Последуем, значит, за Абисогомом-агой, с которым мы ни на минуту до сих под не расставались и не расстанемся впредь до конца нашей истории. Добросовестный читатель, видя в ней всё время почти одинаковые и никак не связанные друг с другом картины, несомненно, многажды уже задавался вопросом – почему это мы от Абисогома-аги ни на шаг, а про других персонажей, как только они исчезают из вида, тотчас забываем? Этот недостаток – впрочем, недостаток ли? – должно приписать не мне, а природе нашего материала, предмета изображения. У каждого такого предмета своя природа; природа одного – слёзы, природа другого – смех, этому свойственно убеждать, тому – волновать, и есть также предметы, которые могут быть выражены только прозой или, напротив, только стихами… Кроме того, каждый материал, помимо этой общей, присущей ему природы, имеет и свои особенные свойства. Но мы не намерены давать здесь урок риторики, и посему лишь весьма коротко поясним эту нашу мысль и затем вновь приступим к делу… «Мизантроп» Мольера – комедия, его «Докучные» – тоже. Но особенные свойства каждой из них до того различаются между собой, что Мольер не сделал бы Мизантропа, прибегнув к средствам, коими пользовался, создавая Докучных, и наоборот. Кстати сказать, с помощью средств, послуживших мне для создания моих других повествовательных сочинений, я тоже, естественно, не написал бы моих Попрошаек, природа которых – при появлении Абисогома-аги становиться невидимыми.

Должен сознаться, что из данного материала Горации сделал бы сатиру, а Мольер комедию, если б он оказался в их распоряжении, но мы, поскольку надобно же как-то жить, вынуждены, приноравливаясь к обстоятельствам, нередко переделывать панталоны в жилет, а комедию в повесть… Обратимся к Абисогому-аге.

Наш герой, как мы помним, возвращался восвояси в крайне возбуждённом состоянии. Придя домой, он сразу иЗвестился, что на его имя пришло около двадцати писем. Он поднялся к себе, перечитал все эти письма одно за другим, изорвал их в клочки и швырнул на пол. Затем, походив некоторое время по комнате, он вдруг остановился и стал кричать:

– Они хотят натянуть мне нос и обобрать меня! С той минуты, как я приехал в этот город, я ещё ни разу не был один. Кто-то уйдёт, сейчас приходит другой, и каждый просит денег. Или я приехал деньги свои раздавать? Что за нахальные люди живут в этом Константинополе! Не знаю, что и делать. Гнать их в шею? Но их же вон сколько! Были бы здесь мои слуги, вряд ли и они успевали бы закрывать перед ними двери… Кроме того, начни я выгонять этих негодяев, по всему юроду сплетни распустят, человек я, мол, неотёсанный, грубый, а впридачу даже и безденежный… Чего только не выдумают, ежели захотят! А я не хочу, чтобы в этом городе плохое обо мне говорили. Господи, помоги моему горю! Угораздило же меня сюда податься! Нет, задерживаться здесь больше нельзя, надо скорей найти себе девушку, сесть на пароход и удрать. Тут и разориться недолго… Я ведь приехал не для того, чтоб раздавать свои кровные деньги.

– Сегодня вы, кажется, чем-то расстроены? – сказал Манук-ага, тихонько приоткрыв дверь и войдя в комнату.

– Расстроены! Да другой на моём месте от злости лопнул бы!

– Что случилось, душа-человек?

– Разве ты не видишь – что? Нигде не дают мне покоя. Сижу дома, вваливаются, денег просят; выйду на улицу, обступают, денег просят… Скажи мне, бога ради, куда же мне деться от этих людей!

– Ты прав, прав, я понимаю тебя… Я вот никак не могу историю свою закончить, а это ведь тоже из-за них.

– Я только что изорвал двадцать писем.

– О чём же они говорили в этих письмах?

– Один – что хотел бы поехать со мной в Трабзон, учительствовать у меня дома, другой – что книгу свою подарить мне собирается… за двадцать золотых, третий – не соглашусь ли я подписаться на его газету два раза… Всего не перескажешь… Нет, я больше не могу!

– Все они нищие, вот в чём беда. Им тоже ведь надо чем-то жить?!

– Так пусть бы другим каким делом занимались, работать научились, или пускай хоть вовсе ничем не занимаются! Я-то не виноват, что они бедные? Или, может, всё своё богатство взять и отдать им, а?

– Зачем же?

– Ни стыда, ни совести у людей. Пойти к незнакомому человеку и сказать: здравствуй, дай мне немного денег… Ты мог бы так, Манук-ага?

– Упаси бог.

Дверь в который уж раз отворилась, и в комнату вошёл человек лет двадцати пяти. Он направился неверными шагами к Абисогому-аге и подал ему письмо, и Абисогом-ага, не распечатывая конверта, сердито спросил:

– Чего тебе надо?

– Там написано, – проронил молодой человек.

– Скажи сам.

– Завтра вечером я играю в бенефисном спектакле, сбор с которого пойдёт в мою пользу. И вот я самолично принёс вам, ваше степенство, билет в ложу.

