Долгие годы ничто в Комбре не могло занять меня, и вот однажды зимним днем, когда я возвратился домой, мать, видя, должно быть, как я замерз, предложила мне чашку чая. Обыкновенно я от него отказываюсь, однако в тот день, готовый уже отклонить матушкино предложение, я вдруг, без видимой на то причины, передумал. Мать угостила меня небольшими пухленькими пирожными, известными под именем «мадлен». Это настоящие устрицы из мира кулинарии, столь нежные и сладкие под панцирем жестких и неприступных, как монашка, гребешков. И только я, удрученный тусклым днем и перспективой не менее унылого завтра, бездумно поднес к губам ложечку чая, в котором размочил пирожное, а горячее питье с плавающими в нем крошками коснулось нёба, как со мной вдруг стало происходить нечто невообразимое.

Чувства мои затрепетали будто от изысканного наслаждения, источник которого, впрочем, оставался неясен. Внезапно превратности судьбы стали мне безразличны, и я преисполнился того же ощущения, что испытываешь, глядя на груди Селесты. И когда оно зародилось во мне, это всепоглощающее блаженство? Казалось, его вызвал вкус чая и пирожного, однако тут в глубинах чресл забилась сладостная жилка (в присутствии матери мне даже сделалось неудобно), и я понял: причина коренится куда глубже.

Очистив и успокоив разум, я попытался вызвать перед мысленным взором картину из далекого прошлого. Удалось мне это далеко не с первого раза, поскольку приходилось держать на коленях блюдце с чашкой, да так, чтобы матушка не заметила, как набух мой член. Может, это случилось тогда, в Нормандии, в компании одного землекопа? (Нет, мы пили кофе, сваренный у него на печушке, и ели купленные мною круассаны; ощущение было совершенно иное.) Или с маркизом де Вогубером в Вероне? (Снова нет, мы напились десертного вина, макая в него итальянское печенье, и опьянение не позволило мне в полной мере продемонстрировать свои способности.) Или же с кузиной Клодетт в Эксе? (Опять же нет, в то жаркое лето мы наслаждались tarte aux fraises с гранатовым сиропом. Я по сей день порой краснею при виде клубничного варенья.)

И тут мне открылось прошлое. Вкус маминого угощения напомнил, как по воскресным утрам в Комбре (до ухода на мессу) тетка Леония потчевала меня «мадленками», когда я заглядывал к ней в спальню пожелать доброго утра. Она давала мне пирожное, предварительно макнув его в свой чай или отвар из трав. Ах, тетя Леония! Как радовали меня те воскресенья, что позволяли отвлечься от порока бесконечного самоудовлетворения, так беспокоившего моих родителей. Удерживая в мыслях это воспоминание, я взглянул на матушку. О, как она ругалась, забыв о благонравии, случись мне опоздать на мессу. Уж не нашептала ли она тогда что-нибудь тете Леонии?

Так, доедая «мадленки» и согревая душу воспоминаниями о чудных воскресеньях, я в который раз поразился сложному устройству нашей памяти, и как события могут предстать перед нами в ином свете, стоит взглянуть на них сквозь призму времени.