Душа его уходила в пятки с каждой преодоленной ступенью. Дрожащими руками он долго возился с замком и лишь через минуту сумел повернуть ключ и войти. В мыслях Дориан вернулся на двадцать лет назад, в ту романтическую пору своих ухаживаний, когда он взлетал по лестнице и в мгновение ока распахивал дверь, мечтая поскорей усладить взор прелестью его единственной настоящей любви – самого себя.

Соблазнительно покачивая бедрами, Дориан шел по комнате, томно расстегивал пуговицы, снимал носки, распускал узел шелкового галстука, скидывал элегантный домашний пиджак вишневого цвета, одним изящным движением ног сбрасывал брюки из тафты… и наконец оказывался совершенно нагой и гордый перед собственным портретом невообразимой красоты.

Они занимались любовью целыми часами, днями, неделями. Сначала они бросали друг на друга жаркие взгляды и поднимали бокалы за красоту – зеркально отраженные воплощения абсолютного совершенства. Однако терпение Дориана вскоре иссякало, и он принимался целовать и облизывать портрет сверху донизу: кислый вкус скипидара дразнил язык, пытливые пальцы скользили по мазкам краски, напоминавшей ему собственное засохшее семя. Наконец он достигал такого пика блаженства, что больше не мог сдерживаться, и взрывался соленым фонтаном самообожания. Чувственное притяжение, которое он ощущал к самому себе, порой становилось так сильно, что он мог уйти из оперы, не дождавшись антракта, сбежать из клуба или пожертвовать утренней перегонкой благовонных масел – лишь с тем чтобы ворваться в свою потайную комнату и снова и снова ласкать портрет.

Но сегодня комната в дрожащем пламени свечного огарка показалась ему не столько сценой, ожидающей выхода звезды, сколько унылым залом похоронного бюро. Дориан приблизился к заветному пурпурно-золотому покрывалу и сорвал его.

Господи! Ну неужели нельзя хоть чуть-чуть потрудиться над собой? Дориан совершенно остыл к самому себе. Гусиные лапки в уголках глаз, двойной подбородок, омерзительная накладка – из чего она вообще сделана? из конского волоса? – и, наконец, самое недавнее дополнение: обвисшее брюхо. Чем его портрет занимается в отсутствие хозяина? Уж точно не гимнастикой.

Для виду сбросив туфли и бриджи, Дориан решил не снимать носки – в надежде поскорей закончить дело и убраться. Опустив глаза, он принялся воображать себя с рапирой или за гончарным кругом, однако побороть отвращение ему не удалось. Мерзкое лицо глазело на него в тупом обожании и… Постойте, неужели из его ушей торчали волосы? Именно тогда Дориан решил, что должен положить конец этим отношениям. Он откашлялся и начал: «Дело не в тебе, дело во мне…»