– Не хочу! – отрубил Абисогом-ага и, скомкав письмо, бросил его в лицо бенефицианта.

– Принуждать нельзя, – сказал Манук-ага.

– Вот уже десять лет я хожу по сцене театра… – тоскливо проговорил молодой человек.

– А ты бы сидел! – вскричал Абисогом-ага.

– И служу нации

– А ты бы не служил, а сидел бы барином… И все эти речи твои – пустое.

– Он прав: пустое говоришь, – подтвердил Манук-аха.

– Вот уже десять лет, как на подмостках театра – этой школы нравственности – я учу нацию…

– Мне-то что?

– Ему-то что? – отозвался Манук-ага.

– И потому я вправе, кажется, пригласить на мой спектакль благороднейшего из наших соотечественников.

– Мне он не нужен.

– Ему спектакль не нужен, – подчеркнул Манук-ага.

– Если даже вы отказываетесь взять один билет, кому же я вручу все остальные билеты в ложу?

– Меня это не касается.

– Его это не касается, сын мой, – посочувствовал Манук-ага

– Умоляю, не откажите принять этот билет, в противном случае вы невольно выставите меня на позор.

– Вот привязался! Знал бы кто, как мне осточертели все эти слова!

– Ему осточертели все твои слова, – поддержал Манук-ага.

– Ах, если мне придётся уйти от вас с пустыми руками, я умру!

– У меня нет времени слушать тебя, пойми.

– Пойми, ему некогда слушать тебя, – сказал Манук-ага.

– Дело идёт всего-навсего об одном золотом, возьмите, умоляю вас, этот билет. Я шёл сюда с большой надеждой, и мне было бы горько уйти ни с чем.

– Выйди отсюда, уходи, ради бога. Долго мы ещё будем слушать тебя?

Дверь снова отворилась, и в комнате появился лет пятидесяти мужчина, плотный, с сединой в шевелюре, который, сразу же подступив к Абисогому-аге, спросил:

– И тебе не стыдно?

– Почему мне должно быть стыдно? – отвечал Абисогом-ага, опешив.

– Почему вот уже два часа ты не отпускаешь бедного юношу?

– Кто его здесь держит? Наоборот: гоню – не уходит.

– И никуда не уйдёт… пока не получит один золотой, который ты ему должен.

– Я ему должен?

– Да, должен! И если б он не сказал, что сегодня вечером возьмёт у тебя тот самый золотой, который ты занял, и отдаст его мне, я не напечатал бы ни афиш, ни билетов… Повторяю, вот уже два часа я жду не дождусь, когда же он спустится вниз и расплатится со мной за работу, а ты здесь изводишь его.

– Что это такое? Я – должен ему золотой? Ни в коем случае! Вот тебе и на!

– Вот тебе и на! – сказал и Манук-ага.

– Я вам не говорил, господин типограф, что имею получить долезая вил артист, – а сказал, что отдам один билет в ложу и получу один золотой.

– Зачем же ты обманул меня, обманщик?

– Чтоб афиши вовремя были расклеены.

– Значит, я тебе игрушка?

– Он тебе игрушка? – спросил и Манук-ага.

– Да нет, он типограф.

– Ах ты плут! Наглец! Жалкий мошенник!

– Вы сами! Ты сам!

– Нет, не я, а ты!

На этом месте словесная дуэль между артистом и типографом переходит в рукопашную, и Абисогому-аге с Мануком-агой едва удаётся заставить их прекратить драку.

– Вниз! – заорал Абисогом-ага, когда стороны поостыли. – Спуститесь вниз и деритесь там!

– Кто дал тебе право вмешиваться в нашу драку? Как вы смеете выставлять меня отсюда? Я хочу получить свои деньги при вас, там, где застал должника.

– Тогда спустись ты, – сказал Абисогом-ага артисту.

– Не спущусь… Вы же видели, что он тут вытворял у вас на глазах?

– Пока он не спустится, я с места не сдвинусь, – отрезал типограф.

– Тогда спустимся мы, Манук-ага, – сказал Абисогом-ага.

Артист упал на колени и, обняв Абисогома-агу за ноги, стал умолять, чтобы тот смиловался и дал ему один золотой. Абисогом-ага долго сопротивлялся натиску артиста, но наконец поняв, что спасенья нет, вынул из кармана, скрежеща зубами, один золотой и сунул его типографу в руку. И типограф, выговорив несколько благодарственных слов, моментально исчез. Вслед за ним, принеся извинения, упорхнул и артист.

– Ну, что ты на это скажешь, Манук-ага?

– Не нахожу слов.

– Сделай одолжение, спустись-ка вниз, запри двери да прикажи никого на порог не пускать.

– Хорошо.

– Хочу хоть эту ночь провести спокойно и поразмыслить о нашем деле.

– Дай бог.

– Скорее, как бы опять кто-нибудь не вломился.

– Иду.

Манук-ага не спеша спустился выполнять полученное им приказание, а Абисогом-ага прилёг и уронил голову на подушку, надеясь немного отдохнуть.