В пятницу, 2 февраля 1761 года, ближе к полуночи, по дороге из Лa Куртий в Ла Вилетт медленно двигалась повозка. День выдался пасмурный, к вечеру небо и вовсе почернело, и разразилась гроза с ливнем и шквалистым ветром. Если бы кому-нибудь вдруг взбрело в голову обозреть сию дорогу, он бы, разумеется, заметил колымагу, влекомую тощей кобылой. Чахлые блики тусклого фонаря освещали сидевших на козлах двух мужчин, закутанных в широкие черные плащи, сливавшиеся с темнотой. Несчастная коняга, скользившая копытами по размытой дороге, останавливалась через каждые десять туазов (1,949 м. — Примеч. авт.) Повозка подпрыгивала на ухабах и рытвинах, и стоявшие в ней две бочки глухо стукались друг о друга.

Последние дома, расположенные на окраине предместья, утонули в ночной мгле, а вместе с ними и редкие огоньки. Дождь прекратился, и сквозь просвет в тучах выглянула луна, озарив своим бледным светом безлюдный пейзаж. По обе стороны дороги простирались подернутые клочковатым туманом холмы, заросшие колючим кустарником. Кляча остановилась и, задергав поводья, резко затрясла головой. В ночном холодном воздухе разливался стойкий приторный запах трупного разложения. Мужчины, напоминавшие больших черных призраков, дружно запахнули плащи, прикрыв полой нос. Широко раздувая ноздри, коняга стояла, пытаясь понять, откуда проистекают гнилостные сладковатые миазмы, и, несмотря на удары кнутом, только сдавленно ржала, но стронуться с места отказывалась решительно.

— Кажется, кляча не хочет нас везти дальше! — воскликнут тот, кого звали Рапас. — Готов поспорить, она чует мясо! Давай, вылезай, Брикар, бери ее под уздцы и веди нас дальше!

— Когда я вместе с папашей Шевером служил в полку Дофина, я такое видел под Бассиньяно в 1745 году. Лошади, что тащили пушки, отказывались идти при виде трупов. Сентябрь стоял жаркий, и мух кругом…

— Заткнись, все уже слышали про твои походы. Лучше займись лошадью, да поживей. Ишь, как бьет копытом! — воскликнул Рапас и дважды огрел кнутом костлявые бока коняги.

Едва Брикар с недовольным ворчанием выпрыгнул из повозки, как его деревяшка, заменявшая ему половину правой ноги, тотчас увязла в грязи. Ухватившись за протез обеими руками, он с трудом вытащил его. Справившись с этим нелегким делом, он поковылял к лошади, по-прежнему топтавшейся на месте и не желавшей двигаться вперед. Брикар схватил ее под уздцы, но животное, отчаянно дернувшись, толкнуло его в плечо. Изрыгая целый поток ругательств, одноногий со всего размаху шлепнулся на землю.

— Чертова кобыла уперлась. Придется разгружать здесь. Впрочем, мы почти доехали.

— Я не могу тебе помочь, проклятый костыль вязнет в грязи.

— Послушай, сейчас спустим бочки и откатим их подальше, — сказал Рапас. — За два раза управимся. И буду тебе признателен, коли ты подержишь лошадь.

— Не оставляй меня одного, не нравится мне это место. А это правда, что здесь вешали покойников? — жалобно произнес Брикар, усиленно растирая раненую ногу.

— Ну, ты хорош, а еще говорил, что и не такое видал! Скрипеть будешь, когда работу сделаем. Зато как закончим, так сразу в кабак, к Марте. Теперь денег нам на все хватит: и на стакан, и на девочек, ежели повеселиться захотим! Да твой дед еще не родился, когда здесь уже перестали вешать. Сейчас сюда из столицы и окрестных деревень свозят дохлую скотину. Прежде живодерня была в Жавеле, а теперь на Монфоконе. Чуешь, как мерзко пахнет? А летом, особенно перед грозой, даже в Париже хоть нос затыкай, вонь до самого Тюильри добирается!

— Точно, воняет знатно, только чувствую я, мы тут не одни.

— Заткнись. Крысы, вороны да собаки — вот и все здешнее общество. Промышляют, обгладывая скелеты. Конечно, ходит еще всякая шваль, из тех, что подыхают с голоду. Они тоже себе кусочки отхватывают, чтобы в супчик бросить. Но о них лучше не думать, а то я как вспомню, так сразу в глотке пересыхает. Словом, не трусь! А ты куда бутылочку-то пристроил? Ага, вот она!

