу де Ранрею, чья работа в полиции, верность и сообразительность являлись гарантией успешного исхода поисков. Согласившись с ее доводами, королева тем не менее отвергла это предложение. Именно безупречная честность Компьеньского кавалера, пользовавшегося ее доверием и уважением, побуждала ее отказаться от его услуг. «Я не могу заставить его скрыть что-либо от короля, он откажется это сделать», — с отчаянием в голосе произнесла она. Госпожа Кампан снова задумалась, а потом предложила воспользоваться услугами инспектора Ренара, мужа одной из служанок королевы, на чью скромность — принимая во внимание работу мужа — можно было положиться. В ответ королева захлопала в ладоши. Было решено обратиться к инспектору Ренару, а чтобы лишний раз не беспокоить короля, ничего ему не говорить.

Вторник, 21 апреля 1778 года. Версаль.

Зябко поводя плечами, вдова Манье завязала на тощей груди концы косынки. Конец апреля. Времена года сменяли друг друга, однако ни один сезон не отличался привычной, устоявшейся погодой: зимой властвовал долгий ледяной холод, а летом стояла страшная жара и, как следствие, засуха. Во времена ее молодости погода так резко не менялась; впрочем, если вспомнить, и тогда бывали свои неприятности. На память пришла засуха 1740 года, унесшая тысячи жизней. Вздохнув и водрузив на нос очки, она в который раз принялась перечитывать запись, сделанную в регистрационной книге. Собственные окуляры напомнили ей об очках с темными стеклами у того постояльца, что прибыл к ней в гостиницу вчера вечером. Интересно, заметил ли он через свои стекла, что на улице стемнело? Из-за надвинутой на лоб шляпы и высоко поднятого воротника она не смогла рассмотреть его. Если бы ее попросили описать постояльца, она вряд ли сумела бы это сделать, настолько неприметно он выглядел. Единственно, что бросилось ей в глаза, — так это некоторая странность в его фигуре, однако объяснить, что в ней странного, она бы затруднилась.

Не менее чудной показалась ей и его речь; беглая и правильная, однако отличавшаяся необычным выговором. Постоялец похвалил плющ, увивавший фасад гостиницы, и долго рассказывал об этом растении, углубляясь в мельчайшие подробности. Ах, этот hedera helix тут, ах, этот hedera helix там… зачем ей все эти глупости? А он продолжал многословно восхвалять полезные свойства этого растения. Из него, видите ли, можно готовить отвар для лечения ревматизма и болей в ногах. А в виде припарок он отлично помогает от зубной боли. Да уж, нашел панацею от всех болезней.

Лично она не видела в этом растении ничего, кроме змееобразного стебля, который растет, цепляясь за трещины в стене, и незаметно дорос до окна. Вот уж истинно отродье. Так и хочется подрезать его под корень, но, памятуя, какое оно живучее, понимаешь, что лучше не трогать. Ведь стены в любую минуту могут рухнуть, а разросшееся растение как-никак образовало дополнительный каркас и поддерживает их. И это не считая пташек, летучих мышей, ос и прочих тварей, нашедших среди его листьев и стол, и дом.

Ах, он и в самом деле заморочил ей голову этим плющом. Оглушенная таким потоком слов, она даже забыла спросить его имя и род занятий. А уж проверить, что он написал, и подавно. И только теперь поняла, какой ужасный промах допустила: имя постояльца скрыла большая жирная клякса, остался только род занятий: негоциант.

А утром она узнала, что постоялец уехал рано-прерано, и видел его только слуга, что работает на конюшне: постоялец шел ему навстречу с дорожной сумкой в руках. Слава богу, она хотя бы плату за ночлег потребовала у него вперед! На миг она задумалась. В ее тихой и чистенькой гостинице, снискавшей хорошую репутацию, останавливались почтенные клиенты. И она не желает иметь неприятности с полицией, которая чуть ли ни каждый день требует подавать списки постояльцев. Что делать? Лгать она не хотела. Она обмакнула в перо в чернила и на бумаге, которую предстояло отдать инспектору, с усердием вывела: «Гостиница Менье, улица Реколле, в ночь со вторника 21 апреля 1778 года, имя не читается, негоциант (полагаю, иностранец)». Ей показалось, что с таким отчетом вполне согласятся и ее совесть, и власти.