Лёжа на диване, Абисогом-ага заснул. Однако во сне он тяжело всхрапывал, ворочался и время от времени выкрикивал: «Убирайтесь вон, у меня нет больше денег!», из чего можно было заключить, что даже когда он спал, редактора, учителя и пииты продолжали его донимать. Так беспокойно проспав часа три, бедняга вдруг издал ужасный крик и открыл глаза. Полагаю, что разбужен он был, вероятно, одним из редакторов, схватившим его за горло и грозившимся удушить, «если вы не соблаговолите подписаться на мою газету…» «Господи, помилуй… здесь не отдохнёшь», – простонал, протирая глаза, Абисогом-ага.

Потом, встав с дивана, он зажёг лампу и крикнул Манука-агу, чтобы тот принёс ему поесть. Минут через пятнадцать еда была подана; за едой последовала чашка кофе, а после кофе пришло время сна. Абисогом-ага разделся и лёг в постель. Надо ли говорить, что и на этот раз сон у него был не сладкий– Проснулся он рано утром, быстро умылся, оделся и, выйдя из дому, решительно направил стопы в мастерскую господина Дереника. Мастерская была ещё закрыта, и вследствие этого Абисогом-ага побродил по улицам Пера, поглазел на прохожих.

В четыре часа (по турецкому времени) мастерская открылась, и наш герой, поднявшись на приступок, вошёл в небольшое помещение, стены которого были сплошь завешаны фотографиями различных размеров; сам Дереник, сидя за столиком, читал газету.

– Добро пожаловать, Абисогом-ага, милости прошу, садитесь, пожалуйста, вот сюда, – сказал Дереник, встав и положив газету на столик. Затем он оборотился к сидевшему рядом с ним писарю и знаком велел позаботиться о кофе.

– Я тороплюсь, снимай портрет здесь да поскорей, – сегодня у меня много важных дел, мне нужно с несколькими большими людьми повидаться.

– Извольте, воля ваша.

– Я тебе говорил – хочу, чтобы портрет был богатый. Сделай так: я сижу в кресле, передо мной – двое моих слуг и одна служанка… И будто я не здесь, а в своём имении, а вокруг меня по эту сторону чтобы, скажем, пахали, а по другую – доили коров, тут паслись овцы, там сеяли, тут жали, там косили, тут заквашивали молоко, там собирали арбузы, тут сбивали масло, там утки в озере плавали, тут в лесу чтобы рубили дрова, там на возах пшеницу везли, там… словом, всё, что есть в имении, пускай и на моём портрете будет.

– Эти ваши желания исполнить невозможно, могу лишь, пожалуй, двух-трёх слуг поместить…

– Почему невозможно?

– Ну так, невозможно.

– А в каком виде у тебя большие люди снимаются?

– Сидя в кресле, или во весь рост, или…

– А маленькие люди, значит, по-другому?

– Мы уже говорили: у больших портреты соответственно побольше и блестящие.

– Мой, конечно, тоже будет, как у них?

– Да.

– Я буду стоять? Сидеть?

– Как изволите.

– По-твоему, как было бы лучше?

– Вам прилично стоять.

– Ну, хорошо. А слуги – напротив меня?

– Да.

– Пускай так: я вроде бы кричу на них, а они молчат, под ноги себе смотрят.

– Прекрасно.

– Я вроде бы и бить их начинаю, но злость проходит.

– Вы это хорошо придумали.

– Одежда на мне – ничего?

– Ваше парадное платье – шик.

– У меня вот и другие часы… Можно их тоже привесить?

– Одних часов достаточно, больше – лишнее.

– За одежду я пятьдесят золотых дал. Будет ли видно на моём портрете, что этот шёлк дорогой, первый сорт?

– Не беспокойтесь, увидят.

– Как это ты покажешь?

– Уж будьте уверены.

– Не подумали бы, что моя одежда всего два золотых стоит.

– Вы напрасно изволите сомневаться, не подумают.

– Ну, хорошо.

– Я пойду в павильон и сделаю некоторые приготовления, через минуту пожалуйте туда же, ваша честь.

– Ладно.

– Если желаете, до того как приступим к делу, позову парикмахера, пусть подстрижёт, подправит и причешет вам волосы и усы.

– Позови.

Парикмахер приходит немедля.