Сделав несколько больших глотков, Рапас протянул бутылку Брикару, и тот жадно высосал оставшееся в ней содержимое. Неожиданно раздался пронзительный писк.

— Ого, крысы! Довольно болтать, хватай фонарь и иди за мной, будешь мне светить. Я возьму с собой топор и кнут: мы можем запросто на кого-нибудь нарваться, так уж лучше приготовиться…

И приятели, озираясь по сторонам, направились к лачугам, высвеченным слабым светом фонаря.

— Не будь я Рапас, если это не салотопка, а это не чаны с салом. Рвы с известью чуть подальше. Тут все стены гнилью покрылись, эта зараза расползлась на многие туазы, можешь мне поверить.

Ржание лошади и грубая брань, предшествовавшие появлению обоих приятелей с мерцающим фонарем, не остались незамеченными: чья-то тень, усердно трудившаяся над остовом, метнулась в сторону и, присев на корточки, спряталась за ободранной тушей. Дрожащий от страха призрак, уверенный, что явились стражники, перестал дрожать только тогда, когда убедился в своей ошибке. Исполняя приказ короля и начальника полиции, городская стража все чаще заявлялась на живодерню и прогоняла несчастных, которые в поисках пищи забредали туда и пытались урвать кусок добычи у тамошних пожирателей падали.

При ближайшем рассмотрении скрючившийся призрак оказался всего лишь старухой в лохмотьях. Когда-то эта старуха знавала лучшие времена: юной красавицей она ужинала в обществе самого регента. Но молодость прошла, и бывшая любовница первых лиц королевства опустилась до положения дешевой проститутки, подбиравшей клиентов на набережных и заставах. А когда она окончательно превратилась в больную и безобразную старуху, клиентов не стало вовсе.

Теперь Эмилия торговала горячим супом из огромного котла на колесах, который она целыми днями толкала перед собой. Свой змеиный супчик она варила в основном из кусков дохлятины, добытой на Монфоконе, так что покупатели старухи постоянно рисковали отравиться и вдобавок занести заразу в город.

Сейчас она наблюдала, как две подозрительные личности сгрузили на землю бочки и, откатив в сторону, вывалили на землю их содержимое. Желая услышать разговор загадочной парочки, она вытянула шею и навострила уши, но, к сожалению, из слов, которыми обменялись эти двое, она не поняла ничего. Потом внимание ее привлекли две темные кучи: мамаше Эмилии показалось, что темное месиво из бочек имеет кроваво-красный цвет. К сожалению, порывы ветра сильно раскачивали фонарь, и дергавшийся, словно сумасшедший, хлипкий язычок пламени давал очень мало света.

Сообразив, что она невольно стала свидетельницей каких-то темных дел, старуха пришла в ужас, сердце ее оглушительно заколотилось, и она с трудом сумела унять его стук. Однако любопытство одержало верх над страхом, и она, приподняв голову над скрывавшей ее тушей, принялась смотреть спектакль дальше, гоня от себя мысль о том, что для нее он может кончиться плохо.

Тем временем один из мужчин бросил на землю груду какого-то старья — похоже, одежду. Потом кто-то из двоих высек искру, вспыхнул юркий огонек, и до старухи донесся запах паленого. В ужасе, что при яркой вспышке злодеи — а теперь Эмилия не сомневалась, что это именно злодеи — заметят ее, она пригнулась и прижалась к туше, совершенно не ощущая исходящих от падали болезнетворных миазмов. Внезапно ей стало страшно, как никогда, дыхание перехватило, кровь застыла в жилах, а перед глазами вспыхнул нестерпимо яркий свет. Свет становился все ярче, и она, потеряв сознание, сползла на землю.

На холме, где прежде высилась виселица, воцарилась тишина. Ночные посетители растворились во мраке. Некоторое время о них еще напоминали звуки голосов, перебиваемые скрипом колес и мерным стуком копыт, но вскоре и они стихли. Ночь вновь забрала власть над Монфоконом, разделив ее с сильным ветром, предвещавшим грозу. Оставленные на земле кучи постепенно зажили своей собственной, независимой жизнью. Они пульсировали, раздувались и опадали, словно пожирая самих себя изнутри. Вокруг стоял злобный писк, а из-под покрова ночи доносились звуки нешуточной борьбы. На заре к кучам слетелась стая ворон; пробудившись пораньше, воронье опередило стаю собак…