Подобострастно склонив голову набок, пятясь и шаркая ногой, он кланяется Абисогому-аге и принимает выжидательную позу.

– Подстриги мне волосы, посмотрим, умеешь ли, – говорит Абисогом-ага.

– Это наш долг, – отвечает парикмахер.

– Подправь как следует, потому что сейчас пойду сниматься.

– Слушаю! Аби…

– Моей голове, мил-человек, я даю очень большое значение.

– Вы говорите «я даю». Ещё бы вы не давали, достоуважаемый Абисогом-ага! От кого же и ждать, что он даст, как не от вас? Ах, кабы и я не имел бы другой заботы и…

– Живей подправляй.

– Знаю, знаю, что я виноват перед вами, – не смог вовремя прийти к вам с почтением. Но – обстоятельства… Именно обстоятельства не позволили, чтобы я исполнил этот мой долг и сейчас имел право… попросить у вашей милости…

– Потолкуем потом, причёсывай, видишь, человек меня ждёт.

– Ничего, подождёт… Попросить у вашей милости, если это возможно… пятьдесят-шестьдесят золотых. Я тоже ведь как-никак отечественный цирюльник.

– Что за пятьдесят-шестьдесят золотых?

– Пожалуйста, не сердитесь, я прошу ссудить вашему покорному слуге пятьдесят-шестьдесят золотых, дабы я послал эту сумму моему сыну в Париж, а он расчёлся бы с должниками, получил диплом врача, приехал домой, поработал несколько лет и вернул вам ваши деньги, конечно, с процентами. Но, знаю, мне нет смысла просить вас об этом, ибо я не смог явиться к вам с почтением. Вовремя приди я с почтением, сейчас я имел бы смелость просить вас удовлетворить мою маленькую просьбу, но так как я не смог прийти с почтением, вы, ясно, вправе отказать, будь я хоть трижды отечественный цирюльник.

– Некогда мне, братец, слушать такие речи, лучше побыстрей делай своё дело… Что за чудной город!.. «Добрый день». – «Доброго здоровья». – «Дай мне денег». Тут ни с кем просто так и поздороваться-то нельзя! Господи боже, упаси и помилуй!.. Но всему есть мера, эфенди… Да, пока не поздно, надо отсюда бежать.

– Эфенди чем-нибудь расстроен? – сказал, входя в мастерскую священник в возрасте между пятидесятью и шестидесятью.

– Сил нет терпеть, святой отец!

– Моё вам благословение, душа моя; хоть вы меня не знаете, но мне давно и хорошо известно, кто вы. Как чувствуете себя? Надеюсь, недурно?

– Если честно, – плохо.

– Не дай господи… Бог даст, скоро будет ещё лучше… Хотел бы несколько минут побыть наедине с вами… (Парикмахеру) – Оставь нас ненадолго. Я и за тебя словечко замолвлю. Узнаю от эфенди, чего ты хочешь, и походатайствую, чтобы он поспособствовал… Мол, господин брадобрей, сами понимаете, тоже наш соотечественник, в его жилах тоже кровь Гайка течёт, и не воздать ему должное – грех. (Парикмахер уходит.) Я не без причины, само собой, пожелал поразговаривать с вами без свидетелей, – продолжал поп. – Вы решили жениться… Да и почему бы вам не жениться? Узнав о вашем намерении, я очень обрадовался. Ещё бы не обрадоваться! Ведь когда женятся такие, как вы, в нашей нации впоследствии богатых мужчин становится больше. Вы, конечно, ищете хорошую девушку. И нельзя не искать, надо– На вашем месте я бы тоже искал… И, конечно, хотите, чтоб она из богатого дома была? И правильно делаете. Жениться на бедной, безденежной, признаться, тоже не бог весть что… Которые из барышень могут меня послушаться, как раз все такие: и хороши собой, и богаты.

– Благодарствую, на днях и пойдём посмотрим, каковы они. А хочешь, чуть подожди, вот снимусь, и тогда прямо отсюда и отправимся. Скажу откровенно – у меня в этом городе другого дела и нет. Я приехал найти себе невесту, побуду здесь ещё несколько дней, найду – обручусь и вместе с ней уеду, не найду – всё равно уеду, потому как здесь у меня ни минуты покоя, и я очень устал…

– Вы правы, да и времена нынче худые, эфенди, денежный кризис, невиданный денежный кризис царит повсюду… И в нации нашей бедных всё больше и больше. Одним словом, я подожду вас, и когда освободитесь, сразу и отправимся.

– А этот каналья пришёл подправить мне волосы и вдруг исчез

В эту минуту господин Дереник выскакивает из внутренней комнаты и говорит:

– Пожалуйте в павильон!

– Но мои волосы…

– Не беда, я причешу.

– Но мои усы…

– Ничего, я подстригу.

Дереник препровождает Абисогома-агу в павильон.

Священник, оставшись один, начинает рассуждать сам с собою о следующем… Но как мы можем догадаться, о чём именно рассуждает человек сам с собою? Единственно по выражению его лица. Человеческое лицо большей частью красноречиво, и как богатым, так и бедным оно нередко заменяет язык.

Лицо попа говорило: «Каким же манером выманить у этого христианина немного денег, чтоб запасти на зиму дров и угля?..»

Поп, несомненно, думал как раз об этом, когда в мастерскую снова впорхнул парикмахер и сказал:

– Святой отец, ты мне всю обедню испортил. Не ты, мне б наверняка удалось выпросить у этого красавца несколько золотых, говорят – он щедрый, многим редакторам и учителям уже по скольку-то дал.

– Брат мой, из-за них-то нам, беднякам, и не перепадает ни гроша из карданов заезжих господ. Не успеет иной новоприезжий оглянуться, как он уж в руках редакторов, учителей, всей их учёной братии… Будь они прокляты!

– Ну, что же нам сейчас делать?

– Я походатайствую за тебя, а ты порадей мне, так и урвём хоть по мелочи от этого Абисогома-аги.

– Уговорились.

– Когда мы отправимся, дорогой я ему скажу, ублаготвори, дескать, нашего цирюльника, ибо он вхож в любые богатые дома и, коли захочет, может в два счёта дело твоё расстроить.

– Какое дело?

– Он же богатую невесту ищет.

– Ясно. А я ему скажу: кроме как нашему священнику, никому не доверяйся.

– Очень хорошо.

– Это верный путь.

– Простак он, слишком наивный.

– Да, доверчивый… Но его обобрали, эфенди, ободрали его! Поздно мы с тобой спохватились.

Абисогом-ага с радостным видом возвращается в комнату, где между цирюльником и попом шёл вышеприведённый разговор.

– Простите мне мою просьбу, Абисогом-ага, – говорит парикмахер. – Я думал, что я тоже, со своей стороны, мог бы вам услужить.

– Не мешает вам знать, Абисогом-ага, – говорит священник, – что господин парикмахер вхож почти во все богатые дома нашей столицы и, следственно, знаком со многими богатыми невестами.

– Неужели?

– А сам он весьма и весьма благочестивый человек, так что вы отзовитесь на его просьбу, сжальтесь.

– Не отпускайте от себя досточтимого батюшку, если вы имеете в виду жениться. Молодые люди, женившиеся при его участии, всегда оставались довольны… Я рад, что ваше дело попало в руки такому дельному и многоопытному пастырю, как наш батюшка. Не сомневаюсь: в супружеской жизни вы будете счастливы.

– Но вы мне поможете в моих хлопотах, господин парикмахер, не так ли? – спрашивает священник.

– Да, но… что в моей власти?

– Ваше содействие необходимо.

– Ну, сделаю, сделаю всё.

– Спасибо вам… Абисогом-ага не иностранец, а наш соотечественник. Приехал жениться. И помочь ему в этом – наш долг!

– Конечно. У меня к Абисогому-аге нет никакой неприязни; или там ненависти, тем более что человек он жалостливый и добродетельный.

– Говорить это в лицо неловко, однако человек он исключительный.

– Превосходный!

– Стоит только посмотреть на него, сразу видишь: весь само благородство.

– Кто же полагает, что наоборот? Я ему не враг.

– Значит, при случае вы отзовётесь о нём с наилучшей стороны?

– Непременно.

– Абисогом-ага – человек бывалый, и он вас вознаградит.

– Слушаю! С радостью готов сию же минуту… Ах, лишь бы сын мой получил свидетельство!

– Через пять дней, Абисогом-ага, через пять дней ваши фотографии будут готовы, – сообщил Дереник, выходя из своего павильона.

– Очень хорошо, – ответил Абисогом-ага и вместе с попом и цирюльником вышел из мастерской господина Дереника.